Текст книги "Совьетика"

Автор книги: Ирина Маленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 130 страниц)

Еще Тамарочка водила меня в парк на аттракционы. Парк был далеко, и я бывала там не каждую неделю. Каждый поход туда был своего рода праздником. К походу туда на меня, как на всех девочек моего поколения, надевали огромные банты. Моим любимым аттракционом были качели, а самым нелюбимым – «колесо обозрения», потому что я, как и отец, ужасно боялась высоты. Еще в парке можно было покататься на взятом напрокат педальном автомобильчике, которые я страшно любила. Там играла веселая музыка, бегали дети с воздушными шарами, под детский восторженный визг кормили орехами и печеньем нахальных симпатичных рыжих белочек. А потом мы ели вкуснющее фруктовое мороженое в вафельном «рожке» за 7 копеек и ехали на трамвае домой…

Мама тоже водила меня в парк – по выходным и иногда по вечерам, когда она с коллегами после работы выходили туда на ДНД – добровольное народное дежурство. «Дружинники», как их называли, ходили обычно тройками, медленной прогулочной походкой, с красными повязками на руке. У них был при себе свисток – на случай необходимости вызова милиции. Они должны были следить за порядком и пресекать всякое хулиганство. Но пресекать было почти что нечего. За все то время, что я была с мамой на дежурстве помню только один раз, когда понадобилось их вмешательство: в отношении пьяного гражданина, который разлегся спать на газоне. Это было серьезным по тем временам «ЧП»! А еще был в нашей будничной жизни участковый милиционер, которого все знали по имени-отчеству, и который тоже знал всех на своем участке и часто просто приходил к людям – побеседовать, узнать, не жалуются ли они на что. Милиционер был человеком уважаемым – не ментом, как сейчас. Он был авторитетом даже для непослушных детей: припугнуть их милиоционером было мерой крайней, если не помогали другие меры.

И когда много лет спустя, уже в годы перестройки, я впервые увидела в Москве милиционера с дубинкой на боку, я сначала не поверила своим глазам. Это кого же он бить собрался? Какая в этом нужда? Тогда еще не было ни никаких массовых беспорядков, ни хулиганства, ни такого бандитизма, как теперь. Картина эта показалась мне настолько нелепой, что я просто давилась со смеху. Милиционер меня не видел – я шла позади его и не преминула сфотографировать его фотоаппаратом, который был у меня под рукой: показать дома, а то не поверят. Прохожие заметили, что я делаю, посморели на милиционера и тоже начали смеяться, а он так ничего и не понял.

А смеяться-то было не над чем… Дело в том, что это был уже не наш милиционер, не советский – и ему уже было кого защищать дубинками от народа. Только мы этого еще не знали. Но задуматься-то надо бы было.Выходит, для того, чтобы «вернуться в лоно мировой цивилизации», перейти на «новое мышление» и перенять «общечеловеческие ценности», необходимо прежде всего вооружить милиционеров дубинками? Хороши же «ценности», что и говорить…

…Как и дедушка, Тамарочка рассказывала мне придуманные ею самой истории. Ее истории были про Вику: озорную рыжую девчонку, от проказ которой никому не было спасения. Вика была дочкой «вдовы Тамары» (это я придумала, что Тамара вдова: ведь откуда-то же взялась у нее Вика!) и младшей сестрой разумной серьезной девочки по имени Тома. Вика проделывала все то, что сама бы я проделывать не решилась: ела сметану туфлями, тайком оставалась в кинотеатре на следующий сеанс и боролась со шведами (шведы тогда временно стали у меня вымышленным врагом номер один, благодаря латышскому фильму «Слуги дьявола на чертовой мельнице»).

Никакой вдовой Тамарочка, конечно, не была. У нее не было своей семьи. В молодости ее звали на улице «Тамара-модница», и она, в отличие от своей сестры Симы, имела множество ухажеров. Особенно военных. Но именно поэтому она так и не вышла замуж: выйти за военного означало бы необходимость переезжать вместе с ним по стране, а тут заболела раком ее мама… И Тамарочка, которая к тому времени осталась единственной из ее детей, кто еще жил дома, осталась за ней ухаживать….

