Текст книги "Совьетика"

Автор книги: Ирина Маленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 106 (всего у книги 130 страниц)

– Ну да, нам же надо привыкать к тому, что мы теперь – Саския и Алан. Как там дела в твоей родной Шотландии?

Ойшин только улыбнулся краешком губ.

– Куда теперь? Домой, то есть обратно в гостиницу?

– Ты устал?

– Нет, не очень.

– Хочешь посмотреть что-нибудь местное? Ты в Португалии раньше бывал?

– Нет.

– И я нет. Тогда тем более интересно. Когда мы еще здесь окажемся? Как насчет того, чтобы пойти на вечер традиционной музыки– фадо? Не бойся, это совмещается с ужином.

– Не знаю… Если честно, Женя, то есть, Саския, я вообще никогда нигде не был за пределами Ирландии и Англии. Один раз как-то был в Испании, и все. Так что я не очень-то привык ко всем этим другим культурам. Правда, я рад, что такие как ты, приезжают нам в Ирландию,– поспешно добавил он, видимо, испугавшись, что я обижусь.

– А и не надо привыкать. Просто разве тебе не интересно посмотреть, какие бывают люди в других странах, как и чем они живут, что у вас общего, а чем вы отличаетесь?

– Интересно, конечно. Но вдруг эта музыка мне не понравится?

– И не надо, чтобы она тебе нравилась. Это вовсе не обязательно. Просто это будет что-то другое, незнакомое. Потом будешь удивляться: надо же, насколько другая у людей музыка бывает! Зато будешь знать, какая она. Ну как?

– Ну пойдем… А что у португальцев бывает на ужин?

– Честно говоря, понятия не имею. Но именно это-то и интересно.

Вечера музыки фадо, совмещенные с ресторанным ужином в Португалии – типичное мероприятие для иностранных туристов. Я действительно никогда эту музыку раньше не слышала, только читала о ней. И еще с детства помню песню Лолиты Торрес – «Коимбро, божественный город». Там поется о песнях фадо, хотя сама эта песня к фадо не имеет никакого отношения. Зато она мне очень в детстве нравилась. Я даже требовала у мамы, чтобы она нашла для меня кастаньеты– как у Лолиты.

Среди туристов в ресторане преобладали богатенькие латиноамериканцы – видимо, такого сорта, которые так карикатурно-эмоционально ненавидят Фиделя, Чавеса или Финтана с его партизанскими товарищами. Ну что ж, насмотрюсь сейчас здесь на них – это поможет мне лучше настроиться на то, что предстоит на Кюрасао…

За одним столиком с нами сидела миловидная дама из Чили– адвокат с дочкой лет 10. Обе неплохо говорили по-английски. Я сказала им, что мы бельгийцы (черед быть Саскией и Аланом еще не подошел). Португальские блюда оказались вкусными, но преимущественно рыбными– а еще буквально во всем, даже в рыбе был чеснок. За исключением сладкого, конечно.

Ойшин пробовал незнакомые ему блюда как типичный северный ирландец – с таким видом, словно ему подали чай в той же чашке, из которой пил Литвиненко. Надо будет ему сказать, чтобы он потренировался не до такой степени опасаться всего незнакомого. Уже один только его настороженный вид в сочетании с легким элегантным ковырянием в тарелке вилкой мог привлечь к себе ненужное внимание.

На небольшую ресторанную сцену вышла певица, вся в черном, закутанная в черную же шаль и вдруг без предупреждения запела низким меццо-сопрано – да таким драматическим тоном, что по достоинству оценить его в зале было некому. Вот мои корейские друзья оценили бы. У них таким тоном говорят дикторы на радио.

Дочка адвоката из Чили вдруг громко, на весь ресторан прыснула в кулак.

– Карменсита!– одернула ее мать, но девочке становилось все смешнее. Она закрыла лицо салфеткой и издавала в нее кудахчущие, приглушенные звуки – так ее развеселила драматическая португальская песня о несчастной любви.

И вдруг я с ужасом поняла, что точно такие же звуки доносятся и из угла по другую сторону от меня. Это был Ойшин – как он ни крепился, но когда начала смеяться Карменсита, то и он не выдержал…

Я сидела красная как рак, обмахиваясь подаренным мне на прощание Ри Раном веером – и делала вид, что я не с ним. И тут проклятая память услужливо подсунула мне рассказ мамы о том, как она в мое отсуствие повела в оперу нашего велосипедного бога– Володю Зелинского в первый раз в его жизни. Тоже, кстати говоря, Козерога. И реакция у него в первые минуты, когда закончилась увертюра и поднялся занавес, была именно такая же…

Когда я представила себе хохочущего под звуки арии запорожца Ивана Карася в Одесском оперном театре Володю, меня вдруг неожиданно тоже разобрал смех. Я давилась им, а он с клекотанием рвался наружу, и я чуть не задохнулась, пытаясь не дать ему у меня вырваться.

