Текст книги "Совьетика"

Автор книги: Ирина Маленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 63 (всего у книги 130 страниц)

Туристы предпочитали любоваться всей этой красотой на расстоянии друг от друга. С другой стороны, внизу под склоном начинался, словно в слоеном пироге, другой "слой" обрывов. Здесь же была тихая бухточка с пристанью для рыбаков Восточного города.

Да тут только кино снимать!

Когда-то в 70е годы ирландские власти пытались переселить жителей Тори на "Большую Землю", но те начали такие бурные акции протеста, что от этой затеи пришлось отказаться. Тогда же здесь образовалась "коммуна" художников-примитивистов, которые и по сей день здесь живут и творят. И продают свои картины туристам, а также демонстрируют их в местной картинной галерее…

Я чуть не опоздала на катерок – слишком долго пришлось ждать в кафе печеную картошку. Если бы опоздала, пришлось бы здесь заночевать! В обратный путь я отправилась, гордо стоя на корме судна. "Врагу не сдается наш гордый «Варяг!" – крутилось в голове. И совершенно напрасно я приняла там такую гордую позицию, потому что уже минут через 15, когда наш "Варяг" разрезал носом первую волну, меня с головы до ног окатило из холодного, как погреб, океана! Стоявшие рядом со мной старушки завизжали и ретировались в кабину. Но я – человек упрямый – продолжала стоять там, в результате чего пока мы добрались до берега, меня окатило еще раз 5 и на мне не осталось ни одной сухой нитки… Но холодно не было: ведь на Тори я обгорела, и меня, наоборот, бросало в жар!

При приближении к берегу нас ожидал "приятный сюрприз": начался отлив, да такой мощности, что пристань обнажилась почти до самого дна, и возможности подойти к ней у катера не было ни малейшей. Он тихонечко бросил якорь где-то в миле от берега, а навстречу нам устремилась с тарахтением допотопная рыбацкая лодка, в которую нам и предстояло пересесть…

Нам велели надеть броне… извините, спасательные жилеты. А потом рыбаки поддерживали нас за руки, а мы по одному спрыгивали в эти лодку с маленькой лесенки на борту катера. Самое захватывающее дух происходило, когда ты уже сидел в лодке, а в нее прыгал кто-нибудь новый : она так накренялась на один борт, что казалось: еще одно движение, и не миновать нам судьбы «Титаника»!

Нас набилось в эту лодку как муравьев (всего ей пришлось делать 3 или 4 рейса), она погрузилась в воду почти по самый бортик… Но рыбаки продолжали оставаться такими же невозмутимыми. Когда им показалось, что больше "Боливар уже не вывезет", один из них завел мотор и мы так резко рванули с места, что пожилые американцы сзади меня чуть не выпали за борт.

– Да, Салли, это тебе не Карибское море! – сказал один из них чуть не потерявшей вставную челюсть жене. Последовавшие за этим 10 минут показались мне вечностью. Хотя вокруг царил почти полный штиль, когда даже легкая волна ласково плескала нам в борт, она казалась настоящим цунами! И когда нас наконец за руки вытянули из этой лодки на берег, у многих дрожали коленки…

– Какая экзотика! – воскликнула Салли.

Когда я добралась до дома, не хотелось делать больше ничего – только упасть и спать богатырским сном, на все оставшиеся 3,5 дня! Но я пересилила себя и включила телевизор…

…"В графстве Антрим лоялисты сегодня ночью взорвали бомбу. Полиция подтверждает сектантский мотив нападения. Католическая церковь была подожжена ближе к утру…"

Боже мой, смотришь на все это – и на даму из СДЛП, умудряющуюся при этом спрашивать с совершенно серьезным и невозмутимым лицом: "Так что же все-таки произошло там, в Латинской Америке? Это же так важно для мирного процесса!" – и думаешь: неужели надо будет всего через несколько дней возвращаться в этот зверинец?

Квартирная хозяйка – медсестра – сказала мне, что через Минлару даже автобус ходит. Целых два раз в день!