Говорят, что «старые девы» – какие-то злые, фрустрированные, обиженные на жизнь создания, не знающие, как обращаться с детьми. Те, кто так говорит, никогда не встречался с нашей Тамарочкой. В ней не было и тени обиды на то, что так сложилась жизнь. Она со смехом рассказывала про своих давних «ухажеров». Она считала мою маму и Шурека своими детьми, а меня – своей внучкой. Мама и Шурек называли ее «крестная» (их еще, по привычке, в детстве крестили), а я – единственная некрещеная в нашей семье– просто Тамарой. Томочка была единственной из нашей семьи кто знал, когда в этом году Пасха. И единственной, кто раз в год заходил в церковь – под Пасху же, окрестить пасху и кулич. Несмотря на то, что семья наша была абсолютно нерелигиозная, Пасху дома отмечали – приготовлением этих специальных пасхальных кушаний и крашеных вареных вкрутую яиц. Мне нравились в Пасхе две вещи: сама пасха, белая, сладкая, с изюмом (ее можно было попробовать только раз в году!) и то, что в этот день , оказывается, можно было поцеловать кого угодно – со словами «Христос воскрес!» (я мысленно представляла себе, как с этими словами целую похищенного с Земли в состав моей команды звездолета Гойко Митича!). Ответить полагалось «Воистину воскрес!» Кто такой Христос и почему он воскрес, я знала смутно. Наверно, тот дяденька, что был нарисован на старой иконе, висевшей у нас дома (на самом деле на иконе был изображен не он, а Николай-Угодник).

А еще семьей Тамарочки были все спортсмены нашей области! Все они знали ее по работе. Ее уважали, и с ней советовались по разным вопросам, даже о своей личной жизни.

Ходить к ней на работу было захватывающе интересно: и не только потому, что там запросто можно было встретить всяких местных спортивных знаменитостей, но и потому, что это было единственное место, где я могла попечатать на настоящей машинке! Конечно, печатала я всякую ерунду, вроде распорядка дня команды на моем звездолете, но самой мне это казалось очень важным и интересным занятием. Сама Тамарочка провела за пишущей машинкой 45 лет….

Тамарочка доставала нам билеты на трек. Велоспорт с незапамятных времен был для нашего города тем, чем футбол – для какого-нибудь Манчестера. На нем провели все выходные своей молодости дедушка и бабушка. На нем провели свои детство и юность мама и Шурек. На нем фактически выросла и я. Хотя никто из нас самих велогонщиками не был (один только Шурек ездил на велосипеде по шоссе летом – для удовольствия!). Мы были болельщиками!

На крупные соревнования купить билет было практически невозможно. Народ сидел даже на деревьях вокруг трека – высоких тополях. Люди приходили на трек целыми семьями, в лучших праздничных нарядах – как ходят в театр. Если во время соревнований начинался дождь, народ не расходился, а прятался от него, надеясь его переждать. И потом сидел и терпеливо ждал, пока полотно трека не просохнет…

Финалы обычно начинались в воскресенье ближе к вечеру. Моим любимым видом программы был спринт. Как сейчас помню застывших в сюрплясе на крутом вираже, под восхищенное молчание трибун спринтеров. Легкий летний вечерний ветерок проносится по рядам, холодит кожу. Спринтеры все стоят, только перекатываются под загорелой кожей их икр накачанные мышцы. Наконец у кого-то одного из них сдают нервы, и он срывается с места… Помню звон колокола, возвещавшего последний круг (в будни этот самый колокол лежал на работе у Томочки в кладовке!). Спринтеры показывали такие чудеса бесшабашной храбрости на виражах, что просто дух захватывало! Естественно, они были нашими героями. Награждение часто проходило уже в сумерках, а домой мы шли, когда уже зажигались фонари.

