Текст книги "Совьетика"

Автор книги: Ирина Маленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 120 (всего у книги 130 страниц)

А ведь человечество -это мы! Не пора ли нам разбудить самодовольных сахаровских "героев" и продемонстрировать им реальный мир? Чтобы не приходилось нам большe благодарить их великодушных врачей за спасение наших жизней бесплатным отрeзанием наших ног? …

… ..– О чем ты задумалась? – оторвал меня от этих мыслей товарищ Орландо. Я вздохнула:

– Об СССР…

– Я тоже часто думаю о нем, – сказал он мне доверительно. – В юности, еще до того, как приехать учиться в ваш УДН, я успел пожить с родителями в Штатах. Успел, так сказать, хлебнуть «сладкой жизни». Так что мне было с чем сравнивать социализм. В первый раз я приехал к вам летом 1979 года– и повстречал там людей со всех концов планеты. Я был в составе молодежной группы социалистической партии Пуэрто Рико – у меня отец колумбиец, а мама пуэрториканка. Наши гиды были русская женшина и парень-киргиз. С киргизом мы сразу очень подружились. Он рассказывал мне о том, что «единственным соперничеством между этническими группами в СССР является соперничество за то, какая из них является более советской». Он здорово знал книги американских писателей, тот киргиз – спрашивал наше мнение о таких книгах, которые у нас во всей группе никто не читал! Больше всего он любил рассказы О'Генри….

– Это мне знакомо, – сказала я. – У нас каждый ребенок знает, например, «Всадника без головы» и его автора Томаса Майн-Рида, а вот на его родине, в Северной Ирландии, его никто не знает. И книгу эту на английском днем с огнем не найдешь. Зато они все продолжают хвастаться своим затонувшим в первое же плавание «Титаником»– другие бы на их месте постыдились…

– А тот киргиз был сыном Чингиза Айтматова! – продолжал товарищ Орландо.

– Правда? Это не тем, которыи потом стал в независимой Киргизии министром иностранных дел?

– Не знаю, мы потеряли с ним контакт уже давно… А один раз мы плыли на теплоходе по Днепру – красотища кругом неописуемая! Один старый рабочий начал говорить с моими друзьями по-немецки. Он выучил немецкий язык во время войны. Помню, спрашивает моего друга, откуда он. Тот говорит: «Чикаго». «А, Теодор Драйзер и его трилогия о Чикаго! Как же, как же!»– говорит старый советский рабочий-металлург, который и в институте-то не учился. Клянусь, что в то время в Чикаго почти никто – а теперь-то уж точно никто!– не знал столько о Драйзере и о его этих книгах! …

Он продолжал свои воспоминания, а я слушала его и все отчетливее понимала, что передо мной – тот редкий тип бизнесмена, что подобен Фридриху Энгельсу: бизнесом он занимается не ради обогащения, а исключительно для пользы революционного дела. Очень быстро моя напряженность исчезла сама собой. Это был совсем не того сорта человек, что Хильда. Совершенно из другого теста.

– С тех пор прошло много лет, – сказал товарищ Орландо. – Я не буду сейчас пересказывать тебе всю свою биографию, не стану рассказывать, как я оказался в рядах колумбийских партизан (расскажу как-нибудь, когда у нас будет время, если тебе это интересно). Скажу только, что последние 15 лет я живу на разных Антильских островах. Некоторое время жил на Доминике – там тогда был очень левый премьер, Рози Дуглас, кстати, большой друг ваших ирландских товарищей. Но он пробыл премьером только 8 месяцев, а потом совершенно неожиданно умер….Так неожиданно и так подозрительно, что его родные даже требовали, чтобы вскрытие его тела производили кубинские врачи… Это был такой жизнерадостный человек – и смелый до отчаянности !

