Текст книги "Совьетика"

Автор книги: Ирина Маленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 130 страниц)

Периодически у мамы появлялись реальные– не такие как Адамо– друзья мужского пола. Впрочем, к моей радости, не слишком часто. Будучи ребенком, я искренне не понимала, зачем маме может быть нужен кто-то еще, кроме меня. Сам факт этого усиливал во мне низкую самооценку. Неужели меня ей недостаточно? Ведь мы так хорошо живем, у нас есть и бабушка, и дедушка, и Шурек, и даже голуби…

С появлением очередного друга мама начинала позже приходить с работы и чаще уходить в выходные, что, естественно, меня огорчало. Попытки подружить меня с предметом своего увлечения обычно не увенчивались ничем.

Больше других мне запомнился поэт -Дима – «высокий блондин в черном ботинке», как я его за глаза называла, с кисло-мечтательным, как и полагается поэту, не по возрасту морщинистым лицом (он был моложе мамы лет на 5) – он дарил мне кучу хороших детских книжек и даже один раз посвятил мне свои стихи, которые он собственноручно выжег на деревянной доске. Потом, когда они с мамой расстались, бабушка использовала эту доску вместо подставки под чайник.

«Трудна дорога на Парнас!

Нам муза сделала наказ:

С порывом страстным повенчай

Страданье, радость и печаль!»– красовалось на ней. Дима знал о моей мечте стать писательницей. Но даже творчество нас не сблизило. Мне было ужасно стыдно, если мама приходила встречать меня в школу «с этим идиотом». Хотя развод в то время был еще редкостью, у меня не было ни малейших комплексов перед одноклассниками из-за отсуствия отца. Но вот когда приходит за тобой в школу совершенно чужой тип с отсутствующим поэтическим взглядом, и ребята вдруг начинают спрашивать: «Это кто, Женя, – твой папа?»,– это уже выходило в моем понятии за всякие рамки приличия! Неужели не видно, что у нас с ним ничего общего нет и быть не может?

Лет в 6-7 я тоже – впервые – начала писать стихи. Поэтесса из меня, если честно, довольно слабая, но мне доставлял большое удовольствие сам творческий процесс. Моим первым стихотворением был «Гимн звездолета» – того самого, воображаемым капитаном которого я была вот уже несколько лет. К тому времени комнада звездолета пополнилась вышеперечисленными героями. Периодически на звездолет нападали страшные космические чудовища – чепурыслы. Это была идея Шурека. «Замельками кубрисаны, сверкали гекурабы. Но вдруг зачухали чепурыслы» – написал он в одном своем рассказе по моим многочисленным заявкам. Мы оба понятия не имели, кто такие чепурыслы, как они выглядят, а уж тем более – как они чухают, но сама фраза была такой смешной, что образ прижился. Каждый из нас воображал их себе по-своему. Но мы оба сходились на том, что очень неприятного тебе человека вполне можно назвать чепурыслой.

На поэтическое творчество меня особенно вдохновляла одна актриса местного нашего драматического театра, которая пленила мое воображение в то время– естственно, в роли Принцессы, в «Трубадуре и его друзьях». Маленьким девочкам всех времен и народов, даже советским, нравятся принцессы. К тому времени, благодаря маме, я уже стала заядлой театралкой. Возможно, в актрисе этой и не было ничего такого особенного, но дело в том, что увидеть ее хотя бы в одном еще спектакле мне не довелось – она куда-то исчезла. Мамин сослуживец, которыи сам играл после работы в самодеятельном театре, был театралом со стажем и знал людей, там работавших, рассказал нам, что пропала Анна Михайловна потому, что родила ребенка – она была замужем за одним из наших же актеров, который, естественно, сам продолжал играть как ни в чем не бывало. И с той поры я возненавидела лишившее нас, зрителей, творчества Анны Михайловны материнство, а брак начал представляться мне каким-то чудовищным рабством, в которое здравомыслящая женщина никогда добровольно не пойдет… Я злилась на порхающего по сцене ее мужа и писала страдальческие стихи: «Не горюй, ты мой нежный подснежник…»

