Текст книги "Совьетика"

Автор книги: Ирина Маленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 130 страниц)

Левые вокруг меня часто вдохновенно говорят о необходимости “to empower the people ”. Никто не говорит о том, что же делать, если the people не хотят to be empowered…

…Всеобщая любимица Татьяна Павловна была из той же породы учительниц-хулиганок, что и Валентина Николаевна: грубая, насмешица, она могла запросто кинуть в кого-нибудь из озорников мелом. В меня не кидала – не только потому что было не за что, но и потому, что чувствовала подсознательно, какое у меня обостренное чувство собственного достоинства. Я бы просто ушла с урока, если бы она только попробовала! А невзлюбила Татьяна Павловна меня после того, как я начала в 4 классе плакать во время контрольных: для того, чтобы получить у нее «пятерку», оказывается, надо было решить одну дополнительную задачу, которая в пройденнный нами материал не входила. Я хоть и училась хорошо, но душа у меня к математике, в отличие ото всех технарей у меня в семье, не лежала. И я считала ужасно несправедливым такой метод оценки: как можно спрашивать с учеников то, чего сама она нам не объясняла? Татьяна Павловна же не выносила слез и после этого имела беседу с моей мамой, в которой высказала ей, причем в присущей ей резкой форме, что у меня, по ее мнению, уже не самолюбие, а себялюбие. Мама тоже в долгу не осталась. Между мною и Татьяной Павловной началась «холодная война», и я возненавидела математику, алгебру и геометрию на всю оставшуюся жизнь! Практическое решение проблемы я нашла довольно быстро: через 2-3 контрольные я вычислила, что задания, подобные тем, что будут на следующей контрольной, напечатаны на оборотной стороне карточки с заданием на нынешнюю. Я просто аккуратно записывала для себя последнюю, дополнительную задачу, подобная которой будет в следующий раз, и дома заранее решала ее под руководством Шурека! Но до сих пор в кошмарных снах мне снится именно Татьяна Павловна и ее контрольные. «Отношение конгруэнтности фигур симметрично, рефлексивно и транзитивно ». Хотя Татьяны Павловны давно нет в живых. Она умерла еще когда мы заканчивали 8-й класс, от рака. Помню, мы ходили навещать ее в больницу. Похудевшая, желтая, она смотрела на нас из окна (в палату такую ораву никто бы не пустил!), а я, не знавшая еще, что ее болезнь смертельна, не преминула ввернуть шпильку:

– Помните. Татьяна Павловна, Вы все на меня ругались, что я так часто болею? А вот теперь и Вы сами…

– У тебя научилась!– болезненно засмеялась она. Летом, когда мы сдавали первые в нашей жизни экзамены, ее не стало… И сейчас, когда я встречаю желчно-злого человека, я первым делом думаю, а уж не болен ли он…

С Геннадием Владимировичем было еще проще: он часто путал меня с другой девочкой из нашего класса, Наташей, которая имела обыкновение отказываться выполнять упражнения (почему, это отдельная история!), и, как бы я ни старалась, он всегда мне ставил только «четверки». В первой и в четвертой четверти на физкультуре мы занимались легкой атлетикой; это мне было по душе, зато во второй четверти была гимнастика, а в третьей, самой длинной, с января по вторую половину марта -вообще лыжи! Ни то, ни другое было не по мне. Если на брусьях мне еще нравилось, то прыгать через «козла» я панически боялась – после того, как один раз чуть не разбилась. Ну, а лыжи… Надо было каждый раз тащить их из дома, потом домой, приходить в школу в лыжных ботинках и толстом свитере, а потом до упада гонять на время в поле за школой. Кататься для удовольствия – еще куда ни шло, но на время?… Однако даже в тех видах, которые я любила и где показывала хорошие результаты, Геннадий Владимирович все равно почему-то не ставил мне «пятерок». В 5 классе я стала чемпионкой класса по прыжкам в высоту. Но даже это не помогло! «4»,и все. Хоть кол на голове теши. Какой же смысл тогда даже стараться?