Мама Карменситы осуждающе посмотрела еще раз на нас – и с новой силой напустилась на свою дочку:

– Карменсита, посмотри, что ты наделала! Люди из-за тебя…

Ответом ей был новый взрыв нашего смеха.

Только ко второй песне мы наконец взяли себя в руки, и остаток вечера прошел уже без инцидентов. Ойшину очень понравились португальские народные танцы, которыми завершился вечер.

По дороге в гостиницу он даже пытался – довольное неуклюже, правда, – повторить некоторые из увиденных па. Я смотрела на него во все глаза: а я-то была уверена, что он весь такой серьезный и непробиваемый!

На землю мы вернулись, когда зашли по дороге в небольшой сувенирный магазинчик, который все еще был открыт. Хозяин его напустился на потенциальных покупателей так, как это бывает только в мире свободной конкуренции..

– Не хотите ли приобрести наш знаменитый кафель? А вот наши национальные платки – посмотрите, сударыня, они чем-то похожи на платки из Вашей родной страны…

Когда я увидела эти платки – довольно здорово напоминавшие павловско-посадские – и до меня дошло, что он говорит, сердце у меня ушло в пятки. Не потому, что этот португалец угадал, что я русская – а потому, что если он угадал это, значит, могут угадать и другие….

Было глупо спрашивать его, как он это узнал, но я все-таки спросила.

– О… Не знаю точно, просто у нас в магазине бывает очень много русских покупателей.. А еще у меня русская жена!

Ну что ж, оставалось только надеяться, что на Кюрасао мне не встретятся мужья русских жен. Особенно среди американских военных. Хотя в наше время в этом очень трудно быть уверенной…

После этого мы всю дорогу молчали. Уже когда добрались до Кашкаиша и вошли в гостиничный номер, Ойшин спросил меня:

– Ты не жалеешь, что взялась за это дело?

– Нет, – сказала я совершенно откровенно, – Жалела бы, если бы я за него не взялась. А ты?

– И я нет, – сказал Ойшин, – Вот теперь уже точно нет.

Хотя мы здорово устали за день, обоим почему-то не спалось.

– Может, тебе на ночь сказку рассказать? – пошутила я, когда в очередной раз услышала в темноте, как Ойшин переворачивается с боку на бок.

– Мне не рассказывали сказок перед сном с тех пор, как умерла мама, – сказал Ойшин серьезно, – Я тогда, правда, уже слишком большой был для сказок. Но слишком маленький для того, чтобы дальше жить без мамы…

– Тогда я расскажу тебе не сказку, а быль, идет?

… В 1795 году остров Кюрасао охватило восстание рабов под предводительством Тулы.Так звали одного из них.

В Бандабау, западной части острова – той самой, где находятся самые красивые пляжи, мы обязательно там с тобой побываем – рабы составляли тогда большую часть населения. Их было около 5000 человек. Тула начал готовить восстание заранее. Он знал о том, что на острове Гаити произошла революция, освободившая рабов.. Знал он и о том, что в Европе в это время Франция захватила Нидерланды. Это давало право рабам на Кюрасао на свободу, заявлял он. Утром 17 августа около 50 рабов во главе с Тулой подняли мятеж на плантации Книп рабовладельца Каспара Лодевейка ван Утрехта. Они собрались на площади перед его фазендой и сообщили ему, что больше не будут на него работать. Рабовладелец сказал им, что если у них есть претензии, то пусть предъявляют их голландскому губернатору в форте Амстердам (этот форт и сейчас стоит в Виллемстаде). Рабы отправились с Книпа на другую плантацию, где освободили 22 своих товарища из тюрьмы. А оттуда – на соседнюю плантацию сахарного тростника, где к ним присоединился еще один большой отряд рабов, под предводительством Бастиана Карпаты…. И так они шли и шли, с одной плантации на другую, освобождая по пути рабов, которые присоединялись к ним. Рабовладельцы в страхе бежали в город – на Кюрасао есть один-единственный город – и начали готовиться там к подавлению восстания.