«Подснежник» никогда, естественно, о моих переживаниях не узнала, еще через год, так и не появившись на сцене после декрета, она вместе с мужем уехала из нашего города– кажется, в Рижский русский драмтеатр, и больше я никогда ее не видела. Но память осталась и по сей день. Недавно я нашла ее в интернете– и послала ей открытку к 55-летию! Если рассказать ей всю эту историю, она, наверно, будет здорово смеяться. А меня прошибает холодный пот при мысли о том, что со мной было бы, если бы я росла в какой-нибудь Голландии, когда писала эти стихи: я бы ведь непременно начала задаваться вопросом, а уж не нетрадиционной ли я сама ориентации, раз эта женщина мне понравилась до такой степени, что я пишу о ней стихи. Когда я училась в 4 классе, мне до умопомрачения нравилась одна десятиклассница по имени Алла Образцова. Вплоть до того, что я вырезала ее фото из школьной стенгазеты, когда никто не видел. Алла была невысокая, узкоглазенькая скуластая блондинка с низким голосом. Она поразила меня тем, как сыграла на школьном вечере роль Родины-Матери. Она и сейчас об этом не знает, конечно. После школы Алла вышла замуж за нашего школьного цыгана Януша – даже такие «экзотические» браки никого не удивляли у нас.

Кто знает, сколько молодых людей и девушек на Западе приходит вот так в неустоявшиеся молодые годы к неверным о себе выводам…. Человеку в этом возрасте же свойственно искать себе кумира, пример для подражания среди людей постарше себя своего пола, и никакой «сексуальной подоплеки» в этом нет. «Делать жизнь с кого? С Дзержинского!» – вот из какой оперы эти чувства!

Хотя у меня дома было огромное количество кукол – в основном гедээровских, красивых пупсов с закрывающимися глазами и роскошными волосами, умеющими говорить «мама», если их наклонить – чем старше я становилась, тем меньше я в них играла. Мне гораздо больше по душе были вырезки: картинки из журналов и нарисованные мамой (срисованные ею с фотографий или же созданные только при помощи ее воображения) вырезанные из бумаги по контурам фигурки. И еще – набор пластмассовых фигурок «Дружба народов» с куколками в костюмах народов СССР. (Я и до сих пор элементарно отличаю латышский костюм от литовского, а армянский – от азербайджанского.)С их помощью я устраивала свой домашний театр. На обороте у вырезок было написано их актерское имя, и туда же я приписывала каждую роль, которую они в моем театре играли. Только я сама могла разобраться в этих каракулях. В вырезки я могла играть часами. Они были моим самым дорогим сокровищем. Хранились они в специальной коробке у меня под кроватью. И если в обычные куклы я играла с подругами, то вырезки были не для посторонних. Когда на экраны выходил новый хороший фильм, или что-то интересное было по телевизору, я тут же начинала просить маму нарисовать мне новых героев. В зависимости от настроения она могла нарисовать их в ближайший же выходной или все откладывать на потом, ссылаясь на то, что у нее нет вдохновения. Так появились в моей коллекции не только Яносик и Марина, но и пани Зося из «Кабачка 13 стульев», и Сильва из «Королевы чардаша» (мы только что тогда посмотрели замечательный фильм с Анной Моффо в главной роли!). Помню, как на некоторое время мне очень захотелось стать монашкой – после просмотра «Звуков музыки» – и с удовольствием при случае рассказываю в Ирландии об этом монашкам настоящим! Естественно, о религии я не имела ни малейшего понятия, я только поняла, что монашки никогда не выходят замуж, и это мне очень понравилось…

К тому времени, когда я пошла в школу, я уже знала большое количество оперетт и балетов. На оперу меня повели несколько позже. Это если не считать, конечно, фильма-оперы «Князь Игорь», который я посмотрела на одном дыхании в 5 лет и после которого была без ума от Востока и таинственных половцев с их ханами и плясками.

