Текст книги "Совьетика"

Автор книги: Ирина Маленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 122 (всего у книги 130 страниц)

Хотя на дворе был, как справедливо подметил товарищ Орландо, даже более жаркий чем обычно карибский день, я почувствовала, как по спине у меня поползли холодные мурашки. Это не фильм, не книга какого-нибудь Тома Кланси – все это происходит наяву. И не просто происходит, а предотвратить происходящее зависит не от кого-нибудь, не от Супермена, не от Ильи Муромца и не от голландского мальчика, заткнувшего пальцем дырку в дамбе, а от нас. От меня, от Ойшина и от наших товарищей. Если честно, то в тот момент мне стало страшно. Я почувствовала себя почти как Иван Васильевич Бунша, когда ему дают на подпись царский указ: «Я не имею права подписывать такие исторические документы!»

Я постаралась взять себя в руки. В конце концов, я же здесь не одна. «Нас много, всех не перевешаете!»– как сказала когда-то Зоя Космодемьянская. И осознание того, что я не одна, что рядом есть и Ойшин, и Тырунеш, и товарищ Орландо, и сержант Марчена, и Любеншка, и Рафаэлито, и все остальные действительно помогло. Холодные мурашки исчезли. Боятся пусть те, в чьем обществе «герои» больше похожи на психов-одиночек – выросшие в мире Рэмбо, Рокки и примкнувшего к ним Терминатора!

– Одного не понимаю, – сказала я, – Как они смогут убедить кого-то, что Чавес напал на Кюрасао? Это же такая глупость! Зачем ему это делать?

– Это мы с вами понимаем, что это глупость, – возразил товарищ Орландо, – А капиталистический обыватель запуган образом «диктатора Чавеса». В Голландии многие расисты-горлодерики кричат о том, что готовы уступить Антилы Венесуэле «voor 2 kwartjes » (хотя Венесуэла никогда не высказывала желания присоединить к себе Антилы). Но как только случится что-то подобное, те же самые горлодерики начнут что есть мочи вопить, что «латиноамериканский диктатор» посягает на нидерландскую территориальную целостность, что Антилы уже много веков принадлежат Нидерландам, что у Нидерландов в этом регионе экономические и стратегические интересы, и так далее. Ради такого они могут даже временно перестать называть антильцев антильцами и начать именовать их «гражданами Нидерландов» (о чем в Голландии так любят забывать). А предлог придумают. Скажут, например, что Чавес «хочет объединить всю Латинскую Америку военной силой» (недаром же он столько русского оружия накупил, а?), что Венесуэла боится потерять контракт с кюрасаоским нефтеперерабатывающим заводом, что Чавес хочет «проучить этих американцев», наконец, что он просто «сошел с ума», как давно уже на полном серьезе утверждает венесуэльская оппозиция… Что-нибудь да придумают! Если те же обыватели всерьез поверили, что Саддам Хуссейн «может поразить Британию своими ракетами за 45 минут»– таким можно впаривать что угодно!

Я вспомнила британские таблоиды и ту публику, что читает их в обеденный перерыв. Да, такая проглотит любую собачью чушь – под гарниром из развесистых сисек «девочек с 3-ей страницы».

– А что нам делать, если нам удастся что-то узнать? Передавать по обычным каналам или сразу связываться с Вами? – спросила я.

– Да, в таком случае первым делом связывайтесь со мной. Сейчас я обьясню вам, как.. Как вы сами считаете, ребята, кто это готовит? Сколько людей знают об этих планах? Главное – на когда намечена операция, и в чем именно, конкретно она заключается? Любые подозрительные передвижения на базе, любые перемены в настроении ваших там знакомых, доставка любых необычных контейнеров, прибытие на базу любых новых военных, особенно высших чинов… Надо будет замечать даже малейшие детали. От этого зависят жизни огромного количества людей, от этого во многом зависит судьба венесуэльской революции, а значит, и будущее латиноамериканского континента. И в большой степени – мировое революционное движение. Ведь на Венесуэлу смотрят сейчас с надеждой люди всех континентов… Вы не бойтесь, ребята, – сказал товарищ Орландо, и глаза его потеплели, – Да, со стороны это может выглядеть, как крутая гора, на которую не подняться. Но я помню, как говорил мне в Советском Союзе один из наших преподавателей, когда я работал в стройотряде: «Глаза боятся, а руки делают!»…

– Это же любимая поговорка была у моей бабушки! – воскликнула я.

