Текст книги "Совьетика"

Автор книги: Ирина Маленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 115 (всего у книги 130 страниц)

– Пока неясно, сколько клеток действиетльно поражено в мозгу Лизы, а сколько – скажем так – перебаливают, – объяснял он, – Могу вам обещать, что до определенной степени она еще точно восстановится, но до какой– никто вам этого запрогнозировать не сможет. Восстановительный процесс может длиться и год, и полтора года. Что не восстановится после этого, уже вряд ли восстановится, хотя всякое бывает. Но очень важно, чтобы с девочкой занимались. Ей нужна хорошая ревалидация.

После этого разговора с ним я успокоилась. Опять – «успокоилась» не совсем верное слово. Просто загнала свое неутешное горе пинками в глубокий мысленный колодец и захлопнула за ним крышку. Сконцентрировалась на ревалидации. Кое-что начали делать уже в больнице: я каждый день катала Лизу на инвалидской коляске на другой этаж к физиотерапевту. Но она по-прежнему почти ни на что не реагировала, не сохраняла даже баланс, а иногда пыталась укусить терапевта.

Каждый день Лизу возили купать – в огромной ванне, и каждый день она, когда-то так любившая воду, плакала, когда ее туда погружали: она стала ужасно бояться воды потому, что не могла держать в ней голову и сохранять баланс. И ужасно боялась уйти с головой под воду – хотя мы с медсестрой ее и держали.

Потянулись бесконечные, серые, осенние, тоскливые, похожие один на другой дни….

Спали мы все это время не больше 4-5 часов в сутки. Я почти перестала думать о разводе (хотя еще только укрепилась в мысли, что он необходим), почти перестала следить за тем, что там делает мой адвокат (благо, я ей доверяла). Она тоже навестила нас пару раз и искренне нам сопереживала. Почти перестала я бояться и Сонни – да пусть только попробует отобрать у меня Лизу теперь, в ее состоянии! Хотя он по-прежнему еще о нем не знал: с одной стороны, потому что я надеялась, что Лизе еще станет намного лучше, и я не хотела его огорчать; с другой – ну, а что бы произошло для нее хорошего, если бы он об этом узнал? Еще только нам не хватало, чтобы он заяился сюда со своими разборками и истериками! А в том, что от него можно ожидать только лишь и того, и другого я, зная его, не сомневалась.

Примерно в то время я впервые за все свое время пребывания в Голландии осмелилась в открытую «восстать против власти» – точнее, всего-навсего против одной дежурной медсестры, но если учесть что все эти почти 8 лет я была тише воды-ниже травы, то для меня это было большим шагом. Переходом на новую качественную ступень своей жизни.

Эту медсестру мы с мамой прозвали меж собою «совой» – за круглые, выпученные глаза за толстыми стеклами очков и потому,что «прилетала» она преимущественно ночью. У нее была пренеприятная привычка: не просто заходить к нам в палату по ночам с проверкой, все ли в порядке, а еще и светить при этом фонариком прямо Лизе в лицо. Бедняжка и так спала только по 4-5 часов в сутки – ее будило возбуждение в коре головного мозга, делавшее ее такой гиперактивной. И даже эти 4-5 часов Сова не давала ей поспать спокойно: с другими медсестрами всегда можно было договориться по-человечески, но с этой… Она будила Лизу и начинала насильно питать ее через зонд – потому что «так положено по расписанию». Точно в концлагере.

Лиза начинала плакать и вырываться – от питания через зонд у нее болел животик. Глядя на то, как мучается моя и без того многострадальная дочка, я наконец взорвалась точно баллистическая ракета:

– А ну, прекратите это немедленно! Не видите, девочка хочет спать, и ей больно?

– Мефрау, у меня по расписанию в 2 часа ночи положено ввести столько-то миллилитров… – начала было она.

– Я Вам сказала: прекратите сейчас же издеваться над ребенком! А то я сейчас у нее этот зонд вытащу и вставлю его Вам! И тоже чего-нибудь Вам волью! Я не шучу…

И я так на нее посмотрела, что Сова больше не посмела со мною спорить и молча задним ходом ретировалась.

