Текст книги "Совьетика"

Автор книги: Ирина Маленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 130 страниц)

Знаю семью, которая все это время жила на маленькую пенсию бабушки – муж, жена и двое детей. Несмотря на то, что и муж, и жена работали. Их рацион состоял из чая и хлеба. Даже картошку они ели только по праздникам. А потом на несколько месяцев перестали платить и пенсию бабушке.. И таких семей было сколько угодно. Люди перешли на подножный корм – то, что сами могли вырастить у себя на огороде, на даче, на клочке земли в деревне. Осенью наберут картошки, насолят огурцов, наквасят капусты – вот и вся еда, на весь год. Но дача или огород были не у всех. А что делать остальным?… А это ваше дело, дорогие господа соотечественники! Вы ведь теперь свободны…

Тамарочка впервые в жизни радовалась, что у нее нет детей. И все равно стремилась поделиться пенсией с моей мамой– такая уж щедрая, бескорыстная была у нее натура:

– Мне хватит! Куда мне… на похороны я себе уже отложила. А так кашки поем, чаю попью… Этого мне больше, чем достаточно.

Все это было похоже на кошмарный сон.

Можете вы себе представить, что я должна была чувствовать, зная все это, когда жизнерадостные голландцы хлопали меня по плечу, поздравляя с «избавлением от ужасов коммунизма» и бурно приветствуя, как и весь Запад, расстрел распоясавшимся Ельциным законного парламента страны. CNN вела прямой репортаж с этого расстрела, захлебываясь от восторга. Вот вам и вся демократия!

Правда, это еще будет впереди. Многие наши дурачки тогда тоже еще ездили в Москве на троллейбусе к Белому дому – «войну посмотреть». Даже моего перуанского друга Педро угораздило попасть в их ряды.

Могу сказать одно – именно с тех дней мое отвращение к окружавшим меня жизнерадостным пьющим кофе болванчикам стало почти патологическим…

– Не могу сказать, что мне чего-то не хватает,

У меня никакого понятия о том, каков на вкус голод…

Если я не хочу готовить, то иду на базар и покупаю жареную рыбу,

Если я не хочу работать завтра, я отложу работу на послезавтра,

А если цвета моего дома раздражают меня,

То я сегодня же попрошу своего соседа для меня его перекрасить, – жизнерадостно надрывается глупый голландский певец Рене Фрогер. -

–

– Я не могу сказать, что мне чего-то не хватает.

У меня никакого понятия о том, что такое нехватка любви,

Сегодня я купил себе третий видеомагнитофон,

Теперь я не пропущу ни одной программы!

Ну, о чем. с такими говорить большинству человечества?

Они даже не знают, что такое любовь. Её они всерьез измеряют количеством симулированных с помощью медицинских препаратов оргазмов.

Возмущение усиливалось тем, что Сонни не позволял мне говорить им прямо, что я о них думаю: это в «цивилизованном обществе», аплодировавшем, к слову, горбачевской гласности, не было принято.

А что принято? Радоваться чужому несчастью?

И на этих людей академик Сахаров надеялся как на полубогов?

«В этом отношении я верю в Западного человека, в его ум, устремленный к великим целям, его благие намерения и его решительность"

Я не хочу быть частью такого “цивилизованного” с ярко-выраженными признаками олигофрении человечества. Я не хочу быть частью тех, кто самовольно именует себя “всем мировым сообществом”. Мне противны мелкие желудочные радости Рене, воплощение в жизнь которых требует с каждым годом все больше и больше крови “небелых мира сего».

Чем больше мне докучали «устремленные к великим целям» (не пропустить очередную распродажу!), тем сильнее мне хотелось поскорее уехать с Сонни на Кюрасао, где люди хотя бы знают подлинную цену жизни.

Но чем чаще я вслух об этом мечтала, тем мрачнее он становился, пока наконец не сказал мне, что не хочет возвращаться домой по окончании учебы.

