Текст книги "Совьетика"

Автор книги: Ирина Маленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 48 (всего у книги 130 страниц)

В выходные, когда девочки-итальянки были дома, я после своей ночной смены уезжала домой на Север. Уже стало тепло, и я часто отсыпалась после работы дома во дворе в гамаке… Я уставала до такой степени, что ничего вокруг не видела и не слышала: только заворачивалась поплотнее в одеяло, вдыхала свежий морской воздух и засыпала – до самого последнего автобуса обратно. Гамак слегка раскачивался на ветру…

Было нелегко, но я крепилась. В свободную от работы неделю старалась развлекать маму и Лизу как могла – скоро уже мы объехали весь Север так же, как в свое время объехали весь Юг. Помню, как мы первый раз втроем оказались в Дерри: нас очень удивила дешевизна тамошней гостиницы (нам даже предложили роскошный номер– люкс с отдельной комнатой с телевизором и стерео-центром). Только когда мы до Дерри добрались, поняли мы, в чем было дело: это был день одного из парадов Мальчиков-Подмастерьев – здешних оранжистов. Здровенные в летах «мальчики» маршировали в католическом центре города, а католическая молодежь забрасывала их и полицию бутылками с зажигательной смесью. Конечно, ни один нормальный человек в Дерри в такой день не поехал бы – отсюда и снижение цен! У мамы разгорелись глаза при виде побоища:

– Ух ты… Никогда такого не видала! Ты иди с Лизой в гостиницу, а я пойду посмотрю…

Отговорить ее мне не удалось: мама пристроилась сбоку к телегруппе CNN и сделала вид, что она с ними… Вернулась она где-то через полчаса, разгоряченная увиденным:

– Дома расскажу– никто не поверит!

Все это время я наблюдала за теми же беспорядками по экрану телевизора в гостиничном номере – в прямой трансляции…

Иногда удавалось мне заняться и чем-то для себя: например, посещать в течение недели летние курсы ирландского языка в северном Белфасте, в летней школе МакКракен. Правда, это была, к сожалению, рабочая неделя – и мне пришлось ездить в Белфаст из Дублина на поезде после ночной смены, заниматься там целый день на языковых курсах, а потом ехать обратно на работу. Спала я только по дороге туда и обратно, в поезде.

Эта летняя школа ежегодно открывает свои гостеприимные двери в северном Белфасте, в местном клубе в районе Нью-Лодж, прославляемом в стольких республиканских балладах. Названа она так в честь брата и сестры МакКракен, Генри Джоя и Мэри Энн, посвятивших свои жизни делу освобождения Ирландии в конце XVIII века. Здесь можно пройти интенсивный курс ирландского языка, ирландских танцев, музыки и песен, драмы, прослушать лекции, посвященные языку и культуре обеих традиций Севера Ирландии – ирландской и ольстерско-шотландской. Ирландский язык считается очень трудным. Однако нет ничего невозможного для тех, кто по-настоящему хочет выучить его. На занятия в Школу МакКракен ходили люди самых различных возрастов, и не только из Белфаста: многие специально приезжали из графства Даун, из Дерри, из Арма и других городов. Обстановка в школе была типично ирландская – очень непринужденная, после каждых 3 устных уроков, на которых учили основам разговорной речи, устраивался "урок пения", с изучением ирландских народных песен. А завершались занятия проведением интернационального вечера, с участием представителей групп этнических меньшинств, населяющих Белфаст: китайцев, индусов, арабов, африканцев…

