Текст книги "Совьетика"

Автор книги: Ирина Маленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 130 страниц)

А Сонни смотрел на меня с другой стороны – и думал, что это я просто перебрала лишку…

На обратном пути я упросила отца завезти нас на речку– туда, куда мы с дедушкой Ильей в свое время ходили купаться. Там я не была уже лет 15, не меньше. Но мне очень хотелось убедиться, что хотя бы там-то все на месте и все в порядке…Кому из реформаторов могли помешать мостки для купальщиков на речке?!

… Мы с дедушкой обычно выходили из дома часов в десять и на трамвае ехали в центр. Там мы садились на пригородный автобус, про себя молясь, чтобы он не был забит до отказу – ведь купаться в жаркую погоду хотелось не нам одним! Вся дорога занимала не больше часа. Мы выходили за пару остановок от речки и шли пешком вдоль дороги – по узкой заасфальтированной тропинке, то вверх, то вниз по склону. Под гогот гусей и куриное кудахтанье. Дома здесь стояли вперемежку с дачами, и я белой завистью завидовала тем, кто здесь жил. Да я на их месте бы из речки так и не вылезала все лето!

Перед самым мостом через речку была булочная, где дедушка покупал мне засахаренную плюшку. А перед булочной стояла бочка с пивом, где он покупал себе кружечку. Потом мы сворачивали перед мостом направо и шли вдоль извилистого, почти баранкой берега реки пока не доходили до «нашего» мостка. У меня было на речке свое, строго определенное любимое место, и я ни за что не стала бы купаться в другом. Мостки представляли собой длинный выступающий в реку деревянный настил на понтоне, заканчивающийся спускающимися в воду тремя лесенками. Я обожала зайти в воду по шею и так и остаться висеть на их перилах, прыгая на ступеньках. А дедушка больше сидел на берегу в своих черных «семейных» трусах – и только под конец дня делал 1-2 заплыва – не как я, вдоль берега, а на самую середину реки…

В школе нас учили плавать в бассейне, но это было совсем не то. Вода в бассейне пахла хлоркой, а потом у меня и вообще пропала всякая охота туда ходить -после того, как тренер, сняв с нас плавательные пояса, запустил нас в воду, и мы, такие гордые, в первый раз в жизни поплыли, а он начал бить каким-то багром по воде, чуть ли не по нашим головам – потому что мы поплыли не сразу стилем, а по-собачьи…

А река.. вода в реке была сладкая, мягкая. Купаться там можно было целых два месяца – июнь и июль. В августе тоже еще можно, но тогда вода начинала «зацветать» и становилась неприятно зеленой от водорослей. Вдоль берега плавали по воде, словно по льду на коньках водомерки. Рыбы я в этой реке никогда не видела. Зато над ней летали стрекозы, а по реке катались на взятых напрокат лодках многочисленные отдыхающие. Если по реке проходил катер или моторка, то мы, дети, все галопом бежали в воду – успеть попрыгать вместе с волнами.

– Не хочешь искупнуться? – толкнула я локтем Сонни. Он уставился на меня так, словно я сказала что-то непириличное: он совершенно не представлял себе, как это можно купаться в реке? На Кюрасао нет рек, а в Европе они в таком состоянии, что подобная мысль действительно отдавала бы склонностью к самоубийству…

Из-за поворота открылись наконец мостки, и… Я не удержалась и вслух ахнула. Перестройка докатилась и сюда. А точнее, до мостков добрались не в меру предприимчивые сборщики металла… Перила и лестницы были выдраны с мясом, да и сами мостки уже кто-то начал разбирать на дрова.

Отправляясь домой, как я уже говорила, я мечтала, как Сонни узнает, полюбит и оценит то, что было так дорого мне. Как он лучше сможет меня понять после этой поездки. Но Сонни смотрел на все это и, наверно, думал, что я рассказываю ему о прошлом сказки. Потому что очень трудно было представить себе, насколько же все было другим. Все, все, что было мне так дорого, оказалось загажено, разломано или распродано….