– Я тебя еще никогда такой не видела!– сказала мне мама шепотом, когда Лиза заснула.

– Ну, надо же кому-то за нее было вступиться…

После этого я ожидала каких-нибудь врачебных санкций – и уже была готова к тому, чтобы «начкать» словесно и доктору, включая сравнение с Бухенвальдом (очень для голландцев болезненное). Но ничего не произошло – Сова просто оставила Лизу по ночам в покое. И я еще раз убедилась, что в Голландии кто осмеливается – тот и прав. Трусы они, голландцы…

Когда прошли уже три вот такие кошмарные недели, у нас наконец-то произошел настоящий маленький праздник. Лиза перестала дергать ногой. И начала самостоятельно есть.

Видели бы вы лицо того горе-эскулапа, который с такой непрошибаемой уверенностью заверял меня еще совсем недавно, что Лиза обречена на существование овоща! Когда я с гордостью провозила ее инвалидскую коляску мимо его кабинета со стеклянной стеной, и он видел ее – не дергавшую уже ногой и даже поворачивающую голову на звуки моего голоса! Он был поражен, а я – горда, так горда, словно Лиза взяла планку с рекордной высотой на мировом чемпионате.

Когда Лиза начала есть сама – жадно, с почти звериным урчанием,– я засмеялась от счастья. Мне казалось, что теперь, когда она наконец-то начинает проявлять черты обычного человеческого поведения, самое страшное уже позади. Будет кушать – пойдет на поправку. Меня не смутили даже слова одной из медсестер, что проявление самых элементарных рефлексов еще ни о чем не говорит. Слушайте,ну нельзя же быть такими пессимистами! И как эти голландцы только живут с таким грузом негативного взгляда на жизнь? Так и удавиться недолго.

Лиза поминутно облизывала теперь больничную кровать. Так было недолго и какую-нибудь заразу подцепить, и мама взяла и натерла кровать в целях дезинфекции чесноком. На Лизу это не повлияло: она даже урчала от удовольствия, облизывая чесночную кроватную спинку. Зато врачи начали побаиваться к нам после этого чеснока заходить – словно вампиры в легендах.

Через месяц нам сказали, что Лизу выписывают. Несмотря на то, что ей нужны были ежедневные процедуры, что она по-прежнему еще не могла ходить, и что от нее с начала болезни осталась одна лишь тень. Я вспомнила, куда нам с ней предстояло возвращаться – в маленькую комнату на 3 этаже, куда надо было подниматься по крутой лестнице, с двухъярусной ржавой кроватью, где даже, чтобы помыться в ванной, надо было стоять в очереди, – приют с его побудками и ежедневными собраниями. И мне стало не по себе.

– Но ведь она же еще в таком тяжелом состоянии… – попыталась было объяснить я.

– Мефрау… – и мне мягко намекнули на то, сколько Лизино пребывание в больнице стоит. Хотя платить должна была наша страховая компания, и номер полиса мы к тому времени уже выяснили.

«Господи, да ведь я же забыл, где я!»– подумала я в который уже раз за эти годы.

– Я придумал такую конструкцию, чтобы счет страховой компании не попал в руки к Вашему мужу, – важно сказал мне на прощание доктор. И мне ничего не оставалось, кроме как сердечно его за это поблагодарить. С паршивой овцы хоть шерсти клок…Он ведь не обязан был этого делать!

Лизу поставили в очередь на место в реабилитационном центре – в другом городке, куда мне придется возить ее, почти парализованную, каждый день на общественном транспорте. За свой счет – а автобус стоит в Голландии не советские 5 копеек… Естественно, работать я теперь не могла, студенческие мои деньги тоже подходили к концу. Но это уже никого не интересовало…

…– Не переживай ты так!– услышала я словно в тумане голос Кармелы. И вернулась в реальность.– Думаю, что пронесет. Просто я сочла нужным тебя предупредить.

– А я и не переживаю, – честно сказала я, – Спасибо, Кармела.