– Помню его, – сказала я, – Видела на сьезде Шинн Фейн. Он им еще говорил – если что будет нужно, обращайтесь к Назарбаеву. Только осторожно – он за достаточную сумму маму родную продаст…

– …Теперь ближе к делу.. Итак, Кюрасао. Американские базы на Нидерландских Антилах, как ты понимаешь, являются наиболее близкими к территории Северной Колумбии. После смерти нашего команданте, Мануэля Маруланды Велеса, после убийства Рауля Рейеса и других известных тебе, я думаю, недавних событий, а также широкомасштабных наступательных действий правительственных войск– фактически под американским командованием – на юге нашей страны наше командование приняло решение о постепенном перемещении основных подразделений в центральные и северные районы страны, для перегруппировки сил и их пополнения. Важно выиграть время в нынешних условиях. И вот тут-то роль американских баз на Антилах резко возрастает, поскольку теперь они будут одними из главных источников развединформации для Урибе и для янки. Нам необходимо знать, что здесь происходит и готовится. Однако принципиальной позицией наших вооруженных сил, помимо всего прочего, является то, что мы не ведём никаких боевых действий за пределами своей страны. И вот в этой ситуации действовать мне здесь достаточно сложно. Если янки хотя бы даже заподозрят, кто я… Начнется такое, что шумиха вокруг трех ирландцев, побывавших в наших джунглях, покажется тебе просто детским мултфильмом. Короче говоря, по-настоящему я не имею права не то что приказывать – даже просить местных товарищей о помощи. Нам повезло, что антильские товарищи оказались такими отзывчивыми и поняли нашу ситуацию. Так что я ни в коем случае не могу ни с какой стороны засвечиваться в этой акции. Именно поэтому я бываю на Кюрасао только время от времени. Но зато мое положение позволяет мне часто бывать на других островах и выходить там на нужные контакты, передавать информацию. Так что есть в нем и своя положительная сторона. К слову, антильские товарищи очень удивились, когда узнали, кто я на самом деле. Они считали меня таким высокомерным снобом…. – и товарищ Орландо заразительно захохотал.

– Но поскольку остров, они и есть остров, и все местные на виду, то нам и потребовались такие люди, как вы. Вот теперь ты имеешь более или менее полную картину происходящего здесь. По сути, мы – это коммунистический мини-интернационал в действии. А как же иначе? От общего врага и защититься можно только вместе.

– Горби с Ельциным развязали веник – а нам предстоит его собирать по веточке и снова связывать воедино. В России сейчас тоже многое изменилось, – сказала я, – Сильно растут антиамериканские настроения. Про наши связи с Венесуэлой Вы наверняка лучше меня в курсе. Странно, что антильские газеты так мало писали о наших совместных с ней военно-морских учениях. Я ожидала от них истеричного визга, особенно от голландскоязычных. А вы сами не пробовали в свете последних событий установить более близкие связи с Москвой?

– Эх, Совьетика, – вздохнул товарищ Орландо, положив руку мне на плечо, – Должен тебя разочаровать… У современной России «нет постоянных друзей, есть только постоянные интересы», как говаривал в свое время колонизатор Черчилль. И эти постоянные интересы, увы, находятся там, где размещаются банки, в которых они хранят свои деньги. Чавес – это другое дело для них, он президент, у него есть нефть… С нами они тоже будут дружить – когда мы придем к власти. А пока… пока – «борьба с терроризмом – дело общее», как они говорят. И дружить с Урибе и с Бушем или Обамой им выгоднее.

– М-да… – только и сказала я, вспомнив закрытие базы в Лурдесе – о котором было объявлено как раз когда Лиза лечилась в Гаване – и другие подобные проявления «постоянных интересов». К этому и добавлять было нечего.

Послышался какой-то шум, и хотя я не видела на «Консуэло» никого, кроме товарища Орландо, было ясно, что в лодке находился и кто-то еще – и этот, а точнее, эти «кто-то еще» сейчас отчаянно пытались остановить на палубе кого-то, кто рвался к нам в трюм. Товарищ Орландо вскочил с места и что-то проговорил по-испански в мини-передатчик. И тут же облегченно рассмеялся.