В четверг утром я проснулась с твердым намерением посетить Фалькару и совершить "паломничество" в Гортахорк. Когда я спустилась на кухню пить чай, то к ужасу своему обнаружила, что красивые ракушки – розовые, желтые, полосатые, – которые я вчера вечером насобирала на травке в дюнах, где гуляли коровки, а ракушками этими были унизаны почти все травинки, и коровки ели травку прямо с ними, – так вот, эти ракушки ожили и разбрелись по столу! Вчера они казались мертвыми, но сегодня их обитатели проснулись и выползли поразмяться… Оказалось, что это даже не моллюски, а обыкновенные улитки! С отчаянным визгом я начала ловить их и нежно выбрасывать за окошко. Это отняло у меня минут 15.

Автобус в сельской Ирландии тоже ходит как Карлсон – приблизительно. Когда я поднялась в "верхний город", я увидела, что у обочины сидит одинокий экзотического вида ирландский фермер с обветренным загорелым лицом. На мой вопрос, во сколько будет автобус, он ответил примерно как старики в фильме "Белое солнце пустыни" – красноармейцу Сухову: "Давно здесь сидим…" – и это все, чего мне удалось от него добиться.

Я пошла на почту и в единственный в Минларе магазинчик, которые были тут же у обочины – посмотреть, что и как. На почте никого не было, а в окно были видны пачки денег на столе. У нас, да и в Дублине тоже это окно давно уже оказалось бы разбитым! В магазинчике было тесно, продавались среди прочего "набора сельпо" какие-то совершенно экзотические провинциальные газеты. Народ в магазинчике говорил между собой по-ирландски… Кстати, моя хозяйка рассказала мне, что в школе ее детям государство приплачивает за знание ирландского языка по нескольку сотен фунтов в год, а тем, кто решает поселиться в Гэлтахте, государство помогает денежной ссудой на жилье.

Автобус пришел в половине 11-го вместо 10-и. Он был старый и битком набит говорящими по-ирландски бабушками, которые ехали в Фалькару за покупками. Ехал он из Данглоу. Бабушки верещали, из их речи мне не было понятно ни слова, за исключением вдруг промелькивающих "агус" (и) или "го май" (все в порядке), за окном светило солнышко, мелькали традиционные коттеджи, крытые соломой, и уже минут через десять мы были в Гортахорке. В народе Гортахорк и окрестности теперь так и называют – "Коста Дель Прово ". В прошлом году в адрес Гортахорка меня питали чувства типа "увидеть Гортахорк и умереть", – но все хорошо делать вовремя, и сейчас я даже удивлялась на себя, что во мне ну совершенно ничего не трепещет…

Фалькара была "возвращением в цивилизованный мир": магазины, в которых тебя пытаются обсчитать! И не один, а много. Именно в здешние пабы походить по вечерам советовал мне Финтан. Нет, увы, за отсутствием транспорта я такой возможности была лишена. Я накупила всяких "благ цивилизации", недоступных в Минларе, типа готовой жареной курятины, и успела на 12-ти часовой автобус….

…И все-таки и в Донегале мне не было покоя. Вместо того, чтобы спокойно отсыпаться по утрам и общаться с отдыхающими республиканцами в пабе по вечерам, по вечерам я часами ворочалась в постели, считая на небе звезды через окно, проделанное в крыше, а по утрам просыпалась ни свет, ни заря и бесцельно бродила по окрестным тропинкам, поедая на ходу попадающиеся по дороге в огромных количествах ягоды ежевики.

Я пробовала, как вы сами видите, все – ездила на катере на остров Тори, залезала там на скалы, бродила часами по бескрайнему пустому после отлива заливу в Гортахорке, прячась от океанского ветра за высокими дюнами… Но ничего не помогало: я думала только о Финтане. Когда вечером на небе зажигались звезды, я размышляла о том, а какие звезды там, где он сейчас: такие же, как у нас, или другие из-за близости к экватору. Когда я просыпалась утром, я думала о том, скоро ли мы его теперь увидим…

Так ничего и не вышло из этого моего отдыха. Мне не отдыхалось, не сиделось на месте.