И тогда я начала болеть. Чтобы как можно реже ходить в школу. Плюс после каждой болезни ОРЗ врач освобождал тебя от физкультуры на 2 недели (я наловчилась исправлять в справках от врача 2 недели на 2 месяца!). В конце концов, рассуждала я, учебники такие легкие, что я и дома сама могу все это выучить. Потом напишу пару контрольных, и готово. Зачем зря терять время и главное, портить себе нервы? Болела я по-честному, не симулировала: выходила вечером зимой на улицу босиком и стояла по полчаса босыми ногами в снегу. Или ела сосульки с крыши. В поликлинике после этого я стала таким частым гостем, что меня каждая собака там знала. Когда за тобой кто-то ухаживает, болеть, как справедливо отмечал Карлсон, даже приятно: «лежи себе…»

Я и лежала – на подушках и перинах поверх неразобранной кровати, под репродуктором, слушала радио, если там было что-то интересное, читала книжки и много спала. Раз в неделю ходила к кому– нибудь из одноклассников за уроками и наверстывала упущенное. В такой ситуации Шурек и мама все больше превращались в мои учителей на дому по отдельным предметам. «Шурек у Жени силен в математике», а мама соответственно – в черчении и рисовании…

– Женя, как насчет физкультуры? – спросила у меня как-то в шестом классе наша классная руководительница Тамара Петровна, не зная, что мне поставить за год.– Тебе самой-то не хочется побегать?

– Гиподинамия, Тамара Петровна – болезнь века. Ничего не поделаешь!

Тамара Петровна так и осталась с открытым ртом… Мои одноклассники в том возрасте и слов-то таких не знали. В графе “физкультура» мне поставили «осв.» – освобождена. И я действительно чувствовала себя так – освобожденной!

Мои болезни стали в классе настоящей притчей во языцех: «Здравствуйте! Садитесь. Дежурный, кого сегодня нет? Калашникова, как, ты здесь?»…

Удивительно, но на моей успеваемости это не отражалось. А вот на моем общении с одноклассниками (точнее, на отсутствии такового) – конечно да. Я и так-то была не очень общительной и жила в своем, другом измерении, а после этого у меня практически не осталось с ними никаких точек соприкосновения. У меня было в классе 2-3 подруги, но близкая – только одна. Спокойная, невозмутимая и в то же время острая на язык стокилограммовая пышечка Алла Колесникова по прозвищу «Костлявая». Мы с ней сидели на первой парте, потому что вычислили, что учителя в классе чаще смотрят вдаль, чем у себя под носом и потому что с первой парты было здорого видно, около какой фамилии останавливается палец в журнале, и кого сейчас спросят.

Как я уже говорила, в классе чувствовали, что я – «не из своей тарелки», не такая, как все. Похожая образом жизни на шакала Табаки Юля Губарева тайком докладывала новой классной руководительнице кто есть кто в нашем классе (почему-то многие учителя любят таких доносчиков, они им полезны!) «А это Женя Калашникова. Ее интересует только Африка» – мол, вот какие чудаки бывают на свете! Но никто меня не третировал из-за этого и даже не дразнил – просто держались от меня на расстоянии. По двум причинам: во-первых, потому что дразнилки не оказали бы на меня никакого эффекта: я совершенно не понимаю, что такое «peer pressure” и почему ему вообще кто-то поддается. Если бы ко мне кто-то подошел и сказал, что мне надо что-то сделать только потому что «так делают все», я бы его так словесно отчехвостила, что он летел бы с кандибобером!. Во-вторых, если меня кто-нибудь и попробовал дразнить, рядом была Алла. Она показывала из-за спины свой гигантский кулак и говорила: «Кто будет ей мешать, будет иметь дело со мной». Этого было достаточно.

