Текст книги "Совьетика"

Автор книги: Ирина Маленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 130 страниц)

Наш шофер, балагур и певец, всю дорогу, не переставая, пел, шутил и рассказывал разные прибаутки. «Видите вон тот мост? Три года назад в него врезалась головой английская туристка. The bridge has never been the same since ”. Или “Дождь в Ирландии идет только два раза в год: в первый раз – на полгода, а второй раз – на 6 месяцев». Он показывал нам «единственную в Ирландии церковь, где принимают пожертвования по кредиткам» – а мы, развесив уши, верили каждому его слову. Получалось это у него так естественно, что казалось, он импровизирует на ходу. И только когда спустя год, снова оказалась в Дублине, снова поехала тем же автобусом и услышала все те же самые шутки, я поняла, как «надувают» простофиль-туристов. «Не верь улыбкам королей – останешься без головы!»– говаривал герой Кира Булычева. Это про ирландцев! С голландской прямотой я тогда испортила ему настроение, улыбнувшись, сказав ему, что уже была раньше на этом туре. После этого шутки его поблекли и стали вымученными. Мне понадобилось прожить в Ирландии некоторое время прежде, чем я поняла, что здесь иногда лучше притвориться, что чего-то не видишь или не понимаешь. В этом – искусство межирландских человеческих отношений.

Сами ирландцы в основной своей массе внешне были далеко не красавцами, но от них веяло человечностью, лукавством и юмором в сочетании с душевным теплом. И это делало их невероятно привлекательными. Мне никогда не нравились белые мужчины (за исключением самого раннего детства!), но тут сердце мое дрогнуло. Я почувствовала, что к женщинам здесь совсем другое отношение, чем в Нидерландах. Ирландец без каких либо натяжек может относиться к женщине как к другу, видит в ней равную, не считает себя значительнее ее на основании полового признака. Его самолюбие не обижено, если его начальник на работе – женщина. Для него само по себе это просто несущественно, в то время как для голландца это было бы первое, на что он обратил бы внимание (так и вспомнишь немцев и Зою Космодемьянскую с их «Фрау партизан! Фрау партизан!»J). А еще я поняла, чем ирландцы покоряют женщин – не внешностью, не цветами, а… умением говорить. Таких красивых комплиментов и таких сказок о своих собственных жизнях мне еще нигде не доводилось слышать! В отличие от замороженных как хек на прилавке голландцев, для которых недавно даже начали открывать специальные курсы, где их учат выражению собственных эмоций, ирландцы своих эмоций не стесняются. Как не стесняются петь. Может быть, потому что они просто талантливы? Да откуда они вообще взялись такие на этой планете?!

Но совершенно сразили меня три вещи: запах дыма из печных труб, совсем такой как у нас дома зимой, печеная картошка – такая, как пекла ее мне дома бабушка, и отношение людей к жизни!

Даже за эти несколько дней я почувствовала, насколько люди в Ирландии счастливее голландцев, да и нас самих – просто потому, что они по-другому относятся к жизни. Дело не только в самой жизни, а и в твоем отношении к ней, поняла я. «Если хочешь быть счастливым, будь им». Ирландцы не приносят каждый вечер с собой с работы домой весь стресс. Они не переживают понапрасну по поводу того, что все равно не исправишь. Они относятся к жизни легче и проще, не принимают все плохое в ней так близко к сердцу и не воспринимают все так буквально, как голландцы. Они умеют смеяться над тем, над чем другие бы только плакали.

У нас многие даже назвали бы ирландцев пофигистами. Но это не так. Они просто не чешут жизнь против шерсти. И потому они душевно намного здоровее.

Мне вдруг ужасно захотелось научиться у них этому. В Нидерландах меня годами мучала жестокая депрессия, немного отступавшая летом и всякий раз с новой силой обрушивающаяся на меня с наступлением сентября (до эмиграции я не знала, что это такое!), и я поняла, что единственное доступное мне средство избавиться от нее – это перенять ирландское отношение к жизни. Если я ему не выучусь, то еще пару лет – и я просто погибну.