– Не секрет, что в сегодняшней Ирландии традиции сохранения в повседневном употреблении ирландского языка сильнее всего вовсе не на западе страны – в Коннемаре, как часто думают иностранцы, а на её севере – и, в частности, в Западном и Северном Белфасте, где отношение к языку политизировано, а его знание помогает людям сохранить и подчеркнуть свои корни, свои традиции, свою историю, – рассказывал мне один из преподавателей школы. – Ирландский язык из нас в буквальном смысле слова "выбивали" веками, почти 8 столетий. Родители заставляли детей учить дома английский, потому что это был единственный способ выжить, хоть как-то продвинуться вверх по жизненной лестнице. Учителя в школе давали родителям домой деревянную табличку, и если ребёнок дома говорил по-ирландски, родители били его и отправляли его на следующий день в школу с этой табличкой на шее, чтобы об этом знали все… Там ему от учителей доставалось еще раз. До сих пор у ирландцев – даже тех, кто хочет выучить язык – существует к нему двойственное отношение. Ирландский был "языком бедноты", признаком "отсталости" – и подсознательно многие люди, особенно в Ирландской Республике, до сих пор стыдятся пользоваться им. Не помогло ситуации и то, что против языка выступил в свое время такой великий ирландец , как Даниэль О'Коннелл – "Освободитель", помогший католикам добиться эмансипации в прошлом веке, а настоящей катастрофой для "Гэлтахт" – районов страны, где ещё говорили по-ирландски, стал в середине прошлого века "картофельный" Великий Голод, унесший жизни более миллиона ирландцев и вызвавший массовую эмиграцию из страны, особенно с её Запада. Возрождение ирландского языка в качестве разговорного в Белфасте было связано непосредственно с движением за гражданские права конца 60-х годов. Многие взрослые люди, никогда не знавшие языка, взялись его изучать. В отличие от Ирландской Республики, где язык этот изучается в школах (хотя и в пассивной форме: говорят, что ничто так не губительно для изучения его, как те абстрактные, оторванные от жизни методы, которые применяются там!), на Севере таких школ не было. Они начали создаваться по инициативе и на деньги, собранные родителями детей. Государство до самых 80-х годов отказывалось их финансировать и даже сейчас оказывает весьма ограниченную поддержку. Причины, конечно же, политические – ведь ирландский язык стал своего рода оружием республиканских заключенных в британских тюрьмах: они общались исключительно на нем, для новичков устраивали курсы; многие стали даже писать целые поэмы по-ирландски, как, например, республиканский герой Бобби Сэндс, который выучил язык самостоятельно…

Слушая этот полный драматизма рассказ, я еще раз думала о том, насколько же бессовестны те в бывших советских республиках, кто сегодня утверждает, что русские «подавляли» там национальную культуру и чуть ли не уничтожали местные языки. И как только язык поворачивается! Еще в 20е годы советские ученые разработали письменность для многочисленных малых (и не только) народов СССР, у которых ее в дореволюционное время не было. Многие малые языки были спасены от вымирания. Во всех республиках были школы с обучением на местном языке. Театры (например, знаменитый театр в литовском Паневежисе, куда даже русские, не знавшие литовского языка совершенно, стремились попасть на спектакль), книги, газеты (у меня лично дома до сих пор лежит большая коллекция газет почти на всех советских языках, включая, например, ногайский, собранная мною благодаря моим подругам по переписке еще в 9 классе). В каждой республике была своя киностудия – интересно, где большинство из них сегодня? Да, к сожалению, многие русские, переезжавшие по работе жить в другие республики, не учили местные языки, хотя и подолгу там жили. Но представить себе, чтобы русские учителя били, например, украинских школьников, навешивая им на шею таблички за каждое использование украинского слова, как это делали «цивилизованные» англичане…. Да такое у нас и в страшном сне никому не приснилось бы!

В другой раз дублинское руководство организовало визит в Белфаст для молодых членов партии – с ночевкой в его республиканском пригороде Полеглассе. Приехали туда человек десять молодых пацанов лет по 18 – и я…

Полегласс – место не для слабонервных, в чем мы в тот вечер лично сумели убедиться. Нас разместили в семьях, чтобы потом повезти на лекцию, посвященную памяти Бобби Сэндса и его товарищей. Мне довелось остановиться в очень гостеприимной, многодетной и далеко не зажиточной семье, где фактически голые стены дома украшал портрет семьи вместе с Руководством, а сама хозяйка, мать 6 детей, носила на шее золотой медальон с гравюрой портрета Лидера. Детей срочно закинули на верхний этаж двухъярусной кровати, освободив нижний для меня. Больше всего мое воображение поразила решетка у подножия лестницы, ведущей на второй этаж: оказывается, на тот случай, если в дом ворвутся лоялистские убийцы. Полагалось быстро взбежать наверх, как только они начнут ломать входную дверь, и решетку за собой захлопнуть… Весь дом напоминал бронепоезд. Несмотря на тяжелое материальное положение, хозяйка не ударила лицом в грязь и приготовила для нас такой обильный ужин, что он в нас не вместился. Нам стало неудобно, что ради нас так стараются, и мы скинулись между собой – ей за расходы…