«Они сошлись. Волна и камень,

Стихи и проза, лед и пламень

Не столь различны меж собой…» – это словно про нас с Аллой написано.

И тем не менее, нас было не разлить водой. Алла была из рабочей семьи; как и я, единственный ребенок. Родилась она в Поволжье. Я подспудно знала, что мы не будем всю жизнь вместе, ибо у меня не было сомнений, что после школы я поеду учиться в Москву, а там… Кто его знает, но я чувствовала, что меня ждет необычная жизнь. Алла же к необычной жизни и не стремилась. Она хотела кончить десятилетку и стать воспитателем в детском саду. Детей она очень любила.

Алла давала мне быть самой собой и умела слушать. Я была так благодарна ей за это. Неужели ей действительно интересны рассказы о восстании раба Тулы на Кюрасао и о том, как проходит в социалистической Эфиопии ликвидация неграмотности? Трудно было в это поверить, но она слушала! Я отвечала ей тем же. Она рассказывала мне о том, как ей нравится Михаил Боярский, и как наш классный хулиган Жора (тот самый, похожий внешне на ангелочка любитель рыцарских романов) пригласил ее к себе домой на блины. Естественно, никто в классе не должен был знать об этом!

И еще – обе мы любили наш местный театр…

Нашему театру, который я уже упоминала, было 200 лет. Мы с Аллой не пропускали ни одной премьеры. «Третья патетическая» и «Деньги для Марии», «Берег» и «Собака на сене»… Театр не переставал удивлять. Помню, как-то предновогодним вечером, 31 декабря, ходили мы на премьеру «Бумбараша» – в страшный холод, такой, что и до автобуса, который вез нас в театр, и обратно бегом приходилось бежать. Обе мы были так замотаны, что из шерстяных платков поверх шапок торчали одни только носы. Но даже мороз не смог нас остановить. К слову, тогда люди не замерзали на улицах насмерть регулярно каждую зиму – не только потому, что не было бездомных, но и потому, что прохожим было не все равно. Если какой-нибудь пьяный случайно засыпал на улице зимой, обязательно находилась добрая душа, которая силком вытягивала его из сугроба и за шиворот волокла домой.

Моим любимым актером у нас в театре был комик, рыжеволосый и длинноносый Валерий Аркадьевич Степанов. Он блистал в шукшинских «Характерах» – нашей с Аллой любимой пьесе – в роли Андрея Ерина, тайком от жены купившего на свою премию микроскоп. «Скважина ты кривоносая!»– причитала на сцене еринская жена. Очень точное описание внешности моего любимого актера! Когда мне было лет 11, и мы были в театре с мамой и Димой-поэтом, Дима, завидев в партере во время антракта Валерия Аркадьевича, громогласно воскликнул:

– О, смотри, Женя, твой любимец!

Валерий Аркадьевич услышал и с любопытством начал оглядываться, кто это его там любит. Увидел меня, просиял и подмигнул. Таким он мне и запомнился. Если встретить его на улице, ни за что нельзя было представить себе, что это актер – таким скромным и незаметным он был. Но на сцене он совершенно преображался. А через несколько лет я открыла для себя, что наша «скважина кривоносая» – не только комик, но и блестящий трагедийный актер! Как он играл в шиллеровском «Коварство и любовь»!

Наш театр был и даже сейчас остается своего рода семьей. Есть актеры, которые пришли в него сразу после театрального института и остались на всю жизнь. До сих пор отмечаются у нас в театре даже дни рождения умерших коллег… Даже перестройка не смогла его испохабить. Возможно, потому, что мы провинциалы. У нас в городе до сих пор еще люди называют друг друга на улице товарищами. А когда кто-нибудь случайно обращается к другому со словом «господин», раздается громкий, здоровый хохот!