– Почему же ты мне этого сразу не сказал? – только и вымолвила я оторопело,– И чем тебе так не нравится дома? Ведь работу ты там себе наверняка найдешь…

– Ты не понимаешь, что такое жить, когда вокруг тебя все время вся твоя родня, и всем чего-то надо!– взорвался он, – Я не хочу никому быть ничем обязанным. Я хочу быть свободным.

Я попыталась себе представить, что же такого ужасного в том, что твои родственники живут поблизости и просят тебя чем-нибудь им помочь – но так и не смогла. Да я была бы только рада этому!

Я почувствовала себя глубоко обманутой. Ну, а что же дальше? Неужели жить здесь всю жизнь? Почему бы не попытать счастья хотя бы где-нибудь еще? Ведь мы оба молоды, здоровы, с образованием… И вот тогда-то я и услышала впервые то, что потом буду слышать по нескольку раз в день:

– Тебя сюда никто не звал! Сама приехала, вот и терпи теперь.

Это было началом конца.

Той осенью меня впервые в жизни охватила глубокая депрессия. Раньше я думала, что депрессия – это просто красивый синоним русского понятия «хандра». Что люди просто «напускают» ее на себя. И потому совершенно не знала, что мне делать с этим ощущением мучительной тоски, охватившем все мое существо. Я даже не пошла с ним к врачу. А тем временем мне становилось все тяжелее и тяжелее.

По утрам не хотелось вставать. Жизнь казалась блеклой и лишенной смысла. При виде осенних листьев хотелось плакать – потому что ты знала, что снега за ними не последует…

Я выходила из дома, чтобы поехать на занятия, садилась на поезд – и проезжала свою станцию, ехала до конечной и возвращалась обратно. Зачем я все это делаю, зачем учусь, какой во всем этом смысл?…

Ни одна из моих голландских однокурсниц не знала о моем состоянии души: мне же уже дали понять, что проблемами здесь с людьми делиться не принято. И от этого становилось еще в сто раз тяжелее.

Все разговоры с Сонни начинались одинаково и одинаково кончались. И требовали больших душевных сил. Через пару месяцев их у меня не осталось. Мне уже просто хотелось впасть в зимнюю спячку – и никогда не просыпаться.

У Сонни были свои идеи о том, что должно было меня излечить.

– Как насчет того, чтобы нам завести ребенка?

И я, с ужасом относившаяся к этой идее со времен прочтения второго тома «Войны и мира», где Толстой описывает смерть от родов маленькой княгини, сдалась. В конце концов, будет хоть с кем поговорить!

Но достаточная ли это причина для материнства?…

Спросить было не у кого. И в ноябре наконец это свершилось…

Скажу сразу, что лучше я себя не почувствовала. Хотя Сонни и стал заботливым, предупредительным и явно гордился своей предстоящей ролью.

Часто говорят о послеродовой депрессии, но что-то нигде мне не приходилось читать о дородовой. А именно она была налицо у меня. Все 9 месяцев настроение у меня было премрачнейшее. Я размышляла о смысле жизни, думала о том, насколько это безответственно – давать новую жизнь человеку в таком кошмарном мире, и с ужасом представляла себе, что ждет моего ребенка, когда он пойдет в голландскую школу, где его чуть ли не в первом классе вместо настоящих, академических знаний будут учить, как натягивать презервативы на огурцы. Помогите! Я не хочу, чтобы мой ребенок рос кааскопом неверующим!! Неверующим в людей, в человеческое благородство, в бескорыстную дружбу, в то, что возможен другой мир!