– Ну вот, тем более… Тогда кого я тут учу? Конечно, одних рук здесь мало. Нужно будет работать головой. Но голова-то у вас обоих как раз на плечах, в этом все мы уже имели возможность убедиться.

Мы с Ойшином не сговариваясь, смущенно потупились.

– Все течет, все изменяется, – продолжал товарищ Орландо, – И не всегда только в худшую сторону, хотя за последние 20 лет многим из нас могло так показаться. Когда с карты мира исчез Советский Союз, я очень долго не находил себе места. Я считаю себя советским колумбийцем. У меня было такое чувство, словно я потерял близкого мне человека, родственника. Это была трагедия такого планетарного масштаба, что мне до сих пор удивительно, как это у вас стольким людям понадобилось больше десятилетия для того, чтобы наконец это осознать…

– Не спрашивайте меня,– сказала я, – Для меня самой это такая же загадка, как и для Вас. Мне лично хватило всего лишь года. Стыдно вспоминать… А может, как раз в этом и есть причина – людям стыдно вспоминать, какую глупость они совершили,и потому они блокируют осознание произошедшего в своем сознании. Так вроде легче.

– Но маятник уже пошел в другую сторону, – продолжал товарищ Орландо, – В том числе и на Кюрасао. Кюрасао сегодня уже не тот, что 10, – нет, даже 5 лет назад! Вы видели, что творилось в Виллемстаде во время подписания нового договора с Голландией? Голландскому премьеру пришлось подписывать разрекламированный им договор на голландской военной базе в Виллемстаде – как символично для «новых отношений внутри королевства»! Договоры, основанные на равенстве подписывающих его сторон, не подписывают на военных базах! Видели, как люди протестовали против голландского неоколониализма, выбрав самый болезненный для голландцев символ – нашитую на одежду «звезду Давида»? Я читал, что среди добровольцев, пошедших на службу в «Эс-эс» в Западной Европе, голландцев было чуть ли не больше всех… А сколько детей в сегодняшней Голландии знает, что их дедушкам и прадедушкам полагалась во время войны премия за каждого выданного ими еврея – и дойдет своим умом до того, чтобы связать это с тем, сколько евреев погибло в те годы в Голландии? Да вы сами знаете… А ведь во время Второй мировой был и один арубанец, который погиб в Голландии в фашистских застенках – подпольщик Бой Экури . Об этом голландцы тоже не очень-то любят вспоминать. Бой Экури мог бы сказать себе: это не моя страна, это не моя война, не мое дело, зачем мне вмешиваться? Но он был не таким человеком. Он не мог пройти мимо – как не можем пройти мимо того, что здесь происходит, сегодня мы. Антилы просыпаются – и именно этого так истерично боятся колонизаторы. Хотя они, конечно, будут продолжать бубнить «пусть эти острова уматывают себе на здоровье» и «баба с возу – кобыле легче»….

– Знаете , -сказала я, потому что меня осенило вдруг, откуда мне все это было настолько знакомо, – Знаете, кого мне напоминает это колонизаторское отношение к Антилам? Поведение мужа-тирана по отношению к жене, которую он пытается «согнуть в бараний рог»,чтобы она от него не ушла. Самым мощным оружием такого мужа является постоянное внушение жене, что без него она ни на что не способна, что он ее содержит, что ей несказанно повезло, что у нее есть он, что она дура, что она никому, кроме него, не нужна, что она не способна сама ничего делать или решать, что в один прекрасный день (сроки никогда не уточняются) он ее выгонит, и вот тогда-то она без него поплачет… Все это мы уже проходили. На собственной шкуре. И ничего, выжили– и ни капли не жалеем, что нас больше никто не содержит. Наоборот, легче стало дышать. И Антилам тоже дышать будет легче. Главное – чтобы люди поверили в себя.