Алла была само воплощенное спокойствие. Она из тех, кто потом вырастает именно в таких русских женщин, которые «коня на скаку остановят» – и еще при этом укоризненно посмотрят на тебя, если ты этого не сделаешь. А еще она очень любила народный, «шукшинский» юмор, и когда слышала его, то так заразительно хохотала – всплескивая руками, вытирая выступившие от смеха слезы и отмахиваясь: «Ой, да не могу! Ну, уморил!»– , что было приятно на нее смотреть. Училась она средне, зато хорошо шила и помогала мне на уроках труда (как я ни старалась, сама я в шитье была как слон в посудной лавке, хотя дома у нас и бабушка и мама шили прекрасно). Алла с ее мамой подрабатывали шитьем рукавиц на дому. Мама, кроме того, работала на химкомбинате. Жили они рядом с колбасной фабрикой, и Алла рассказывала, как под праздники рабочие часто выбрасывали им через забор пару батонов колбасы за соответствующую плату. Она обладала редким для такого юного возраста даром видеть людей насквозь. Алла посмеивалась над моими болезнями и иногда жаловалась, что ей меня в школе не хватает. Когда я возвращалась в класс после очередной порции ОРЗ, она первым делом осведомлялась:

– Ты на этот раз надолго или как?

Когда мы учились в 8 классе, произошла первая смена власти на моем веку. Умер Леонид Ильич Брежнев. Родившаяся и выросшая при нем и даже как-то раз видевшая его на улицах своего родного города, я не могла себе представить, какой жизнь будет без него. Его смерть вызвала именно это чувство – не сожаление, но любопытство. Будучи сильно под впечатлением от происходящего, я написала стихотворение, начинавшееся так:

« Ушел от нас герой народных анекдотов…», содержавшее в себе различные критические замечания в адрес как покойного, так и окружающих – с категоричностью, свойственной 15-летним…

К власти пришел Юрий Владимирович Андропов. Знали мы о нем немного – а так как хотелось знать что-нибудь большее, чем. одна только официальная биография, то мои родичи обратились к обычному в таких случаях дополнительному источнику в советско-кухонно-интеллигентской среде: «Голосу Америки». Судя по нему, картина вырисовывалась достаточно зловещая: любящий персидские ковры бывший глава КГБ, притворявшийся иногда для пользы дела «либералом», собирался зажать нас всех в железные тиски с самого первого дня… Хотя не знаю, чего было нам-то бояться, если ни один из нас не диссидентствовал против родной страны, не воровал на работе, не пьянствовал и не прогуливал.

Моей первой мыслью о Юрии Владимировиче в то время было то, что он – ровесник моей бабушки. И поэтому каким-то образом я отождествляла его подсознательно с ней. Бабушка – как я уже говорила, добрая, спокойная, бесконечно терпеливая и одновременно строгая и сдержанная, человек высоких моральных принципов, никогда ими не поступавшаяся– и по сей день остается для меня критерием положительных человеческих качеств.

Из обывательских, повседневных воспоминаний помню, что поначалу мы Юрия Владимировича немного побаивались. Вероятно, не зная, чего ожидать. Страх этот, однако, был из серии «боятся– значит уважают». Того же рода, каким пропитаны, например, западные книги об Андрропове, написанные при его жизни. 15-летняя я продолжала писать свои насмешливо-критические, свойственные моему возрасту стишки, в том числе – и о нем. Однажды, совершенно для меня неожиданно, Юрий Владимирович мне приснился. Он смотрел на меня умно-печальным взглядом, слегка улыбнулся, погрозил мне пальцем и сказал: «А я знаю, что ты про меня пишешь!» Это был единственный в моей жизни случай, когда мне снился политик. Это был единственный политик, чей портрет совершенно добровольно и ещё при его жизни я повесила у себя в комнате над столом…

Одним из самых первых ярких воспоминаний того времени остается то, как «отлавливали» у выходов из кинотеатров с дневных сеансов многочисленных прогульщиков, значительное число которых было работниками различных НИИ. Советская интеллигенция начала 80-х воспринимала это чуть ли не как начало повторения «репрессий 1937 года» и уж во всяком случае как вопиющее нарушение своих человеческих прав! Но никто не стал ни расстреливать их, ни даже бросать за решетку, и их доверие к заморским «голосам» после этого как-то поубавилось.