– Совьетика, это же твой Ирландес. Пришел тебя от нас спасать! Заговорились мы тут с тобой, а ведь действительно уже поздно… В общем, будем считать, что познакомились. В следующий раз будет твоя очередь рассказывать мне о себе, ладно? А сейчас тебе пора, а то он еще ненароком взорвет нашу бедную старую «Консуэло»… А она нам еще пригодится, – и он крепко пожал мне руку, – Венсеремос!

–

… Не помню, как в тот вечер мы добрались до дома: так мы хохотали всю дорогу, вспоминая отчаянную попытку Ойшина «освободить» меня из рук «коварных латиноамериканцев»: меня не было так долго, что он всерьез решил будто колумбийские партизаны что-то не так поняли и похитили меня с целью выкупа. Тогда как раз во всех газетах трубили про бедненькую Ингрид Бетанкур (которая на поверку оказалась даже вовсе ничем не больной).

Громче всех смеялся, когда все это выяснилось, сам товарищ Орландо.

– Меньше надо читать буржуазную прессу! А телевизор вообще советую выбросить на помойку, компаньеро!– хлопал он Ойшина по плечу.

И на обратной дороге в машине мы все продолжали по этому поводу хохотать. Правда, у меня это было, по-моему, на нервной почве: слишком уж много всего пришлось пережить за один день….

Потом я долго ворочалась в постели: не могла заснуть. Я вдруг осознала, насколько сильно переменилось за последний год мое отношение к жизни. Перемены эти начались еще в Корее, а сейчас процесс этот наконец-то завершился, и я чувствовала себя (в переносном, конечно, смысле) словно вылупившаяся из кокона бабочка: сама себя не узнавала, удивляясь собственному умению летать… После Советского Союза – и до Кореи – на долгие годы жизнь моя поблекла, лишилась смысла, превратилась в одно только чисто физиологическое существование. Частенько я ловила себя тогда на мысли, как было бы хорошо закрыть глаза, заснуть и больше уже не просыпаться. Материальное благополучие было (и остается) для меня чем-то второстепенным, а вот человеческие отношения… Один мой капиталистический знакомый говорил как-то, уже в период кризиса, что люди «готовы пойти на что угодно, лишь бы сохранить тот уровень материального благосостояния, к которому они привыкли». Его слова о том, что ни один человек не откажется от чисто личного материального комфорта, даже если ради этого ему придется «идти по трупам», глубоко удивили и даже обидели меня. Это все равно как уверять, что все люди продаются, дело только в цене. Или что все женщины мечтают выйти замуж за «олихарха».

Смотря от чего и ради чего отказываться! Я часто задумывалась над тем, захотела ли бы я, избалованная западным «отсутствием очередей» (ведь больше-то Западу баловать людей нечем, особенно в культурном плане!), обратно в Советский Союз, если бы у меня была такая возможность. И ответ мой был однозначным: да, да и еще раз да! Единственное, что вспоминется мне и по сей день с резью в животе, – это грубость отечественных чиновников, даже в советское время. Но сейчас-то она вообще достигла космических масштабов! Разница была в том, что в советское время на хамов-чиновников все-таки можно было найти управу, а вот в современной России… Фильм «Забытая мелодия для флейты» , который предсказывал, как подпавшие под сокращение чиновники будут зарабатывать на жизнь пением в электричках, сейчас, в постсоветское время воспринимается как невероятная, вселенских масштабов ерунда! На Западе бюрократы по крайней мере вежливы, хотя даже со своей вежливостью они могут вытянуть из вас три души….