Мне очень не хватало Финтана. Его мудрого совета, его спокойного тона, его уверенности в том, что справедливость на нашей планете восторжествует.

Когда я вернулась, было очень трудно настроиться на деловой темп после спокойной, сонной донегальской деревушки с ее единственным магазинчиком, совмещенным с почтой. А еще – хоть я и перебралась на Север уже некоторое время назад, только теперь я, пожалуй, начала в полной мере ощущать, насколько ненормален мир, в котором я живу: как только пересекаешь невидимую границу его с Югом, то тут же чувствуешь облегчение. Это был мир, где в порядке вещей были поджоги, отстрелы, шпики, избиения (кажется, ничего другого здесь в новостях и не показывают) – и невозможность было высказывать в открытую свои мысли. Здесь тебе грозила за это не какая-нибудь разборка на партсобрании – пуля в лоб. После Советского Союза и даже после Голландии к этому было трудно привыкнуть. Но было надо – и не для того, чтобы с этим смиряться, а именно для того, чтобы такое положение вещей в конечном итоге изменить. И я продолжала работать, брать свои интервью, делая для себя при этом заметки в памяти и не проявляя вслух гнева, когда я в очередной раз сталкивалась с интеллектуальным и моральным средневековьем…

***

…Виллем – длинный, тощий, чем-то напоминающий Кощея Бессмертного из детской сказки “Новогодные приключения Маши и Вити”, только не такой симпатичный – сидит у окна и курит. Он потягивает кофе в голландском стиле – крепкий, с молоком, но почти черный, с сахаром, но почти несладкий.

Когда живешь в Голландии, поневоле начинаешь думать, что голландцам жалко молока или сахара. Но им действительно нравится такой кофе, а мы с Виллемом – вовсе не в Голландии. Мы сидим в фойе самой часто взрываемой в прошлом гостиницы в Белфасте.

Виллем польшен моим вниманием к нему – тем, что я узнала о нем и решила взять у него интервью для ирландского радио. Ведь хотя он сам и считает себя радиожурналистом, его подлинной профессиональной “гражданской” специальностью был звукотехник на радио.

Виллем – голландец, и мы говорим по-голландски. К его большому удовольствию: приятно все-таки, когда вдали от дома незнакомый тебе человек вдруг заговаривает на твоем родном языке.

Виллем начал рассказ о себе с воспоминаний о детстве в далекой голландской провинции. Потом перешёл к собственно работе на радио. В Голландии Виллем был социалистом. Не настоящим социалистом, конечно, а сторником голландских “лейбористов”. В Северной Ирландии его симпатии повернулись на сторону местных фашистов. Не побоюсь использовать этот термин и называть вещи своими именами.

Приехал он сюда, в общем-то, из финансовых соображений: где работать «вольному журналисту»? В Израиле все “места под солнцем” голландскими журналистами уже раcхватаны, а “кушать хочется всегда”: надо же как-то зарабатывать на жизнь. Вот Виллем и решил попробовать для себя менее горячую точку: Белфаст.

– Ну и как, зарабатывается?

Виллем не улавливает иронии в моем голосе. Голландцы вообще славятся тем, что все воспринимают буквально – и мне самой приходилось бороться в себе с этой чертой после того, как я прожила в Нидерландах много лет. В Ирландии ничего воспринимать буквально нельзя. Во всяком случае, если ты хочешь её понять…

Он увлеченно начинает рассказывать мне о гонорарах. Когда что-нибудь случается – ну, какой-нибудь мощный взрыв, какой-нибудь очередной кризис в мирном процессе, очередной разгон демократически избранных местных органов власти колониaльными наместниками, – то Виллему удается быстренько запродать свой репортаж и получить круглую сумму. В другие времена ему бывает туго, и приходится затянуть пояс на и без того тощей талии. Сегодня он при деньгах, и чтобы продемонстрировать мне это, он заказывает нам обоим по ирландскому кофе – с виски…

После второй чашки ирландского кофе непривычного к виски голландца начинает тянуть на подвиги, и он стремится произвести на меня впечатление. Он рассказывает , каких местных знаменитостей ему довелось интервьюировать. Тримбл, Пейсли, Сэмми Вилсон, леди Силвия Хермон, Найджел Доддс … Я замeчаю, что юнионисты, причем крайние по своим взглядам, среди них – в преобладающем большинстве. Если Виллем и берет интервью у республиканцев, то это, как правило, диссиденты, которые ему нужны для очернения основной массы шиннфейновцев.