На лекции я впервые увидела родственников некоторых из голодавших вместе с Бобби. Одна пожилая женщина, узнав, откуда я, обняла меня и расцеловала! Проходила эта лекция в северном Белфасте– самой опасной части города, потому что здесь католические и протестантские улицы перемешаны друг с другом словно кусочки материи на лоскутном одеяле. Нас предупредили, чтобы мы ни ногой не отступали никуда от маршрута – дублинский акцент мог здесь всерьез стоить жизни. Конечно, мне это не грозило, но было здорово не по себе. Возвращались в Полегласс мы уже глубокой ночью, машина неслась на большой скорости, как вдруг за поворотом перед нами открылось зрелище двух или трех горевших ясным пламенем прямо посреди дороги легковушек. Наш шофер, видимо, привыкший к подобным вещам, в последний момент элегантно их объехал.

– Что это?!

– Пацаны угоняют машины и поджигают, а когда приезжают полицейские, забрасывают их камнями…

Когда мы подъехали к дому, где мы остановились, была уже половина второго ночи, но никто не спал. Наоборот, все высыпали на улицу и что-то кричали, кто-то лез на забор, кто-то за ним гнался…

– А это что?

– А это местные hoods попробовали тут угонять машину…

– И часто у вас так?

– Да почти каждый день…

.

На следующее утро во время манифестации в честь Бобби Сэндса и товарищей я впервые услышала о том, что ИРА собирается допустить посторонних в свои бункеры с целью их опечатывания. Мои дублинские товарищи уже об этом были предупреждены и морально к этому подготовлены (хорошо помню, как один из представителей руководства объезжал нас на местах с целью успокоения и, подмигнув, заговорщически добавлял в конце, если видел,что он людей не убедил, что никто же не мешает после опечатывания бункеров со старьем приобрести что-нибудь поновее….). Мне в связи с этим было непонятно, кому же руководство лжет: своим или англичанам. Но в любом случае, лгать и изворачиваться, по моим понятиям, недостойно людей, претендующих на звание революционеров. Стоит только начать это делать – и сам себя заведешь в такие сети, что потом не выпутаешься.

Наученная опытом того, что произошло с моей собственной разоружившейся «чтобы доказать свою добрую волю» страной, никто из недругов которой, естественно, и не подумал последовать ее примеру, я очень тяжело эту новость переживала. А мои знакомые – хоть бы хны, веселились как ни в чем не бывало. Дело в том, что они были приучены верить руководству на слово и никогда не задаваться никакими вопросами, даже для себя. Из меня никогда не получился бы хороший солдат, потому что прежде чем выполнить приказ, я должна его понять. И хочу иметь право задавать вопросы. В кругах же таких организаций, как ШФ, за такие вещи быстро острацируют.

Я была погружена в себя и печальна, потому что разъяснения моих дублинских товарищей меня совершенно не успокоили. Они переглянулись между собой и сказали хором, словно «двое из ларца-одинаковы с лица», что мне скоро поручат интересную работу, потому что такие образованные люди с широким кругозором как я, им очень нужны.

– Руководство тебя заметило, и…

Я перебила:

– Извините, ребята, а руководство – это кто?

Они нерешительно переглянулись:

– Ну, вообще-то… руководство – это мы…

Господи, как же я смеялась! Только, разумеется, не вслух.

Хотя я и дала маме слово ограничить свои контакты с «партизанами» Дублином, сдержать его мне становилось все труднее. Из-за своего нового рабочего расписания я все больше и больше отдалялась от своей дублинской ячейки: у меня фактически больше не было возможности регулярно посещать ее собрания. К тому времени в самой ячейке тоже произошло много нового, и не все перемены были, к сожалению, позитивными…

Еще весной, совершенно неожиданно не только для меня, а и для всех дублинских «шиннеров» Питер и Дирдре, ничего никому из нас не сказав, подали заявление о выходе из рядов партии. Для меня это стало большим потрясением – особенно то, что произошло это так внезапно. Питер, помню, отвез меня на заседания первой в моей жизни партийной конференции, сказав, что самому ему там быть «некогда». Когда я спросила, приедет ли он на послеобеденные заседания, он ответил очень уклончиво. Вечером, после них, и он, и Дирдре как ни в чем не бывало отплясывали вместе со всеми участниками конференции на республиканской «дискотеке». А на следующий день кто-то посторонний, с кем я в первый раз в жизни говорила, сообщил мне новость об их добровольной отставке… Народ поахал-поохал, выразил сожаление: «Может, они еще передумают?» – а вскоре о них и совсем перестали говорить. Как будто они никогда в партии и не состояли. Хотя именно на таких, как Питер и Дирдре, она и выстояла в самые трудные годы.