Танцевальный урок скоро закончился, и через некоторое время началось собрание нашего боливарийского кружка. Я представила Ойшина своим антильским товарищам – конечно же, как Алана Рамси. Но Кармела быстро догадалась, откуда он: думаю, что она вообще знала о нашей миссии больше, чем мы ей рассказывали. И подмигнула мне, шепнув на ухо:

– Настоящий ирландец? Как те трое, что были у нас в Колумбии?

Я поняла, что именно она имееет в виду, и замялась, не желая поднимать эту тему – но Кармела осознала все сама и уже больше ни о чем меня не спрашивала. Только посмотрела на Ойшина с нескрываемым уважением.

Собственно говоря, нам в любом случае некогда было обсуждать аспекты ирландского мирного процесса и прерванного мирного процесса в Колумбии – обстановка на собрании на этот раз была тревожная.

– Анализ данных за прошедшие месяцы показывает, что американские самолеты участили свои вылеты с начала сентября прошлого года чуть ли не в два раза. Вместе с тем, по моим данным, – доложил нам сержант Марчена, – число осмотренных нами лодок и кораблей и подозрительных самолетов, данные о которых были нам переданы американцами, выросло за это же время всего на полтора процента, а количество конфискованного кокаина держится на прежнем уровне. С чем же связано такое усиление летательной активности? Этот вопрос напрашивается сам собой. У меня есть свои предположения, но хотелось бы сначала выслушать других товарищей. У кого есть какие-нибудь соображения на этот счет? – и он обвел всех нас взглядом.

– Можно мне?– поднял руку средних лет антилец по имени Рафаэлито – местный профсоюзный активист, один из тех, кто жил неподалеку от аэроопорта – Примечательно, что вылеты американцев резко участились после того, как Венесуэлу посетили российские стратегические бомбардировщики. И еще более участились к началу российско-венесуэльских военно-морских учений. Более того, около 85% всех зарегистрированных нами вылетов было осуществлено именно в юго-восточном направлении – в направлении Венесуэлы, хотя подавляющая часть конфискованного кокаина была найдена на лодках, отправлявшихся из Колумбии, как Зигфрид может вам подтвердить, – для убедительности он махнул рукой в сторону сержанта Марчены. – Думаю, не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что русские задели это осиное гнездо… Помните, как говорил Чавес? «Это предупреждение. Россия с нами… Мы – стратегические союзники. Это сигнал империи. Венесуэла больше не бедна и не одна» .

– Но это еще не все. И даже не главное– сказала вдруг негромко Мария– Елена, доминикана из Кампо-Алегре, – К нам недавно приходил гаитянин, который подрабатывает у янки. Жан-Батист. Он у них вроде мальчика на побегушках, так и пасется при базе. О'Лири брал его как-то к себе в качестве садовника– американцы у нас тут чувствуют себя расслабленно, мусульмане на Кюрасао наперечет, большинство населения обожает американские телеканалы, впитало в себя всю эту гадость чуть ли не с младенчества, и если бы не тот случай с Чуранди… Хоть тот американец и отдал ему в конце концов медаль, но осадок у людей в душе остался. Извините, что я отвлекаюсь… Хотела описать контекст. В общем, на нашего гаитянина там никто не обращает внимания – как на предмет обихода, тем более, что английский у него не ахти. Лексикон в обьеме Терминатора. Но даже с таким своим ограниченным английским он понял, что на Кюрасао скоро произойдет что-то из ряда вон выходящее. По его словам, О'Лири говорил с «толстым голландцем» (не иначе, как ваш полковник Ветерхолт), пока он подстригал в саду кусты, окно было открыто, и… «Толстый голландец» сказал О' Лири, что «самолет скоро привезут»– обратите внимание, именно «привезут», а не «прилетит». (Я переспрашивала Жана-Батиста 3 раза – он клянется, что запомнил точно.) И что после этого «пират Уго попадет в мышеловку». Даже наш гаитянин понял, что речь идет о Чавесе – но в какую мышеловку, и при чем тут самолет, который кто-то привезет? Больше Жан-Батист ничего не понял. Как, к сожалению, и я. Но у него такое природное чутье на опасности, ребята! Хорошо, что я давно его знаю…Видите ли, он давно уже пытается уговорить меня бросить Кампо Алегре и уехать с ним в Суринам. И рассказывал мне услышанное он для того, чтобы убедить меня, что на Кюрасао скоро будет опасно. «Давай уедем с тобой, ma cherie ,»-сказал он, – «Уедем сейчас, пока ничего не случилось, а то еще начнется война…» Соблазнительно, конечно, но нельзя это дело оставлять так.