Когда мы вернулись домой, я чувствовала себя подавленно. На перекрестке нашей улицы с центральной Сонни неожиданно остановился: услышал английскую речь. Это оказался какой-то американский сектант-проповедник, который приехал обращать в свою веру моих земляков. При нем была с обожанием смотрящая на него переводчица.

– Американец!– шепнул мне Сонни таким тоном, словно перед ним был сам Михаил Архангел. Так их воспитывают у них на острове: голландцев они (справедливо) не любят, а перед американцами на задних лапках стоят!

– Ну и что?– я с негодованием отвернулась. Пока Сонни наслаждался беседой с заморским вешателем на уши лапши, я молчала: сказать ему ничего хорошего я не могла, а сказать плохое не хотела из уважения к Сонни. Но, будучи типичным представителем своей нации, американец не мог потерпеть, что на него не обращают внимания! Тем более после того, как он настолько привык к благоговеющим перед ним переводчицам….

– А Вы чего же молчите? Наверно, Вы очень стеснительная?– обратился он ко мне развязно-покровительственным тоном.

Я почувствовала, как у меня краснеет перед глазами от гнева. Этот говнюк будет еще мне в моем родном городе указывать, должна я молчать или не молчать! «Где дорога на Москву? Я хочу арбуз…. я хочу бритвенные ножики…» – всплыло услужливо в памяти.

– Да нет, -сказала я спокойно, – Чего мне стесняться? Я у себя дома. Я не езжу по другим странам специально чтобы облапошивать людей.

И почувствовала, как теперь уже Сонни наливается гневом. А американец – страхом, смешанным с ненавистью. Им ведь только пальчик покажи – они уже кричат «спасите, террористы!»

– Пойдем домой, Сонни, – сказала я, – А то, мне кажется, мистеру нехорошо стало…

…Через несколько дней мама начала собираться в Москву на соревнования в Крылатском. А еще через неделю Володя Зелинский должен был приехать к нам в город на его Большой приз.

Я была очень предстоящим свиданием смущена. Дело в том, что я еще не сообщала Володе о своем замужестве – вернее, просила маму ему об этом не говорить. Не могла собраться с духом – не знаю, почему. За пару месяцев до свадьбы, когда Сонни уже сделал мне предложение, и я пребывала в смятении духа, я решилась на отчаянный шаг: послала Володе письмо, в котором прямым текстом сказала ему, что он мне нравится (между нами, он был последним идиотом, если к тому времени еще сам этого не понял!) , и что если я ему тоже немного не безразлична (не более того!), пусть он мне пришлет открытку. Не нужно об этом писать, просто обычную открытку– с приветом и «как живешь?»…Я же видела, что мое внимание ему приятно, и что оно помогло ему добиться выдающихся успехов в его спортивной карьере. Разве оно повлияло бы на Володю так, если бы я была неприятна ему? – так говорила я себе.

С замиранием сердца отправила я свое наивное письмо и стала ждать… Но так ничего и не дождалась. Ни строчки, за все эти годы. Что ж, кажется, теперь все было ясно, и замуж я выходила вроде бы со спокойным сердцем. А вот все равно не могла решиться на то, чтобы рассказать ему об этом.

Заметили, что во всех романтических фильмах и книгах герои или героиня всегда одиноки и свободны? Даже Шерлок Холмс. Чтобы не испортить рассказ. Так и мне – хотелось продлить ту красивую сказку в моем воображении, хоть ненадолго… Но затянулась она на целых 5 лет. Конечно, надо было сделать это раньше…

Все это время я следила при помощи маминых писем за Володиными успехами. Я знала, что он стал последним чемпионом СССР. Что благодаря маминому директору Владиславу Андреевичу старый трек ожил, а с Володей завод недавно подписал контракт, став его спонсором. Познакомила Владислава Андреевича с Володей моя мама.