Театров в нашем городе было три: драматический, юного зрителя, или ТЮЗ, и театр кукол. Драмтеатр стал моим самым любимым. Летом он уезжал на гастроли, и вот тогда-то и приезжали к нам по очереди на один месяц непременно какой-нибудь театр оперы и балета, на другой – драматический театр из другого города, а на третий – театр оперетты. Помню, какой ажиотаж был в городе, когда у нас гастролировали Казанский или Саратовский оперные театры: все хотели увидеть и услышать маминого любимого Рената Ибрагимова и Леонида Сметанникова! Цены на билеты были такие, что любая уборщица могла позволить себе сводить в театр своих детей. Для тех, чьим родителям было не до театров (а были, конечно, и такие) школы часто устраивала культпоходы туда на детские утренники, с билетами по еще более низким ценам. Так впервые попала в театр моя самая любимая подружка Маруся.

Маруся была старшей в единственной на нашей улице многодетной семье: 5 девочек и один парень. Мама их, тетя Таня, работала на заводе по сменам, отец, дядя Валера, официально не работал потому, что смотрел за ними, но на самом деле он занимался своими делами (он был голубятник, часто выпивал и много читал – книжки из библиотеки), а дети были более или менее предоставлены самим себе. Страшно подумать, что было бы с ними, живи они в наше «цивилизованное» время!. А тогда – вся улица помогала им и за ними присматривала. Кто-то отдавал старые детские вещи, кто-то совал ребятишкам булочки и конфеты, пока их мама была на работе (а то ведь они просто шли в огород, выдергивали из грядки луковицу и ели ее), кто-то давал их маме денег до получки (боже упаси, никому не приходило в голову брать за это проценты!). Младшие девчата бегали по улице с вечно грязными, но веселыми физиономиями. Пока они были совсем маленькими, весь их двор был усеян детскими испражнениями, как поле битвы– костями воинов. Отец их начал строить новый дом, но они были единственные на улице, кто верил, что он его скоро достроит: он был слишком для того ленив. Дом возвышался забитыми окнами на улицу (маленький домик, в котором они жили, стоял во дворе), у него уже была даже крыша, но внутри не было даже стен. В нем было таинственно и темно. Мы очень любили там играть. В саду бегала достаточно злая лохматая собака по кличке Чебурашка. Но своих она не трогала. Сад у Маруси был густо-заросший, огромный, с большим количеством яблонь. Большинство яблок не доживало до зрелости: съедалось раньше!

За яблоки нам дома тоже приходилось регулярно воевать: еще когда яблони только начинали цвести в мае, я поглядывала на два яблоневых дерева перед домом и вздыхала: «Эх, опять урожайный будет год….» Мимо нашего дома была проложена тропинка до речки, и летом туда ходило отдыхать довольно много народу. На обратном пути часто отдыхающих начинало обуревать желание закусить зелепушечкой с наших яблонь. Если было позволить всем им это делать, то и от дерева ничего не осталось бы! Когда я была маленькой, звала в таких случаях на помощь дедушку, а когда подросла, то сама начала защищать эти два дерева. Яблоки на них были поздних сортов, на одном – даже такие, которые становятся вкусными только полежав пару месяцев в сарае, и было просто жалко видеть, как они пропадают ни за что. Тем более, что под деревом всегда валялось достаточно яблок, и было совсем не обязательно пыжиться и ломать на нем ветки. Я занимала свою боевую позицию на крыше с большим флаконом из-под маминой краски для волос, наполненным водой – и как только на дерево кто-нибудь покушался, я тут же окатывала его сверху прохладненькой водичкой! Мужчины, как ни странно, были добрее. Увидев меня, они обычно смеялись и переставали яблоки рвать. Некоторые даже извинялись. Женщины (хотя их среди рвунов было меньше) иногда начинали огрызаться в ответ, но довольно вяло: «Если это ваша яблоня, тогда почему она не за забором?» На это у дедушки был неотразимый аргумент:»А вы ее сажали?»

Но если к нам в окно стучали и по-хорошему просили яблочка, дедушка с бабушкой никогда не отказывали.