В любом случае, у меня не было иллюзий, что в привычный и дорогой мне СССР можно будет в один прекрасный день вот так запросто вернуться – и именно это-то и делало мою жизнь такой пустой, такой лишенной смысла. Остатки советской жизни в контрреволюционной России Ксюш Собчак и Костей Хабенских походили на льдины в реке, в которую начали сливать горячие помои: приходилось все время прыгать с одной льдины на другую, чтобы не утонуть, а они становились все меньше и меньше… Лед Остапов Бендеров тронулся, и вернулись господа присяжные заседатели. Вместе с гигантами мыслей, криками «Запад нам поможет!», отцами русской демократии и неотрывным, видимо, от этой демократии «je ne mange pas six jour»…

То, что отныне и до самого конца жизни все, что мне предстоит – это только «выживать» как клопу, вместо того, чтобы приносить людям пользу и ощущать себя нужной им. Что неважно, чего бы ты в этой капиталистической жизни ни достиг, все это будет только для тебя и твоих близких, но не для общества в целом – сознание этого пригибало меня к земле будто тяжелый камень, повешенный мне на шею. С этим осознанием того, что любая живая единица в таком обществе призвана существовать только для своей личной пользы, я так никогда и не смогла смириться. Капиталистическое общество, в любой своей версии, от антильской и российской и до западноевропейской, напоминает мне курятник из анекдота: в котором, как известно, «каждый стремится сесть повыше, клюнуть своего ближнего и наср*** на нижнего». И знаете что? Я не испытываю ни одного из этих трех сокровенных желаний капиталистического потребителя!

Вот так я жила все эти годы – словно под местным наркозом. Видела все происходящее вокруг, но ничего не чувствовала. Кроме тупой, ноющей боли, которую я старалась загнать у себя в душе куда-нибудь поглубже. Наркоз начал развеиваться только когда я увидела Корею. И теперь, полтора года спустя после того, как я впервые ступила на корейскую землю, мое мироощущение стало совершенно иным. В нем не осталось места унынию, неверию в торжество справедливости или в собственные силы. И происходящее здесь, на Кюрасао находилось для меня в прямой связи с происходящим в других уголках земного шара: недаром сейчас так любят трубить про «взаимозависимый мир»! И если бы мне кто-нибудь сказал: «Неужели ты надеешься вдохновить на борьбу за справедливость наших с тобой соотечественников тем, что помогаешь кому-то на другом конце планеты?», я бы искренне удивилась. А что я должна была делать в моем положении? Сказать «нет, спасибо, я лучше подожду, когда у нас дома назреет революционная ситуация»? Или, как некоторые наши коммунисты– «Венесуэла нас не колышет»? Или, может быть, поучаствовать в «марше несогласных», в «русском марше» или еще в какой-нибудь гнусности? Ну уж извините, и альтернативы…

Кто смотрит дальше своего носа, того вдохновляет победа прогрессивных сил в любой стране мира – для дальнейшей борьбы в стране своей собственной.

На прощание товарищ Орландо сказал нам:

– Да, Советского Союза больше нет, но зато есть мы – его духовные дети и внуки. И мы пронесем с собой по жизни не просто память о нем – мы пронесем в себе искорку его революционного пламени. Из этих искорок мы зажжем новый факел – возвещающий настоящий рассвет для человечества. Важно продержать этот факел горящим даже в самую черную, беззвездную ночь. Не сидеть сложа руки, не вариться в соку из переживаний о прошлом до тех пор, пока не погаснет этот факел, а искать. Искать таких же людей, как и ты, и стремиться соединить свои с ними силы….

Вспоминая эти его слова, я почувствовала, как на душе у меня стало тепло. И наконец-то заснула….

Утром меня разбудили чьи-то голоса: Ойшина и чей-то женский. Позевывая, я накинула халат и выглянула в окно. В саду Ойшин разговаривал с Любеншкой – нашей так называемой служанкой. Но это был вовсе не ее рабочий у нас день, да и до 10 часов было еще далеко: только что начало светать. Неужели что-нибудь еще случилось? Может, Сонни узнал меня вчера?

Я выбежала в сад как была– в халате и босиком.