Я заметила, что Ойшин слушает меня с большим интересом. Ах да, я же никогда не рассказывала ему деталей своего брака с Сонни… Да и с какой стати стала бы я это делать? Ничего, пусть послушает. Может, начнет наконец-то понимать, почему я стала такая, какая я есть. Непримиримая.

– Очень удачная аналогия!– похвалил товарищ Орландо, – Здорово! Мне это никогда не приходило в голову. А ведь так оно и есть, ребята!

В этот момент на палубе «Эсперансы» застучали легкие каблучки – это пришла Сирше.

– Dia duit!– поздоровалась она по-ирландски с Ойшином,– Здравствуйте! Извините, что я так поздно. Наш лайнер вошел в порт с опозданием на три часа. Туристы были очень расстроены – ведь они здесь всего на день, а столько всего хочется купить… Боятся, что не успеют. Пока всех успокоила, пока до вас добралась… Я ненадолго, у меня там, на борту еще куча дел. Вот вам письма, ребята, держите, – она сунула нам с Ойшином по конверту.

Да, Ойшин тоже наконец-то получил из дома письмо! Я видела, что он был сильно этим удивлен. Но спрятал конверт в карман, не читая. Я поспешила последовать его примеру: неловко как-то начинать читать личные письма сейчас, когда речь у нас идет о таких серьезных вещах. «Сегодня не личное главное, а сводки рабочего дня».

Я передала Сирше написанное мною письмо маме. Ри Рану я тоже написала – хотя в прошлый раз от него и ничего не было. Я не стала спрашивать его, почему он не пишет мне: просто написала ему как ни в чем не бывало, стараясь не показывать, как мне было от этого его молчания одиноко и тревожно. Как говорит в таких случаях бородатый дендрофил, теперь мячик – на его половине поля.

Сирше забрала мое письмо и спрятала его… в своей рыжей копне волос, надев сверху панаму и ловко пристегнув ее заколкой, чтобы не сдуло ветром.

–

– А у меня ничего нет с собой, – растерянно сказал Ойшин, – Я же не знал, что мне напишут…

– Ничего, передашь ответ в следующий раз!– задорно похлопала его по плечу Сирше. – Еще что-нибудь на словах передать?

– Я не знаю, кто у вас там заведует отпусками, – сказала я, – Но я хотела бы их попросить… Пожалуйста, не надо больше никаких Мальдив. Лучше пошлите на Мальдивы вот его, ему надо как следует отдохнуть, – и я указала на Ойшина. – А меня… Пожалуйста, отправьте меня в следующий раз в Пхеньян! Это мое самое заветное желание. Надеюсь, что смогу это заслужить.

– Не сомневаюсь, – улубнулся товарищ Орландо, – Только пока, как ты понимаешь, все отпуска откладываются на неопределенное время. В такой обстановке ни один из нас не может себе этого позволить.

– Понимаю, конечно. Но я на будущее… Пожалуйста, не забудьте им передать, а? – почти взмолилась я.

– Не волнуйся, Совьетика, передам, – успокоила меня Сирше.

А Ойшин опять смотрел на меня какими-то новыми глазами.

– Ты чего? – спросила я его.

– Ничего, – ответил он, – Пхеньян…. Это надо же, а? Смелый ты человек!

– А что? – я посмотрела на него в упор.

– И тебе не страшно? Совсем-совсем не страшно? Ведь там же голод, культ личности, а еще они похищают иностранцев…

Я разозлилась. Сам в первый раз в жизни выехал куда-то за пределы своего гетто, а туда же, уверен, что знает все об окружающем его мире!

– Ага, и по улицам там медведи бродят, – подхватила я, – Ну, прямо совсем как в Советской России. Где Сталин якобы сказал одному из ваших ирландцев: «Это что же у вас там за революция такая, если до сих пор еще не вздернули ни одного попа? Нет, товарищи, это просто несерьезно! » Господи, ну ты-то, ты-то ведь умный парень! С какой стати ты как попугай повторяешь то, что пишет буржуазная пресса? Ведь о тебе самом там такое писали, что я по идее должна просто трястись со страху, стоя рядом с тобой! А я даже не боюсь жить с тобой под одной крышей, чудо ты в перьях эдакое!