– А может, он все это выдумал – только для того, чтобы тебя уговорить? – неуверенно предположил Рафаэлито.

– Может, конечно, но не похоже. По его словам, они еще упоминали Польшу и Грузию. Жан-Батист не силен в географии, так что не думаю, что он мог такое придумать.

– А ты что же?

– А я обещала ему подумать. И посоветовала никому больше не рассказывать об услышанном. Может быть, готовится действительно что-то опасное, а если они узнают, что он разбазаривает об этом по всему острову… Жан-Батист обещал молчать. И еще я попросила его держать ушки на макушке, но насколько велик шанс, что ему еще раз вот так повезет, что он что-то услышит– это, конечно, бабушка надвое сказала… Теперь он регулярно заверяет меня, что обязательно меня отсюда увезет, вот только накопит денег, работая на американцев…. А я ломаю себе голову, что бы все это могло значить.

– Дело, кажется, действительно серьезное, – сказал сержант Марчена хмуро, – Я тоже буду держать ухо востро, хотя вряд ли у нас в офисе будут обсуждать подобные планы. Хорошо бы , если бы кто-нибудь из нас смог проникнуть на терроторию базы– но не просто проникнуть, а бывать там регулярно и в открытую. На гаитян надейся, а сам не плошай. Если бы только можно было стать там своего рода своим человеком… Но я, честно говоря, не представляю себе, кто из нас и каким образом смог бы это сделать.

– А я представляю, – сказала вдруг Тырунеш, – Саския, мы предложим О'Лири организовать на базе – хотя бы раз в две недели– туры для потенциальных субподрядчиков. Ты же слышала, они собираются скоро расширяться… Не говоря уже о турах для всяких скаутов и прочих. До настоящего времени такие туры были единичными, и проводили их сами военные. Но если они станут постоянными, значит, кого-то надо все время будет отвлекать от его непосредственной работы. Мы предложим им взять эти туры на себя. Предложим им сделать их регулярными– не только для субподрядчиков, а и с целью связей с местной общественностью. И проводить эти туры будешь ты.

– Это американцы так решили, или ты уже за них сама? – поинтересовалась я.

– Наше дело– убедить их в том, что это их собственное решение.И когда мы их убедим (а я почти не сомневаюсь в том, что это возможно – и в любом случае, надо постараться), то остальное уже будет делом техники. Выглядишь ты представительно. На языках разных говоришь. Улыбаться умеешь. Полковнику Ветерхолту понравилась (он только о тебе и говорит) – хоть он и голландец, а с американцами на очень короткой ноге. Главное– держи уши широко раскрытыми. Я думаю, товарищи, что мы уже созрели для серьезной работы, – обратилась она к остальным, – Хватит нам играть в революционные бирюльки. Мы не можем больше сидеть сложа руки, как ни в чем не бывало обсуждать изложенные в книгах революционные теории и ждать, пока на наших глазах задушат самую что ни на есть настоящую, живую революцию. Револыцию, которая сегодня вдохновляет людей во всем мире. Вспомните-как, как мы с вами себя чувствовали, когда в Венесуэле произошел переворот….

Я послушно вспомнила. Действительно, состояние это было премерзкое. В сто тысяч раз хуже, чем когда у Чуранди отобрали его заслуженную медаль. «Эх, Чавес, Чавес!»– с тоской думала я тогда, наблюдая за сводками новостей. – «Вот и еще одну революцию сожрал ненасытный дядя Сэм… Когда же он наконец подавится?!»