– Бон диа, Саския, – поздоровалась со мной Любеншка. – Ты почему вчера не брала трубку, когда я звонила тебе? Кармела просила предупредить, что кто-то, кого ты знаешь, сейчас на Кюрасао. Она сказала, что ты сразу поймешь, о ком идет речь.

– Уже поняла, спасибо!– поспешно сказала я, – А почему ты здесь в такую рань? Что-нибудь случилось?

– Пока еще ничего, – неспешно сказала Любеншка так, словно речь шла о чем-то будничном – Но скоро, наверно, случится. Помнишь того гаитянина, что ходит в гости к Марии-Елене? Теперь он сказал ей, что слышал, как американцы говорили, что многие на Антилах не доживут до Нового года…

– На Антилах? А Антилы-то здесь при чем? Чавес же не собирается на них нападать.

– Не знаю, при чем здесь Антилы, но готовится что-то серьезное. Он запомнил еще такие слова: «его же русские дружки и сведут этого Уго в могилу». Мы не знаем, что это значит. Значит, надо будет узнать. Пока не поздно….

… Так что же все-таки назревало там, что готовилось за этими высокими стенами базы? Успеем ли мы вовремя узнать об этом? Успеем ли предупредить товарищей, даже если узнаем? Сможем ли предотвратить пока еще никому из нас неведомую назревающую над их страной опасность?

Прошло несколько дней. Чувство внутреннего беспокойства нарастало у меня почти как в годы перестройки: только на этот раз одновременно, а не с большим запозданием нарастало и осознание того, какая ответственность была возложена на наши плечи. До того, что мы узнали со слов гаитянина, я обычно отмахивалась от мыслей об этом, когда они у меня возникали: какая такая особенная ответственность, если мы занимаемся вполне будничными, незначительными вещами, сбором повседневной информации – по крупицам, будто муравьи в муравейнике? Что в этом героического или необыкновенного? Этим мог бы заняться любой; просто так уж сложилось, что здесь оказались мы.

Бабуля с детства учила меня быть скромной, не преувеличивать собственного значения: она учила меня, что надо просто честно заниматься тем, что на тебя возложено, работать не покладая рук, а уж тогда, если ты действительно будешь работать хорошо, люди это сами заметят и оценят. Долгое время это ее традиционное советское воспитание здорово мешало мне во время интервью в поисках работы (где я тоже была склонна преуменьшать свои возможности, потому что хвалить себя – это по нашим понятиям, последнее дело), но сейчас я была как никогда рада тому, что меня воспитали именно так. Бабушкины заветы не давали мне парить в облаках даже тогда, когда обстановка для этого создавалась более чем благоприятная. Я в таких случаях вспоминала героиню Натальи Кустинской из «Ивана Васильевича», с ее захлебывающимся «Вава, ты сейчас упадешь…» – и меньше всего на свете мне хотелось бы оказаться на нее похожей.

Сейчас я твердо понимала, что вот оно, наконец-то пришло время показать на деле, достойны ли мы возложенного на нас доверия. То, чем занимались мы в свое время с Ойшином в Ирландии, теперь казалось мне неуклюжими детскими играми – театрализованным представлением в стиле «Мистерии-буфф». Реальность борьбы с нашим общим врагом оказалась намного будничнее – и суровее. В ней не оставалось места для подростковых фантазий а-ля «Неуловимые мстители».

Ждать подарков от судьбы – например, что нам в руки попадет компьютерная флешка с изложением коварных империалистических замыслов – было нельзя, как нельзя, говоря словами Мичурина, ждать милостей от природы. Нужно было искать слабое звено в цепи врага – звено, которое позволило бы нам узнать, что он замышляет. На словах это ясно, а вот на деле… Кроме двух извечных русских вопросов – «что делать?» и «кто виноват?» – есть еще и третий, не менее насущный вопрос: с чего начать?