Но для того, чтобы это сделать, надо было в Ирландию переехать и поближе узнать ее людей. Судя по комментариям Сонни, рассчитывать на это мне не приходилось. Я предлагала ему поехать за город на выходные, чтобы он оценил Ирландию не только по дорожным пробкам, но его больше интересовали магазины, и он отказался.

…Когда мы вернулись в Амстердам, я была почти в трауре. Мы ждали в аэропорту Схипхол наши чемоданы. Рыжий молодой человек растерянно озирался, словно искал кого-то в толпе. Потом выбрал изо всей массы людей, меня, подошел ко мне и спросил:

– Простите, Вы ирландка ?

И это окончательно решило мою судьбу. В тот момент я решила, что свяжу с этой страной свою жизнь, во что бы то ни стало.

…Подобно Принцессе из «Обыкновенного чуда», читавшей только о медведях, я отныне читала только об ирландцах. Я повсюду искала аранский свитер. Я не знала еще, что в Ирландии по этим свитерам отличают туристов, ибо местные жители их носят редко. Когда я наконец нашла такой свитер – серо-бурый, противно воняющий овцой – я не снимала его с себя ни днем, ни ночью. Я записалась в голландский клуб любителей Ирландии, который выпускал ежеквартальный журнал. В нем члены клуба делились впечатлениями от своих поездок в Ирландию, считали дни до следующего отпуска, когда они снова смогут поехать туда и нудно жаловались на голландскую жизнь. Но ни один из них почему-то не встал с места и не сказал себе: «Позвольте, ребята, раз нам там так хорошо, а здесь все так плохо, то за чем же дело стало? «… Я слушала не отрываясь душераздирающие заунывные ирландские баллады – и это было так непохоже на меня, любительницу диско, рэггея и bubbling. Сонни только посмеивался моим «чудачествам». А когда я посмотрела фильм «Майкл Коллинз» в маленьком кинотеатре в Амстердаме (в больших его не показывали: по голландским понятиям, это был некассовый фильм!), он оказался до такой степени советским, что я, живущая там, где даже слово «революция» воспринималось как что-то очень неприличное, буквально вылетела из кинотеатра как на крыльях…

У меня есть тайна! Как в детстве,когда я была влюблена в делоновского Зорро.

У меня в жизни появилась цель, которой так долго не было! В конце туннеля показался свет. Бывают еще до сих пор люди, которые снимают – и смотрят! – такие фильмы. Бывает и другая жизнь, кроме shop-till-you-drop . Я воспрянула духом….

… В Майнуте я прожила недолго. Всего через месяц после начала своих курсов я устроилась в Дублине на работу. Меня поразила та легкость, с которой ее можно было найти. Агенства по найму чуть ли не дрались за кандидатов со знанием иностранных языков. Я первоначально намеревалась только подрабатывать – устроиться где-нибудь на полставки, но агенства сказали мне, что фирмам позарез нужны люди на полный рабочий день. Я на первых порах еще намеревалась как-то совмещать работу с учебой, но, как это со мной бывает, «перебрала сена на вилы» . Анита морщилась, когда я невольно мешала ей спать по утрам, собираясь на работу в Дублин к 8 часам (с учетом всех транспортных пробок из дома надо было выходить чуть ли не в шесть!). «Зачем тебе это нужно?» -спросила брезгливо она, как будто работа была чем-то ниже ее достоинства (хотя сама она подрабатывала 2 вечера в неделю в местном пабе и соответственно мешала мне спать по вечерам).