Тула выдвинул три требования к властям: положить конец коллективным наказаниям и работе по воскресеньям и свободу покупать одежду и другие товары не только у своих хозяев….

– Смотри-ка, почти как наши ребята с Бобби Сэндсом…– отозвался Ойшин.

– Первую атаку рабовладельцев, 19 августа, рабы успешно отразили. Рабовладельцы перепугались еще больше – особенно когда раб Педро Вакао убил на плантации Фонтейн ее белого хозяина. Губернатор и рабовладельцы собрали хорошо вооруженный отряд из 60 всадников под командованием капитана барона ван Вестерхолта, который дважды предлагал рабам сдаться. Но они не собирались сдаваться – потому что даже если их и оставили бы в живых, они слишком хорошо помнили, какая это была жизнь… В бою рабы были побеждены, но убиты были только около 20 из них, а остальным удалось бежать.

После этого они начали партизанскую войну: отравляли колодцы, похищали скот и провиант. 19 сентября предатель выдал врагу Тулу и Карпату. Они были взяты в плен. 3 октября Тулу публично казнили, замучив пытками насмерть. Казнили и других его сподвижников. Правда, после этого власти издали-таки впервые закон, в котором оговаривались права рабов…. 17 августа ежегодно отмечается на Кюрасао как день борьбы за свободу. А Туле поставили на острове памятник – на южном берегу, около нынешнего отеля «Холидэй Бич»….Там, где его казнили…

По иронии судьбы, 17 августа – это день рождения моей Лизы. А день, когда Тула был взят в плен – это день , когда она заболела и осталась инвалидом… Как не поверить после этого в глубокий символизм происходящего, как верил в него Ри Ран? Но я не стала говорить об этом Ойшину. Это слишком личное…

– Выходит,и там тоже…

– Есть ли на свете хоть одна страна, где люди не боролись бы за свою свободу? Конечно, нет…

– Только вот почему-то тех, кто после смерти, cпустя столетия, становятся героями борьбы за нее, при жизни иначе как террористами не величают!– усмехнулся Ойшин.

– А кто величает-то? На их оценки вообще не стоит внимания обращать. На воре шапка горит. Ясным пламенем. Звездно-полосатая…

– Расскажи мне еще какую-нибудь историю, только с хорошим концом. Чтобы снились добрые сны, – попросил Ойшин.

– А историю с хорошим концом должны сотворить с тобой мы сами, когда мы там будем, – сказала я, – Как ты считаешь, сумеем?

– На пару с тобой? Обязательно.

И через минуту он уже по-богатырски захрапел.

****

На этот раз Ойшин разбудил меня утром.

– Доброе утро! Пора выписываться из отеля и идти менять внешность…

Я поежилась. Мне совсем не улыбалось превращаться в блондинку – и вовсе не из-за каких-то предрассудков в отношении уровня их умственных способностей, а потому, что мне это просто не шло. Было совершенно не к лицу. Я один раз как-то попробовала и потом не знала, как свою голову поскорее отмыть…

Но выбора у меня не было.

Часа через три мы с Ойшином постучали в дверь маленького, покосившегося парикмахерского салона, мужем хозяйки которой оказался ирландец. Ну, везде у них свои люди! Почти как у китайцев.

– Я с Падди займусь паспортами, а тобой займется Элиана.

И Элиана – маленькая, худенькая брюнетка– решительно взяла в руки ножницы и флакон с краской…

Я никогда не хожу в парикмахерские потому, что давно заметила: каждая парикмахерша стремится воссоздать на твоей голове подобие того, что красуется на ее собственной. И даже если у нее самой очень милая прическа, это еще не значит, что мне она будет к лицу. Например, у меня лицо по-славянски круглое. А у ирландок личики чаще всего острые, как лисьи мордочки… Самое ужасное в том, что почему-то они никогда не слушают тебя, если ты пытаешься объяснить им, что тебе нужно. И сейчас я смотрела на Элиану почти с ужасом: у нее была короткая стрижка а ля Мирей Матье, которую не только что давно уже никто не носит, а которая превратила бы меня в натуральное посмешище….

Элиана тем временем уже шла на меня в атаку с ножницами. Подобно Бабсу Баберлею я решила: я просто так не дамся! И я достала из кармана португальский разговорник…

… Сидя перед зеркалом, я долго боялась открыть глаза. Но Ри Ран был прав: перед смертью не надышишься, и наконец я их открыла….