Ойшин покраснел.

– Не обижайся, товарищ Алан, – вмешался товарищ Орландо, – но Совьетика права. Я был там , в Пхеньяне – на Всемирном фестивале молодежи и студентов в конце 80-х. И тебе от всей души советую туда сьездить, если будет такая возможность. После этого ты многое в жизни начнешь воспринимать по-другому. Корея здорово прочищает людям мозги – как фильтр воду. Я не говорю, что ты непременно будешь в восторге от всего увиденного – о вкусах не спорят, – но уверен, что ты зауважаешь этих замечательных, сильных, свободолюбивых и гордых людей. И на Кубу обязательно сьезди. Ты откроешь для себя совсем иную систему жизненных ценностей. Но ты не расстраивайся, что Совьетика так резко выразилась, очень мало кто в мире по-настоящему знает, какая это замечательная страна. Твоей напарнице повезло.

Я зажмурилась, отгоняя от себя нахлынувшие при этих его словах на меня воспоминания. Чтобы не дай бог, не заплакать от ностальгии…

… К вечеру, когда Сирше давно уже вернулась к себе на корабль, а обсуждение всех деловых вопросов у нас было наконец-то завершено, мы втроем уютно расселись на палубе «Эсперансы». Изнуряющая жара начала спадать. У нас с Ойшином был забронирован в Ораньестаде отель, но не хотелось уходить отсюда, и товарищ Орландо, словно почувствовав наши настроения, сказал, что мы можем переночевать у него на яхте; места всем хватит. Только уйти с нее лучше будет рано утром, когда все еще спят, чтобы нас не видели. А в отеле наверняка подумают, что мы проплясали всю ночь где-нибудь на дискотеке – это здесь для туристов дело привычное.

– Ну вот, а я только настроился на то, чтобы утром поваляться подольше в постели!– огорчился Ойшин.

– Дойдем до отеля – и валяйся себе сколько хочешь, – сказала я, – Хоть до самого отъезда. Товарищ Орландо, Вы бы рассказали нам про СССР, а? Вот например, какое у Вас осталось от него самое замечательное воспоминание?

– Самое замечательное? – товарищ Орландо на секунду задумался,– Самое замечательное– это, наверно, строительство БАМа. В студенческие годы я упросился на одно лето в стройотряд с советскими товарищами… Не спрашивайте, каких усилий мне это стоило! Но это было действительно замечательно. Такое чувство дружбы, чувство товарищеского плеча рядом возможно еще, пожалуй, только в партизанском отряде. А шутки и смех, которые облегчали нам самую тяжелую работу, а осознание того, что ты не просто отрабатываешь положенное время «за бабки», как у вас теперь говорят, а создаешь что-то нужное людям, созидаешь (я очень люблю это прекрасное, нынче почти забытое слово!)! То, что ты прокладываешь новые пути для будущих поколений – что может быть прекраснее? Все два месяца я был на седьмом небе, не обращая внимания на комаров. И на всю жизнь запомнил вкус хрустящей, пахнущей дымком картошки, печеной на костре…. А еще я видел живого Дина Рида!

– Правда?– воскликнула я.

– А кто это? – спросил Ойшин. И мы с товарищем Орландо начали наперебой объяснять ему, кто это, и даже спели дуэтом пару песен из репертуара Дина: чилийскую «Венсеремос» и «Мы говорим «Да!»

– А самое неприятное для Вас воспоминание?– спросил Ойшин.– Очереди в магазинах?

Кто про что, а вшивый все про баню… Товарищ Орландо искренне рассмеялся.