Самые противные рвуны попадались среди подростков – ребят чуть постарше меня, и для них у меня кроме душа было припасено убийственное восклицание, которое было призвано так пристыдить их, чтобы им никогда больше неповадно было так себя вести. »Яблоки химикатами политые!»– вопила я на всю округу.– «Завтра вас пронесет как миленьких, готовьте фталазол!» Современным гражданам, у которых по большей части чувство стыда вообще атрофировано начисто, трудно себе это представить, но мой боевой клич неизменно действовал. Ребята действительно краснели до ушей и быстро убегали. Разговоры при людях о туалете и обо всем, с ним связанным, были впитанным с материнским молоком табу. Не знаю, где там выросла Алла Пугачева, и какие родители были у нее, если ей всю советскую эпоху так позарез не хватало свободы говорить вслух слово «жопа»… Это слово было глубоко неприличным, о туалете выражались иносказательно (« пойду в одно место»), женщины на улице никогда не спрашивали мужчин, где здесь туалет, а мужчины соответственно не спрашивали об этом женщин. Я и по сей день этого не делаю. Помню, какой шок вызвала еще в начале 90х у нас в стране моя голландская подруга Петра – здоровенная краснощекая тетка в брюках, на голову выше всех наших мужчин, и как в страхе разбегались от ее вопроса пойманные ею на улице москвичи мужского пола.

…Интересно, а что бы сделали со мной на месте тех давних рвунов наших яблок их нынешние современники? Пристрелили бы? Сожгли бы наш дом? Не удивлюсь, если и так. Ведь мы теперь живем в «свободном мире»…

От Маруси и ее сестренок я научилась тому, что можно есть сливовую и вишневую смолу – она как слезинки выступала на стволах деревьев. Не от голода, конечно – просто это было вкусно. Особенно смола с вишни! М-м-мм… На улице мы проводили весь день, до самой темноты. Бабушка иногда выходила на угол – проверить, где я, я махала ей рукой, и она уходила. И зимой, и летом гуляли мы до темноты – «до фонарей», как мы говорили.

Тетя Таня возвращалась с работы то днем, то поздно вечером, в зависимости от смены – быстрым шагом, в промасленном комбинезоне. Частенько с бутылками молока, которые выдавали ей за работу на вредном производстве. (Еще такие работники намного раньше имели право выйти на пенсию.) Дети уже радостно поджидали ее на углу. Помню, как удивляло меня, насколько злой она иногда бывала – им доставалось от нее по первое число без каких-то видимых для того причин. Теперь-то я понимаю, что тетя Таня просто была очень усталой после работы. Но Марусе от нее доставалось редко. Как старшая, она пользовалась определенными привилегиями. Одной из этих привилегий и было хождение в театр: не так, конечно, часто, как туда водили меня, но Маруся тоже в нем бывала, и со своим классом, и вместе со мной и моей мамой. Мы обе настолько полюбили театр, что когда нам было лет по 10, создали свой собственный театр – летом, на улице за огородом. Мой дедушка вкопал на поляне два столба, к которым мы привязывали занавес. Это и была наша сцена. Пьесы писала я. Наша первая премьера была моя «сказка антиалкогольная» под названием «Солнцедар Лимонадыч» (Царь бутылок). Я исполняла в ней мужские роли, в дедушкиной старой кепке, под которой я прятала свои длинные волосы – за неимением на улице мальчишек. Единственным мальчишкой в нашей компании был Марусин младший брат Андрюша, а ему нельзя было доверить большее, чем роль злого волшебника из «Лебединого озера».