Во время беременности я еще раз увидела голландские «normen en waarden ” во всей их красе: ни один цивилизованный голландский мужчина ни разу не уступил место мне, отдувающейся под грузом своего живота, в общественном транспорте! Даже когда я была уже на 9-м месяце, и мой живот занимал пол-автобуса или трамвая. Им это просто не приходило в голову. Единственными, кто уступал мне места, были голландские женщины (видимо, по себе знающие, что такое беременность среди подобных свинтусов) и не цивилизовавшиеся еще аллохтоны. Мне и так давно уже было жалко голландских женщин – они на порядок выше и умнее своих мужчин, – а после этого опыта и подавно. Те их просто не заслуживают. Среднестатистический голландский мужчина – высокомерное чванливое существо с психологией сутенера, сильно переоценивающее свою значимость в обществе и свои интеллектуальные способности.

Незадолго до дня «Икс» я сидела в роттердамском парке у антильского прилавка на здешнем мультикультурном фестивале «Дуня». Мимо меня проходил длинный, как коломенская верста, Ханс Дейкстал (кажется, он тогда был министром внутренних дел?) и, когда ко мне прицепилась журналистка – дать ей интервью о своих впечатлениях, я чуть не искусала ее, так я себя тогда чувствовала.

Я еще раз убедилась, насколько Голландия – варварская страна, в которой все вращается вокруг денег: несмотря на то, что ты ежемесячно платила медицинскую страховку, тебя даже в роддом не могли положить бесплатно, если у тебя не было медицинских осложнений. А денег на оплату родов у нас не было. Наверно, это делается, чтобы не имеющие денег не размножались. Я заметила, что мальтузианство и социальный дарвинизм у голландцев в почете: почитайте только парочку дней отзывы читателей в газете « Де Телеграаф», и вы в этом сами убедитесь.

Если голландки будут уверять вас, что с радостью рожают дома потому, что это «естественно», не верьте им. Почему бы в таком случае вообще не делать это где-то в лесу?

Все упирается в финансы. Но я даже вообразить себе такого каменного века не могла – а если что случится? А как же стерильная чистота? А часами изводить соседей своими воплями – это «естественно»? По-моему, просто верх эгоизма. Впрочем, думать о других людях и считаться с ними – этому не учат ни в одном буржуазном обществе. Голландия здесь не исключение. Если вы встретитесь там с человеком, который это все-таки делает, перед вами или коммунист, или человек, переживший войну, или самородок.

.. Мне «повезло» – у меня начались осложнения. И мне разрешили пробыть в родильном отделении бесплатно целых 24 часа. Какая неслыханная щедрость!

… Сонни заплакал, когда родилась Лиза: он так надеялся на мальчика. Мне пришлось его утешать. В первый день я чувствовала себя легко, хотелось встать с постели и бегать – я даже в душ пошла сама. С Лизой все было в порядке, хотя роды были долгие. Она была похожа на маленького китайчонка, и я всерьез думала, уж не оказало ли на нее влияние то, что незадолго до этого мы с Сонни посмотрели в кинотеатре фильм о жизни Брюса Ли. Но оказалось, это просто все те же зомерберговские индейские глаза…

Слегла я на третий день – когда меня давно уже выбросили из больницы. Моя мама в свое время лежала со мной в родильном дней 10! Но такая роскошь голландскому обществу не по карману. Это ведь не государственная субсидия в 350.000 евро для того, чтобы «сделать возможным обсуждение в мигрантских кругах гомосексуализма»… Что ж, у каждого общества свои приоритеты.

…Удивительно, но после рождения Лизы депрессия у меня как раз на какое-то время прошла. Она словно вселила в меня новую надежду. А может быть, просто не до »хандры» теперь было – с новыми возникшими у меня обязанностями? Например, надо было привыкать учиться спать как Штирлиц – по 20 минут, когда выдается такая возможность, и просыпаясь без будильника.

Сейчас, конечно, забавно вспоминать, как глядя на личико спящей Лизы в первые несколько часов ее жизни, я думала, что ничего теперь в моих буднях не изменится, только одним человеком в семье будет больше…. Рождение ребенка меняет жизнь коренным образом, и никуда от этого не деться. Говоря по правде, я была не готова когда к материнству эмоционально – не потому, что не могла выполнять свои соответствующие обязанности, а потому, что в 26 лет все еще не чувствовала себя хозяйкой дома, старшей женщиной в семье, которую отныне можно было называть “mami” . Меня коробило, когда Сонни меня так называл – хотя мой дедушка точно так же называл бабушку, только, естественно, на русском языке. Может быть,как раз именно поэтому – от этого слова возникало чувство: «И что, это все? И так теперь будет всю жизнь?» . Оно заставляло меня ощутить себя старой.