И потому когда дождливым летним днем полковник Ветерхолт предложил мне отправиться на десять дней в рейс с голландским патрульным кораблем, «чтобы своими глазами увидеть сотрудничество партнеров по НАТО»– голландских морпехов и американских вертолетчиков – и потом в красках поведать прессе об их «геройской миссии по борьбе с наркотрафиком», я ни секунды не сомневалась.

– Ой, правда, полковник? Мне можно будет присутствовать при том, как ваши ребята проводят задержания наркокурьеров? Почту это за большую честь!…

Ойшин почему-то оказался не в восторге от этой идеи.

– Не хочется мне тебя туда одну отпускать, – сказал он, хмурясь, – С какой стати полковник вдруг предложил тебе это? Нет ли тут какого подвоха? Может быть, он что-то подозревает?

– А по-твоему, если я откажусь, это будет не подозрительно? И вообще,разве мне не лучше будет побыть отсюда подальше пока Сонни не вернется к себе в Голландию?

И Ойшину не оставалось ничего делать, кроме как согласиться.

… Вдали от суши Карибское море не лазурное, как у берегов Кюрасао, а темно-синее. Тропическое солнце кажется здесь еще беспощаднее, и от него не спасает даже освежающий морской ветерок. На палубе я весь день благоразумно искала тени. Хотя вместо тени мне вполне мог бы служить полковник Ветерхолт – тем более, что рост и фигура позволяли его тени закрывать меня с головой. Полковник не отходил от меня во время рейса буквально ни на шаг. То он беспокоился о том, не страдаю ли я морской болезнью (такие вещи надо было спрашивать заранее!), то – по вкусу ли мне пришелся традиционный голландский blauwe hap …

– Blauwe hap?– не поняла я. – -Никогда не слышала такого выражения. А я-то думала, что в совершенстве владею голландским…

Полковник самодовольно рассмеялся. Ему было приятно меня чем-то удивить.

– Так голландские морпехи величают индонезийский «рисовый стол».

«Рисовый стол»– это вообще-то колониальное изобретение. Целый набор разных индонезийских блюд, из курятины, мяса, овощей и так далее, к каждому из которых прилагается гарнир из риса – стоящего посередине стола в одной большой миске. Традиционно голландского в нем только то, что как и в Голландии, в меню он почему-то всегда был по средам. Но я не стала спорить с полковником.

Такое внимание его к моей персоне несколько удручало меня, даже казалось мне подозрительным. Может, Ойшин был прав? Забота полковника Ветерхолта вызывала в памяти почему-то ассоциацию с критерием того, как «стать родной матерью» согласно Карлсону: «Ты будешь меня уговаривать выпить горькое лекарство и обещаешь мне за это пять эре. Ты обернешь мне горло теплым шарфом. Я скажу, что он кусается, и

только за пять эре соглашусь лежать с замотанной шеей.» Мне не были нужны 5 эре, но я чувствовала себя в обществе полковника так, словно меня тоже кусает какой-то невидимый шерстяной шарф. «С какой бы стати он сначала пригласил меня в этот рейс, а потом не отходил от меня ни на шаг?»– пыталась я анализировать по вечерам у себя в каюте, наконец-то оставшись в одиночестве.

Днем мне анализировать было некогда – надо было вести свои путевые заметки о морпеховском геройстве и на ходу зачитывать их полковнику, а писать эти заметки было делом не из легких. Хотя бы потому, что шел уже 6-ый день нашего рейса, а ни одного единственного наркосуденышка «героям» еще обнаружить не удалось. Мне оставалось писать только о том, какие они славные парни, и как быстро они приняли меня, гостью, в свой коллектив. На самом же деле «принятие в коллектив» состояло из обедов за капитанским столиком да из дежурных улыбок в сторону проходивших мимо меня по палубе натовцев. На улыбки они отвечали охотно, даже на дежурные – женщин на борту было немного. Я да известная вам уже Zeena– вот уж кто по-настоящему влился в коллектив! Да-да, она тоже была здесь – в качестве механика в составе экипажа американского вертолета, который принимал участие в этом рейде. Это был видавший виды Lynx с какими-то проблемами при посадке. Потому, что после каждой его посадки Zeena подолгу колупалась в его нижней части. Она оказалась талантливым механиком: когда на третий день нашего рейса у голландцев отказал насос в аппарате, дистиллирующем морскую воду для нашего питья, без которого мы бы в море долго не продержались, потому что большого запаса воды на борту не было, Zeena, на пару с одним голландским матросом, смогла и этот насос тоже починить. Надо ли говорить, что после этого голландские морпехи Зину зауважали, хотя раньше смотрели на нее типичным голландским мужским взглядом – как на обычную stoeipoes .