Однако даже избалованные советской властью интеллигенты, которых при капитализме с их отношением к работе на ней никто бы и месяца не продержал, не могли не признать эффективность андроповской борьбы за дисциплину: пьяные практически исчезли с наших улиц. Кому как не моей семье было лучше других знать об этом: лес и речка около нашего дома были любимым местом для «отмечания» получки у всех окрестных рабочих, неизменно просивших у моего дедушки «стаканчик» в конце каждого месяца. Отныне просить стаканчики у нас практически перестали – к большой радости моей бабушки!

Другой примечательной чертой быта того времени стало то, что продуктовые магазины были открыты по вечерам чуть ли не до 11 часов – чему так радовались работающие женщины.

Мое поколение, однако, расстраивалось из-за продолжающегося отсутствия теле-и радиопередач с западной поп-музыкой, начавшегося ещё при Леониде Ильиче, после того, как наши войска были введены в Афганистан. Никто не обьяснял нам связи между Афганистаном и поп-музыкой: передачи эти, еженедельные получасовые программы Виктора Татарского и Владимира Сиверова, просто прекратились. Мы не знали, не могли знать и не могли ещё понять своими детскими умишками тогда, что в жизни есть гораздо более страшные вещи, чем. остаться без порции «сладкой» диско-музыки. Вещи, с которыми моему поколению придется столкнуться потом, при Горбачеве и Ельцине…

Осталась в памяти Саманта Смит – маленькая милая американская девочка, пожертвовавшая в конце концов жизнью за свой интерес к Советскому Союзу и честное желание рассказать о нем без прикрас, но и без лжи своим соотечественникам.

Осталась в памяти растущая враждебность к нам Запада,– из-за того, что правительство наше при Юрии Владимировиче занимало принципиальную позицию по вопросам разоружения и готово даже было отозвать нашу делегацию с переговоров, если видело, что они никуда не ведут. Враждебность эта так резко контрастировала со всеобщей эйфорией от последовавшего за этим горбачевского «миротворчества», что я ещё в самом его начале, будучи 20-летней беззаботной студенткой, почувствовала, как пахнет жареным: не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что единственный способ сделать врагов в одночасье «друзьями» – это во всем односторонне им уступить. Хоть это и преподносилось нам под соусом «нового мышления», никакая особая государственная мудрость для того, чтобы пойти на поводу у противника не нужна. Горбачевское «миротворчество» -того же сорта, что у торчавших в подворотнях фарцовщиков, клянчивших подачки у иностранных туристов, в старом советском анекдоте: «Мир, дружба… Жвачка?»

К слову, о фарцовщиках, торговавших в подворотнях – далеко не предметами первой необходимости! Они в годы правления Юрия Владимировича практически исчезли из виду. Если в годы заката Леонида Ильича они уже практически не прятались, если при Черненко и Горбачеве они в открытую навязчиво предлагали свой товар на улицах… «Андропова на вас нет!» – сказала я как-то в сердцах одному из них.

Юрий Владимирович завоевал наши сердца, когда начал борьбу с коррупцией. Даже отьявленные либеральные интеллигенты в моем окружении прощали ему за это «закрытость» страны: «Сначала надо дома навести порядок, а уж потом открывать двери для гостей», – говорили они. После начала его борьбы, по меткому выражению поэтессы Екатерины Шевелевой, «за дисциплину– начиная сверху, а не снизу» уже никакие заморские «голоса» не могли изменить нашего о нем мнения. И именно потому, что он начал её не снизу, а сверху, никто и никогда не заставит наших людей поверить, что его смерть была естественной в полной мере, и что ему никак не «помогли» отправиться на тот свет те, чьи интересы и кошельки он так решительно начал задевать. Люди всегда будут думать, что он стал жертвой заговора – так быстро, буквально на наших глазах, как метеор в небе, он сгорел.