В том, что дядя Сэм был к этому причастен, у меня не было сомнений ни на секунду. Его уши торчали из этого переворота за версту. Мне даже не надо было для этого видеть документы ЦРУ – это надо для тех, у кого сомнения были. «Фу-фу, американским духом пахнет!» – думала я при виде лисьей мордочки Педро Кармоны. И когда через пару дней – к слову, на день рождения Дермота– переворот этот провалился, а Чавес вернулся в Каракас, мы с Дермотом вместе прыгали от радости в гостиничном номере в далеком Дублине, так что к нам чуть было не прибежали с жалобами постояльцы снизу.

– Видишь, какие мы с тобой счастливчики , – сказал мне тогда Дермот, – На твой день рождения убили Савимби, на мой -Чавес вернулся к власти!…

…А Тырунеш продолжала:

– Для того, чтобы американцы убедились в необходимости для них нашего плана, важно найти к ним верный подход. Саския, помнишь, в следующие выходные голландские офицерские жены проводят благотворительную распродажу? Американки там тоже будут, – все «белые» у нас (белые не в плане цвета кожи, а в плане социально-экономическом) держатся друг дружки. Прекрасная возможность для того, чтобы с ними познакомиться и произвести на них благоприятное впечатление…

– А пока, – сказал Рафаэлито, – Предлагаю вам с Аланом обзавестись прислугой.

– Кто, я? Прислугой?!– я чуть не вскочила с места от негодования. А про себя подумала как Иван Васильвич Бунша, когда ему предложили стать царем: «Ни за фто!»

– А как же иначе?– подвердил сержант Марчена, – Если ты хочешь вращаться в таких кругах, то это просто необходимо. Иначе не только не будут вас воспринимать всерьез– это даже вызовет подозрения. Да и нам будет проще держать с вами связь – если, скажем, три раза в неделю к вам будет приходить наша Любеншка, – он указал на средних лет полную женщину по правую руку от меня – делать у вас уборку и так далее.

– Это точно, – подал вдруг голос молчавший до этого весь вечер Ойшин, – Хорошая уборка – это нам не помешает…

– Ну знаешь!– не выдержала я, – Если бы некоторые не разбрасывали по всему дому свои ношенные носки и сразу мыли бы за собой по утрам сковородку…

Мои слова потонули в хохоте антильцев.

– E'n ta gusta kushina awe …– пропел Рафаэлито, а все хором закончили – Lage bai !

– Значит, на том и порешили, – подвела итоги Любеншка. -С понедельника я буду приходить к вам по нечетным дням недели, кроме воскресенья. В 10 утра.

– В 10 утра я на работе, – сказала я, – А наш любитель порядка в это время спит беспробудным сном.

– Значит, ему придется внести коррективы в свой распорядок дня, – неумолимо сказала Тырунеш.

Ойшин был явно этим недоволен. За время нашего пребывания на Кюрасао он окончательно привык работать по ночам, с утра отсыпаться, а свою лавочку открывать во второй половине дня, после сиесты. У него появилась не только черная с сединой бородка, но и небольшое пузцо, что делало его больше похожим на ростовщика, чем на столяра-партизана. Иногда мне казалось, что он просто не хочет находиться со мной в одном доме, когда я прихожу с работы, и поэтому уходит в мастерскую. Хотя у каждого из нас была своя комната, да и вроде бы по выходным мы нормально общались и даже вместе ездили по острову. Готовил каждый из нас себе сам. Ойшин объехал весь остров, пока не нашел, где можно закупать кровяную колбасу для ирландского завтрака. Б-р-р-р-р… Ох уж эти ирландские явства!

– Ты же сам хотел порядка, – поддела я его.

– И еще , Саския, – сказала Тырунеш, – Через 10 дней на Кюрасао приезжает товарищ Орландо. Вам обязательно надо будет встретиться, познакомиться и поговорить.