Когда я смотрела на нее – загорелую, веселую, бойкую,– я почти забывала, кто она и чем она здесь занимается. Zeena была так по-молодому хороша и одновременно так сильно излучала сигналы женского одиночества, что будто магнитом притягивала к себе мужчин– и совершенно очевидно сама гордилась этим. Zeena вела себя так, словно она находилась не на борту патрульного натовского корабля, а на сельской дискотеке, где все трактористы были от нее без ума. Когда она грациозно пробегала по палубе в своем натовском комбинезончике, а вслед ей таращились десятки пар глаз, выражение лица у нашей хуторянки становилось таким, что у меня в голове сразу же начинала крутиться песня «Балагана Лимитед»:

«Девки-лохудры,

Накупили пудры,

Напудрили лобики

И сидят как бобики!»

«Да тьфу на вас!»

Вот это самое «да тьфу на вас!» – с одновременным поглядыванием искоса, кто же именно это там ею заинтересовался – было прямо-таки выгравировано у нее на лбу. Zeena знала себе цену, и первый попавшийся судовой кок ее не интересовал.

К этому времени я уже перестала побаиваться ее, хотя и нельзя сказать, чтобы я стремилась к тому, чтобы находиться в ее обществе. Я просто вежливо обходила гражданку Костюченко – как обходят лежащую на тропинке коровью «лепешку»: чтобы не вляпаться. Хотя когда мы волей-неволей сталкивались лицом к лицу, мне было нетрудно с ней поздороваться. Правда, один раз я перехватила не очень-то доброжелательный Зинаидин взгляд – когда она увидела, что ужинаю я за капитанским столиком. Я даже удивилась немного такой ее неприязни: неужели она не понимает, что капитан не может пригласить ее за свой столик не потому, что я ему нравлюсь, а Зинаида -нет, а просто потому, что я здесь – человек гражданский, гость, а ей это не положено по рангу? Но Зинаида, видимо, насмотрелась в своей Америке старых сериалов вроде «Love Boat» и время от времени забывала, что она не на круизном теплоходе. Наверно, втайне она жалела, что не может продефилировать перед командой в вечернем платье от какого-нибудь Версаче. Но моей вины в этом уж точно не было.

Однако этого ее недоброго взгляда никто не заметил– морпехам было не до женских причуд.Да я и сама скоро позабыла о нем. В конце концов, я не червонец, чтобы всем нравиться.

Гораздо больше меня беспокоило то, что, как я начинала понимать, я, кажется, понравилась полковнику Ветерхолту. И пригласил он меня в этот рейс, судя по его поведению, вовсе не с пиаровскими, а с другими, гораздо более ординарными и плотскими целями. Сначала у меня возникли только смутные подозрения. Но после того, как полковник два вечера подряд стучал в дверь моей каюты после отбоя – без какого-либо делового к тому повода– подозрения эти переросли в уверенность. Мне стало страшно. Я делала вид, что ничего не заметила и ничего не понимаю, а по вечерам запиралась у себя в каюте и лежала на койке тихо как мышка, притворяясь, что крепко сплю. Койка попалась как назло со скрипом, и я боялась даже лишний раз перевернуться на другой бок. А сама считала дни до возвращения на берег….