…В раннем детстве я обожала бегать – неважно куда, неважно зачем. Как только я научилась открывать сама калитку, я неслась со скоростью вихря в первом попавшемся направлении, ничего не видя перед собой. И хотя движение на дороге было достаточно редкое, а сама дорога– не рядом с домом, добежать до угла улицы Карла Маркса, где она проходила, мне ничего не стоило. Наша улица была патриархальная, грунтовая, раскисающая от дождей и талой воды, иногда в межсезонье во дворе приходилось класти доски, чтобы дойти до калитки, не замочив ног, а на Карла Маркса начиналась цивилизация – асфальт. Мои родные были вынуждены приделать на калитку вертушку – повыше, чтобы я не достала. Но бегать при первой же малейшей возможности я продолжала все равно. Даже вокруг памятника одному местному писателю, которого я в те годы по ошибке принимала за дедушку Ленина (оба были лысые и с небольшими бородками). Вокруг памятника росли анютины глазки и был гранитный бордюрчик – самое мое любимое место для бегания. Лет до 8 у меня были вечно разбитые коленки, а потом я открыла для себя простую истину: если не бегать, то не будешь и падать! Эта мысль так поразила меня, что я бегать перестала, и разбитые коленки остались в прошлом. Правда, один раз я сломала большой палец на руке: выпендривалась перед нашим заклятым врагом Женей, демонстрируя, как я умею ездить на велосипеде без рук…Вот и додемонстрировалась. Было очень больно, но я не подавала виду. Маруся подбежала ко мне, взяла под руку, и мы гордо прошествовали мимо Жени с ее когортой. Она не посмела даже засмеяться. Потом я целый месяц ходила в гипсе. Ощущение не из приятных.

Мои родные вовсе не считали, что Маруся была мне неподходящей компанией из-за «разного социального статуса» (мои родители – инженеры, ее – рабочие). Такие дикости никому даже в голову не приходили. Маруся была славная девочка, фантазерка, с которой можно было делиться всеми своими мечтами, даже о звездолете – она понимала. Она была очень верная подруга, на нее всегда можно было положиться. А еще мы обе ужасно любили читать. Если одна из нас находила хорошую книгу, мы читали ее друг другу вслух, по очереди, и это было нисколько не менее захватывающе, чем самая веселая игра. Не могу себе представить, чтобы этим занимались современные дети. А как было здорово! Мы не могли дождаться нового номера «Пионерской правды», в которой печатались булычевские приключения Алисы!

Потом уже, когда нам с Марусей было лет по 12, ее семье наконец-то дали квартиру (оказывается, они ее раньше и не просили!) , и они переехали. Мы не расставались специально, Маруся обещала приезжать летом в старый дом, но постепенно эти визиты становились все более и более редкими… После 8 классов она поступила в педучилище, хотя могла бы продолжать учиться в 10-летке – училась она хорошо. Стала учительницей начальных классов – на мой взгляд, по призванию. Со всеми ее остальными сестрами и братом тоже все в порядке. Им повезло, они успели вырасти еще при советской власти. Самая младшая, Аленка, родилась когда нам с Марусей было по 9 лет. Как раз в то время мы поссорились – не помню, из-за чего, но это была единственная наша ссора за все годы дружбы. Помню, как я проезжала мимо Марусиного дома на велосипеде, когда услышала из ее огорода отчаянное кукование: Маруся хотела помириться и привлекала таким образом мое внимение… Кукушек у нас в лесу отродясь не водилось, единственные на улице, кто куковал, были мы с Марусей! Мы помирились быстро, но все-таки слишком поздно для того, чтобы Аленке дали мое имя, как начала было Маруся просить своих родителей.

Марусины сестренки меня очень любили, особенно Люда (младше нас на 6 лет).

Только вот Даша обижалась, когда мы предложили ей в своем театре роль маркиза Форлипополи. Она ревела в три ручья. «Я все маме скажу! Я с вами играть хочу, а вы – обзываться!»…

Я катала Люду и Наташу на раме своего велосипеда, к их восторгу, кружила их, взяв в охапку, под мышки, играла с ними в мячик. У меня совершенно не было опыта общения с детьми, и я обращалась к ним просто как обращалась бы к девочкам моего возраста. Но, возможно, именно это-то им во мне и нравилось. Удивительно: я всегда маленьких детей немножко побаивалась, а их почему-то так ко мне и тянуло! Девочки стали швеями и портнихами. Андрюша тоже где-то работает. Смешно при встречах смотреть на высокую, с широкими, как у пловчихи плечами Люду – и вспоминать, каким заморышем с тонкой шейкой она была в детстве.