****

…Благотворительная ярмарка, устраиваемая женами голландских военных, проводилась в День Королевы. Этот голландский национальный праздник вообще-то на самом деле не день рождения здравствующей королевы, как можно было бы подумать, а день рождения ее матери, покойной ныне принцессы Юлианы. Потому что у самой королевы Беатрикс день рождения – в конце неподходящего для «массовых народных гуляний» по погоде января. Неподходящего, конечно, в самой Голландии – на Кюрасао не было бы разницы.

Больше всего голландцы любят этот день, кажется, за то, что в День Королевы им разрешается бесплатно торговать чем угодно на улицах– на один день для этого не требуется никакого разрешения и не берутся за это никакие поборы. Вот уж где счастье-то привалило! Улицы голландских городов и деревень моментально превращаются в сплошные бушующие толпами народу «блошиные рынки». И голландцы как один, от мала до велика, высыпают на улицы – попытаться сбагрить с рук свое накопившееся дома барахло, приобрести которое совсем еще недавно составляло смысл их существования, но которое быстро им наскучило после покупки. Хоть за гроши сбыть – лишь бы не бесплатно.

Нация старьевщиков и детей своих воспитывает с малолетства в славных национальных традициях: то тут, то там совсем еще малыши-детсадовцы пытаются всучить вам свои старые игрушки. И торговаться как взрослые. Я в их возрасте не знала, что такое деньги – и вовсе не потому, что у нас «было нечего купить». Мне это было неинтересно– иметь деньги. Все, что мне было надо, у меня было. А к игрушкам своим я привязывалась как к живым существам, и мне бы и в голову не пришло торговать ими. Даже когда дедушка предложил мне как-то бросить в речку с моста пару игрушек, которые совсем уже поломались – «посмотри, Женя, с какой высоты они полетят!»– я не могла заставить себя этого сделать. «Ведь им же будет больно». Голландские дети не знают таких сантиментов. Они растут дуремарчиками:»А мне плевать , главное, чтобы золото у меня звенело!»…

На Кюрасао народ тоже традиционно торгует своими ненужными вещами в этот день – с кем поведешься, от того и наберешься. Только в отличие от голландцев в самой Голландии, для которых именно и вся прелесть-то этого дня заключается в том, что не надо платить ни за какие разрешения, антильцам в этом «королевстве равных возможностей» и в этот день надо покупать себе место для торговли с разрешением на него. Сюрприз-сюрприз, как выражаются англоязычные, контракт на продажу этих разрешений принадлежит не антильцу, а самому что ни на есть разголландцу! И при этом жители страны тюльпанов и борделей не перестают вопить о том, как «эти острова сидят у нас на шее». Да если поглубже разобраться, то кто еще у кого и где сидит…

Всю неделю до этого исторического события мы с Тырунеш в поте лица пиарили акцию голландских дамочек, которая напоминала мне классические высказывания кота Матроскина: продать что-нибудь ненужное, чтобы купить что-нибудь ненужное. Ибо на деньги, полученные от продажи ненужных вещей,привезенных с собой из «маленькой страны-лягушатника», они намеревались купить… аттрибуты из голландских секс-шопов для организации, занимающейся на Кюрасао такими инвалидами, как Лиза и дядя Сонни Эдгар.

Когда я впервые услышала об этом, мне непроизвольно пришла на ум старая русская поговорка «на фига козе баян». Я имею в виду, что у инвалидов есть гораздо более насущые нужды по жизни. Идеи голландских дамочек напомнили мне прочитанный в детстве зарубежный фантастический рассказ– не помню сейчас уже ни его автора,ни даже его название, но в нем инопланетяне похищают землянина и делают его своего рода подопытным кроликом, чтобы убедиться в том, есть ли у людей разум. Он с радостью выполняет все опыты– голод не тетка!– пока вместо еды ему не подсовывают какие-то картинки из «Плейбоя»: тоже, видно, решили, что ему это позарез необходимо… И бедняга плачет горькими слезами над этими картинками – на голодный желудок…. Видимо, голландки этого рассказа не читали.

Тырунеш разумно посоветовала им не афишировать на Кюрасао, что именно они собираются покупать на вырученные от продажи деньги, заменив это на нейтральное «необходимое оборудование».