Периодически нас будили по ночам тем, что на голландском военном жаргоне называлось «praaien»: это когда на весь корабль по радио обьявлялось, что «группа захвата» (boardingteam – эти голландцы уж хоть бы определились раз и навсегда, на родном языке они говорят друг с другом или на английском!) должна приготовиться к «абордажу»: осмотру какой-нибудь утлой лодочки, попавшей в поле зрения голландских военных и подозреваемой ими в нехороших делах. Еще более подозреваемыми, чем утлые лодочки, были, естественно, скоростные моторные лодки, а вот люксовые яхты голландцы хоть и обыскивали, но далеко не так тщательно. Один раз на моих глазах доблестные борцы с наркоманией сделали вид, что «не заметили», как хозяин одной такой яхты сам явно находился под влиянием наркотических веществ. Значит, и на борту они у него были? Но голландцы как-то быстренько это дело замяли, посмотрев в паспорт владельца: я поняла, что его каюту на яхте никто даже обыскивать не стал. И покидая борт таких яхт, «группа захвата», как правило, перед их хозяевами извинялась – в то время как извиняться перед латиноамериканцами-хозяевами утлых лодочек они, видимо, считали лишним. Нельзя сказать, чтобы морпехи были грубы до безобразия: до своих американских коллег в Ираке или израильтян в Палестине им было далеко. Но классовые различия в подходе к обыскиваемым прослеживались четко.

Во время таких обысков всех нас поднимали на ноги по тревоге, и я наблюдала за ними с палубы корабля. Интересно, хоть кто-нибудь из морпехов хоть раз пытался представить себе, как должны себя чувствовать люди на борту этих маленьких суденышек, когда к ним с включенными прожекторами и на всех парах несется натовская военная махина? Риторический вопрос, на который мне никогда не узнать ответа….

Зинаида, к слову, была недовольна голландской мягкостью.

– – И чего они так церемонятся с этими чернож***? – сказала она как-то во время очередного обыска одной из утлых лодочек, обращаясь ко мне: так уж вышло, что я в тот момент стояла с ней рядом. – Дали бы им как следует по шее…. Да у нас в Америке ни один приличный человек с ними даже в одном квартале не поселится, а эти голландцы тут разводят с ними ай-люли-малину….

Ну, конечно, она сказала не дословно так, в английском нет понятия «ай-люли-малина»; но в переводе на наш с ней родной язык смысл сказанного ею был именно такой. Я вообще успела заметить, что среди наших эмигрантов в Европе и Америке частенько процветает самый что ни на есть махровый расизм – такого толка, который в самих этих странах давно уже считается неприличным выражать вслух. Какой-то пародийный даже, мистер-Твистеровский: «Там, где сдают номера чернокожим, мы на мгновенье остаться не можем.» Причем не только среди айтишников и ученых, но даже среди чернорабочих: помню, как в русскоязычной газете в Португалии мне попалась на глаза длинная статья о том, насколько наши маляры или сборщики ягод в поле лучше ангольцев или мозамбикцев, с тайной надеждой на то, что португальские работодатели оценят, как русский или украинский нелегал на порядок выше нелегала африканского. Просто тошно было читать. Какая уж тут классовая солидарность!

Когда Зина сказала мне это, я вздрогнула. На мгновение мне почудилось, что передо мной не она, а Николай – тот перестроечный советский чиновник, который втайне завидовал темнокожим жителям Голландии из-за того, какие у них машины.

– Вы в Ираке случайно, не в Абу-Граибе в охране служили?– вежливо поинтересовалась я.

Зинаида почувствовала, что я с ней не согласна, и бросила на меня еще один недобрый взгляд.

– Может, Вам лучше в контрактники было пойти, в частную секьюрити-фирму? – не удержалась я, – Там и зарплата больше, и развернуться можно как следует, если кто-то не понравился из-за цвета кожи…

Она ничего не сказала, но отступила от меня на полшага. А что еще я должна была ей ответить – неужели же с ней согласиться?…