Тамарочка и мама лично знали всех наших чемпионов. С Тамарочкой можно было запросто пройти под трибуны в полутемные боксы. И местная вело-знаменитость – белобрысый красный от загара дядя Вова с эстонской фамилией, к моей гордости, представлял меня всем как свою «невесту». Мне было 3, «дяде Вове» – лет 20. Я любила перекидываться с ним шутками. Но моим любимцем был смуглый и отважный недоступный для болельщиков спринтер с экзотическим именем Омар Пхакадзе, которого Тамарочка ласково величала «Омариком». Велосипедисты, особенно трековики, и по сей день представляются мне какими-то необыкновенными людьми.

Еще в детстве я очень любила ходить… в поликлинику. Моей любимицей была патронажная сестра Лидочка. «Пойду с врачами поразговариваю!»– важно говорила я, собираясь туда. Я вообще в детстве очень любила поговорить с незнакомыми людьми. Например, в очереди в баню, куда мы ходили мыться потому что дома не было ванной. (Мытье в бане – совсем иное, чем в ванной дома. Ты выходишь на улицу пропаренный буквально до костей, и как же хорошо потом спится! Вот только ужасно неприятно было выходить из банника в холод раздевалки.) Я здорово сконфузила как-то свою маму, когда начала пересказывать женщинам в банной очереди один ее сон: «Мама бежит по улице, а за ней – грузины, а она как закричит: «Миша! Ножкин!» Бедные женщины восприняли мой рассказ всерьез и долго еще неодобрительно косились на мою маму.

Говорить с незнакомыми людьми для советского ребенка не несло в себе какой-то опасности. Детские сады и школы не было нужды охранять от террористов и всяких психов. Мы твердо знали, что мы дети, и что взрослые глядят на нас соответственно. Детей в советском обществе любили и берегли. И хотя меня предупреждали, что не надо брать конфеты у посторонних – на всякий случай, никаких «всяких случаев» на моей памяти ни со мной, ни с кем из моих знакомых не случалось. Под маминым присмотром я даже «кокетничала с грузинами» на базаре (это по моим собственным словам, а на самом деле просто обыкновенно по-детски с ними разговаривала.). Люди были в основной своей массе добрые, хотя иногда и ворчливые: часто подавали тебе советы на улице, не будучи даже с тобой знакомыми– вплоть до того, как лучше одеваться. Но делали они это не со зла, а потому что беспокоились о других людях. Им было не все равно. Социальный контроль был развит очень сильно, и я вам скажу, не такая уж это плохая вещь! Если кто-нибудь попадал в беду, люди не отворачивались и не делали вид, что этого не заметили, а спешили на помощь. Нас так учили – не проходить мимо. Если напал хулиган – оказывать сопротивление, а не отдавать ему кошелек, как учат тебя на Западе, где государство обладает монополией на использование силы и не хочет, чтобы люди верили в себя и защищали свое достоинство. Ведь большинство хулиганов – трусы, и часто достаточно дать им отпор.

Самое главное – что в СССР у тебя никогда не было чувства, что ты – один. Что никто не придет на помощь, если что-то случится. (Именно потому мне всегда были так непонятны и несимпатичны герои американских фильмов – герои-одиночки.) Это окрыляющее чувство вселяло в человека небывалые силы. Со злом важно не мириться, а все, что мне пытаются вдолбить в голову в этом «цивилизованном обществе» – это именно необходимость смириться с ним!

Мы, дошколята, бегали по улице в очень коротких платьицах, из-под которых иногда мелькали штанишки. Никто не обращал на это внимания. Никого из окружающих это не «возбуждало», никто не считал, что это «сексуально». Разговоры с детьми о «женихах» и «невестах», и то были в нашей среде просто чем-то для интеллектуально недоразвитых. «Деревня-матушка!»– презрительно говорили таким.