Володя подписал этот контракт в основном из-за своих родителей: они были вынуждены уехать из дудаевской Чечни, где назревала война. Продав квартиру в самом центре Грозного, где они прожили всю жизнь, оставив навсегда могилу дедушки, уже немолодые Володины родители вместе с бабушкой, Алешей и с присоединившейся к ним Володиной сестрой (из Свердловска, где она работала) приехали в наш город, о котором Володя им столько хорошего рассказывал. Ему давно нравилось у нас.

Купить квартиру у нас им было не по карману, хотя папа Володи быстро нашел работу: он был квалифицированным сварщиком (а его сестра смогла устроиться вагоновожатой в трампарк, хотя по специальности она была дипломированным инженером. Ей дали комнату в общежитии.) И вот тут-то и пришел на помощь им их старший сын: подписав с ним спонсорский контракт, завод предоставил его семье 3-комнатную квартиру в заводском доме на центральной улице…И выплачивал хорошую зарплату.

Мама очень привязалась к нему и к Алеше за эти годы, а они – к ней. А еще мама была слегка влюблена в нового Володиного тренера, который тоже когда-то был известным гонщиком. Его прежний тренер– одессит к тому времени уже эмигрировал в Америку, к своим сестрам.

Практически все лето ребята проводили у нее, а она сидела на нашем треке на всех их тренировках после работы, не говоря уже о соревнованиях, и ездила на все более-менее значительные гонки в Крылатское в Москву…

За это время мама успела узнать Володю поближе и уже не говорила мне теперь «Посмотри, какой мальчик, а?» Но это мне казалось естественным – ведь я же теперь была замужем.

Мама рассказывала не только о Володином огромном трудолюбии на тренировках, но и о том, как он, будучи у нее в гостях, целый вечер действовал ей на нервы, переключая весь вечер телевизор с одного канала на другой, без остановки. О том, каким материалистом он стал – в буржуазном, не в философском смысле слова. О том, как мечтал купить себе иномарку (еще одно новое для меня слово!) И о том, как он подружился с каким-то массажистом, который водил его в баню «с девочками»… Последнее я пропустила мимо ушей. Володя оставался в моем представлении рыцарем в седле…

Итак, мама уехала в Крылатское, я наказала ей рассказать Володе все как есть, хотя и с тяжелым сердцем. Но в конце концов, разве не он не ответил на мое письмо когда еще не поздно было что-то изменить?…

В тот день мы с Сонни рано легли спать, потому что оба устали. Я заснула как убитая. Мама должна была вернуться часов в 11, но у меня просто не было сил ее дожидаться.

…Когда я проснулась, мама уже стояла в дверях, в коридоре горел свет, а у нее была рассечена бровь, и на пол ручьем текла кровь…

– Не зажигай свет, – сказала она, – Посмотри в окно: куда он пойдет?

Я, ничего спросонья не соображая, механически встала и босиком подошла к окну, не спрашивая даже, кто он.

За окном никого не было.

– Кто он ? Да что случилось? – я все еще пыталась проснуться.

– А ты не слышала, как я кричала?

– Нет… мы так устали за день…

Сонни и Лиза мирно сопели во сне.

Оказалось, мама так заговорилась с Володей и его тренером, что осталась в Москве до последней электрички. От вокзала до нашего дома было минут 20 ходьбы, не больше. И мама пошла пешком, как мы все всегда обычно ходили. За ней с самого вокзала увязался какой-то тип, но она не придала этому большого значения: решила, что ему просто по пути. Они даже разговорились. Он вел себя совершенно обыденно и спокойно – пока они не дошли до нашего подьезда….

Мама сказала мне шепотом, что он ей там предложил.

– А я ему и говорю: пусть тебе Ельцин с Горбачевым пососут! И как начала орать.. Он звезданул меня лбом с размаху, как уголовник, и убежал. Вот, видишь, бровь разбил…

Такого на моей памяти за все мои почти 23 года в СССР не случалось не только ни с кем из моих родных, но и ни с кем из моих многочисленных знакомых. Никогда!