А затем, что я хотела как можно скорее перевезти в Ирландию свою дочку! Найти ей хороших врачей, чтобы продолжить ее реабилитацию. Я верила, что Лиза еще восстановится – что это зависит только от меня. Медлить было нельзя. Я приехала в Ирландию с 2000 фунтов в кармане – всеми моими сбережениями, полученными от одного случайного крупного заказа на перевод в Голландии незадолго до моего отъезда. Эти деньги потихоньку «съедались» – счетами и транспортом. А жить на студенческие деньги, да еще деля жилье с другими людьми…

На работу я ездила на поезде. Маленький зеленый поезд с труднооткрывающимися дверями, вкусно пахнущий дымом, был забит по утрам так, что даже стоять в нем было непросто. Иногда я выбирала автобус, но на автобусе ехать было дольше. Я ужасно гордилась своей первой должностью – агента отдела услуг клиентам в крупной сети отелей, а проще говоря, телефонистки, через которую можно было забронировать в них место. Я даже не понимала еще тогда, что я просто телефонистка. Коллеги все были сплошь молодые, выпускники разных университетов – для них, как и для меня это была их первая должность, и все мы казались себе достигшими чего-то очень важного. Возможно, еще и потому, что во время тренинга нам с важными лицами постоянно говорили о том, как мы будем лицом этой фирмы и прочую обычную корпоративную чушь.

Я не понимала, почему при приеме на работу нас попросили обещать, что мы продержимся на ней по крайней мере 6 месяцев. Из-за зарплаты. Что 10.000 фунтов в год – это очень мало для жизни в Дублине. Мне эта сумма казалась огромной. Я была на седьмом небе от счастья. Коллеги мои были очень приятными и дружелюбными, офис – уютным и комфортабельным, в двух шагах от знаменитого парка Сэнт Стивенс Грин. Я ощущала себя в полном смысле слова «young professional ”. И когда я морозным утром выходила из поезда на Коннолли стейшн, я гордо шла до офиса пешком, любуясь Дублином и все еще не веря своему счастью: прошло всего полгода с самого ужасного кошмара в моей жизни, а я уже добилась осуществления своей заветной мечты: я – в Ирландии! Я работаю в Дублине, рядом с Сэнт Стивенс Грин, где когда-то Сонни ругался на ирландские порядки. Да знал бы он только…!

Но Сонни не знал, и слава богу. В конце января я наконец получила по почте извещение о том, что мой развод оформлен окончательно. И несмотря на все мои чувства к Сонни (а я вовсе не ненавидела его, к удивлению тех, кто нашу историю знал – мне было просто очень больно и очень жаль,что все так обернулось), это был один из самых счастливых дней в моей жизни!

Вскоре я нашла себе комнату в Дублине: cлишком надоело тратить столько сил, денег и времени на поездки на работу из Майнута. Найти ее оказалось непросто: более-менее доступное с моей зарплатой дублинское жилье по объявлениям разлеталось после выхода в свет очередного номера местной газеты как горячие булочки с прилавка .

Комнатка в старом георгианском доме в Ранеле была на первом этаже, с окном на улицу, задрипанная, обставленная обшарпанной мебелью и пахла плесенью. И даже за такую комнату пришлось чуть ли не драться: к назначенному времени на ее просмотр пришли человек 5. Трое не дождались хозяина, который как истинный ирландец опоздал почти на час, а четвертый, американец, который, вероятно, мог позволить себе что-нибудь более приличное, пожалел меня и сказал, что уступает ее мне.

В доме из 3 этажей и чердака жили еще по меньшей мере человек десять, которых я видела только краем глаза: у нас были общими входная дверь и телефон-автомат на лестнице. Каждую неделю по понедельникам к нам приходил хозяин – пожилой задрипанный мужичонка – и обходил все комнаты, собирая дань (квартплату). За неделю он получал с нас больше, чем была средняя месячная зарплата хорошего компьютерщика. При этом он мог выставить любого из нас на улицу в любой момент, дав месячный срок на то, чтобы убраться. По сравнению с Голландией, где права квартиросъемщика тогда были достаточно серьезно защищены, здесь был настоящий Клондайк. Дикий Запад. Но у нового жилья были три основные преимущества по сравнению с моей половиной комнаты в шикарном новом доме в Майнуте: то, что у меня был свой кухонный уголок, который ни с кем не надо было делить и свой душ; близость к месту работы – и сам приятный, старинный дублинский квартал, как раз в моем вкусе. До моей работы было минут 20 от силы – пешком!