Когда меня спрашивали, кем я стану, когда вырасту (а это было для нас самым важным вопросом, а не идиотское в отношении ребенка «heb jij een vriendje/ een vriendinnetje ?”!), я сначала отвечала «балериной»! В 5 лет мама впервые отвела меня в театр на «Лебединое озеро». Балет покорил мое воображение, и в течение всего лета мы с подружками (с моих рассказов) играли в «Лебединое озеро» на улице: бегали вокруг квартала, размахивая руками, как крыльями, а Марусин братишка Андрюша преследовал нас в качестве Злого Волшебника!

А еще я была без ума от фигурного катания. Каждый раз, когда начиналась зима, и начинались трансляции чемпионатов по телевидению – от турнира на приз «Московских новостей» и чемионата СССР до чемпионатов Европы и мира – я доставала специальную тетрадочку и сама выставляла в ней оценки выступавшим спортсменам. Мои результаты не всегда совпадали с официальными. У меня были свои любимцы. Например, немка из ГДР Соня Моргенштерн (до такой степени, что я потом долго и всерьез требовала от мамы переназвать меня в Соню!). И, конечно же, все мы любили нашу Ирочку Роднину и дружно осуждали ее партнера Алексея Уланова, когда он ее оставил, и радовались за нее, когда она вновь победила уже с новеньким Сашей Зайцевым. Фигурное катание, как и хоккей, мы смотрели всей семьей. Помню матчи наших с канадскими профессионалами – лохматого игрока по имени Фил Эспозито, затеваемые канадцами драки на льду и возмущенный голос Николая Озерова: “Нет, такой хоккей нам не нужен!» . Я пыталась научиться кататься на коньках, но это оказалось не так легко. Дело было в ботинках: меня сначала поставили на хоккейные, с короткими голенищами, ноги в которых были неустойчивыми и разъезжались у меня, как у коровы на льду! Потом, когда мне купили настоящие «фигурки» дело пошло уже легче. А еще дядя зимой строил для меня возле дома горку из снега и заливал ее водой, а потом мы вместе с ним и все соседкие ребята со свистом катались с нее!

В 5 лет я твердо решила, что стану знаменитой писательницей (именно так, а не просто писательницей! Тогда же я написала свою первую книжку: печатными буквами. Называлась она «Приключения Вики» (да-да, той самой, из Тамарочкиных рассказов!). Правил правописания я еще не знала (дело было до школы!) , писала как слышу, и поэтому сейчас мне ее особенно забавно читать.Читать я научилась годам к 4, и первой моей книгой была…ни за что не угадаете! «Хижина дяди Тома». Не вся книга, конечно – она была слишком толста для четырехлетней, но тем не менее, факт остается фактом. (Сейчас я вижу в этом глубокий символизм.) Меня учили читать по кубикам, но родные еще не знали, что я наконец-то выучилась, когда в один прекрасный день бабушка вдруг услышала захлебные рыданья, доносившиеся из-под стола. Она в панике заглянула под стол, думая, что со мной что-то случилось «Женечка, ты что?» «Еву жалко !» «Какую Еву?» «А вот из книжки…»– и я протянула ей томик со смятыми промокшими от слез страницами.

Так уж получилось, что общалась я в раннем детстве больше со взрослыми.

В 3 года я ходила в детский сад, но недолго. Детсад был заводской, далеко от дома. Мама завозила меня туда по дороге на работу и забирала после работы. Вставать приходилось страшно рано. У входа я подолгу не отпускала ее: «Мамочка, ну еще минуточку подожди, пожалуйста!» Меня пугала перспектива идти за стол и завтракать всякими вещами, которые я не любила (в детском саду было трехразовое горячее питание, включенное в стоимость месячной платы за него. Размер платы зависел от зарплаты родителя. Моя мама платила за меня 12 рублей (при зарплате в 140). На меня наводило уныние то, что дети там были какие-то недоразвитые: я просто не понимала, ну что забавного в давании друг другу каких-то глупых прозвищ. Это было ниже моего интеллектуального уровня. Я опережала многих из других детей в своем развитии, и мне было неприятно, что воспитательницы пытаются учить меня тому, что я уже и так без них знала. Что после обеда надо спать – не когда захочется, а в принудительном порядке. Хотя сама маленькая скрипящая раскладушка мне нравилась. Я лежала с закрытыми глазами, притворяясь спящей, и слушала, как наши воспитательницы сплетничают и обсуждают новую моду. Потом я пересказывала их разговоры дома. Иногда бабушка хваталась за голову…