– А самое неприятное – не от Советского Союза. От того, как я оказался в Москве в 1994 году – от рекламы, которую я услышал там по телевидению. В ней говорилось, да еще с такой гордостью в голосе, с таким пафосом: «Я не работаю. На меня работают мои деньги…» Дальше я уже не слушал. И самым диким для меня было то, что советские люди – мои дорогие советские люди!– не возмущались такой мерзости. Как будто они стыдились того, что их объявят «несовременными», если они скажут вслух, что это омерзительно – не работать. Что это мерзко – когда одному человеку принадлежат с какого-то непонятного кандибобера плоды труда сотен и тысяч людей. Что деньги не могут ни на кого «работать» и ничего не создают. По-моему, сейчас, во время крисиза, это очевидно как никогда. Это одно из самых тягостных воспоминаний всей моей жизни. Хуже, чем когда наш отряд был окружен в джунглях правительственными войсками. Безнадежнее.

– Вы извините меня, я на секунду отойду, – сказал вдруг Ойшин. Краем глаза я заметила, что он на ходу достает из кармана полученное им письмо.

– Вы знаете, насчет чего я больше всего переживаю?– сказала я товарищу Орландо, когда Ойшин исчез в темноте.

– Насчет чего же?

– Постоянно думаю о том, есть ли у меня единомышленники дома – там, у нас. О том, что может, я недостаточно в своей жизни сделала, чтобы их найти. О том, насколько малодушно я поступила, уехав и оставив все, что мне было дорого, на произвол судьбы, надеясь, что все это спасет кто-то другой… Никогда не прощу себе этого!

– Не терзай себя, -сказал товарищ Орландо, – Да, ты виновата. Как и многие другие люди. Но надо думать, что делать в будущем, а не только переживать о прошлом. Хотя и прошлое нужно помнить. Твоя жизнь продолжается, и страна твоя жива. Хоть и стонет под навозом, которым она сегодня завалена. Но я уверен, что ты еще вернешься домой. А единомышленники у тебя дома, конечно же, есть – я их сам видел, сам говорил с ними. Я встречал там у вас таких людей даже в самый разгар реакции. Это было просто поразительно – встретить людей, которые безоговорочно поддерживают нашу борьбу, независимо от того, какие гадости им о нас вещает пресса. И я могу тебе со всей ответственностью заявить – пока в России и других республиках есть такие люди, ты не должна переживать даже если ты лично их пока еще и не встретила. Часто они живут в глубинке и потому не заметны на первый взгляд. Ведь прежде всего в глаза бросается всегда разная крикливая дрянь – она словно пена на пиве.

Я улыбнулась

– Спасибо.

– За что?

– За надежду. Вы знаете, национализм маленького народа, наверно, все-таки совершенно другая вещь, чем национальные чувства народа большого. Вот смотрите, как страстно желают корейцы объединения своей страны. Правда, они достаточно научены немецким примером, чтобы желать объединения не любой ценой, а на собственных условиях… Но национальное чувство у них очень сильное. А вот я, как завижу всех этих гламурных Дунек и Ромок в Европе, так мне вовсе не хочется с ними объединяться. Я не чувствую, что они принадлежат к одному народу со мной, хоть они и говорят вроде бы на одном со мной языке. И ничего не имею против, если бы между нами построили высокую неприступную стену. Только с какой это стати мы должны уступать им пол-страны? У нас и так уже есть своя демаркационная линия – она проходит по МКАД. Пусть лучше убираются к своим духовным папикам за океан – только без награбленного, а, используя крылатое выражение Жириновского, с одной зубной щеткой. Раз капитализм такая замечательная система, а сами они такие умники – им же ведь не доставит труда заново нажить себе там состояния, исключительно собственным трудом, а?

Товарищ Орландо весело рассмеялся.

– Всякий раз, когда я сталкиваюсь вот с такими глиняными парнями и барышнями, с этими Робинами-Бобинами Барабеками отечественного разлива я невольно спрашиваю саму себя: неужели это наш народ?

– Совьетика, есть такая замечательная советская книга о войне – «Чайка» Николая Бирюкова. Прототипом главной героини ее была героиня Великой Отечественной войны Лиза Чайкина. Может, читала?

– Читала, только давно.