Значит, «эротика – это искусство», господин Горбачев? «Часть мировой культуры», к которой нам необходимо приобщиться? Чтоб ваших внучек к такому искусствому в какой-нибудь подворотне приобщили!

Мама не хотела идти в милицию:

– Какой от них толк? Ты что, не знаешь, какие они у нас теперь? Скажут, а зачем по улице вечером шла? А что, у нас улицы по ночам уже зарезервированы для бандиов? Хозяева мы в своем городе или нет? Расскажу Сашку, пусть он с ним разберется… Я видела, в какую сторону он пошел. Этот тип сказал, что недалеко здесь живет.

– А к врачу? Твою бровь зашивать надо, нельзя так оставлять, засорится, заражение будет…

– Ничего, я ее перекисью водорода…

И так к врачу и не пошла. К утру глаз ее опух и закрылся. А еще через два дня из брови начал выделяться желтый гной.

– Надави мне, пожалуйста, на бровь, выдави его,– просила мама, морщась от боли. – Сама не могу, слишком больно.

И я, ругаясь на нее и говоря, что она подцепит заражение крови, морщилась и выдавливала из раны гной и мазала ее перекисью водорода. Рана не заживала еще долго. Но, к счастью, заражения не было. После этого случая в психике мамы произошел первый надлом.

Володя очень расстроился, когда узнал, что с ней случилось. Даже считал себя виноватым – ведь это к нему она в Москву ездила.

Наша первая с ним встреча прошла достаточно ровно, хотя оба мы чувствовали друг друга смущенно.

– А ты с акцентом стала говорить, с акцентом… – наделанно засмеялся он.

Господи, неужели я действительно так изменилась? Мне казалось, что сам Володя изменился гораздо больше меня.

Володя немного поправился, но главная перемена в нем была не в этом и даже не в том, что из юноши он теперь уже превратился в мужика. Просто раньше самым обаятельным в нем была его застенчивость, а теперь от нее не осталось и следа. Видимо, не прошли бесследно постперестроечные походы в баню. Но все равно, встреча с ним всколыхнула во мне воспоминания – о таком еще совсем недалеком времени, что, казалось, его можно было потрогать рукой. Времени, когда жизнь была настолько непохожей на окружавщее меня теперь царство соловьев-разбойников, от каждого соприкосновения с которым возникало такое ощущение, словно тебя ударили кувалдой по голове…

Мы с Сонни сходили в гости к его родителям. Сонни знал о Володе – но, конечно, не все это. Как я могла признаться ему в том, в чем даже самой себе не признавалась? Да и в чем было мне признаваться, если между мной и Володей никогда ничего не было, даже поцелуя в щеку?

Володины родители оказались простыми, славными людьми – особенно мама. Я ей тоже очень понравилась. Она чуть ли не в открытую жалела, что у нас с Володей не сложилось.Такой же милой и простой была и Володина сестра. А вот у отца их чувствовался крутой нрав. Алеша же вообще скоро стал мне как младший брат. Он быстро почувствовал мой душевный настрой, и с ним я могла быть откровенной – даже без слов. Принял меня как свою даже маленький и страшно вонючий пес Володи – Арнольд, напоминавший его своей приплюснутой комплекцией.

Когда Володя провожал нас домой в тот вечер, на прощание он сжал мою руку – так крепко, что я чуть не вскрикнула – и вдруг провел большим пальцем по середине моей ладони. И одновременно мягко обнял меня другой рукой на секунду за талию. Я, уже почти свыкшаяся с мыслью, что мы будем просто друзьями – какими и были всегда,– чуть не упала прямо на улице без чувств. «Где ты раньше был?…”

Было темно, Сонни был веселым, подвыпившим и ничего не заметил.

В полном смятении я рассказала обо всем маме. Но она только пожала плечами– мол, мне не стоит воспринимать его так всерьез, ничего такого страшного не случилось, и не ходить из-за этого на трек было бы просто глупо – ведь там будет так интересно.

Моя мама никогда не воспринимала всерьез чувства других людей. В данном случае не Володины, конечно (у него и не было никаких чувств, он был просто реваншист по натуре), а мои.