К вечеру я каждый день становилась в детсаду у окна – одна, без игрушек, не обращая внимания на других ребят – и начинала мечтать. Именно тогда я впервые вообразила себя капитаном звездолета. Звездолет был огромный, напоминавший по форме 8-этажный дом. Он уносил меня и мою отважную команду к далеким планетам…. И самое яркое воспоминание от детского сада – весьма тривиальное: единственный день, когда я не спешила оттуда уходить, потому что на ужин был мой любимый пудинг с горячим киселем, а тут как раз мама пришла за мной с работы пораньше и пришлось уходить, не доев его…

Именно со времен посещения детского сада я начала болеть обычными детскими болезнями. Помню, как в первый раз я бредила от высокой температуры. Я отчетливо понимала, что несу ерунду, но язык не слушался меня и словно сам выводил фразы. До сих пор помню и одну из них:»Мама, а Карандаш был за мороз?»– и мои собственные мысли «ой, что же это я горожу?!» Карандаш был одним из героев детского журнала «Веселые картинки», который я очень любила.

На большой маминой постели лежали многочисленные узлы со старой одеждой и кусками материи, из которой бабушка время от времени что-нибудь шила. Каждый раз, когда постель стелили, узлы надо было с нее снимать и куда-нибудь перегружать на ночь. Когда я болела, мне разрешалось выстроить из них себе на постели высокую «стену», и я лежала за ней и воображала, что я страдаю от жажды в осажденной крепости….В то время воображением моим завладели советские «истерны», и я изо всех сил пыталась заплести из своих жиденьких еще волос много косичек и хотела, чтобы меня называли Зульфией.

В период посещения детсада я болела так часто, что дедушке стало меня жалко, и однажды он сказал бабушке: «Слушай, мать, мы с тобой все равно дома весь день. Пусть Надя (это моя мама) забирает Женьку из детского сада насовсем, хватит ребенка мучать» . Бабушка пробовала было сказать ему, что в детском саду меня могут научить чему-нибудь полезному. «Ерунда!»– дедушка, как всегда, был категоричен. -«Чему она там научится? Тому, что «Мирон-сопливый долдон»? (Это была одна из услышанных мною в детсаду дразнилок). И больше я туда не ходила, чему была очень рада. К теперешнему моему стыду, я была слишком большой индивидуалисткой для того, чтобы вписаться в коллектив – и в то же время мне всю жизнь не хотелось ничего больше, чем быть частью хорошего, нормального, здорового коллектива!

Друзья – ровесники появились у меня позже. В 1972 году лето было страшно жаркое. Такого лета я не припомню ни до, ни после того. Земля перед домом у нас потрескалась от зноя на квадратики. Когда ты бежала по улице, тебе в лицо дул не освежающий, а горячий ветер.Стояла засуха, где-то в окрестностях города горели леса. В соседский дом на нашей улице приехали новые жильцы. У них была дочка – моя тезка, на 2 года постарше меня, смуглолицая девочка с суровым лицом, низким голосом и какими-то необыкновенными, продолговатыми узкими глазами (новые соседи были чуваши с Волги). Она подошла ко мне на улице первая и сказала: “Давай вместе играть!» С этого все и началось. Через день она уже собрала вокруг себя всех соседских девчонок. Женя Николаева была прирожденным уличным лидером и заводилой. Мы все были от нее без ума. Женя была душой любой компании! Она знала кучу игр и умела нами руководить. Мы играли в классические прятки и догонялки, в «съедобное-несъедобное» (моя любимая игра!), в «цепи кованые», в «глухие телефончики», в «бояре, а мы к вам пришли…», в жмурки, салочки и в горелки. В городки. И, конечно же, в «дочки-матери» и в магазин – с нашими куклами. Больше всего мне нравилось делать «фруктовые соки», разводя в воде разного цвета акварельные краски.