Когда Юрий Владимирович заболел и исчез с экранов телевизоров, я начала всерьез задумываться о происходящем – не только с ним, но и в нашей стране в целом. Мое отношение к нему изменилось. Максималистический юношеский цинизм брежневского времени сменился доверием. Но было уже поздно…. О его болезни нам не сообщали, что усиливало слухи и веру в существование заговора. В памяти осталась фраза из его выступления на каком-то пленуме, которое было там зачитано, так как он уже не мог там появиться лично – о том, почему его не будет: «В силу временных причин…»

Смерть Юрия Владимировича я восприняла как несправедливость, как трагедию, которую можно было предотвратить,– как результат заговора злых сил. Я снова начала писать стихи – разразилась целой серией их, посвященной его смерти. А спустя месяц после его похорон состоялся первый сьезд ОПВА…

Упоминания об этой партии вы не найдете в учебниках истории или политических справочниках. Она состояла всего из двух человек. Меня и Аллы. Я была её генеральным секретарем, она – моим заместителем. ОПВА означает «Объединенная Партия Верных Андроповцев».

Первый сьезд ОПВА проходил, как это ни забавно звучит, в нашем школьном туалете. По окончании уроков, когда там уже никого не было. Мы были к тому времени девятиклассницами, и хотя времена, конечно, были уже далеко не те, сомневаюсь, чтобы наши учителя одобрили в то время идею создания другой партии, чем. КПСС, – хотя наша партия и вовсе не была враждебной советскому строю. Просто тогдашняя КПСС для нас тогда олицетворяла все то, с чем. боролся Юрий Владимирович…

Таким был мой первый в жизни сознательный политический шаг. В возрасте, когда некоторые другие девчонки, выдавливая из носа перед зеркалом прыщи, неумело красят губы да гадают на ромашках, любят ли их такие же прыщавые пацаны, Алла и я думали о будущем социализма. Мы пытались решить для себя, как мы сможем продолжить дело, которому посвятил свою жизнь наш герой…

… После школы я приходила домой, где меня уже ждала тарелка горячей гречневой каши. Я переодевалась (терпеть не могла сидеть дома в школьной форме!) и начинала есть и что-нибудь читать. Большая часть остатка дня проходила за чтением (в зависимости от погоды – и на улице); к вечеру, пообедав рисовым супом и печеной картошкой, я садилась делать уроки. С работы приходили мама и Шурек, рассказывали о своих новостях. После обеда включали телевизор. Смотрели фильм, в 9 вечера в программе «Время» слушали о том, как рабочие какого-нибудь завода перевыполнили план (не о том, сколько голов сегодня отрезали в Чечне и скольких детей изнасиловали маньяки!) Около 11-и ложились спать.

И так – каждый день, изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год… Много лет подряд. Казалось, что ничего не происходило. Было даже скучно. И именно поэтому я так стремилась в Африку – потому что вокруг не было революционеров, и в революциях не было нужды! По радио время от времени объявляли, что по многочисленным просьбам трудящихся то вводят бесплатные школьные учебники, то снижают цены на ряд потребительских товаров, то продляют декретный отпуск… Одним словом, мы элементарно зажрались!

Только теперь, когда нет Советского Союза, стало так «весело», что наконец понимаешь всю великую мудрость слов: «Счастье – это отсутствие несчастья»…

– Счастье – это когда мы с мужем просто по субботам под руку ходили на базар,– считает сегодня Алла. Ее муж, став безработным, повесился в «золотые» ельцинские годы, когда их малышу было всего 3 месяца….