…Через два дня я поняла, что лучше мне Володю больше не видеть. Даже с трибуны на треке. Но мама не слушала меня и вытащила нас с Сонни туда чуть ли не силком. Сонни было интересно – как было интересно ему все новое. А у меня кошки скребли на душе. И не зря…

…У нас с Володей со времен «вооруженки» была «наша» песня. Эту песню крутили на нашем треке на всех тренировках именно тогда, когда он выходил на полотно. «Парень с гитарой».

«Начиналась ночь серенадою -

Это он, это он, это он.

И записочка сверху падала

Под балкон, под балкон, под балкон.

Кто этот, кто этот, кто этот парень с гитарой?

Чья это песня звучит, не смолкая в крови?

Кто этот, кто этот, кто этот парень с гитарой?

Это же я, я тебе объясняюсь в любви.»

При звуках этой песни начинало сильнее биться мое сердце.

И вот теперь – представьте себе, через 5 лет – да не просто 5 лет, а таких, что прошла целая эпоха,– все вдруг было как прежде. Снова звучала именно эта песня – словно и не было на свете никаких новых пошленьких шлягеров вроде «Два кусочека колбаски». И он снова кружил под нее по треку, и снова было лето, и трибуны были украшены красными транспарантами, как в совсем еще не старые добрые дни…

Это оказалось последним для меня ударом. И без того еле державшуюся эмоциональную плотину, которую мне такого труда стоило выстроить, прорвало, и неудержимая тоска по всему доброму, человечному, хорошему, что люди вокруг меня так бездумно выбросили в мусорную корзину, поменяв настоящее свое золото на зеркальца и бусы, хлынула наружу, грозя затопить все вокруг. В моих мыслях понеслось – а что бы было если бы я никуда не уезжала? А вдруг Советский Союз все по-прежнему существовал бы? Если бы я и такие, как я, не уехали бы, предав тем его?

Но я же не знала, что я ему нужна, пыталась я оправдаться. Я не чувствовала себя ему нужной. И тут же внутренний голос говорил мне: да это не Советскому Союзу ты была не нужна, а таким, как Ельцин с Горбачевым!

…Наверно, от досады -и чтобы утереть мне нос– Володя блистал на тех соревнованиях краше обычного. Видя такое отточенное мастерство, даже видавший виды Владислав Андреевич, тетя которого была в свое время многократной чемпионкой страны и всеобщей в нашем городе любимицей, аплодировал Володе до боли в ладонях. Хотя вокруг него крутилось множество недоброжелателей, нашептывающих ему о Володе нехорошие вещи (в основном из-за заводской квартиры, на которую они сами положили глаз), он никого из них не слушал, а после этой победы со всеми на то основаниями мог им ответить: «Ну, а я вам что говорил?» Володя честно отрабатывал свою зарплату. А в том году он разозлился так, что даже вошел в восьмерку на чемпионате мира!

Видя мое состояние, но не подозревая глубину его причин, мама пыталась сказать мне, что Володя «теперь уже не тот» – что его, как и многих из нашего поколения, ельцинщина в совокупности с перестройкой душевно и физически развратили. Но дело было совсем не в Володе– просто он (точнее, то, каким он был в моей памяти) был для меня символом советской эпохи. Напоминанием о тех временах, когда мужчины совсем по-другому относились к женщинам, чем Сонни и его современные собратья. Когда перед тобой не просто открывали дверь, уступали тебе место в транспорте и подавали тебе пальто, а еще и смущались тебя, если ты нравилась, а не лезли тебе с налета за пазуху и не предлагали тебе всякие мерзости. Когда на работе к тебе относились как к коллеге и нормально обсуждали с тобой производственные дела, а не бросали масляные взгляды в вырез твоего платья. Когда пели такие песни, как «и если на свете есть все-таки бог, бог– это женщина, а не мужчина». Когда 8 Марта было не слащаво-слюнявым «праздником весны и любви» («Днем любви» кощунственно именовался в «новой» России фильм о массовых изнасилованиях, и это среди «перестроенных» россиян даже никого уже и не удивляло!), а праздником прежде всего Женщины-труженицы и человека. Гобачевщина и ельцинщина сумели возродить у нас в стране Домострой, соединив его с самой грязной западной похабщиной. Женщина превратилась в вещь и товар – так же как и на Западе (Энгельс был совершенно прав!), только в еще более открытых формах.