– Там фашист говорит героине перед расстрелом: «Глупо умирать за народ, который предавал тебя минута опасность». А она помнишь что отвечает ему? «Это сучка, не народ. Народ– там!»– и показывает на лес с партизанами… Так и у вас сейчас. Все фефелы и «крутые парни» на телеэкранах – это сучки, не народ. А народ – там, вне поля зрения телекамер… Но он жив. И ждет своего часа.

В этот момент на палубу вернулся Ойшин. Долговязая фигура его сутулилась больше обычного, а еще мне показалось, что и лицо у него было расстроенное. Может, что-то случилось дома? В любом случае, я ощутила, что задушевный наш с товарищем Орландо разговор будет прерван – даже если и не словами Ойшина, то его молчанием. Была нарушена внутренняя гармония атмосферы.

– Нам завтра рано вставать, товарищ Орландо, – поспешно сказала я, – Очень здорово с Вами разговаривать, но пора, как говориться и баиньки. Если Вы еще помните такое выражение по-русски. …

Когда мы спускались к каютам, которых на «Эсперансе» было три, Ойшин вдруг сказал:

– Извини, Женя… Ты не против того, чтобы мы… Чтобы мы остановились на ночь в одной каюте? Не подумай ничего нехорошего. Я не стал бы просить тебя, но мне сейчас довольно скверно. Может, поговорим немного – неважно о чем?

–

Если честно, то я очень растерялась.

– Что-нибудь случилось? – спросила я, – Что-нибудь в письме?

– Нет, – покачал Ойшин головой, – В письме-то как раз ничего такого… Просто оно от моего брата Падди…А я думал, что…. В общем, это неважно, что я думал, но мне не хотелось бы сейчас быть одному….

Я колебалась. Я хорошо понимала, как он себя чувствует: сама совсем недавно была в таком же состоянии, когда лазила по вечерам по крышам, но все-таки как-то…

– Ладно, – сказала я, – Только я очень устала, просто с ног валюсь, поэтому долгого разговора тебе не обещаю. Не обижайся. Если увидишь, что я засыпаю в середине разговора, я тебя лучше утром как следует выслушаю, идет?

На самом деле я и сама боялась открыть конверт с полученным мною письмом и решила не делать этого до самого возвращения на Кюрасао, как у меня ни чесались руки. Но вдруг письма от Ри Рана там снова нет? А два человека в состоянии депрессии в одной каюте – это будет уже слишком.

– Идет, – сказал Ойшин как-то тускло, – Я тоже устал.

Мы не стали даже зажигать свет в каюте – свалились на кровать словно два снопа в августовском поле. Как были и в чем были.

Ойшин молчал.

– Ну, начинай!– не выдержала я.

– Что начинать?

– Говорить, конечно.

– А если мне хочется не говорить, а реветь в три ручья, а не получается, да и по статусу не положено – ведь я мужчина? – сказал Ойшин так тихо, что я его с трудом расслышала.

– Что, так плохо?– посочувствовала я.

– Да, так плохо…

– Ну, тогда… Я не знаю… – и я осторожно погладила его по голове, как маленького, внутренне ужасаясь собственному поступку.

– Спасибо, – сказал Ойшин и молча уткнулся носом мне в волосы. Я невольно со всей эмоциональной силой ощутила, насколько ему было грустно. Через пять минут мы уже спали как убитые.

– Знаешь, мне кажется, что настоящая Ирландия умерла вместе с фермером Фрэнком, – успела сказать еще я. Сама не знаю, почему я сказала именно это. Мысли у меня путались, и язык ворочался с трудом. Последнее, что я услышала до того, как меня сморило, был ответ Ойшина:

– Неправда. Ведь есть еще я….

…Но наутро Ойшин не стал ничего мне рассказывать. Мы просто подхватили свой скромный багаж и покинули борт «Эсперансы» когда еще только-только начинало светать, на небе еще светились последние звезды (Фидельчик, который у меня истинный «жаворонок», обычно просыпаясь на рассвете, просил меня такие звезды «потушить»!), на море был отлив, а на других яхтах все, нагулявшись за ночь, крепко спали…

Вечером того же дня мы вернулись на Кюрасао.