Так мы продружили где-то год, когда я заметила неладное. Женя уехала на месяц в деревню, и в ее отустствие мы с девчонками, с Марусей и с Люсей прекрасно играли без нее и ни разу не поссорились. Ни одного-единственного! Между нами царила такая гармония, что я невольно вспомнила, как мы постоянно ругались – то из-за одного, то из-за другого, а в общем-то, из-за всякой ерунды когда Женя была с нами вместе. И меня осенило: я вспомнила, как она настраивала нас друг против друга, по очереди, исподтишка, настойчиво! Зачем она это делала, я не знаю и по сей день. Но факт остается фактом. Я рассказала Марусе и Люсе о своем открытии, и они тоже поразились, что раньше этого сами не замечали. Мы дружно постановили: с Женей больше не играть, а того, кто наше совместное решение нарушит, считать предательницей. И я ни разу не пожалела об этом решении. Мы с Марусей остались друзьями на всю жизнь, больше никогда не ссорились, и по сути дела, нам больше никтои не был нужен. Люся была «нашим-вашим, давай спляшем» и периодически все-таки играла с Женей, но мы ее, пожурив, так же периодически прощали. А я нажила себе – в лице Жени – первого в своей жизни врага… Но меня это не пугало. Зато с тех самых пор я больше никому не позволяла собой манипулировать!

…. Через несколько лет, когда все мы уже учились в школе, я случайно нашла у себя на огороде старую Женину школьную тетрадку с отметками. У нашей заводилы и уличного авторитета были сплошные «тройки» по русскому языку! И она окончательно перестала быть для меня авторитетом, а стала просто жалкой и смешной в своих попытках важничать. Для меня стало таким открытием, что лидер по жизни может быть троечником в школе ! А чему тут удивляться, посмотрите только на тех, кто сейчас руководит нашей страной и объявил себя нашей «элитой»! Троечник на троечнике сидит и троечником погоняет. И все – как Женя – с апломбом. Пытающиеся нами манипулировать. Вот потому мы так по-свински и живем, что не поставили их в свое время на место.

… Поколение моих бабушки и дедушки – удивительное. Все выпавшие на их долю в жизни трудности они воспринимали как должное, как часть жизни, не скуля от неудач и никого в них не обвиняя – и никогда не задавались вопросом, хочется им что-то делать или нет, если делать это было необходимо. «Не можешь – научим, не хочешь– заставим, позорить отряд не дадим!» . Для них не существовало в жизни ничего невозможного. И поэтому они оказались способными творить чудеса! Мое избалованное поколение, выросшее под девизом «если нельзя, но очень хочется, то можно» просто уже неспособно представить себе, что такое радость созидания, радость построения нового общества, без «а что мне за это будет?”

А я так завидую бабушке и дедушке! Я слишком поздно родилась. Если бы мне только можно было поменяться местами во времени с каким-нибудь репрессированным в 30-е годы спекулянтом или другим аферистом! Он бы в наше время стал «уважаемым бизнесменом”, может, даже олигархом, а я получила бы возможность жить не только для себя.

Как вам это объяснить? Никакая благотворительная деятельность этого не заменит. Благотворительность унизительна по своей сути и служит не столько помощи в ней нуждающимся, сколько успокоению совести того, кто ею занимается. А я хочу жить в мире, в котором «единица – ноль»! В котором, если в газете рассказывается о каком-то зле, тут же принимаются меры, а не просто все поохали и разошлись, как в «свободном» мире! И, в отличие от тех, кому сейчас по 20 и кто вырос, напичканный страшилками о Сталине и о коммунизме– вплоть до полного блокирования умственной способности задавать какие-то вопросы на эту тему, я-то хорошо помню, что такой мир возможен….Я застала его только немножко. Но он был таким ярким, таким по-человечески прекрасным, что никакой искусственный неоновый свет реклам «Кока-Колы» никогда не будет в силах его затмить. Я– человек, а не жвачное животное и не грызун. И я хочу жить для людей, а не для таскания орехов в свою норку!