Надо было говорить прежней хозяйке-стюардессе, что я от нее сьезжаю. И вот тут-то я обнаружила, что за время разводного процесса со всеми его перепитериями во мне что-то сломалось – я любой ценой хотела избежать любой, даже самой невинной конфронтации с кем бы то ни было. Мне было просто эмоционально не под силу в нее вступать. И я сделала то, что делала потом в Дублине несколько раз, меняя работу – просто «испарилась». Я вывезла свои вещи из Майнута под покровом ночи (точнее, вечером, когда Анита работала в пабе, а остальных девушек тоже дома не было) – чтобы избежать их расспросов. Хозяйке я оставила записку с извинениями (естественно, месячный залог за комнату тоже остался у нее). Мне было ужасно стыдно, я сама себе не могла объяснить, почему я так поступаю, но при одной только мысли о том, что придется с нею говорить с глазу на глаз у меня начиналась паническая атака…

Что же это все-таки со мной происходит, а?

На новом месте я тоже прожила недолго, около месяца. Через месяц мне позвонили в ответ на размещенное мною самой обьявление о том, что молодая женщина – professional ищет хорошую небольшую квартиру….

…При виде роскошного «дворца» в Ратмайнс за забором, с огромной зеленой лужайкой перед самим домом и автоматически включающимся при твоем приближении фонарем над входом я сначала подумала, что ошиблась адресом. Жить в таком месте мне явно будет не по карману! Но оказалось, все правильно. Хозяева– отставной английский капитан торгового флота, похожий на героя стихотворения Маршака («По Бобкин-стрит, по Бобкин-стрит шагает быстро мистер Смит в почтовой синей кепке, а сам он вроде щепки») и его полная, но симпатичная жена, содержащая в основном доме BB , были само радушие. Квартира (по здешним понятиям, это была именно квартира, а не «чей-то подвал») стоила всего на 70 фунтов в месяц больше моей халупы в Ранеле.

Вход в нее был отдельный, сбоку от хозяйского дома, защищенный решетчатой калиткой, запирающейся на ключ, за которой каменные ступени вели вниз к входной двери. На окнах везде были – элегантные, правда, но тем не менее – решетки. Комната была обставлена скромно и старомодно, но уютно. Здесь царила абсолютная тишина и покой, а единственное окно выходило в мой же закрытый с 4 сторон дворик, о котором я уже упоминала. Стоит ли говорить, что я недолго раздумывала! И что с прежним своим квартирным хозяином я поступила так же, как и с хозяйкой из Майнута. Только его мне вовсе не было жалко: старый Плюшкин моментально найдет мне замену.

Впервые за многие годы в моей жизни я была довольна собой. Я здесь только три месяца, никого здесь не знала, когда приехала, а уже нашла в Дублине нормальное жилье, которое мне по карману, работу, которая мне по душе и вообще, оказывается, могу кое-что и сама, без джинсов с их содержимым рядом!

Я очень боялась разочароваться в Ирландии, но она оказалась действительно такой, как я мечтала. Я ни разу еще не пожалела о том, что сюда приехала.

И ирландскому отношению к жизни я быстро выучилась, даже с лихвой. Так, что родная мама теперь, негодуя, называет меня пофигисткой – ее выводит из себя то, что я не завожусь с полуоборота по любому поводу. Я стала как товарищ Сухов, который в ответ на издевки врага: »Тебя как, сразу кончить, или желаешь помучиться?» невозмутимо отвечает: “Лучше, конечно, помучиться.». Вот истинно ирландское чувство юмора!

И действительно, я теперь стала счастливее. Была бы совсем счастливой, если бы не Лизина болезнь…

К апрелю я перешла на третье за три месяца место работы. Никогда в жизни не думала, что стану летуном, но существующие возможности легко поменять работу на более высокооплачиваемую были слишком соблазнительны. Не потому, что я была жадной – мне предстояло стать в семье кормильцем. Я каждые выходные звонила домой и справлялась, как там Лиза… Прогресс был, но недостаточный для того, чтобы радоваться. И я, чтобы выжить и выдержать, в будни старалась совершенно отключить мысли об этом, отдавала все силы работе и старалась чувствовать себя young, free and single professional, которой море по колено.