****

..Июль прошел, и закончился август – самый жаркий на Кюрасао месяц; наступил сентябрь, а мы все еще так и не продвинулись ни на шаг в выяснении того, что же готовится за высокими воротами американской базы. Все мое существо к тому времени уже было настолько захвачено решением поставленной перед нами задачи, что у меня не оставалось сил ни на какие другие мысли. И даже тот факт, что письма от Ри Рана в привезенном от Сирше конверте снова не оказалось, на этот раз не вывел меня из равновесия.

Да, когда я обнаружила, что так горячо ожидаемого мною листочка в конверте нет, я почувствовала острый укол в сердце. Да, на сердце у меня теперь была постоянная глубокая печаль при одном только воспоминании о тех веселых черных глазах и о глуховатом низком голосе, а еще больше – при мысли о наших общих с ним мечтах и планах на будущее. Но раскисать сейчас было ну просто никак нельзя. «Вот выполним с тобой боевой приказ, Лизавета…» – а тогда уже будем и плакать в подушку…

«В конце концов, может быть, он мне только привиделся»,– уговаривала я себя в те редкие минуты, когда отогнать подобные мысли мне не удавалось никакими стараниями. Ведь такие люди бывают, наверное, только в сказках. Такие страны, как его, бывают только в мечтах. Так уговаривала я себя, закусив губы. У Ри Рана могла быть тысяча причин, чтобы передумать . И жизненные обстоятельства могли измениться за полтора года до неузнаваемости, и в конце концов, грубо говоря, «с глаз долой– из сердца вон»…. Дело-то житейское, как сказал бы Карлсон. Но в последнее мне все-таки никак не верилось. Ведь Ри Ран-то для меня тоже давно уже «с глаз долой», а вот «из сердца вон» все никак не получается, даже когда я сама хочу этого, чтобы не так сильно переживать, когда наконец узнаю причину его молчания… Со слов мамы в письме, кстати, было трудно что-либо понять. Она писала, что видеть Ри Рана они стали реже – потому, что он занят на работе, но дочки его заходят к ним по-прежнему так же часто: взяли своего рода шефство над моими хлопцами, обучают их премудростям корейского языка, а Лизу в свободное время выводят погулять в парк – под руки, с двух сторон… Я же говорила, что в Корее не пропадешь! Это тебе не «хождения по мукам» с больным ребенком по европейским больницам…

…В конце концов, может быть, он действительно просто очень занят на работе! И разве это не моя собственная мама говорила, что «нормальные мужики писем не пишут»? С такими мыслями я обычно засыпала.

Ойшин тоже справился к тому времени уже со своей печалью, причина которой так и осталась мне неизвестной. По крайней мере, внешне справился точно, а что там творилось у него в душе, я угадывать не берусь. Всем известно, что чужая душа – потемки.

… Теперь я не пропускала ни одного мероприятия, связанного с натовской военщиной на острове. Я посещала все vormingsbijeenkomsten– так по-голландски назывались занятия по подготовке новоприбывших на Кюрасао военных к культурным различиям между здешними традициями и привычным им мирком (кто бы меня поучил таким вещам, когда я еще только готовилась выйти замуж за Сонни!) и к природе острова и к работе в тропическом климате. Всматривалась в эти новые лица, надеясь выявить того человека, который прибыл сюда специально для осуществления намеченной провокации. Ездила на морпеховские совместные с американцами учения. На стрельбище в Вакаву, где приходилось часами сидеть при жаре в 40 градусов, высунув язык. Ездила в аэропорт со всей группой – провожать обратно в Голландию тех, кто отслужил свой на Кюрасао срок (провожать американцев было сложнее – они улетали домой прямо с базы, на собственном военном транспорте). У голландцев подобные проводы именовались «Hato– biertje ».

Однажды вечером в конце сентября я отправилась на очередное «Hato-biertje» (это был вечерний рейс) и с удивлением заметила в группе провожающих Зину. Хотя мероприятие оно было чисто голландское. Впрочем, тут же выяснилось, почему она была тут: в Голландию провожали Гербена. Зина выглядела безутешной.