Дело не в Володе, мама, – дело в СССР!

Какой была бы наша жизнь сегодня, если бы не случилось всего этого?

Сонни было не понять моих переживаний. Все, что он видел перед собой, были полуразвалившиеся некрашеные дома и грязные, давно не асфальтированные улицы, забросанные жестянками от пива. Да и даже если бы он увидел мой город во всей его красе, в лучшие годы моей жизни, смог ли бы он понять, чем мы жили, чем дышали, какие у нас были нормы и ценности?

У Сонни была отвратительная привычка говорить скверные слова в самые интимные моменты. Его, видите ли, это возбуждало. И сколько я ни говорила ему о том, до какой степени мне это противно, ничего не действовало. Я попыталась внушить себе, что это особенности его темперамента. Но после соприкосновения с еще теплившимся на моей земле, заживо похороненным советским строем терпеть это было больше непереносимо. Как и многое другое – то, что тебе нельзя быть самой собой, нельзя открыто высказывать даже дома свое мнение, как ты это спокойно делала всю свою жизнь в «тоталитарном» обществе; что «кормилец» решает за тебя твое будущее и то, какой должна быть твоя жизнь (включая и где жить!), что все, что тебя интересует, все, что тебе дорого, все, что ты делаешь наталкивается на одну-единственную реакцию – «заткнись, не хочу об этом знать! Вот если бы это приносило деньги…»

И я не выдержала и сказала Сонни об этом. Мне так хотелось, чтобы он понял меня и понял, насколько все это для меня серьезно. Чтобы мы вместе нашли решение – как же жить дальше.

– I’m not happy with you ,-сказала я ему тихо. (Я сама только что это открытие сделала: до этого я все думала, что все браки, наверно, такие – и гоголевское «отчего же не жить как-нибудь?»). Но Сонни, естественно, только обиделся. В нем не было достаточной взрослости, чтобы задуматься, а в чем же дело, и что нам обоим можно изменить. Вместо этого в нем с новой силой взыграл его комплекс неполноценности… Наверно, надо было просто промолчать. Если бы я была немного поопытнее в знании человеческого характера и менее искренней, я бы, пожалуй, так и сделала.

– Вы все тут сумасшедшие! И страна у вас ненормальная! – вспылил Сонни.

Пожалуй, на это мне нечего было ему возразить. Нормальной наша страна действительно уже несколько лет как перестала быть.

Вскоре после этого Сонни засобирался домой в Голландию – ему надо было писать диплом, а у нас это было по техническим причинам невозможно. Но мне совсем не хотелось уезжать. Одна только мысль о том, что придется сидеть в Голландии все лето – самые прекрасные месяцы в году!– , когда мне в общем-то совершенно нечего там делать, приводила меня в ужас. Я еще не надышалась родным воздухом. Тогда мне на короткое время даже показалось, что если я вернусь домой, то мы заживем как раньше – и мне до боли вернуться домой захотелось. И хотелось до самых выборов 1996 года…

Я возлагала на них по наивности большую надежду. Ведь совершенно очевидно было, что «так жить нельзя». Еще когда я провожала Сонни в Москву, за 2 года до этого, вдоль Варшавского шоссе выстроились многокилометровые очереди – обманутых вкладчиков АО «МММ»…. Сонни подумал, что это стоят зрители, пытающиеся попасть на какой-нибудь рок-концерт.