Было обидно, что они нам ничего не объяснили и держали от нас это в тайне. Как будто мы и не товарищи. Только уже потом Питер рассказал мне, в чем было дело – коротко, сжав зубы. Так ему это было неприятно. Он, посвятивший партии больше 10 лет из своих 30 с хвостиком, раньше многих увидел, во что она перерождается– и ему это оказалось совсем не по душе.

– Видел бы только Бобби Сэндс…. Разве он за это отдавал свою жизнь? За то, чтобы отказаться от идеи национализации банков («этого нам никто не позволит сделать»)? За то, чтобы разоружиться в ответ на обещание пустить нас в действующий под британской эгидой местный орган власти – работу которого британцы в любой момент по своему произволу смогут останавливать (забегая вперед, скажу, что именно так они и делали: я даже сбилась со счету за время своей жизни в Ирландии, сколько раз!) Наша партия была уникальной, не такой, как все остальные ирландские партии. А теперь…. Да стоит нам только разоружиться, и с нами никто и разговаривать не будет!

Наученная опытом одностороннего горбачевского разоружения, я не могла с ним не согласиться. Увы, справедливость высказывания «хочешь мира – будь готов к войне» и в наши дни никто не отменял…

Питер не уговаривал меня последовать его примеру.А я знала слишком еще мало, чтобы такие решения принимать. Да и вообще, что это, детский сад: сегодня вступила, завтра вышла? Но эмоционально меня теперь с Дублином тоже ничего не связывало, и я «подала на трансфер»: попросила передать мои данные в куманн (ячейку) по новому месту моего жительства…

Мои новые товарищи позвонили мне вскоре в дверь. Это оказались два высоких симпатичных парня в длинных не по сезону плащах, у одного из которых – брюнета с крючковатым носом была серьга в одном ухе, что делало его похожим на пирата.

Я не стала маме говорить, кто они такие – чтобы ее не нервировать. Но она сама догадалась.

Ознакомившись с выданной мне в Дублине характеристикой (в которой говорилось, что я «служила данному куманну на отлично»), «пират», которого звали протестантским именем Алан, с облегчением вздохнул и сказал доверительно:

– Это хорошо, что ты уже в Дублине вступила, а то если пришла бы вот так к нам… У нас положено человека проверять, а как тебя проверишь?

В тот же вечер новые товарищи пригласили меня с собой на празднование досрочного освобождения из тюрьмы одного местного бойца ИРА (их как раз тогда всех выпустили по лицензии (то есть, при условии, что они ничего нового больше не будут совершать) на основе мирных соглашений).

Празднование проводилось высоко в горах. Так высоко, что в этой деревне даже мобильники не работали. По главной улице задумчиво бродили облака, которые я сначала приняла было за туман. Это была одна из тех республиканских деревушек, в которые полиция и армия не суются.

Вечеринка проводилась в здании местного клуба кельтских видов спорта, напоминавшем большой ангар. В нем было так сильно накурено, что казалось, топор можно в воздухе повесить. В нашей дублинской ячейке не курил никто – а здесь, наоборот, казалось, совсем не было некурящих…

Местного героя, освобождение которого праздновалось, звали Джо. Атмосфера была непередаваемая : мне время от времени казалось, что все это происходит в каком-то фильме, на съемки которого я случайно попала. В зале собрались не только многочисленные родственники Джо (включая ждавшую его 8 лет невесту и двух братьев – тоже членов «РА», как её здесь сокращенно называют), но и практически все республиканцы района. “Диск-жокеем” тоже был бывший политзаключенный.

Музыкальная часть была поручена группе «Justice» из пограничного города Ньюри. И когда зазвучала в их исполнении песня «SAM Song» – в которой на известный мотив прославлялось новое оружие ИРА: ракеты– публика в зале буквально впала в экстаз от припева:

Tiocfaidh Ar L;,

Sing Up the RA!

SAM missiles

In the sky…

Is it a bird? Is it a plane? No, it’s Super SAM!