Дело еще и в том, что моя семья дома – бабушка, мама, Шурек, Тамарочка и даже умерший уже дедушка – продолжала оставаться для меня именно моей семьей, как это было принято у нас. «Атомная» семья-ячейка: я, муж и ребенок, которая автоматически если не обрезает, то значительно ограничивает твои связи со старшим поколением, как это принято на Западе (где именно муж и дети считаются твоей семьей, а не твои другие, кровные родственники) была мне глубоко чужда. Сонни очень ревновал меня к родным, еще даже их и не встретив:

– Я теперь твоя семья, а не они!

Советскому человеку такое казалось по меньшей мере странным. Это не укладывалось в голове. Наши семьи тем и были сильны – связью поколений и их взаимопомощью. Дело не только в бабушках, которые помогают ухаживать за внуками (что хорошо не только для их детей, но и для самих внуков в первую очередь!): не могу себе представить, чтобы моя бабушка, моя любимая Зайка вдруг сказала мне:

– Я хочу пожить для себя! – и укатила на курорт с соседской бабой Нюсей.

Если это показалось бы нам по меньшей мере странным, еще более неприемлемым было сдавать своих пожилых родителей в богадельню – дом престарелых. Это почти приравнивалось к фашизму. Как бы ни было трудно, но это же твои родители, они дали тебе жизнь, воспитали тебя, заботились о тебе – а ты выбрасываешь их из дому, как вышедшую из употребления вещь? Не знаю, как такие «дети» могут спать спокойно. И дело вовсе не в том, какие в том доме престарелых условия – да будь там хоть райский уголок, человек там одинок, а сознание того, что ты не нужен собственным детям и внукам, способно загнать раньше времени в могилу кого угодно.

Иногда я вообще удивляюсь, зачем западному человеку семья. Ради статуса: «у всех есть, и у меня есть»? Ведь родители не могут дождаться, когда дети вырастут, чтобы те ушли из их дома – и не скрывают радости, когда этот день наконец настает. Бабушки с дедушками не помогают с внуками, потому что «хотят пожить для себя». И когда «поживших для себя» и чуть ли не силком вытуривших в свое время собственных детей из дома через некоторое время на склоне лет отправляют в приют, разве это не закономерный итог их собственного эгоизма?

… Я полюбила Лизу с самого начала и безоговорочно – хотя знаю, что не у всех матерей это чувство возникает сразу. Лиза была очень тихая, спокойная девочка: за весь первый год жизни она, может быть, только один раз ревела как следует больше получасу.

Но когда я смотрела на нее, мысли мне приходили в голову не очень обычные: например, о том, что отныне я знаю уже все таинства в жизни. Осталось только последнее неизвестное мне таинство: собственная смерть… Почему-то не приходило в голову, что есть еще многие неизведанные мною жизненные тайны: такие, например, как стать бабушкой. Или чувство победы над врагом…

Итак, через три дня после ее рождения, под влиянием известных процессов в организме, которые для меня, естественно, были совершенно внове, я слегла. У меня была температура, болело все тело, и чувствовала я себя ужасно.

Как раз в тот вечер сосед за стенкой – тот самый единственный сосед, который шумел по ночам, не марокканец и не антилец, а самый что ни на есть голландец! – устроил у себя дома вечеринку…. Не знаю, что они там творили, но звучало это так, словно кого-то периодически каждые 5 минут спускали с лестницы! Это длилось и повторялось до бесконечности. Я уже ревела в голос, умоляя Сонни, раз уж он не хочет звонить в полицию, то хотя бы позвонить в соседнюю дверь и по-хорошему попросить их не шуметь так, потому что за стенкой новорожденный ребенок. Но куда там!