– Ну, а ты? Кого тебе удалось записать? – спрашивает он. Я, конечно, преуменьшаю свои достижения и скромно говорю:

– Ну, например, Мэри Нэлис .

– Крутая бабушка!– с уважением в голосе (не к Мэри, а ко мне, что мне это удалось!) говорит Виллем . И тут же сам начинает монолог о шиннфейновцах; о том, какие они, по его мнению, “сталинисты”.

– Эх, Виллем , не видел ты настоящих сталинистов! – вздыхаю я. Для меня-то они как раз «недостаточно сталинисты»…

Он все ещё ничего не понял и по-прежнему хочет произвести на меня впечатление. Рассказывает о том, где он живет: в центре Южного Белфаста, в районе, который опаснее Шанкилла и называется Виллидж – Деревня. Лоялистская деревня. Все здесь знают друг друга, и любой появившийся новичок проверяется досконально. Виллидж “прославился” тем, что недавно отсюда , учинив погром, прогнали единственную здесь африканскую семью, которая и понятия не имела, в какой гадюшник её поселили социальные службы. Когда я напоминаю Виллему об этом, он только отмахивается. И приглашает меня с собой завтра – интервьюировать Пейсли-сына:

– Я вас познакомлю! – Виллем явно думает, что я должна ну просто умереть от счастья!

– Знаешь, Виллем, у меня как-то несколько другие идеалы,– отшучиваюсь я. -Когда я была молодой, я мечтала встретить в своей жизни Патриса Лумумбу…

– Лумумбу? – восклицает здорово уже набравшийся Виллем .– Да это был фрукт тот ещё!

Хотя почему-то в чем. именно заключается это “тот ещё”, он не спешит мне объяснить.

Он торопится говорить о себе. А то вдруг я не успею оценить, какой передо мной талaнт, – ведь мне уже скоро пора домой. Когда он только что появился в Виллидж, для того, чтобы он там поселился, требовалось разрешение высшего собрания местных лоялистов! И они ему это разрешили! Зато теперь у него ни с кем нет никаких проблем, отношения просто замечательные.

– Ну, а как насчёт того африканца, Виллем? – говорю я, но он меня самовлюбленно не слышит. Подумаешь, какие мелочи! Ведь вокруг него – такие герои!

Когда вы начинаете читать его материалы повнимательнее, то в глаза начинает бросаться, что Виллем далеко не так нейтрален в освещении конфликта, как он хочет казаться, и как – в теории, конечно! – полагается западному журналисту. Ещё более это бросается в глаза в ходе разговора с самим Виллемом. Особенно если вы сначала не высказываете вслух своих собственных взглядов…

В своих “сбалансированных” произвeдениях Виллем идет даже дальше, чем. британские СМИ или североирландская полиция, которые знают, что за клевету и недоказанные обвинения им придется отвечать по закому, а потому камуфлируют свою пропаганду под “мы верим, что” или в избытке пользуясь условным наклонением глаголов. Просто он уверен, что никто из его «жертв» не прочитает написанное им – на другом языке.

В одном таком репортаже Виллем голословно обвинил Финтана и его друзей в “обучении латиноамериканских террористов в изготовлении автобомб в обмен на наркотики”. Ну уж ты хватил, Виллем! Финтан и наркотики – это все равно, что Джордж Буш, прочитавший полное собрание сочинений Ленина. Из области ненаучной фантастики!

Как раз в те дни в Северной Ирландии полицией была обнаружена и конфискована самая крупная за всю историю партия наркотиков. Принадлежала она, между прочим, тем, кому Виллем так рьяно симпатизирует: лоялистам. Но пишут здесь об этом исключительно мелкими буквами. А сам Виллем , естественно, молчит об этом в тряпочку вообще. Зачем ссориться с соседями?