А несколько лет назад, когда я еще была замужем за Сонни, я повела его у нас дома в мой родной театр. После спектакля к нам вдруг подошла незнакомая мне женщина в очках и радостно поздоровалась. «Женя, я вижу, что ты меня не узнаешь!»– констатировала она со смехом. И тут я узнала ее – но только по голосу. Потому что голос у нее стал совершенно таким же, как был у ее мамы. «Маруся! Это ты?»… Маруся по-прежнему работает в школе. Вышла наконец замуж (по российским понятиям поздновато) – за милиционера. У них растет единственный сын. Ей очень хотелось узнать побольше о жизни в других странах, а мне как раз больше не хотелось об этой жизни вспоминать… Ну разве что ради нашей дружбы.

…Отношения с соседями на улице у нас были нормальные, ровные. Многие из них еще учились с мамой или с Шуреком в одном классе, а бабушка и дедушка знали соответственно их родителей. Единственное, что омрачало время от времени атмосферу, как я уже упоминала – это дедушкины непредсказуемые «взрывы» после выпивки. Особенно опасным было сочетание выпивки с дождем: после дождя канаву возле дома переполняло водой, дедушка выходил на улицу с лопатой, и, если он был под градусом, ему начинало мерещиться, что соседи непременно подправляют свои канавы таким образом, что их вода течет в нашу сторону… Лучше и не вспоминать, что он в таких случаях нес! Но бабушка грудью преграждала ему дорогу и не давала натворить глупостей.

На улице четко различали, кто городской, а кто – деревенский. Любой человек, переехавший в город после войны, считался деревенским. У деревенских действительно была во многом другая культура, другая речь. Иногда даже казалось, что это два совершенно разных народа! Постепенно деревенских становилось все больше и больше, и со временем коренные горожане стали незначительным меньшинством. Городские обычаи и манеры тоже забывались.

В доме напротив нас жила довольно противная деревенская бабуся по имени Агафья. Когда ребята начинали играть и бегать возле ее дома, она гоняла их веником с криками: «Не ходитя по моему протуару!» (так в оригинале). Когда мне выстроили зимой ледяную горку перед нашим домом, с которой я сьезжала на середину дороги между нами и Агафьей, она ночью поливала ее помоями.

Соседи звали друг друга на свадьбы и похороны, брали друг у друга взаймы, делились друг с другом новостями, вместе ходили за водой к колонке. Среди них были рабочие и повара, шоферы и инженеры, военные и продавщицы, милиционеры и учительницы музыки. Большинство семей жили по три поколения в одном доме: бабушки с дедушками, их дети и внуки. Периодически к семьям присоединялись новые члены: невестки и зятья. Помню свадьбу соседа дяди Володи и рыжей молодой девицы по имени Инна: громкие крики «горько!» и музыку. Сейчас у них самих уже внуки.

Часто соседи собирались на лавочке перед домом Мотовиловых: поиграть в домино и в лото. Мы все знали друг о друге, если не все– то главное. Если летом кто-то таскал из колонки много воды – значит, поливает огород. Огороды были у всех. Никто ни у кого не воровал картошку. Даже в самый неурожайный год, когда у нас выкопали ночью 5 грядок, это сделали чужие – не соседи. Сейчас, после «перестройки» от самого огорода просто ничего не осталось бы!

Дедушка дружил с Антонычем, как звали мы частенько пьяного нашего соседа с литовской фамилией. Антоныч был большой балагур: я бросала все свои дела и бежала на улицу, когда его видела, важно заявляя домашним: «Пойду с Антонычем поразговариваю!» Антоныч был женат на Шуре – единственной в моем детстве пьющей женщине, которую я знала. В то время пьющая женщина у нас была большей редкостью, чем плачущий большевик у Маяковского! О наркоманах же вообще не было и речи. На полумиллионный наш город мы лично знали только одного: брата маминой сослуживицы.