– Никуда я не пойду. Они имеют на это право.

Ну, можно жить в такой стране или нет? У любого хама здесь есть все права. Нет их только у нормальных, обычных людей, которые сами никому не мешают.

Быть студенткой– мамой нелегко в любой стране. В детский сад в Голландии детей надо записывать еще до рождения – это не шутка, такие здесь очереди.О ценах я уже и не говорю. Правда, Сонни заверял меня, что мне будут помогать все его родные, но на практике приходилось его маму каждый раз чуть ли не уговаривать посидеть с Лизой денек, когда мне надо было на занятия…

Мама Сонни теперь тоже обосновалась в Тилбурге. От нас туда было чуть больше часа езды на поезде. Я отвозила Лизу к ней – час в дороге, а потом ехала в университет – еще полтора часа на дорогу и потом столько же обратно– за Лизой и еще час – чтобы доехать с ней до дома. Неудивительно, что Лиза с детства полюбила путешествовать: все младенчество она провела в вагоне поезда! И полетела первый раз на самолете в возрасте 7 месяцев….В таких условиях, естественно, пришлось быстро перейти на искусственное питание.

К слову, когда я узнала, на какой по длительности декретный отпуск имеет право по закону голландская женщина, со мной чуть не случился разрыв сердца: около 3 месяцев!! Правда, можно было продить его до 4-х месяцев – это если работать до самых родов и добавить таким образом еще и дородовый отпуск. Сравните с Советским Союзом, где в декрете можно было провести полтора года -с оплатой, а если ты могла себе позволить– то и до 3-х лет (еще полтора года без оплаты, но с сохранением за тобой рабочего места).

Сейчас какой-нибудь очередной ярый неолиберал начнет вопить, что «государство не обязано содержать чьих-то детей, а уж работодатель – и подавно». Милки мои, вас послушать, так ВАШЕ государство вообще никому ничего не обязано. В таком случае, можете мне объяснить, зачем оно людям вообще-то нужно? Или все обязаны только ему?

У буржуазного общества – психически ненормальная шкала ценностей: люди вынуждены затягивать потуже пояса ради того, чтобы создать «климат, благоприятный для инвестиций» – которые изначально призваны улучшить жизнь не для всех. Наша экономика существовала для людей, рабочие места создавались для них, а здесь наоборот – люди существуют для экономики. Экономика – словно какой-то прожорливый древний идол, на алтарь которому в жертву приносятся живые, разумные существа….

Для меня такое экономическое развитие лишено всякого смысла. Я не могу им восторгаться, что бы там при нем ни было изобретено, пусть хоть волшебная палочка – какой смысл в развитии если его плоды не для всех? Если оно не поставлено на службу всему обществу, а наоборот, человек здесь живет для прокорма монстра, именуемого «эффективность»?

Если результатом всех тех потрясений и издевательств над людьми, которые проводятся в современной России, должно стать построение такого общества как здесь, то оно не стоит того, чтобы ради него страдать – ни одного даже дня!

…К удивлению не только сеньора Артуро, но и Сонни, и Шантелл, приехав в Голландию, Луиза объявила сеньору Артуро, что разводится с ним. После 25-летнего брака! На сеньора Артуро было жалко смотреть. Он так ждал ее, посылал ей все время на Кюрасао скромные подарки со своего пособия, так мечтал о воссоединении семьи… И ни разу за все это время Луиза и словом не обмолвилась ему о своих планах. Оказывается, за время его вынужденного отсуствия она нашла себе молодого любовника – он как-то что-то у нее дома ремонировал – и приехала в Голландию уж вместе с ним…Старый и больной муж, не способный ее обеспечивать, оказался ей ненужным.