На День Королевы, национальный праздник в Нидерландах, именно Виллем был одним из главных инициаторов его празднования местной голландской общиной… в оранжистском холле…Более сектантское место трудно было бы подобрать!

А как же “принцип нейтральности”? Как же “журналистский профессионализм”, Виллем ?

Все мы знаем, что “нейтральной” журналистики не бывает. Это – миф придуманный капиталистической пропагандой для того, чтобы запретить левым журналистам иметь и отстаивать свою гражданскую позицию. Зато правым – таким, как Виллем – всегда дается зеленый свет. Их “пристрастности” не замечают.

И если, к примеру, советские журналисты всегда свою позицию выражали в открытую (нельзя быть нейтральным по отношению к подлости и нельзя симпатизировать расистам, если ты сам не расист!), то такие, как Виллем , под маской “сбалансированности” стремятся отравить ядом пера своих неискушенных читателей.

– Это такие люди!– прочувственно говорит Виллем о юнионистах-лоялистах. – Их просто не понимают! Люди недооценивают глубину их чувств! Глубину их духовно-эмоциональной связи с Британией!

…А у меня перед глазами стоят плачущие маленькие девочки из католической школы, по дороге на уроки оплевываемые и забрасываемые камнями и бутылками с мочой вот этими его “чувствительными” друзьями… Которые сами наотрез отказываются признать, что чувства могут быть и у других, у кого-то ещё, кроме них.

А интересно, как бы отрегировали милые соседи Виллема, если бы они узнали, что по происхождению – католик? Ох, сдается мне почему-то, что пошли бы тут клочки по закоулочкам!…

***

…Лето тем временем подошло к концу. Постепенно я заставила-таки себя снова втянуться в рабочую рутину, и потекли серые, похожие один на другой дни: подъем-автобус-работа-автобус-дом-сон– подъем… Так и шла моя жизнь. А сама я все ждала ответа с Кубы на мое письмо. Насколько был информирован Дермот, дело продвигалось, но когда именно придет ответ, и каким он будет, никто из нас не знал. Я старалась не думать о том, что будет дальше, если ответ этот окажется негативным… Неужели мы так и не сможем Лизу вылечить? Неужели она так никогда больше и не заговорит? Неужели мы с ней так всю жизнь и проживем в разлуке друг с другом? Разве для этого я так за нее боролась?

Летом мы виделись с Дермотом редко – даже когда я была в Донегале, совсем неподалеку от него, он не нашел возможности ко мне выбраться хоть на день: у него не было собственной машины, а тут еще и приехала в гости американская теща, которую надо было развлекать…

Чувствовала ли я себя виноватой, встречаясь с женатым мужчиной? И да, и нет. Да – потому что это шло вразрез с моим воспитанием. Нет – потому что я не собиралась уводить его из семьи и потому, что мой собственный развод и болезнь Лизы травмировали меня таким образом, что я перестала верить в «счастье в личной жизни». (Я даже не могла больше смотреть лирические фильмы – сразу выключала их.) Дополнительным «смягчающим фактором» было происхождение «нашей» супруги.

Я не испытывала никаких особых чувств по отношению к жене Дермота и уж само собой, не намеревалась его у нее отбивать: что бы я с ним стала делать? Да и сам он с самого начала недвусмысленно дал мне понять, что из семьи уходить не собирается. Обоих такое положение вещей устраивало. Правда, со временем меня начало раздражать, что он все чаще непрошенно начинал клясться мне в вечной любви и уверять, что я – единственное в его жизни настоящее чувство. Может быть, он считал, что мне будет приятно это слышать, но я только морщилась: во-первых, я ему не верила (когда ТАКАЯ большая любовь, то тут бросают и жену, и даже детей, а у него их тем более не было), а во-вторых, мне вовсе и не нужны были такие слова и совсем никакого удовольствия они мне не доставляли. Разве что подогревали мое самолюбие: смотри-ка, мы и тут обскакали «янок».