За два года таких людей стало только во много раз больше. Банки и всякие АО лопались как мыльные пузыри. Люди, привыкшие доверять банкам государственным, доверились так же всем этим АО, потому что «их же рекламировали по телевизору», не понимая, что государства, всегда охранявшего наших людей от обманщиков и проверявшего достоверность информации прежде, чем ее публиковать, больше не существовало. Отныне можно было публиковать любые ложные обещания – достаточно было только хорошо заплатить за это в СМИ.

На двери почтового отделения у нас в городе висела записка – «С завтрашнего дня начинается выплата детских пособий за декабрь 95 года». Летом 96-го! Какой нормальный человек в здравом уме стал бы после этого «голосовать сердцем» за Ельцина, который отдрыгивал на последнем дыхании буги-вуги с экранов телевизоров?

А я была так уверена, что нормальных людей у нас намного больше!

Я еще не знала, как «делаются» выборы в «демократическом свободном обществе», «денежными мешками» – в прямом и в переносном смысле этого слова. Я уже приводила вам выше пару примеров.

Все, кого я знала – все, как один голосовали за Зюганова. Единственным знакомым мне человеком, проголосовавшим за Ельцина, была вышедшая замуж за голландца похожая на крысу-альбиноса ленинградка Анюта из Схидама, которая работала вместе с Сонни на первом в его жизни его рабочем месте. Она специально, по ее словам, поехала домой на выборы, чтобы «не вернулось проклятое прошлое».

Я посмотрела на Анюту с ее великолепным настоящим – донашивающую обноски родственниц ее мужа и постоянно жаловавшуюся, что нет денег даже на то, чтобы помыться в душе от души, сколько угодно:

– Конечно, Анюта, ты проголосовала за него – тебе-то там не жить…

Постепенно приезжать домой мне хотелось все меньше и меньше. В каждый следующий мой приезд родной город мой выглядел все плачевнее и плачевнее – а теперь, после этих выборов, не осталось даже надежды, которая, как уверял меня Володя Зелинский, «умирает последней»…. На потрескавшихся стенах многоэтажек, в которых все, кто мог себе это позволить, встроили себе железные двери, а многие даже огородили свои лестничные площадки железными клетками, напоминавшими зоопарк красовались матерные ругательства в адрес «гаранта конституции», расстрелявшего российский парламент (он именовался там аббревиатурой «ЕБН» – по его инициалам) – и призывы «Ельцина – на рельсы!», напоминающие о еще одном из многочисленных его невыполненных обещаний. Надписи городские власти каждый день закрашивали – и каждую ночь на их месте появлялись свежие.

Моей первой реакцией стало сильное разочарование в людях после тех выборов. Неужели мой советский народ, мои земляки оказались такими мазохистски настроенными самоубийцами? Ибо голосовать за Ельцина и его курс – после всего, что наши люди уже натерпелись от него и его архаровцев!– для большинства избирателей означало самое натуральное харакири. Не понимать этого можно было только просидев всю жизнь в четырех стенах какого-нибудь центра советологических исследований за рубежом. Ну, им за то и деньги платят.

Это был самый что ни на есть карт-бланш Джеку-Потрошителю. Многие из «проголосовавших сердцем» после этого уже не смогли дожить до следующих выборов– именно из-за такого своего «выбора». Именно тогда я с болью оставила мечту о возвращении домой, став перманентной беженкой. Что ж, господа-товарищи, если вы действительно настолько слепы, то мне с вами не по пути…

Но вспоминая, какая грозная и тяжелая атмосфера висела в те роковые дни над моим городом – типичным городом средней полосы России,– ни за что не поверю, что Ельцин на самом деле одержал победу на этих выборах. Разве только если каждый голос бандитов-бизнесменов и Анюток-секонд хэнд из Голландий засчитывался за 10 голосов нормальных людей.

… А тогда в 1994-м… тогда Сонни уехал, а я осталась дома еще на месяц. Я отсыпалась и отьедалась – на год вперед. И все думала, думала и думала – в каком же именно месте мы сделали неверный поворот, и как же теперь жить дальше. Когда я вернулась, Сонни даже не встретил меня в аэропорту. Разговаривал он со мной сквозь зубы.