Народ развеселился не на шутку, и когда «Justice» заиграли эту песню, всем действительно казалось, что речь в ней идет именно о Джо:

“I spent 8 years in the cages,

I had time to think and plan…

Although they locked away a boy,

I came out a man…”

Люди пустились в пляс: зачастую ребята плясали с ребятами же, обнявшись за плечи, и время от времени высоко выкидывая вверх правую руку. Каждый импровизировал как мог, но особенно усердствовала мама героя… Она мощно стучала серьезного размера кулаком по столу. Музыка была такая громкая, что невозможно было даже ни с кем поговорить.

“Ooh ah up the RA, say ooh ah up the RA!”– гремело и ухало со всех сторон

В грубом переводе– “да здравствует ИРА!”…

Эти слова повторяются у республиканцев из песни в песню. Другое постоянно встречающееся и их песнях выражение – республиканский клич: Tiocfaidh Ar L; (произносится “чаки ар ла”, что по-ирландски означает “наш день придет!”)

Обратно меня отвозили в машине, набитой пассажирами как селедки в бочке. Все, кроме водителя, были под градусом. Я сидела на заднем сиденьи посередине, а по обе стороны от меня сидели по двое: и справа, и слева один респубиканец – на коленях у другого… Машина со свистом неслась по крутой горной дороге в кромешной темноте. Я только успевала зажмуриваться на поворотах. Когда мы спустились-таки невредимыми на равнину и въехали в городок, где давно уже все спали, герой вечера Джо – а это именно он был трезвым водителем – указал мне на наш местный супермаркет.

– Знаешь, местные католики бойкотируют этот магазин… Несколько лет назад проды из соседней деревни зверски замучили у нас тут католического подростка. Потом приехали отмывать свою машину сюда, к супермаркету, на стоянку. И что ты думаешь – когда полиция захотела просмотреть записанное на установленных на ней камерах, оказалось, что кто-то из магазина повынимал из них все пленки… Так что если ты можешь обойтись без этого магазина, не ходи туда, пожалуйста. Ладно?

Да, общаясь с такими людьми, все меньше и меньше хотелось трепетать перед клиентами, гневно требующими от тебя по ночам по телефону из какого-нибудь голландского казино разрешить им сыграть еще разок с их кредиткой в рулетку…

… Утром меня разбудила встревоженная мама.

– Я же говорила тебе, не общайся ты здесь с этими партизанами! Вот видишь, тебе уже кто-то окна обстрелял…

Плохо соображая спросонья, что же случилось, я спустилась вниз. Посередине моего оконного стекла и в самом деле зияла аккуратная круглая дыра. Сон сняло с меня как рукой. И нехорошо засосало под ложечкой.

Но тут я посмотрела за окно и начала хохотать как сумасшедшая, хотя вставить новое стекло и наверняка влетит нам в копеечку: на поляне перед домом одинокий подросток играл в гольф. А под нашим окном лежал в траве один из его тяжелых белых мячиков…

****

…На работе мне предстоял экзамен по итогам обучения рабочим процедурам, к которому я очень серьезно готовилась. Сдавала я его в рабочее время – то есть, ночью: начальник оставил задания для меня на столе. Сдавала по-честному: какой смысл обманывать, это тебе не контрольные в школе!

Результат мне долго не сообщали, так что я даже начала волноваться. А потом сказали, что мне надо будет его пересдать. Я не поверила своим ушам. Неужели я его завалила? А ведь я так старалась…

Что случилось на самом деле, я узнала только от Пласида, который был страшно любопытен и носил на хвосте все последние банковские сплетни: оказывается, транссексуалка Маргарет, проверявшая мою работу, настояла перед нашим менеджером, чтобы я его пересдала потому, что… «уж слишком хорошо все задания были сделаны. Так сдать экзамен нельзя если сдавать по-честному».

Нужно ли объяснять, как глубоко я была оскорблена! Не только потому, что меня обвинили в обмане, не только и не столько из-за пересдачи, но самое главное – потому, что они до такой степени недооценивали мои умственные способности! Да, Маргарет, у меня хорошая память. Не все же на свете прогоревшие бизнесмены, которых держат на работе только за их актерские способности. Что же мне, притворяться глупее, чем я есть, чтобы доставить тебе удовольствие?

– Господи, да давайте пересдам!– сказала я в сердцах. Мне сказали, что теперь надо будет прийти для этого в офис днем – то есть, в свое свободное от работы время. Я еще раз хорошенько все проштудировала и пришла сдавать. К моему удивлению, вопросов теперь было чуть ли не в два раза больше– на те же полтора часа!– , а часть их вообще покрывала материал, не входящий в наши обязанности, который нам никто поэтому и не объяснял. Это были вопросы для другой банковской специальности! Но Маргарет не было в офисе, протестовать было не перед кем. И я написала под этими вопросами, что наш учебный материал их не затрагивал. Что еще мне оставалось делать?