Любовник Элвин был на голову ниже ее ростом, с не блещущей интеллектом физиономией и обладал особенностью все время глупо и без причины хихикать. Казалось, покажи ему пальчик – и он моментально зайдется хохотом. Было очевидно, что он из породы тех, кого моя мама именует «одноклеточными». Очевидно, Луиза ценила его не за ум, а за какие-то иные качества…

Понятно, что после этого я не очень-то тепло к ней относилась – переживала за сеньора Артуро. Но Сонни сказал мне, что я не понимаю, как его маме было трудно…

Сам он глубоко переживал разрыв родителей, хотя и делал вид, что его это не касается. Я уже давно заметила у Сонни неверие в верность женщин: по тому, с каким чувством он распевал на Кюрасао услышанную нами там песню южноафриканского певца Лаки Дюбе «It’s not easy” :

“I remember the day I called mama on the telephone

I told her mama I' m getting married

I could hear her voice on the other side

Of the telephone she was smiling

And she asked me a question

That I proudly answered

She said son did you take time

To know her?

I said mama she is the best

But today it hurts me so to go back to

Mama and say

Mama I' m getting divorced oh

I' m getting divorced…”

The choice I made didn' t work out the way

I thought it would

This choice I made it hurts me so mama

This choice I made didn' t work out the

Way I thought it would

This choice of mine oh….»

А еще – свою, антильскую песню, которая тогда была в моде:

«Bo por bai unda ku bo ke,

Falta lo bo hasi serka mi…”

Эту песню пел одноклассник Омайры. Не зная, как он выглядит, я воображала себе высокого, стройного, гордого антильца – по его голосу. На празднике фирмы, в которой Сонни проходил на Кюрасао практику, мы наконец увидели его – вживую! Обладатель волшебного голоса оказался страшненьким миниатюрным плюгавчиком… По крайней мере, это объясняло откуда у него такие комплексы. Но у Сонни– симпатичного, молодого и умного парня? Я не могла этого понять. Ведь не могло же быть простым совпадением то, что ему нравятся песни именно на такие темы?

И самая-самая его любимая песня, еще с детства тоже была не лучше – «Богемская рапсодия» группы «Куин»:

“I’m just a poor boy

Nobody loves me

He’s just a poor boy

From a poor family…”

Сонни тем временем перешел уже на последний курс, и ему оставалось для получения диплома только пройти еще одну практику.

И тут выяснилось, что места для практики для него нет. Обычно в таких случаях учебное заведение здесь само помогает студенту найти место – на то у них и есть контакты с различными фирмами. Но для Сонни все ничего не находилось и не находилось, а время шло….

Мы оба начали паниковать. Сонни был уверен, что его дискриминировали из-за того, что он антилец – единственный в своей группе. Зная нравы в Энсхеде, я не удивилась бы, если это так и было. До сих пор помню, как тамошняя местная жительница спрашивала у нас в автобусе, обращаясь ко мне, которая тогда совсем еще не могла говорить по-голландски, и показывая на Сонни пальцем, как будто речь шла о неживом предмете:

– Spreekt meneer Nederlands ?

Мы оба очень обиделись.

Чем дальше, тем сильнее становились наши негативные чувства. И тем чаще я говорила ему:

– Ну, теперь-то ты убедился, что в этой стране нам не жить?

Сонни отправлял в разные компании чуть ли не по 5 писем каждый день в поисках места – всего на 3 месяца, – но безрезультатно. Что же ему теперь делать? Неужели он зря так здорово учился все эти годы, несмотря на все сложности, и так и останется теперь без диплома?

В отчаянии я написала о сложившейся ситуации родным – благо, у нас нет привычки скрывать друг от друга истинное положение дел и всегда делать вид, что все в порядке. И мама ответила почти немедленно: она договорилась с нашим местным заводом сельскохозяйственной техники, на котором какой-то инженер разрабатывал ветровую турбину, что Сонни сможет пройти практику там! Мы оба были вне себя от счастья, я – еще и потому, что вот уже 5 лет не была дома…

Все это время я домой поехать панически боялась. Понаслушавшись «ужастиков» от разных иностранных «Голосов» и начитавшись наших эмигрантских газет. А что, если меня после этого не выпустят из страны? Что, если бросят за решетку лет на 10?