Шура была бывшей актрисой. У нее было красное лицо, красивые платья и свернутая в трубочку косынка, которой она повязывала голову. Когда она шла по улице подшофе , зрелище было, конечно, печальное. «Не смотри!»– загоняла меня домой бабушка. Однажды Антоныч почти ворвался к нам в дом, бросился дедушке на шею и заплакал: «Шура умерла!» Это были первые на моей памяти похороны на нашей улице. Я страшно боялась похоронного оркестра, игравшего такую душераздирающую музыку, что я начинала рыдать и забивалась под стол, чтобы только ее не слышать.

Одни из соседей, тетя Тоня и дядя Вася, держали коз и кроликов. От их дома за версту раздавалось сильное амбре. Дядя Вася был слепой инвалид, с бородой чуть не до пояса. Он ослеп на войне. По вечерам они прогоняли коз мимо нашего дома – пастись за линией. Я очень этих коз боялась: вдруг еще боднут? Днем тетя Тоня часто ходила по улице – собирать лопухи для своих кроликов. Если бы ее заснял на пленку за этим делом какой-нибудь западный корреспондент, тоже, небось, потом трубил бы, что в СССР люди траву едят с голоду – как это они сейчас говорят о Корее! Но на этот счет можно было быть спокойными. Западные корреспонденты к нам не попадали – город был закрытый. Я в детстве этого не знала и даже когда узнала, не вникала особенно, почему. Работать на оборонном заводе называлось «работать в почтовом ящике» (потому что вместо полного адреса у него был указан только почтовый ящик). Иногда по вечерам вдалеке раздавался какой-то грохот. «Мам, что это?»– спрашивала я. «Да это сахар-рафинад на сахарном заводе колют!» – с невозмутимым лицом отвечала она.

Еще до школы я успела поездить по стране. В 4 года я впервые увидела море. Черное. Это была моя первая поездка на пассажирском поезде с ночевкой, и мне ужасно хотелось спать на верхней полке! Но мама разрешила сидеть на ней только днем: видно, побаивалась, что я могу с нее во сне скатиться. Мне ужасно понравилось пить чай в поезде, и даже сахар-рафинад кусочками казался каким-то особенным, вкуснее чем дома. Помню, как я не отрывалась от окна и как ночью просыпалась от странного громкого голоса, раздававшегося из рупора на платформе. Помню, как им пошли объявляться такие таинственные, незнакомые названия: Армавир, Туапсе…

Вообще-то мы собирались в Сухуми, но потом остановились на Гаграх. Мама повезла меня к родственникам жены ее институтского тренера по легкой атлетике, которые на лето сдавали свой дом отдыхающим. Марина, хозяйка дома, была наполовину грузинка, наполовину армянка, и она от души покатывалась, когда я с серьезным видом объясняла ей: «Сначала мы хотели в Сухуми поехать, но потом решили, что там к нам грузины будут приставать, и поэтому приехали к вам». «Будут-будут, они такие!»– не переставая смеяться, подтвердила она. Естественно, никто к нам не приставал, если не считать того, что застенчивые красавцы – местные рыбаки пытались привлечь мамино внимание тем, что один раз посадили на заборчик дома, где мы жили, маленького живого краба.

Когда я первый раз увидела море, то по словам мамы, на одну секунду зажмурилась, а потом с радостным воплем бросилась бежать прямо в воду – и бежала пока меня не накрыло с головой. Хорошо, что мама вовремя рванула за мной вслед…. А потом я начала собирать гладкие морские камни – которые тоже до этого никогда не видела. Набрала огромный мешок и на полном серьезе намеревалась все их повезти с собой! Мама выбросила тайком половину.