***

… От мыслей о детстве меня отвлек телефонный звонок. Я быстро посмотрела на дисплей служебного телефона. Слава богу, это не клиент! Сегодня вообще не в меру спокойно: глупая фирма! Мы работали на голландский рынок, но закрывались на ирландские праздники, а в голландские праздники работали. Сегодня был как раз один из них – День Королевы . Ну, какой дурак станет звонить нам из Голландии в такой день? Клиенты не знали, что звонят за границу. Они набирали местный номер – и бывали неприятно поражены, когда, например, 17 марта телеответчик сообщал им, что фирма закрыта «по случаю национального праздника»!

…Когда я только что начала работать на телефоне, я была постоянно в состоянии эмоционального напряжения. Не только из-за того, что разговаривать приходилось с незнакомыми людьми, а я только что наконец-то осмелилась сама выбирать для себя продукты в супермаркете (см. выше). Телефон показывал, сколько звонков еще в очереди (в зависимости от фирмы – от 1-2 до 15!), и это очень меня нервировало. Хотелось поскорее решить проблему клиента и закончить разговор, чтобы остальным людям не пришлось так долго ждать. Наверно, в этом тоже сказывалось мое советское воспитание. Я привыкла автоматически считаться с другими людьми. Я так воспитана. Что бы я в жизни ни делала, прежде всего я думаю, а как это скажется на окружающих. Это доведено у меня с детства до такого автоматизма, что я не только не включаю громко музыку в квартире, но и в очереди в магазине стараюсь подсчитать сумму, которую мне надо будет заплатить, заранее и подобрать деньги без сдачи – еще до подхода к кассе. Чтобы не задерживать других. И ничто не раздражает меня так, как то, когда с людьми не считаются! Иногда создается такое ощущение, что в Ирландии ходят на почту, в магазины и в банки исключительно для того, чтобы пообщаться с тамошними служащими. Поделиться новостями и сплетнями. За спиной у них выстраивается очередь, всем людям надо куда-то спешить, а они преспокойненько разводят себе «ай-люли малину» минут на 10 – о погоде, о том, как себя чувствует старая Мэри Дохерти, у которой радикулит и о том, а стоит ли открывать новый сберегательный счет, или лучше пока подождать. Конечно, у нас дома их давно бы уже поставили на место, и, возможно, не в самой вежливой форме («женщина, давайте побыстрее, Вы здесь не одна!»), но в Ирландии это не принято. В Ирландии не принято огорчать собеседника, не принято в открытую говорить «нет» (лучше наобещать с три короба, а потом ничего не сделать!) . Это и именуется «культурные различия».

Но дело в том, что и у нас-то это качество – умение считаться с окружающими – является вымирающим. Потому что это была советская, а не просто русская общественная ценность.

Когда меня не было дома 5 лет, и я вернулась в перенявшую «общечеловеческие ценности» Россию, меня глубоко потрясла сценка в магазине: мальчик лет 10 грубо расталкивал всех локтями, а его отец, вместо того, чтобы осадить его, только его подначивал: «Давай-давай, толкай их! Так и надо по жизни!» И все молчали, словно набрали в рот воды. Что же это случилось с нашими людьми? Где наши храбрые, вездесущие бабушки – хранительницы общественного порядка?

Сама я молчать не собиралась. Когда какой-то наглый тип схватил меня на улице за коленку, тут же с хрустом дала ему по башке зонтиком. И увидела ужас в глазах прохожих – не от его хамства, а от того, что я осмелилась дать ему отпор. Люди, да вы что? Кто вас зомбировал? Сам хам несказанно удивился: «Что ты, что это ты?…» – и поспешно ретировался. Вот так. И чего было бояться как кроликам?