Мне захотелось снять голову со своих плеч вместе с волосами! Единственное, что мне понравилось – это то, что в блондинку я превратилась в пепельную. А не в рыжеватую и не в такую альбиносскую, как Кристина Орбакайте. Больше всего я боялась, что Ойшин будет смеяться надо мной.

Но он вошел в дверь и как ни в чем не бывало сказал:

– А тебе идет!

– Не смей издеваться!– чуть не заплакала я.

– Я не издеваюсь. Тебе правда идет. Как ты вчера сама говорила, «и не надо, чтобы тебе это нравилось. Это вовсе не обязательно. Просто это будет что-то другое, незнакомое».

Я чуть не швырнула в него щеткой для волос.

– Интересно, а ты-то сам собираешься уродовать свою внешность?

– А то как же!– подтвердил Ойшин. – Не видишь – я уже начал отпускать бороду…

В таком виде я уже не могла вернуться в отель, и было решено не отправляться ни в какой другой.В нашу последнюю ночь на португальской земле мы заночевали в каморке под крышей у Падди и Элианы. Слава богу, кроватей здесь было две.

– Я не храплю по ночам? – озабоченно спросил Ойшин.

– Храпишь, да еще как!– не выдержала я.

– Ну извини… Но между прочим, ты тоже!– парировал он.

****

…В самолете на Кюрасао я никак не могла расслабиться. Не только потому, что я летела с фальшивым паспортом и уродливой прической на голове в самое логово врага в качестве неофициального наблюдателя от объединенных наций. Меня волновало еще и то, каким предстанет передо мной мой любимый остров, который я не видела столько лет.

В последний раз я сталкивалась с yu di Korsou … в североирландской тюрьме. В той самой, где я познакомилась с Колей и Борисом.

Но Эмилио находился за решеткой не превентивно – он был наркокурьером. Я много слышала о таких, как он – о бедняках с Кюрасао, которые взяли в долг денег у какого-нибудь громилы и теперь таким способом вынуждены этот долг отдавать. Но столкнулась лицом к лицу впервые. На Кюрасао их называют «mula» – мул. Помню, как особенно меня расстроил рассказ о молодом антильском парне-студенте, который тоже вот так влез в долги и поехал из Голландии к себе домой с кокаиновыми шариками в желудке. Его нашли мертвым на дороге на Кюрасао – один из шариков лопнул… Даже его родители не знали о том, что он в это время находился на родном острове – они были уверены, что он ходит себе на занятия в далекой Голландии…

Эмилио был пожилым уже человеком, наверно, дедушкой в своей обыденной жизни.Очень темнокожим, с боксерской комплекцией и с добрыми огромными глазами. И хотя то, что он сделал, было на 100% злом, с какой стороны ни смотри, и он сам был виноват в том, что попал за решетку, мне все равно помимо моей воли было его жалко.

Чем больше я его слушала – например, рассказы о том, как североирландские охранники месяцами отказывались поменять ему, страдающему радикулитом, матрас, а его белому соседу поменяли в тот же день – тем непереносимее для меня становилось выполнять эту работу. Потому что кто-то, а уж я-то хорошо знала тамошние средневековые нравы и хорошо понимала, что он не врет и не преувеличивает.

– Я просто хочу, чтобы они мне сказали, почему это они так сделали!– жаловался он, – Почему не разрешили мне даже встретиться с директором тюрьмы, как будто я и не человек.

Я только вздохнула:

– Вот чего-чего, а на это даже не надейтесь. Не то, что не скажут – никогда даже не признаются, что они это сделали. Жалуйтесь адвокату, пусть он пишет омбудсману.

То, что мне было жалко Эмилио, не значит, что я оправдываю его поступок – просто я сидела рядом с ним в суде, переводила ему то, что говорил судья и думала: вот жил бы этот дедушка в Советском Союзе или на Кубе, и не было бы у него никакой нужды выживать и зарабатывать себе на жизнь такими способами. К сведению всех негодующих праведников: пособия на Кюрасао мизерные, а вода и электричество – одни из самых дорогих в мире…

О суде я знаю не очень много, потому что в нашей семье не было ни подсудимых, ни жертв преступлений. Но до войны моя бабушка работала в советском суде -народным заседателем. Судьи в СССР (равно как и их помощники) избирались на всеобщих выборах, чтобы не попадали в зависимость, чтобы не было причин для коррупции. Но главное – в СССР велась большая работа, была целая система профилактики правонарушений.