Дом стоял совсем рядом с морем. Пять минут ходьбы вдоль пыльной улицы, над которой по вечерам кружили самые настоящие летучие мыши и светляки. Во время шторма в доме было слышно, как шумят волны. Собственно, дома были даже два: основной, в котором зимой жили сами хозяева, и малюсенький, в который нельзя было войти, не согнувшись в три погибели, куда они же перебирались на все лето. Нас как-то позвали туда смотреть телевизор. Между домами был сад, с невероятно ароматными чайными розами и другими растениями, которые я раньше никогда не видела: кипарисами и лаврами

.»Это, что ли, бабушкина лаврушка, с которой она суп варит?” – с удивлением спросила в первый же день у мамы я. В первый раз попробовала я там и сладкие до приторности тутовые ягоды. Питались мы в местной столовой: вкусно, дешево и очередь небольшая. А еще мама покупала фрукты на рынке, и врезались мне в память вкусная тбилисская копченая колбаса и грузинский хлеб-лаваш. Красивые грузинские традиционные дома с нависающими над улицей балконами и горы – ведь их я тоже увидела впервые. Меня поразил вид облака, висящего где-то посредине горы, и горной верхушки, возвышающейся над этим облаком. В горах то здесь, то там мелькали крыши саклей и белые шкурки овечек. Один раз на проезжую часть перед нашим автобусом выбежал, к моему восторгу, настоящий ослик! За ним, пыхтя, бежал его хозяин. Автобус дружно заржал.

Мне казалось очень забавным, что в абхазском языке многие слова такие же, как в русском, только с добавлением «а» в начале слова: «абазар». И я экспериментировала: «апочта», «апоезд», «асамолет»….

Я не различала, кто вокруг меня был абхазец, кто– грузин, кто-русский. Лучший друг моего отца у нас в городе был абхазец. Отец вырос в Абхазии. За грузином была замужем прабабушка, на грузинке был женат бабушкин брат. В то время никого из нормальных людей это не волновало. Благодаря горбачевским «общечеловеческим ценностям», перенятым, очевидно, у Маргарет Тэтчер, Абхазия превратилась в подобие Ольстера. Бабушкиного брата – того самого, что был женат на грузинке и прожил в Абхазии всю свою жизнь – в начале 90-х годов убили абхазские соседи: его хотели «этнически вычистить» из дома, который он построил своими руками, Старик сказал: «Ребята, вы что, с ума сошли? Никуда я отсюда не поеду. Это мой дом». Через два дня его труп нашли подброшенным через российскую границу…. Его дети сегодня живут в России со статусом беженцев. А Грузию наводнили всякие «цивилизованные гуманисты»– старьевщики, вроде голландской миссионерки Сандры Рулофс , пытающиеся учить местных жителей, как им надо жить…

Жили же без нее – и очень даже здорово жили. Не верите мне – так спросите любого нормального грузина, узбека, чукчу, русского, который сам помнит то время: не по учебникам, изданным на деньги Сороса, не по книжкам Радзинского, не по фильму «Воры в законе», не по телепрограммам Сванидзе и уж само собой, не со слов Сандры Рулофс или ее супруга.

На следующий год мама повезла меня в Ленинград, к родственникам. Тетя Ира, дочка бабушкиного брата Ильи (того самого, которого сослали на Урал) все еще жила там со своей семьей. Она и ее муж были железнодорожниками. Жили они в центре, на Канале Грибоедова. Их дочь Оля в том году заканчивала школу. Оля была умная, резкая, острая на язык девушка. Ко мне она относилась хорошо. Помню, как поразили меня белые ночи, разводящиеся мосты, Эрмитаж и особенно, конечно, как всякого ребенка – Петродворец и путешествие туда на катере на подводных «крыльях»! Ленинград был большой, просторный, насквозь пронизанный ветрами, холодный и очень чистый. Я впервые увидела легендарную «Аврору» и Смольный. Огромное впечатление на мое детское воображение произвела личность Петра Первого. Странно, но после всех услышанных о нем легенд и рассказов он стал для меня настолько живым человеком, что я даже немного побаивалась Медного Всадника, встречаясь со взглядом его суровых медных глаз. По вечерам я читала Олины книжки: поэзию Бернса и Шекспира в переводах Маршака и четырехтомник политических в основном карикатур датчанина Херлуфа Бидструпа, который дал мне очень ясное представление о происходящем в мире.