После этого результаты мне опять долго не сообщали. И только когда я настояла на этом, неохотно сказали, что я-таки экзамен сдала. С таким видом, словно они надеялись,что не сдам…

Все опять пошло своим чередом, но нехорошее чувство у меня осталось. Я старалась этого не показывать – работа хоть и не была мне по душе, но с практической точки зрения меня устраивала. Что мне было делать иначе? Опять начинать работать в Дублине днем, не видеть своих родных неделями и платить за второе жилье? Я приходила в офис вовремя, аккуратно выполняла все, что от меня требовалось, и не задавала вопросов.

Ночью огромное стеклянное с одной стороны здание банка было пусто. Кроме нас троих, в нем было только два охранника – один на входе и один под землей в гараже. На входе сидела наша соотечественница по имени Маша – русская девочка, женихом у которой был грузин. Какое-то шестое чувство подсказывало мне держаться от нее подальше, хотя она очень настаивала на общении в свободное время: Гоги так этого хотел! А тот охранник, что в гараже, время от времени обходил здание, проверяя, все ли в порядке. Ему, чувствуется, было скучно, и он иногда задерживался у нас – поболтать. Показывал фотографии. Сам он был шотландцем, женатым на монголке, когда-то работал в Монголии и до сих пор еще регулярно туда ездил. От него мы узнали, что монголов в Ирландии тогда жило всего четверо. А сегодня офисы в ирландской столице убирают монгольские уборщки– все как один с высшим образованием. А ирландских женщин, которые это делали раньше, уволили – они, видите ли, хотели получать более или менее сносную зарплату…

В один летний вечер я, как обычно, пришла на работу, разложила свои вещи и включила компьютер. Когда я начала проверять свою электронную почту, то вдруг увидела письмо от Адрианы. Я немного удивилась, потому что видела ее в тот день, всего часа за три до этого: она была почему-то очень смущена тем, что я увидела ее в компании своего бывшего голландского коллеги по имени Марко, хотя мне совершенно не было дела до того, что они шли по улице вдвоем. С какой это стати она вдруг стала бы писать мне электронные послания? Ведь у нее и телефон мой есть, если надо было о чем-то поговорить.

В электронном письме Адриана просила меня вернуть ей ключ от дома, сообщая, что я не смогу больше спать у них на диване днем. Что ж, это было ее право, даже если дело было в Марко, с которым она собиралась валяться на диване вместо меня, пока ее соседки не видят – но почему нельзя мне было сказать об этом в лицо? И предупредить хотя бы за пару дней? Разве друзья так исподтишка поступают? И куда я теперь после ночной смены денусь? На следующее утро на Севере были оранжистские парады, и я бы не добралась из-за них до дома раньше 2-3 часов дня….

У меня был с собой спальный мешок. После смены я поднялась парой этажей выше – там офисы были еще не заняты. Но спать на полу было слишком рискованно – меня мог кто-нибудь обнаружить. И тогда я пошла на том же этаже в инвалидский туалет, который был больше и шире обычного, чтобы в него при надобности можно было въехать на инвалидской коляске. Такие туалеты были на каждом этаже – во всем здании не нашлось бы столько инвалидов. Я разложила на полу свой мешок, благо там было чисто, и захлопнув за собой дверь, потушила свет…

Я так устала, что спалось мне хорошо. Сладким сном младенца. Даже ничего не снилось. Вышла из здания только уже когда кончился рабочий день у дневной смены, поужинала в городе – и как ни в чем не бывало, появилась в назначенный час на своем рабочем месте…

Так я стала работающим бомжом. Хотя нет, ведь бомж – это человек без определенного места жительства, а у меня оно было вполне определенным… Иногда я меняла этаж. Если дело было в выходные, когда на других этажах днем никого не было, даже осмеливалась спать там – на полу под столами. Когда, отработав последний день на своей рабочей неделе, я с чувством облегчения шла рано утром на автостанцию, по дороге мне попадались дублинские бездомные, крепко спящие на ступенях шикарных офисов в финансовом центре. Теперь я им сочувствовала вдвойне! Это раньше я не понимала, как человек может так крепко спать неизвестно где и в любой холод…