Мама рассказывала мне, что уже через пару лет после окончания Великой отечественной войны в СССР не стало бродяжничества, дети-сироты все были помещены в детские дома, в Москве был ликвидирован бандитизм, году к 1955-му практически прекратились уличные кражи в малых и средних городах…. Я уже говорила про институт участковых милиционеров, который я еще застала. Участковый милиционер знал всех жителей на своем участке, знал, у кого семейные проблемы; кто вернулся из заключения; знал, если кто-то уклонялся от общественно-полезного труда (к матерям-домохозяйкам это, естественно, не относилось); знал, кто выпивает; знал, если где-то варят самогонку и в каких домах собираются картежники (игры на деньги не разрешались) – и ко всему этому принимал меры, чтобы ситуация не вышла из-под контроля. При отделениях милиции были обязательно детские комнаты, в которых на учете состояли неблагополучные подростки. Считалось большим позором, если кого-то брали туда на учет (к счастью, таких было совсем немного). В своей работе инспектора по делам несовершеннолетних опирались на комсомольский и пионерский актив школ своего района. Детей старались занять после школы, чтобы им не приходило в голову заниматься глупостями – для них были бесплатные кружки во дворцах пионеров и клубах, специальные сеансы в кинотеатрах, особенно во время каникул, бесплатные группы продленного дня в школах – для тех, у кого при работающих родителях не было бабушек с дедушками… Над школами шефствовали рабочие с заводов и фабрик, устраивавшие для ребят разные экскурсии. (Некоторых из ребят, пошедших после окончания школы работать на завод, этот завод посылал потом учиться в вуз– с заводской стипендией, которая была выше обычной государственной…)

На улицах в мамино время еще стояли постовые-регулировщики. Для послевоенных детей они были друзьями. «Был у нас один постовой – дядя Коля,»– рассказывала мне мама, – «Стоял на посту возле районной больницы, мы с подружкой-первоклассницей гуляли около его поста, он нам рассказывал о фронте, о своей жизни до войны и еще всякие интересные истории. Вспоминая его – высокого, статного, интеллигентного, – с такой обидой слышишь уголовное словечко «менты»!

За малые правонарушения людей не судили, т.к. их брал на поруки трудовой коллектив.

Для перевоспитания правонарушителей на предприятиях существовали товарищеские суды. Например, мама еще рассказывала мне, чтов 60е годы на нашей городской баянной фабрике в одном из цехов было заседание товарищеского суда: обсуждали хулиганский поступок одного рабочего, совершенный им в районной библиотеке: он бросил на пол несколько книг. Суд постановил обязать рабочего принести извинения работникам библиотеки, взять его бригадой на поруки и вести с ним воспитательную работу – пока он не исправится. И ведь исправился!

Настоящие преступники же были исключением именно потому, что у людей не было необходимости становиться на преступный путь и потому, что у большинства была совесть, были понятия о том, “что такое хорошо и что такое плохо», а не лишь из-за одного только страха перед наказанием. Вон в Америке и смертная казнь есть, а преступность все растет. И на религии там столько помешанных – и в переносном и даже в прямом смысле, а толку чуть. Это сейчас нам пытаются внушить, что для того, чтобы не было такого уровня преступности, необходима зачем-то религия, а ведь религия основана именно на страхе перед боженькиным наказанием, а не на осознании того, что просто перестанешь себя самого уважать если допустишь определенные поступки.

Когда герой Льва Лещенко – советский милиционер – поет:

“Он меня вовек не победит,

Не уйдет, хоть будет ночь темным-темна,

Потому что он один, всегда один,

А со мною – вся моя страна!» – это именно так и было.

Это именно так и было – «если кто-то кое-где у нас порой честно жить не хочет…». Именно лишь «кто-то» и именно всего «кое-где» и именно только «порой»…

По-моему, унизительно для взрослого порядочного человека вести себя хорошо только из страха, как маленькому: хороший приступ совести у нормального человека страшнее любого адского огня. Я не буду бросать бумажки на улице мимо урны или рисовать на стенках граффити или воровать не потому, что боюсь «не попасть в рай». Потому что если я это сделаю, то перестану уважать саму себя. Потому что я не испытываю ни нужды, ни чувства желания это делать.

…– Дамы и господа! Через 20 минут наш самолет приземлится в аэропорту Хато, – приветливо сообщила стюардесса.

И еще через несколько минут под крылом самолета показались такие родные, такие знакомые красные скалы – Тера Кора. Mi dushi Korsou , куда я столько лет еще надеялась приехать. Хотя и не совсем в таком качестве, как сейчас….