Так что я давно уже перестала быть здесь туристом. И свитер, пахнущий немытой ирландской овцой, теперь пылится в моем шкафу….

Глава 2. Исповедь капитана звездолета.

“Мне приснился шум дождя,

И шаги твои в тумане.

Все я помню, в небо уходя,

И сказал всему – "До свиданья!"

(песня «Мне приснился шум дождя»,Е.Дога – В.Лазарев)

…Мое первое воспоминание о детстве (только не смейтесь, я серьезно!) – бледно-зеленые стены роддома и чувство связанности по рукам и по ногам. Оно периодически сменялось свободой движения – когда меня перепеленывали – но всякий раз это длилось недолго, и не успевала я как следует расправить руки и ноги, как меня снова заворачивали в кулек, обвязанный лентами – под мой громкий рев. Если бы на моем месте была бы какая-нибудь диссидентка-демократка, она бы тут же заявила вам, что с самого младенчества была лишена свободы и видит в этом глубокий символизм «коммунистической диктатуры». Чушь собачья, ничего ни с каким коммунизмом общего не имеющая. Тесно спеленывать младенцев – старинная русская традиция! Говорят, что это делается для того, чтобы у детей не были кривые ноги.

Еще помню необъяснимое смутное чувство тревоги, нарастающее каждый вечер по мере того, как спускались сумерки (видимо, это было именно то время суток, когда младенцы обычно плачут).

Следующее воспоминание – запах разгоряченного от кипяченой воды цинкового корыта, в котором меня купала бабушка. Кто-нибудь из вас знает, как пахнет разогретый цинк? Думаю, что мало кто…

От бабушки Симы всегда веяло спокойствием и теплом. Она никогда не то что никого не шлепала – даже не повышала голоса, и тем не менее ее все слушались, даже дедушка. Самой страшной оценкой в ее устах было «Я этого человека презираю!» Если я себя плохо вела, она просто обиженно на меня смотрела. Этого было достаточно. «У бабушки на сердце от твоего поведения вырос камень» – с укоризной говорила она, и я стремилась сделать все, что было в моих детских силах, чтобы камень этот поскорее с бабушкиного сердца снять. Каждые полчаса я спрашивала: «Ну как, бабуля, он уже меньше?» – пока, наконец, не удостоверивалась, что «камень» до конца рассосался.

У бабушки десятилетиями не было ни выходных, ни отпусков, но она никогда не жаловалась. Ей некогда было сидеть и жалеть себя подобно утонченным «цивилизованным» дамочкам: «Для такой ли жизни я Смольный институт кончала? » «Глаза боятся, а руки делают» была ее любимая поговорка. А если кто-нибудь начинал кричать – оправдываясь при этом, что у него «нервы»,– бабушка спокойно говорила: «Не нервы, а распущенность!»

И мы привыкли считать ее материнскую заботу о нас само собой разумеющейся. Настолько же само собой разумеющейся, как советский строй.

Под праздники она пекла пироги и варила студень по ночам, когда мы все уже спали. Летом солила огурцы и помидоры и варила разные варенья. Я пыталась ей помогать; иногда мне это удавалось, чаще – нет, и я со стыдом вспоминаю, как быстро я сдавалась, когда мне говорили: «Женечка, ты еще маленькая; иди поиграй, еще успеешь наработаться» или «Иди лучше делай уроки, это пока твое дело, а мы тут как-нибудь сами управимся!»… Но до сих пор помню, какие травки нужны для соления огурцов (в Европе они почему-то всегда только маринованные, как будто европейцы и не представляют себе, что их можно солить без уксуса!)