– Dames, здесь вас истолкуют по-другому, чем в Нидерландах, – внушала им она. И, между прочим, правильно сделают! Честно говоря, я даже разозлилась на них: будучи сама матерью такого ребенка я как никто другой, хорошо знаю, какие нужды бывают в подобных школах и каких по-настоящему насущных предметов там зачастую не хватает. Когда щедрые Бекхеймы через какую-то благотворительную организацию пожертвовали Лизе специальный трехколесный велосипед, расчувствовавшись от ее истории, я, ни секунды не колеблясь, подарила его Лизиной школе в Ирландии: пусть не она одна им пользуется, а и другие дети! А они тут озабочены приобретением чуши на постном масле, и это еще мягко сказано…

Впрочем, когда наконец настал этот день, и я встретилась с ними лицом к лицу– на пляже Мамбо, где проходила распродажа– я больше не удивлялась.

Этот пляж, по словам самих антильцев, находится более или менее под прямой голландской оккупацией, и при виде его мне всегда вспоминается старая советская анкета на загранпаспорт: «Находились ли вы на временно оккупированных территориях?»…

Здесь выступают с концертами голландские звезды – кроме голландцев, никому больше не интересные. Здесь пьют голландское пиво – ну, оно еще, может быть, интересует и других, но не ведрами. Здесь можно смело вести себя как в Амстердаме, не опасаясь косых взглядов «туземцев». Не Мамбо, а просто Схевенинген какой-то! Только намного теплее.

Я смотрела вокруг – и вспоминала, что пишут о Голландии голландские же учебники, то, какими эти люди видят самих себя. Старьевщичество, например, они именуют «торговым духом». А собственное лицемерие – «толерантностью». Лет 15 назад они так гордились им, что была у них даже такая песня – я уже упоминала о ней как-то раз: «Толерантность» Ханса де Боойя. Меня она просто выводила из себя – наверно, потому что я к тому времени уже достаточно хлебнула этой толерантности на практике. Это целый набор классических штампов голландского видения мира: тут и обвинения немцев в расизме («Югослав уже больше не человек; может, это тайная немецкая мечта?»)– как будто бы сами чем-то лучше!; и уверенность в том, что животные лучше и благороднее людей (это смотря каких!) ; и представления о том, что уроженка Таиланда должна непременно быть массажисткой, а суринамец – не иначе как барабанщиком. (Тогда кем должен быть по идее голландец – сутенером или наркоторговцем?). Ха! Вот если бы кто-нибудь из них или даже их детей и внуков посмел бы стать бургомистром Роттердама, как Абуталеб , – вот когда бы мы узрели подлинную голландскую «толерантность» во всей ее красе! А «Иисус, Аллах, Будда и Джон Леннон – все они хотят поведать нам одно и то же»? Раз одно и то же, тогда тем более, зачем же нам выслушивать их всех четверых? Ну и каша же в голове у классического толерантника, считающего себя прогрессивной личностью!

Не иначе как на почве толерантности взошли в Голландии такие утопические идеи, как создание базы данных только на антильских трудных подростков – по этническому принципу, от которой голландцам, к большому их неудовольствию, пришлось-таки в последний момент отказаться. Видимо, когда подобного рода базы данных создаются на еврейское население – то это фашизм, а когда на антильское или марокканское – то это «желание навести в собственной стране порядок»?

Но от того, чтобы дать Антилам стать независимыми, голландцев удерживает вовсе не забота об антильцах (хотя первое, что завопят вам теоретические сторонники такой независимости в голландских рядах, будет «А кто будет платить за них по всем их счетам? Без нас они сразу разорятся!»), а именно вот это – «что мы будем делать без наших уютных вторых домиков-вилл и без пляжа Мамбо?». И не надо мне тут лицемерить о толерантности!