Сейчас мне просто смешно вспоминать такие глупости. Ведь даже ни у кого из моих «режимных» родных не было из-за меня неприятностей! Возможно, если бы я запросила в Голландии политического убежища, начав клеветать на свою страну, чтобы его заработать, дело обстояло бы несколько иначе, но было совершенно очевидно, что никто не собирался преследовать меня за мое замужество.

В конце концов, я и дома давала достаточно поводов, чтобы начать меня «преследовать за инакомыслие» – если верить критериям этих самых доморощенных мигрантских кругов. Кто еще в 10 классе на уроке обществоведения, сидя под носом у учительницы -секретаря школьного парткома, вслух выражал свой цинизм, когда она рассказывала нам про слияние в будущем двух форм социалистической собственности?

– Подумаешь, объявят колхозы совхозами, и всего делов!

Но она не побежала «звонить в КГБ» и даже не осадила меня, а просто, не обращаясь ко мне лично, спокойно начала объяснять, почему я заблуждаюсь!

А анекдоты, которые все мы рассказывали – и никого из нас не тронули и пальцем?

А мое «несанкционированное» общение с иностранными студентами? Некоторые из них даже были уверены, что я «работаю на КГБ», – такой свободой я пользовалась, а КГБ наверняка зная об этом, и в ус не дул!

Чем дальше, тем больше я приходила к выводу, что те, кого у нас в СССР преследовали, не просто «инако мыслили», но наверняка еще и делали что-то такое, что было направлено против государственных устоев. А это уже совсем другое дело, чем просто «инакомыслить». Попробуйте-ка сделать что-нибудь антигосударственное в любой самой «рассвободной» и «раздемократической» стране! И посмотрим, где вас после этого придется искать…

Но в любом случае, тогда я очень волновалась . Еще никогда я не была вдали от дома так долго. Еще никогда на моем веку там не происходили такие глубокие перемены. Чем встретит меня Родина? Как изменились мои близкие и друзья?

Наш отьезд выпал на День Парижской Коммуны. Сонни без проблем получил визу – в том числе и на Лизу. Уже собраны были чемоданы. С университетом не было проблем. Мне оставалось только взять отпуск в своем «МакДональдсе» – при старом менеджере меньше года назад это тоже было не проблемой.

Но с недавних пор к нам пришел новый менеджер – Эд. Он сразу невзлюбил меня, за 3 вещи:

а) за то, что я вернулась работать в ресторан после рождения ребенка, в то врeмя как его собственная жена, родившая примерно в то же время, покорно осталaсь дома на куxне;

б) за то, что мне не только было за 23 года – что означало максимальную зарплату -, но и к тому же ужe приxодилось доплачивать за стаж – больше года работы в ресторане;

в) за то, что я не улыбаюсь наклеенной улыбкой все 8 часов в смену.

– Как дела? – дежурно спрашивал он у меня каждый раз при встрече, и я давалa

ему совершенно eстественный, человеческий ответ:

– Ничего, нормально.

Пока однажды он не выдержал:

– Почему ты говоришь : "Ничего"? Надо говорить : "Отлично!" – и изобразил, как мне надо улыбаться.

Я посмотрела на него взглядом, выражaющим мое острое желание покрутить пальцем у виска. Кому там видна на куxне тaкая резиново-лучезарная улыбка? И почему я должна говорить, что все «отлично», если все именно нормально – не больше и не меньше?