Летом бабушка ходила на рынок и приходила оттуда с одышкой: от жары и от быстрой ходьбы у нее начинались приступы астмы. Она сидела и пыталась отдышаться, а воздух с тяжелым свистом вырывался у нее из груди. Мне было ее очень жалко и так хотелось сделать хоть что-нибудь, чтобы облегчить ее мучения!

А еще очень врезалось в память наше послеполуденное зимнее спанье у теплой печки – часа в 4, когда обед уже был готов, а мама с Шуреком еще не пришли с работы. Бабушка укладывала меня на свою кушетку, сама ложилась рядом и рассказывала мне сказку, чтобы я заснула. За окном медленно сгущались сиреневые зимние сумерки, теплая печка грела бок, было хорошо и спокойно….

Бабушка родилась в семье потомственного рабочего-металлурга. Ее отец был не только хорошим рабочим, но и известным у себя в квартале весельчаком и исполнителем частушек. Его даже прозвали «Васька-граммофон». В выходные он выходил на улицу погулять с дочерями Симой и Тамарочкой и начинал экспромтом петь: «Эх, яблоня, да с листочками, идет Васька-граммофон с двумя дочками!» А в будни приходил с работы со страшным радикулитом и лечился от него «народным средством»– ложился на пол и просил своих детей побегать у него по спине… Бабушкина мама, Вера, была наполовину полькой. До замужества она лет с 13 работала горничной у богатых господ. Они даже не могли себе представить, что их внуки через 50 лет будут инженерами.

С моей мамой у бабушки Симы отношения были сложные – наверно, потому что мама по своей натуре ее полная противоположность. Бабушка – сама скромность, не пользовалась косметикой, не следила особенно за модой (хотя прекрасно умела шить) и была очень строгих нравов в личной жизни (даже ее собственные дети называли ее на «Вы»). Мама же моя соответственно – яркая, модная и с юных лет пользующаяся большим успехом у противоположного пола. При этом у нее был сильный характер, мужской склад ума – и редкий талант легко и артистично сбросить некоторые свои обязанности, если те ей были не по душе (например, по уходу за мной) на других, с таким видом, что это дело естественное («бабушка твоя все равно дома сидит и ничего не делает!»). А во всем, что не удалось, обвинять кого-то еще. “Это твоя бабушка меня учила, что все хорошие!» -восклицала она, когда речь заходила об ее с моим отцом брачным фиаско. Это от мамы я переняла убеждение, что все домохозяйки – лентяйки. Хотя сейчас, cо своим жизненным опытом скажу, что лучше уж работать по 6 дней в неделю, чем «отдыхать» так, как бабушка! А еще она считала, что мой дядя Шурек – бабушкин любимчик, нисколько не задумываясь над тем, что если и так, то любимчик-то он потому, что с ним так легко и просто, и он не доставляет окружающим таких хлопот своими приключениями!

Нет, мама очень любила меня, везде возила с собой в отпуск; и c ней, в отличие от бабушки, можно было обсуждать все проблемы своей личной жизни, когда я подросла; но она была еще совсем молодая, и кроме меня, у нее еще была своя жизнь. Она приходила с работы с кульком конфет (у нее была дедушкина привычка тратиться с зарплаты на подарки!), совала мне весь кулек сразу под негодующее бабушкино «Сразу все, а потом ничего?” – и снова исчезала.

Но я рада, что меня воспитывала в основном бабушка. Кто знает, какой бы была я сейчас и каким бы было мое детство без нее? Бабушка вносила в нее главное, что нужно ребенку: cпокойствие и стабильность. Я часто завидую ей – эх, мне бы хоть одну треть ее терпения! Нетерпеливость – одна из самых мешающих мне жить вещей в моем характере.

Я слишком долго в своей жизни пыталась походить на маму и «оправдать ее ожидания» – хотя по натуре своей я к бабушке-то, оказывается намного ближе! Парадокс– многие бабушкины нормы и ценности вели свое происхождение из библии, но ни я, ни она сама этого не знали. Просто так воспитали ее ее собственные родители. Я думала, что все крылатые изречения, которые я от нее слышала – это народные пословицы и поговорки. Сама же бабушка в юности была членом «Лиги воинствующих безбожников». И свои жизненные ценности считала просто нормой поведения нормальных, порядочных людей.