Так и потянулись мои рабочие дни…Однажды прогуливаясь во время короткого перерыва между спанием в туалете и рабочей ночью, я натолкнулась в городе на одну из активисток Шинн Фейн – профессиональную профсоюзную работницу по имени Элис. Мы раньше встречались на конференции, и она меня помнила. Мы разговорились, и я все рассказала ейо своей ситуации – ни на что, конечно,не рассчитывая, просто потому что наболело. Элис пришла в ужас и тут же предложила мне со следующего дня отсыпаться днем у нее. Все-таки у республиканцев совсем другие понятия о взаимопомощи и дружбе, чем у среднего кап.обывателя – почти советские!

Жила она неподалеку от центра города, в квартале очищенном от наркоторговцев стараниями небезызвестного вам Кахала – взрывателя мостов. Кто-то рассказывал мне об Элис, что в прошлом она была троцкисткой. При мне она ни разу не упомянула Льва Давыдовича. Зато часто предостерегала меня от общения со Stickies – членами или бывшими членами Официальной ИРА и Рабочей партии. Кем Элис точно была, так это ярой феминисткой. Я сама считала себя феминисткой – пока с настоящими феминистками не столкнулась. Когда же я увидела, как она обращается со своим супругом, преподававшим журналистику в одном из колледжей, мне даже стало его жалко. Из такого мягкого человека, конечно, легко вить веревки. Попробовала бы она побыть замужем за моим Сонни!

Элис очень заботилась обо мне. Даже водила как-то в театр со своим семейством, когда у меня выдался свободный вечер (мне очень хотелось, конечно, сразу после работы поехать домой, но из уважения к ней я задержалась по такому случаю в Дублине на день). Это был спектакль о жизни рабочего класса Белфаста в разных поколениях – очень мрачная, тяжелая история. Одну из главных ролей в нем играл знаменитый в западном Белфасте певец Терри О’Нил, которого мои ирландскоязычные знакомые называли по-ирландски – Тарлах. Он действительно пел как соловей. А когда в конце спектакля все актеры запели, к совершенной для меня неожиданности, «Интернационал»– на ирландском, Элис поднялась с места и тоже запела его – правда, по-английски,– потрясая в воздухе кулачком. Тогда и я подхватила эту знакомую с детства песню, текст которой был каждый год напечатан на обороте первого листка нашего отрывного календаря. Само собой, на русском!…

После спектакля к нам подошел незнакомый мне молодой человек в очках.

– А, Киран!– обрадовалась Элис, – А я даже не знала, что ты вернулся из Южной Африки!

– Да вот, вернулся… Думал к вам сегодня забежать, но не было времени. Устал ужасно. У меня, наверно, jet lag … Но надо домой, ничего не поделаешь. Вот сейчас прямо после спектакля и поеду.

– А ты с машиной?

– Да, конечно.

Пользуясь таким случаем, Элис тут же спросила его, не захватит ли он меня с собой: я уже опаздывала на последний автобус. Киран сразу и охотно согласился: мой городок был почти у него на пути. Ему надо было в Антрим. Я тактично не стала спрашивать у своего нового знакомого, что он делал в Южной Африке. В республиканских кругах это не принято. К тому же у него все равно наверняка была наготове какая-нибудь красивая история о необходимости обмена опытом с южноафриканцами в области примирения общин…

По профессии Киран Кассиди был водопроводчиком: среди бойцов очень мало интеллигенции и «белых воротничков», зато полно слесарей и столяров, водопроводчиков и электриков, строителей и таксистов. Потому что католиков традиционно старались в интеллигенцию не допустить – на это была нацелена вся система здешнего образования и предоставления работы (когда во всех анкетах и резюме обязательно полагается указать свою религиозную принадлежность, и даже если ты ее не укажешь, работодатель оговаривает за собой право «определить, к какой из общин вы относитесь по косвенным признакам» (например, названию вашей начальной школы!) Чувствовалось, что человек он застенчивый. Но тем не менее, мне довольно быстро удалось его разговорить: одним из плюсов приобретенной мною в Ирландии специальности как раз являлось то, что я научилась легко и непринужденно говорить с совершенно незнакомыми мне людьми. Для меня это было большое достижение: если учесть, что я даже чек в кассе в магазине побаивалась пробивать лет до 14… И я этим своим новым умением на полную катушку наслаждалась!