Ну, а если это была правда, тогда еще хуже, потому что сама я, если честно, таких пылких чувств к Дермоту не испытывала, и от этого мне было немного неловко подобные вещи выслушивать. Поэтому я старалась внушить себе, что это он просто говорит красивые слова – как полагается. Я очень уважала Дермота, мне было интересно с ним общаться в интеллектуальном плане (большая редкость здесь!), и он был для меня своего рода старшим другом. И еще – просто я была очень одинока…

Негативные чувства к неведомой мне супруге моего «ЛДТ» я начинала испытывать только тогда, когда ее родина вытворяла какую-нибудь очередную пакость на международной арене. То есть, это случалось со временем все чаще и чаще. В такие дни я полушутя сердито выговаривала Дермоту:

– Как тебе не стыдно! Да как ты только мог жениться на человеке родом из такого гадюшника! Я бы не вышла замуж за американца даже если бы это был последний мужчина на Земле. Разве что для Дина Рида сделала бы исключение.

Шутка шуткой, но в каждой шутке есть доля правды. После Югославии меня переполняло такое возмущение, что кажется, если бы меня поставили в один забег с какой-нибудь олимпийской чемпионкой из той страны, я бы на одном гневе своем у нее выиграла.

Дермот смущенно пытался заверить меня, что жена его все-таки ирландка. Ага, я тоже грузинка – по приемному дедушке…

В Америке и в современной Ирландии это – целое социальное явление: вообразившие себя ирландцами янки, решившие посвятить свою жизнь «борьбе за ирландскую независимость». В Дублине я познакомилась с одной очень яркой представительницей этой группы людей, которая родилась и выросла в Бостоне – городе с самой, пожалуй, большой общиной «американских ирландцев». Ирландского в этой громогласной белокурой Барби с неизбежно выдающим её американским «р» и с неизменной сигаретой в зубах, всеми своими манерами напоминающей булгаковскую «женщину, переодетую мужчиной» из «Собачьего сердца», – только имя. Причем имя у нее было хоть и ирландское, но мужское: страдающие «ностальгией» родители, никогда не жившие в Ирландии, не знали об этом, когда называли свою дочку.

– Я– ирландка!, – не уставала подчеркивать она, хотя ее никто, собственно, об этом не спрашивал. Заметим, она приехала в Дублин всего три года назад и уже давно высокомерно поучает всех вокруг, как надо жить и, что ещё интереснее, как надо бороться. Такое впечатление, честное слово, что американцы страдают каким-то комплексом неполноценности на почве собственного этнического происхождения: отсюда и такая страстная тяга к «поискам своих корней» – ведь мы, те, кто точно знает, откуда он родом, и кто были его предки, даже если они были родом из самых разных частей страны и самых разных национальностей, таким страдать не склонны. Мне вот почему-то не хочется никому доказывать, что я казачка, и размахивать шашкой направо и налево.

–

– Ух, как я подошла к полицейскому участку в Кроссмаглене, да как начала колотить в стенку, да как закричу: «Откройте, мне надо к вашему начальству!» А они как испугались меня, дверь открыли, впускают, а там – темный коридор, а дверь за мной уже закрывается… Я как прыгну да как подложу в дверь булыжник, чтобы она не закрылась! А они как завопят на меня: «Закрой дверь!» А я как закричу на них: «Не закрою!»… – рассказывала американская мадам о своем «геройстве». И с гордостью добавляла: – У меня армия три пленки изъяла! – как будто за это ей полагалась, по меньшей мере, медаль «За отвагу».

Я тоже была в Кроссмаглене и тоже фотографировала там всяческие объекты. Вот только почему-то ни разу ничего у меня не изымали, и не заставляли меня английские солдаты разуться при выходе из машины, в грязи… Я просто тихо делала свое – это для «псевдоирландцев» «размер геройства» измеряется децибелами созданного вокруг себя шума. «Много шума из ничего». Стало ли хоть кому-то в Кроссмаглене легче жить от того, что очередная янки нашумела там и нахамила местным полицейским? Думаю, что нет. Однако это позволило ей самой ощутить себя «подлинной бесстрашной революционеркой».