Да, на этом пляже собралась вполне предсказуемая публика. Эти люди – за исключением отдельных искателей приключений с миссионерскими генами, вроде Сандры Рулофс да довольно многочисленной группы любителей походов в этнические рестораны – всю жизнь варились в собственном соку, даже проживая среди представителей самых разных культур. Даже эту распродажу свою они организовали между собой. Конечно, вряд ли еще кому-то и понадобились бы сковородки для пофферчьес , сырорезки и поношенные джинсы, рассчитанные на километровые ноги….

Ведали благотворительным базаром три голландских мефрау: одна постарше меня, – Аннеке, она же госпожа Ветерхолт и две помоложе – Анита и Линда. Вокруг последних вились их белокурые отпрыски. Их поведение на пляже ничем не отличалось от того, как они вели бы себя где-нибудь в универмаге «Фроом и Дрисманн», где такие же очаровашки катаются по полу и срывают с вешалок платья, а им никто даже и замечания не делает. И тут они тоже оставались верными себе – разбрасывали бумажки от мороженого, жестянки от колы и пакетики от чипсов во всем обозримом радиусе, и опять-таки на них никто и бровью не вел. Психология таких людей (я имею в виду их родителей): я плачу налоги, значит, на мои деньги для кого-то создаются рабочие места специально для того, чтобы они за мной убирали. Барская в общем-то психология. Такие понятия, как уважение к труду других людей, им не привили с детства. Как не привили, например, и уважение к хлебу.

У нас в семье, даже еще в моем поколении, хлеб на уровне подсознания был чем-то почти священным. И это при том, что никто из нас уже не знал, что такое голод. Хлеб не выбрасывали в мусорное ведро никогда. Зачерствел – отдавали птицам на улице. Но бросить хлеб– даже просто на пол– это было чем-то для нас немыслимым. Глубоко омерзительным поступком. Именно потому, что мы уважали труд других людей. Корейцы это поймут без труда. А вот «общечеловеческие ценности» память целых поколений о таких вещах, видимо, отшибают напрочь….

…Та, что на вид была моложе всех – Анита – улыбнулась и протянула мне свежий номер журнала «Libelle». Я изобразила восторженный энтузиазм.

– О! А «Prive» у Вас нету? Я слышала, что Катя Схюрманн беременна. Это правда? Этот Тейс Ремер – такая лапочка…

Анита просияла:

– Ой, я тоже от него без ума! Так завидовала Кате, когда она вышла за него замуж… Нет, Катя пока не беременна, зато Шанталь Янсен недавно родила…. Слышали?

Недавно? Уже три месяца назад! Хорошо, что я была в курсе последних сплетен голландского шоу-бизнеса. Помогло ежедневное чтение голландских газет в интернете, ставшее для меня привычкой уже много лет назад.

– А как вы думаете, какое место Нидерланды на этот раз займут на Евровидении? – подкинула я хвороста в огонь, зная, что это болезненная тема для большинства западных европейцев, и что теперь Анита заведется надолго.

Странные люди, ей-богу! Чего же так переживать?

Я смотрю конкурс Евровидения каждый год – и вовсе не ради песен.

Удивлюсь, если хоть кто-то еще по-честному смотрит его из-за музыки: ну, каких песен можно ожидать от нескольких десятков ничем не отличающихся друг от друга Барби и Кенов, любой из которых по сути может представлять любую страну? Одинаковые лакированные прически, «сексуально» раздуваемые одинаковым искусственным ветром, одинаковые заученные в процессе зубрежки телодвижения, одного стиля одежда, одинаковые затянутые в шоколадные колготки коленки, торчащие из-под мини-платьев, незапоминающаяся как жевательная резинка музыка, ущербная англоязычность, напоминающая героя фильма «Киндза-дза»– «а этот пацак все время думает на языках, продолжения которых он не знает». Одинаковый фейерверк со сцены во время песен, одинаковые воздушные поцелуи и одинаковые псевдо-жалобные гримасы «Голосуйте за меня!» после выступлений…Одинаковые вопли фанатов. Попытки отдельных исполнителей «быть не такими, как все» выглядят настолько же вымученными и выеденными из пальца, как и нарочитая фальшивая музыкальная «этничность».