…Еще одно воспоминание – колыбельные…

На языке цивилизованных наций убаюкивание ребенка именуется "comforting techniques" (приемы успокоения). Как насчёт того, чтобы просто-напросто спеть eму колыбельную? Слабо? Когда я была не желающей засыпать малышкой, колыбельные мне пели дома по очeреди. Мама и бабушка, дедушка и дядя. Когда один уставал, меня передавали другому. У каждого из них был свой репертуар.

"Я– Земля,

Я своих провожаю питомцев,

Сыновей, дочерей.

Долетайте до самого Солнца

И домой возвращайтесь скорей!"

– басил вернувшийся из вечерней смены в заводe дедушка.

Свои первые уроки отечественной истории я тоже почерпнула из колыбельных.

"Шел отряд по берегу,

Шел издалека,

Шел под красным знаменем

Командир полка",

– негрoмко пел мне дядя Шурек.

Это была единственная песня в его репертуаре, но пел он её так, что с того самого врeмени и до настоящих пор я помню весь текст наизусть. Мое детское воображениe рисовало заросший лебедой берег нашей речки, по которому шагал вооружeнный саблями и алыми знаменами отряд. Тогда я ещё не знала толком, что такоe "сыны батрацкие", но уже чувствовала по песне, что это – наши!

Из колыбельных же почерпнула я и первые уроки отечественной географии.

Мама пела мне песни союзных республик. Я требовала, чтобы обязательно всех 15-и – и очень расстраивалась от того, что она никак не могла припомнить ни одной киргизской песни. Зато она знала хотя бы по одной песне из всех остальных совeтских республик, названия которых я заучила тогда же. От "Ночью в узких улочках Риги" и "Там смуглянка-молдованка собирала виноград" – и до белорусской "из мешка бери картошку и питайся понемножку". От грузинской "Сулико" и до "Tы моя любовь, Азербайджан". Некоторые песни она даже пыталась спеть мне на языках народов республик, воспроизводя их на слух, после услышанного по радио.

Когда мне говорят сейчас, что "СССР был империей", я пытаюсь представить себе британскую маму, поющую своим детям в качестве колыбельных индийские, африканские или хотя бы уж на худой конец ирландские песни – и не могу. Для этого не хватит даже воображения писателя-фантаста. Отношение рядовых англичан (и соответственно, воспитываемых ими их детей) к (бывшим) подданным британской империи – и знание их об этих народах, за чей счёт они жили и продолжают жить – и сегодня, в ХХI веке, по-прежнему определяется словами героя старой пьесы о бразильской тетке Чарлея: "Так фамилия твоeй тети – Д’Aльвадорес? Она что у тебя ирландка, что ли?"

Любимой песней в мамином исполнении для меня был "Тихий рабочий поселок". Но когда я упорно отказывалась спать, пока мне не споют песен всех республик СССР, на помощь маме приходила бабушка. В её репертуаре была одна старая и такая жалостная колыбельная, что я засыпала только для того, чтобы не слышать, чем. она кончится.

Начиналась она так:

"Вечер был, сверкали звезды,

На дворе мороз трещал,

Шел по улице малютка,

Посинел и весь дрожал…

Боже, говорит малютка,

Я озяб и есть хочу…"

Дальше шли слова о том, что некому приютить и пригреть сироту, и что ему придeтся замерзать на улице. И даже перспектива того, что, возможно, кто-нибудь всe-таки пожалеет малютку и "накормит и обогреет" его, меня не успокаивала. Я прeдставляла себе этого малютку, закутанного, правда, в кроличью черную шубку, какая была у меня самой (что такое лохмотья, я представить себе не могла), бродящeго по темной, заснеженной улице, когда все люди укрылись у теплых печек – и буквально все мое существо начинало рыдать.