На мой взгляд, источником этой псевдореволюционности является, в первую очередь, нечистая совесть тех американцев, у которых её ещё немножечко осталось. Участие в освободительном движении «страны своих предков» позволяет им заглушить в себе чувство вины от того, что творят их собственные власти во всем мире, по отношению к стольким его народам. Именно это-то они предпочитают усиленно не видеть: недаром рассказывал мне, вернувшись из Америки, Конор из Портобелло, как он был поражены тем, что бостонские ирландцы напрочь не видят сходства между борьбой за полную независимость Ирландии и борьбой арабского народа Палестины за самоопределение.

А еще «американские ирландские республиканцы», в отличие от республиканцев подлинных, ужасно боятся за свои жизни. При малейшей им угрозе, пусть даже словесной эти «борцы за свободу» бегут жаловаться…. «большому брату» из ФБР!

Жена Дермота – которая до начала острого приступа революционности называлась Джейн, и так я и буду ее называть, а не ее ирландским псевдонимом – особенно остро вообразила себя ирландкой, когда на её горизонте появился он. Что ж, любовь зла – Сандра Рулофс вон тоже теперь «Сулико» распевает…

Будучи дома, Джейн она вела «неутомимую кампанию за объединение Ирландии»: дальше веб-сайта, на котором она печатала имена и адреса членов Оранжистского ордена, дело не шло, но это позволило ей вообразить себя подлинной Софьей Перовской местного масштаба. Полная героических побуждений и предвкушения полной приключений жизни, она покинула родные теплые берега и переселилась с героическим супругом на его родину – в дождливый северо-ирландский городок. И вот тут-то и оказалось, что к таким «революционным будням» она не была готова.

Поначалу все шло гладко – Джейн выпускала воззвание за воззванием на бумаге, в перерывах между кройкой и шитьем. Однако вскоре наступило горькое похмелье: ей начали угрожать.

Всякий республиканец в Северной Ирландии внутренне готов к этому, а многие получают по несколько угроз их жизни в месяц. На жизни многих, в том числе и лидеров республиканцев, были совершены покушения. Но боже ты мой, попробуйте кто-нибудь только пальчиком погрозить «бесстрашным» американцам! Впрочем, в этом виноваты мы сами, весь остальной мир: недаром американцы и прочие западные «сователи носа в чужие дела» так привыкли уже, что их неизменно отпускают из всех пленов целенькими и невредимыми, что действительно поверили в собственную «неприкасаемость» и ненаказуемость. Отпускали их и из Югославии, и даже из Афганистана. Напрасно, на мой взгляд, проявляли такой гуманизм, надеясь на ответный – по отношению к невинному мирному населению, хотя бы к детям. Иногда полезно проучить непрошеных гостей, чтобы в следующий раз эти «благодетели» не совались, куда их не просят! Но это к слову.

Джейн отплатили её же собственной монетой: на сайте американских республиканских диссидентов (есть и такие!) какой-то лоялист опубликовал её адрес и номер машины и «выразил угрозу» ее жизни и безопасности. Она не стала задумываться над тем, как чувствовали себя «разоблаченные» ею когда-то оранжисты – в совершенной панике она на второй день села в самолет и помчалась домой… в ФБР. Требовать от них закрытия сайта своих «политических врагов»… «Вот тебе и весь сказ!» – как говорил герой носовского «Незнайки» Пончик…

Есть две очень мудрые старые пословицы. Одна из них гласит: «В чужой монастырь со своим уставом не ходят», другая – «Скажи мне, кто твой друг, и я сказу тебе, кто ты». Думаю, что с «революционностью» тех, кто просит помощи у ФБР – того самого ФБР, которое терроризировало, унижало и мучило великую дочь американского народа Ассату Шакур, все кристально ясно.