…Как же трудно втиснуть в несколько страничек целых десять лет жизни – лет, в которых было столько всего…

Отчетливо помню почему-то предновогодний вечер 1979 года – на пороге нового десятилетия. Он запомнился мне гораздо больше, чем пресловутый миллениум. Это была первая на моей сознательной памяти смена десятилетий – и минут за 10 до Нового года я вышла на террасу, посмотрела на горевшие вдалеке за рекой красные огоньки нашего цирка и подумала: «А какими-то будут они, восьмидесятые?» На душе почему-то было тревожно, хотя видимых причин для тревоги не было. Ничто не предвещало того, что произойдет с нашей страной к концу того нового десятилетия. Не считать же знаком этого такую ерунду, что из продажи временно пропали шоколадные конфеты! Обычно мы их вешали на елку, а в том году не смогли найти. Москва готовится к Олимпиаде, объясняли нам, и поэтому делаются запасы. Ну что ж, конфеты – не хлеб и не молоко. Не предмет первой необходимости. Когда сегодня горлопанистые «демократы» описывают «ужасы советской жизни», «пустые прилавки» и «дефицит», такое чувство, что мы с ними жили в разных странах! Да, был дефицит: ковры, хрусталь, импортные вещи. Да, было трудно получить квартиру – но зато их давали семьям совершенно бесплатно! А квартплата была таким мизером, что если рассказать об этом западным гражданам, они просто не поверят.

«Реальная обеспеченность доходов населения гарантируется стабильностью государственных розничных цен на основные предметы потребления и снижением цен на отдельные виды товаров по мере создания необходимых условий и накопления товарных ресурсов. Индекс государственных розничных цен в СССР в 1974 составил 99,3% по отношению к 1965. В течение длительного времени не меняются ставки квартирной платы (с 1928), а также коммунальных и транспортных услуг.», «В бюджете семей рабочих и служащих квартплата в среднем составляет около 1%, а вместе с коммунальными услугами – примерно 4%, в то время как в промышленно развитых капиталистических странах расходы трудящихся на жильё составляют в среднем около 1/3 семейного бюджета и имеют тенденцию к повышению» . Надо ли к этому что-то добавлять?…И это не слова – мы теперь сами, к несчастью, имеем возможность сравнивать .

Да, я помню очереди. Не смертельные. Пустые прилавки на моей памяти я увидела только во времена Горбачева – как и талоны на мыло и водку. В моем детстве никто не голодал, продуктов было достаточно, причем настолько дешевых, что люди покупали зачастую больше, чем им нужно, а потом эти излишки либо выбрасывали, либо копили (у переживших войну наших бабушек сильно было чувство необходимости создания дома запасов на черный день). Да, сыра или колбасы в магазинах было 2-3 сорта, а не 25. Но что лучше: 2-3 сорта, которые всем по карману – или сегодняшние «полные» прилавки, на которых портятся красная рыба и икра потому что люди не могут себе позволить такую роскошь? Господа «демократы», да вы начните продавать эти деликатесы по советским ценам – и ваши полные прилавки опустеют в миг!

Ни для кого не было секретом, что дефицит возникал потому, что торговые работники прятали вещи и продавали их знакомым или нужным людям или же «из-под прилавка» – втридорога. Сейчас об этом не любят вспоминать, пытаясь приписать дефицит тому, что при социализме якобы производилось недостаточно. Разве ж на всех жуликов напасешься! В начале перестройки пытались нам внушить, что это якобы следствие низких зарплат продавцов. Так что, если вору повысить зарплату, он красть перестанет? Такие же аргументы нам приводили те же самые «прорабы перестройки» и в отношении медработников: вот, мол, если бы им платили как на Западе, да тогда б они…

Ну и что, стали они от этого лучше сегодня, когда бесплатной медицины у нас фактически больше не существует, а «гуманные» самопиарящиеся журналистики в прессе регулярно умоляют «благотоворителей» собрать деньги на операцию больным детям, которые иначе обречены? А тот, кто это говорил – бывал ли он в полуразрушенной лучшей в стране ирландской детской больнице, где детям время от времени по ошибке вырезают здоровые органы? И видел ли он, как лечат врачи кубинские – при все нехватке медикаментов из-за блокады и на свои социалистические зарплаты?