"Мама, зачем Вы такое ребенку поeте?" – не выдерживала моя мама. Но бабушка была мудрее. Так она воспитывала во мне чувство сострадания к людям, с самых ранних дней моей жизни. Уже тогда я четко усвоила, что то, о чем. пела бабушка, – страшное, гадкое, доисторическое прошлое. Древность. В наше время малютки не замерзают на улицах. У каждого из них есть теплая постелька, есть любящиe их близкие люди. И до самого недавнего времени я не могла себе представить, что это гадкое, доисторическое прошлое вернется – да ещё не просто вернется, а будет преподноситься нам, как свобода, демократия и невиданный прогресс в наших жизнях. Что, оказывается, это мы теперь вернулись в лоно цивилизации, из которого временно выпали, когда наши малютки – какой непорядок! – на улицах на 70 с лишним лет замерзать перестали.

…На цивилизованном Западе средние родители детям колыбельных не поют. Помните "Эту вeселую планету" и куплеты инопланетян? "Там песням уделяют ноль внимания, чтоб голос не расходовался зря". Средний цивилизованный родитель и представить себе нe может, чтобы он тратил часы на сидение с ребенком каждый вечер. Тем более, что пособия по эксплуатации – извините, руководства по воспитанию!– детей ничего не говорят о том, что последних можно усыпить колыбельными. Ребенка положено запирать в отдельной комнате – проверив, не голоден ли он, сменены ли у него памперсы, какова температура в комнате, оставив включенным, на худой конец, ночник – и уходить. Родителям необходимо провести вместе, без него, "some quality time" – то есть, за чашкой чая и у телевизора, созерцая очередной выпуск мыльной оперы или захватывающего ток-шоу, в котором одна женщина рассказывает, как вытащила "трехдюймовое птичье перо" из своего собственного соска, а доктор просвещает свою многомиллионную аудиторию насчёт того, "что о вас говорит цвет вашей мочи" (я не шучу, оба примера взяты из популярной британской телепрограммы). Разве ж от такого можно оторваться ради какого-то там маленького крикуна? И вообще, пусть привыкает, что, как любил говорить Сонни, «you were born alone and you will die alone ”

Если ребенок, запертый в отдельной комнате, продолжает надрываться, учат западные эксперты, "можно подойти к двери и проверить, все ли с ним в порядке. Но ни в коем случае не вынимайте его из кроватки и не вступайте с ним в контакт взглядом. Иначе он не замолчит никогда. Он должен с ранних пор понять, что за плач он не получит никакого вознаграждения"

!????

Может, поэтому и вырастают из этих детишек такие, кто с поистине садистской радостью пытает сегодня пленных в Ираке? От того, что их родители считали простое выражение своей любви к ребенку – взять его на руки, прижать к себе, погладить, поцеловать, успокоить – не просто тратой собственного драгоценного времени, а делом даже "вредным", "вознаграждением за плач"? От того, что они с детства не знали, что такое любовь – не количество купленных им родителями кроссовок "Nike" и игр "Nintendo", а именно то чувство тепла и защищенности, которое так хорошо помню я, когда меня качала в одеялe не думающая о мыльных операх и цвете мочи и о том, как бы оставить себе побольше свободного времени, разогнав нас всех куда подальше, моя бабушка?

Может быть, именно поэтому матери наших солдат страдали при виде всех человeческих страданий, где бы то ни было в мире. ("Я сама – мать, и не хочу, чтoб страдали другие матери и их дети"), а матери солдат американских – гордятся своими сынками на службе у современного фашизма и начинают задумываться о том, чем. же, собственно, занимались в других странах их "замечательные мальчики" только уже послe того, как их тела присылают домой в цинковых гробах? Этим матерям, видно, тоже не пели в детствe колыбельных о замерзающей малютке. Они, как и их собственные дети, выросли, засыпая под монотонные звуки подвешенных к колыбелькам заводных музыкальных игрушек, призванных облегчить "каторжную родительскую участь"…