Правда, на вручение его диплома в Энсхеде мы отправились вместе. Декан зачитывал фамилии отучившихся, они под аплодисменты родных и близких всходили на сцену и получали свой диплом. В алфавитном порядке. Сонни был в самом конце списка.

– Диплом инженера-электротехника вручается студенту Гансу Клоссу !– неожиданно торжественно провозгласил декан. Я не удержалась и фыркнула на весь зал. А какой, скажите, советский человек на моем бы месте удержался?

Сонни с негодованием посмотрел на меня из другого угла зала.

«Я же говорил, что вы все сумасшедшие!»– было написано у него на лице.

… Eсть в моем родном городе место, о котором мне до сих пор снятся самые прекрасные, самые добрые сны. Но я никогда не хожу туда, когда приезжаю домой. Слишком больно смотреть на то, что от него осталось…

Это – то место, где стоял наш старый дом. Где я выросла и провела 17 самых счастливых лет своей жизни. И еще пять летних каникул.

…Я уже была в Голландии, когда бабушке и Шуреку дали квартиру: они едва успели получить ее еще в советское время и по советским законам. Бабушка радовалась, потому что с возрастом становилось все труднее приносить воду из колонки и выносить в ведре мусор за линию.

Раньше полагалось, переезжая, снести свой дом в течение какого-то очень короткого срока (помню, как Тамарочка, переезжая, срочно искала бульдозериста), но к тому времени, когда квартиру получили бабушка с Шуреком, уже никто не следил за соблюдением законов: девизом нового общества стало «что хочу, то и ворочу!» И ни у кого из моих родных просто не поднялась рука на наш дом. У меня бы тоже не поднялась. Он был для нас как живой, как член нашей семьи. Долго еще тетя Женя, для которой он тоже был родным, приходила каждый день (!) из далекого Заречья: по утрам чтобы открыть ставни в доме и по вечерам – чтобы их снова закрыть. Чем дольше окружающие думали, что в доме кто-то живет, тем дольше его бы никто не тронул. Но в конце концов и тетя Женя устала это делать – она тоже была немолода, – и дом просто закрыли на замок и оставили с закрытыми ставнями…

Соседями у нас в ту пору были недавно переехавшие на нашу улицу циркачи на пенсии, которые держали у себя в саду чуть ли не целый зоопарк, даже обезьян. Из сада ветер приносил нехорошее амбрэ, и циркачам очень хотелось расширить свои владения.

Несколько раз они приходили к бабушке уже на новое место жительства и предлагали деньги за наш старый дом и сад, но бабушка отказывалась – и я тоже отказалась бы. Это было все равно как продать твоего лучшего друга! Если вы видели фильм «Белые росы» – у его пожилых героев было такое же отношение к своему старому дому, который они не хотели продавать на дрова. И даже если нет возможности родной дом сохранить, продать его все равно не поднимется рука. Это трудно объяснить словами. Это просто очень глубокое чувство, наверно, впитанное еще с материнским молоком, запрещающее тебе такие сделки – как библейская заповедь «не убий» или «не укради».

Это наша заповедь – не капиталистическая, понимаете? Капиталист маму родную продаст – если сумма будет достаточная. А чтобы не мучали остатки совести, еще и уверит себя, что так для мамы будет даже лучше… Для Сонни не только мой, а даже и собственный его родной дом ничего не значит – он с радостью готов поменять его на больший по размеру и в более «шикарном» районе. А уж если его можно продать… Единственное, что его будет беспокоить – это как бы не продешевить! Когда он увидел мой дом на фотографиях, единственное, что его заинтересовало, это как мы там впрятером помещались.

Но во всех моих снах о доме все эти годы мы возвращаемся в него – -и бабушка, и Тамарочка,и дедушка, даже когда вокруг все разрушено, даже когда везде идут стройки и перестройки, – и остаемся там навсегда. Если бы я была верующей, я бы надеялась, что именно так и случится после моей смерти… Никакие райские яблоки не заменят мне мельбы из нашего сада!