К слову, меня лично колбаса никогда не волновала. Единственное, за чем я была готова стоять в очереди – это за бананами. Они действительно были редкостью – и потому мы их так обожали, что при возможности накупали сразу килограмм по 5. Но если бы мне предложили выбирать между возможностью есть бананы каждый день и бесплатной медицинской помощью и образованием для населения и отсутствием в стране массовой преступности, думаю, не надо вам объяснять, какой бы я сделала выбор… Да пусть убираются со своими бананами! И «Пепси» пусть не забудут захватить в придачу!

*****

…Весной 81 года, когда мне было 14 лет, меня приняли в Комсомол. Если в пионеры нас принимали всех вместе, то прием в Комсомол был делом индивидуальным. И брали в него, вопреки тому, что теперь пишут, не всех. Жору, например, не взяли. Сначала твою кандидатуру утверждали в школе, потом принимали – после индивидуальной беседы с тобой – в райкоме Комсомола. Меня приняли в марте – как раз тогда, когда начал свою голодовку протеста со смертельным исходом в далекой Северной Ирландии Бобби Сэндс…

Когда в Дерри произошло Кровавое воскресенье, мне было 5 лет. Северная Ирландия, или «Ольстер», как у нас ее именовали (мы не знали тонкостей местной фразеологии: Ольстером Северную Ирландию называют только ее некоренные жители-протестанты),отложилась в моем подсознании с раннего детства как одно из самых мрачных мест на нашей планете. Из телерепортажей в новостях и в «Международной панораме»помню звуки стрельбы, бегущих и кричащих людей, бросающих в армейские броневички бутылки с зажигательной смесью (именно так их называли у нас, а не «коктейлями Молотова»)… Помню, как пытаясь понять, что происходит в Ирландии вообще, я читала переведенные на русский язык ирландские детские книжки вроде «Лошадиного острова» Эйлис Диллон или «Голуби улетели» Уолтера Маккина. Советские переводы были хороши еще и предисловиями, в которых подробно объяснялась история данной страны и символические образы в книге, которые можно понять, только зная ее. Именно из такого предисловия к детской книжке узнала я впервые о кельтских вождях, об ирландских монахах и о зверствах войск Кромвелля, о Великом Голоде и об эмиграции, о таких народных ирландских песнях, как «Четыре зеленых поля», и об ИРА…

Бобби Сэндса в наших газетах и по телевидению всегда называли только полным именем – Роберт. Это потому, что в нашей культуре несолидным считалось называть взрослого человека сокращенным именем. (Это сейчас развелись у нас всякие инфантильные Гоши Куценко…) Президент Картер, например, у нас тоже был Джеймс, а не Джимми. Почему-то остались в памяти какие-то связи его со священниками и церковью – наверно, потому что Сэндс был верующий католик. Для нас самих любая церковь была чем-то доисторическим, вроде динозавров.

В школе мы собирали подписи под петицией с требованием к британским властям удовлетворить требования ирландских политзаключенных. Это теперь те, совсем еще недавно без зазрения совести позволили члену собственного парламента умереть голодной смертью, строят из себя ярых поборников человеческих прав где-нибудь в Зимбабве или Чечне…

Об «Ольстере» в советской печати, по радио и по телевидению говорили много и регулярно. Тогда еще у нас везде были свои собственные корреспонденты, а не просто переводчики и перепечатщики с BBC. ИРА были, разумеется, борцами за свободу, современными революционерами. Если бы еще не религиозная ограниченность, им бы не было цены. Именно тогда я впервые услышала и название «Шинн Фейн».