А «революционные» янки продолжают тем временем ходить в ирландский монастырь со своим уставом. Думая, что за их доллары ирландцы должны терпеть их высокомерные проповеди и позволять им развеивать их собственное чувство вины и стыда за свою Империю Зла. Легко, однако, «бороться за свободу», не отрывая зада от кресла и абстрактно рассуждая о злодеях-лоялистах. Но стоит только этот зад от уютного кресла оторвать и оказаться там, на передовой чужой борьбы, как они сразу вспоминают о том, что они – американцы, и зовут на помощь мамочку и Федеральное бюро расследований…

Если Дермот и ждал от меня сочувствия человеку, который жалуется на свои проблемы в ФБР, то напрасно. Так что не знаю, зачем он рассказал мне эту историю. Собственно, я предпочитала о Джейн вообще не думать – чтобы не сказать ему чего-нибудь неприятного. Иногда она звонила по телефону, когда мы были вместе в какой-нибудь гостинице и говорила так громко, что ее даже мне было слышно. Громогласность – это у них, видимо, национальное. Один раз Джейн не на шутку расшумелась, – правда, не на Дермота, а в адрес строителей, которые что-то у них там дома пристраивали и, видимо, напортачили. Джейн вопила в трубку, Дермот ее как мог успокаивал, а меня вдруг разобрал такой хохот, что я согнулась пополам и едва успела отползти в ванную – мне вдруг вспомнились строчки Маршака:

«Сели в машину сердитые янки,

Хвост прищемили своей обезьянке!»

Я чуть не каталась там по полу, затыкая себе рот полотенцем, чтобы мой хохот не вырвался наружу, а внутри у меня все просто клокотало. Не знаю, как я еще жива осталась…

По мнению Дермота, главными злодеями в мире были, конечно же, британцы. А американцы, согласно его убеждениям, – лишь наивные и доверчивые, неискушенные простаки. Думаю, что такая точка зрения на мировое расположение империалистических сил – тоже специфически национальная, ирландская. Британцы, конечно, гораздо опытнее американцев в раздувании всяческих гадких интриг и организации провокаций и в бессовестной, геббельсовской лжи, но американцы быстро и успешно у них учатся. Что же касается физическсих, то есть военных, экономических и пр. сил, то Джон Буль по сравнению с дядюшкой Сэмом – беззубый старикан. Все знают, что его время давно кончилось – и только сам он с завидным упрямством по-прежнему в это не верит. И подтявкивает из-за американской спины что твой шакал Табаки. Чтобы подчеркнуть собственную значимость на мировой арене.

На эти темы мы могли спорить с Дермотом часами – азартно, но не переходя на оскорбления. А потом он снова начинал рассказывать мне занимательные истории из своей жизни– например, о своем задержании британцами на въезде в Евротуннель, когда тот еще даже не был официально открыт: Дермот сразу же потребовал адвоката, на что ему ответили, что он не арестован, а Дермот в свою очередь спросил, притворяясь глупеньким: «Раз не арестован, значит, я могу идти?».

Я начинала задавать ему вопросы о том, чего не понимала в республиканской тактике. И хотя все, что он мне на это отвечал, звучало вполне логично, мне иногда казалось, что стоит только отступить от этой его логики на шаг в сторону, и вся логическая цепочка рухнет. Есть ли у них план «Б»? Например, доказывал Дермот мне, для Шинн Фейн сейчас важнее всего обойти СДЛП по результатам выборов: тогда с ними не смогут не считаться на переговорах, так как это будет партия, представляющая большинство католического населения Севера. Логично? Логично. Ну, а если все-таки не станут? Или если ценой такой победы, достигнутой переманиванием избирателей СДЛП за счет перехода на рельсы «среднего класса» станет перерождение партии в обычную реформистскую – а ля «новые лейбористы» в Британии? Тогда почему же и не считаться с ними – да о таком британские власти могли только мечтать! И почему республиканцы так уверены, что это не оттолкнет от них тех, кто всегда партию традиционно поддерживал? Или, может быть, мнение этих людей, на которых движение держалось столько лет, теперь становится для них неважно? Почему нельзя иметь ясные программу-минимум и программу-максимум вместо того, чтобы все время делать программу-максимум все более и более скромной (а ее требования сворачивались такими же темпами, как печально знаменитая шагреневая кожа) ? Все эти вопросы я задавала ему.