Мы сидели в баре в аэропорту Хато, где было прохладно от кондиционеров и потому прохладность пива не производила такого сильного впечатления, как снаружи. До отлета самолета Гербена оставалось еще часа два: голландцы любят все делать с запасом. Разговор шел обо всем и ни о чем: дежурный разговор о том, какая сейчас погода в Амстердаме, и как Гербена ждет невеста в родном Олдензаале (ага, теперь понятно, почему Зина так расстроена!) Полковник Ветерхолт, видя, что я почти не прикасаюсь к пиву, заказал для меня какой-то одному ему ведомый коктейль. Я рассеянно отпила из бокала, чтобы его не обижать – и у меня внутри все загорелось. «На вкус это лисий яд. Впрочем, тебе самой лучше знать, что ты туда подсыпала….»

– Ой! Закусить дайте чем-нибудь, скорее! – задыхалась я.

Полковник сам не на шутку перепугался и подал мне первое, что попалось ему под руку – большой спелый мандарин. Мандарины на Кюрасао редкость – не в том плане, что их нельзя найти в магазинах,а в том, что там они не растут, это фрукт субтропический. Мандарин оказался для меня спасением, горло жечь тут же перестало. Шкурка снялась с него так легко и была такая толстая и сочная, что мне вдруг ужасно захотелось выгрызть ее белую мякоть изнутри – как дома в детстве. Так я и сделала. Запахло Новым годом. Я повеселела.

– Чему Вы так радуетесь? – прошипела Зина. На этот раз она была одета не в американскую форму, а в красивое облегающее мини-платье: видно, взяла по такому случаю увольнительную. – Тому, что уезжает Гербен? Напрасно…

– Господи, да я и не думала про Вашего Гербена!– совершенно искренне сказала я, – Бог с Вами, милая. Мне что, больше думать не о чем? И вообще, оставьте Вы меня в покое. Знаете, есть такая классная антильская карнавальная песня…

И я пропела ей первый куплет этой песни из репертуара арубанской группы «Куа-си», благо она была на английском языке, и ее не надо было для Зины даже переводить:

Man I am so tired,

So tired from this,

Get off me back,

Please let me live,

I have enough,

Enough of your fire,

You keep moving down,

I keep getting higher.

Я тогда еще сама не знала, насколько пророческими окажутся эти слова.

Я думала, что на этом наш с ней разговор закончился. Но я ошибалась – он еще только начинался…

… Гербен улетел. На прощание он даже не поцеловал Зину и вообще делал вид, что знаком с нею лишь шапочно; видно, бонус у него давно уже выветрился. Пока я приводила себя в порядок в туалете – голова у меня все еще покруживалась, и это с одного-то глотка, а надо было вести машину до дома, – все провожающие разошлись.

Наверно, все-таки лучше будет взять такси. Безопаснее. Но на выходе из аэропорта меня встретила на своем джипе Зина.

– Мне очень надо с Вами поговорить, – сказала она неожиданно серьезно.

– Неужели о Гербене? – отшутилась я, – Да не бойтесь, я же сказала Вам, что никому не расскажу про Ваши бонусы. У меня есть дела поважнее.

– Я так и думала, что поважнее, – загадочно сказала Зина, – Нет, не о Гербене. Но мне надо сказать Вам что-то очень важное. Проедемся со мной до Вестпюнта, а? Поговорим. А потом я отвезу Вас обратно в Бандарибу.

Кюрасао делится условно на две части: Бандарибу – западное его побережье и Бандабау – восточную часть, где находится и Виллемстад. Про себя я отметила, что Зина сказала именно Бандабау, а не «домой». Я еще не поняла, что она замыслила, но шестым чувством почувствовала, что дело пахнет керосином. Только если бы я отказалась с нею поехать, было бы еще хуже. Я решила выяснить, в чем же все-таки дело, а заодно протянуть время. Может быть, это просто какие-нибудь очередные ее женские глупости.

– Хорошо, поехали, если это будет недолго, – нарочито беззаботно сказала я,.– Мне завтра рано вставать.