Что это за жизнь такая? Кто это там до посинения кричит на русскоязычных форумах в интернете о «достойной жизни»– получая по 3000 долларов в Америке за мойку чьих-то машин вместо 1500, которые он получал в России будучи пилотом? В чем заключается человеческое достоинство, и как можно вообще жить «достойной жизнью», если всего приходится унизительно бояться – сколько бы тебе ни платили?…

Я схватила трубку.

Добавить иллюст.– Пойдем пообедаем вместе?? предложил мне коллега Кун – маленький, почти на голову ниже меня курчавый забавный фламандец-полиглот, которого на работе за его знание языков очень ценили.

Кун был похож на меня – своим отношением к Ирландии. (“Я – бельгийский ирландец!»– на полном серьезе говорил он о себе. – «Зовите меня Шеймус !»). И тем, что тоже был разведенным. О бывшей жене он почти не рассказывал (а я, естественно, не спрашивала), но в его тоне чувствовалась саркастическая горечь. А еще он был таким эмоциональным – просто вулкан страстей! Если ему что-то или кто-то были не по душе, вокруг только пух и перья летели!

Фламандцы – совсем другие, чем голландцы, хотя и говорят на одном с ними (с большой натяжкой!) языке. У них искрометное чувство юмора. Я его ощутила еще по фламандским фильмам. Описать это чувство юмора словами не получится: оно утонченное и рафинированное. А слушая фламандскую речь – с ее мягким приятным на слух акцентом (моя мама сказала как-то, что голландский язык в устах самих голландцев звучит так, словно человек постоянно жует сырой капустный лист), с подлинно голландскими словами там, где голландцы уже давно употребляют вместо них английские и с отдельными французскими словами, которые, по моему ощущению, употребляются фламандцами не ради «красного словца» («посмотрите, я знаю французский!»), а когда люди хотят передать определенное отношение к предмету разговора, я часто жалела, что учила голландский язык в Твенте, а не в Лимбурге. Голландцы часто принимали меня по моему акценту за бельгийку, но сами бельгийцы, естественно, за версту слышали, что это не так.

Один раз Кун и я дежурили в офисе в субботу. Нам позвонил весьма рассерженный голландский клиент. То есть, довольные-то клиенты нам, конечно, никогда не звонили, но я заметила, что голландские клиенты по телефону намного нетерпеливее и грубее бельгийских в выражении своего недовольства. Когда я начала говорить с ним, он меня недовольно перебил:

– Мефрау , у вас там что, одни бельгийцы работают? Я только что говорил с бельгийцем, и вот теперь Вы…

– Извините, mijnheer , но я не бельгийка. Я русская.

На том конце провода воцарилось напряженное молчание; затем клиент резко сказал:

– Простите, мефрау, Вы, вероятно, очень умная, но для меня это уже слишком…

И бросил трубку.

…«Groe(-n-)tjes” (les petits legumes) » – смешно подписывал Кун свои электронные письма мне.

– Пойдем!– согласилась я. Обедали мы на первом этаже в курилке, прихватив что-нибудь горячее из передвижной палатки на улице. На этот раз я выбрала печеную картошку. Plain . Кун взял себе тоже картошку и ирландское рагу.

С Куном было легко и просто общаться. Он не заигрывал и был самим собой. Он был полон интересных рассказов. Он был из тех иностранцев, которые никогда не перестают носить в Ирландии аранские свитера.Он был вполне доволен жизнью здесь, возвращаться домой не хотел, но очень мечтал перевезти в Дублин свою пожилую маму, а на такую зарплату, какая была у нас с ним, не только было не потянуть ирландскую ипотеку, но даже и приличную квартиру больше чем в одну комнату снять было невозможно. Я ему сочувствовала. В Бельгии у них с мамой был собственный дом, но мама, естественно, не хотела продавать его и «сжигать все мосты». Такие вещи делаешь только по молодости, а даже сам Кун был старше меня лет на 6. Глядя сейчас на то, как я в свое время оказалась в Голландии, я не уверена, что решилась бы это повторить в более зрелом возрасте. Такие приключения мне сейчас уже не по нутру. Тогда мне было только 23 года.