Но тем, кто является Носителем Американской Культуры во всем остальном

непросвeщенном мире, так думать не полагается. На ниx возложена Высокая Миссия: необxодимость дать почувствовать каждому чумазому от кетчупа, провонявшему смесью лука и горчицы подростку с обожженными по локоть брызгами от кипящего жира руками (следы некоторых из этих ожогов остаются, между прочим, на всю жизнь!) свою причастность к Великой Цивилизации; что он – Миссионер, участник Крестового Поxода на тoт "нецивилизованный мир", который позвoляет себе еще eсть что-то другое, говорить на другиx языкаx и даже писать книги и снимать рассчитанные на определенное интеллектуальное развитие, собственные фильмы.!

И вновь мне вспоминается бессмертная "Киндза-дза!" : "Пацаки, а вы что тут делаете?

А почему не в намордникаx? Пе-Же велел всем пацакам выдать намордники.. И улыбаться. Вот так."

У меня не было иллюзий насчёт того, что мне хотелось продолжать там работать. У меня просто не было выбора. В студенческой семье на счету был каждый гульден. Уволить меня без причины Эд тоже так просто не мог: Голландия 90-х годов – это была все-таки не Америка.

Возможность предоставилась ему, когда я попросила тот очередной отпуск. Отпускных дней у меня накопилось достаточно, а так как я работала только два дня в неделю, их вполне можно было на эти несколько месяцев растянуть (я уже делала так за год до этого, когда уезжала на Кюрасао). Но Эд твердо решил, что наконец-то ему предоставилась возможность найти кого-нибудь подешевле.

– Пиши заявление об уходе!– елейным голоском пропел он мне. – А когда вернешься, подашь опять заявление о приеме.

Он думал, что я настолько глупа, что не пойму, что назад мне дороги не будет: ведь “ эти аллохтоны, они все такие темные!” Но я, конечно, это прекрасно понимала. Зачем брать обратно дорогого работника,даже и хорошего, когда можно найти дешевого?

У голландцев есть склонность считать представителей «неевропейских» народов глупее себя. Эд до глубины души оскорбил меня, когда в своем высокомерном расизме дошёл до того, что предложил мне… помочь c написанием заявления об уходе на голландском языке. К тому времени, напомню, я уже третий год училась в голландском университете (где на голландском, естественно, были все лекции и все экзамены!) , причем на филологическом отделении! И даже средние оценки у меня были выше, чем. у голландских студентов. Это уже было слишком. И я отправила ему заявление, собственноручно написанное “на хорошем голландском языке”, как я не без сарказма не преминула упомянуть, – по факсу всего за полчаса до начала моей очередной смены. Так, чтобы они не успели никого другого на этот вечер вызвать меня заменить…

Маленький бунт в стакане воды. На душе было приятно, но, конечно же, ничто в системе от этого не поменялось.

Иногда я вспоминаю своих коллег: нет, не белых заноcчивых менеждеров, вкрадчиво рассказывающих мне, какой интересной была вчерашняя телепрограмма о российских проститутках, а Карлоса и Марио с Кюрасао, Ахмеда из Пакистана, Василиса из Греции, Надию и Мохаммеда из Марокко… То, как Мохаммед показал мне как-то в нашей комнате для отдыха томик Ленина и с гордостью сообщил, что он читает его…Такие, как Эд, не читают ничего, кроме комиксов.

…На прощание, перед отъездом из Голландии, правда, произошло одно очень приятное, даже из ряда вон выходящее событие…Хотя начиналось все не так приятно.

Еще в начале февраля я неожиданно услышала по радио имя, которое все теплилось у меня в душе. Бобби Фаррелл!! У меня задрожали руки, тарелка, которую я мыла, выскользнула из них и с грохотом упала на пол.

Бобби Фаррелл был приговорен к условному тюремному заключению, за то, что попытался облить бензином и поджечь свою жену!

Так вот почему его не было дома, когда его искали…

Я до того разволновалась, что не находила себе места. В моем отношении к Бобби это ничего не изменило – мне же не детей с ним крестить…

А через пару недель, на мой день рождения, мне позвонила Луиза:

– Сегодня вечером по телевизору будут показывать твоего Бобби Фаррелла с женой.