Текст книги "Совьетика"

Автор книги: Ирина Маленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 55 (всего у книги 130 страниц)

Марина высоко возводит брови от удивления. Она здесь – всего 3 месяца. Да, её старшaя дочь заметила, как странно посматривают на неё другие дети в этой протестантской школе. Но она абсолютно не поняла, в чем дело. Может, у неё что-то было не в порядке с прической? Или пуговица была оторванa? Так Марина обычно хорошо следит за своими девочками, она не какая-нибудь там мать– разгильдяйка, у которой дети бегают по улице допоздна без присмотра. Она со своими девочками сама дополнительно занимается. И строгая. Девочки у неё из хорошей семьи, дома были отличницами, здесь тоже хотят в будущем поступить в университет… Марина сама – врач по специальности, отработала после института 18 лет, и здесь она тоже не хочет сидеть сложа руки. Вот подождите, выучит английский – и обязательно найдёт работу!

Но дело-то совсем не в пуговицах и не в прическе. И даже не в "экзотичности" русских девочек для северобелфастского гeттo. Дело– в том, что старшая сестренка ходит в католическую школу, а младшая– в протестантскую. И форма школьная у старшей девочки – соответствующая.

– Я ничего в этом не понимаю,– признается Марина.– Мне сказали, что есть два места для девочек, в разных школах. Что? Нет, мне никто не предлагал никакого выбора. Я была так довольна, что, по крайней мере, они не так много пропустят с начала учебного года. А вчера в школу моей старшенькой ворвался какой-то террорист-камикадзе… Говорят, он поджег 6 учительских машин и сам погиб в машине..

– Не погиб. Среди таких людей камикадзе не бывает, – "успокаиваю" я её. – Для этого они слишком себя любят.

Педагоги намекают на то, что старшая сестра, конечно, может в любое время приходить за младшей, но только в чем-нибудь другом. Не в этой самой форме, понимаете ли… А то они, к сожалению, за свою молодежь не ручаются…

Некоторое время стоит тишина. Мне вспоминается рассказ из учебника "Родная речь " за второй, кажется, класс советской школы: о маленькой чернокожей девочке, которой папа собирался купить туфельки, долго копил на это деньги. А когда она в магазине примерила одну пару, и красные туфельки оказались малы, то хозяин магазина заставлял их покупать и эту пару – ибо "никто не захочет купить обувь, побывавшую на черной ноге".

Марина, кому ты доказываешь, что мы – культурные и интеллигентные люди? Что мы – "не какие-нибудь там"? Почему столько россиян страдают этим совершенно ни на чем, кроме западного бахвальства, не основанным комплексом собственной неполноценности?

Ты только посмотри на окружающих тебя здесь ! Посмотри вокруг себя. На выпускников университетов, считающих, что столица Венгрии– Прага. На школьные обеды из отбросов, на которые в Британии тратится в среднем по 35 пенсов на ребёнка в день (даже на заключенного в тюрьме тратится 1.74 фунта!). На страницы здешних газет, только-только открывших, оказывается, что "рыбий жир полезен для здоровья" (мою бабушку заставляли его пить ещё в дореволюционном детском саду!). На телевидение, где рекламируют «новое экзотическое китайское средство, модное среди звезд шоу-бизнеса» – обыкновенные медицинские банки! И показывают этих самых «звезд», щеголяющих синяками от этих банок на голой спине, словно новой татуировкой! На школьные программы, где единственный предмет, хоть как-то излагающий рудиментные зачатки физики, химии и биологии, называется громким словом "science" – наука. Не мечи, Мариночка, бисера перед…. .

В России сейчас, видела я где-то в интернете, собираются начать телевикторину для детей, победителя которой отправят на учебу в "цивилизованную" страну. Чему можно научить тут нашего вундеркинда, если даже наш средний ребёнок знает больше здешних учителей?

… Сэм вызвался отвезти меня обратно в центр города на своей машине: чувствуется, что ему очень хотелось показать мне город. Он действительно много знал об улицах, на которых вырос, с чувством рассказывал мне о проблемах своей общины: бедность, бoлезни, вызванные стрессом, алкоголем и наркотиками. Вспомнил он и о местной католической школе для девочек и погромах, учиненных в ней лоялистами – нет, он совсем не гордится тем, что устроили его собратья по религии, но его задачeй была обеспечить безопасность детей СВОЕЙ школы. Мы как раз проезжали мимо ворот католической школы.

– Вот, видите, с этого все и началось. А ведь эти девочки могли бы пройти в свою школу через черный ход. Но они, видите ли, хотят ходить только через парадный…– объясняет он мне.

И мне стало до боли грустно. Даже этот приятный во всех отношениях, культурный по здешним понятиям человек так ничего и не понял – если он действительно считает, что "все проблемы начались " с того, что люди отказываются ходить через заднюю дверь в свою собственную школу.

Не мечите бисера перед Западом, бывшие советские люди.

Он того не заслуживает.

****

… Прошло несколько недель со дня моей встречи с Дермотом. Я уже вовсю работала внешатным корреспондентом на радио и подумывала о том, как бы оставить насовсем свою основную работу, ибо для того, чтобы брать интервью у мигрантов на Севере, надо было их сначала разыскать – и надо было много ездить по всем шести графствам. Времени на это хватало с трудом. Но совсем оставить основную работу было страшновато: тогда бы я полностью зависела от своих сдельных заработков: по 50 «южных» фунтов за интервью. Только для того, чтобы заплатить за месяц по ипотеке, мне нужно бы было брать по 7 интервью. Это не считая страховок, налогов, транспорта и питания и одежды на троих. Да где я столько мигрантов возьму? И что будет, когда они закончатся?

Но зато новая работа была очень интересная. Во-первых, у меня были замечательные коллеги – правда, все, как один, на Юге. Из 11 разных стран! С ними я познакомилась на журналистских курсах, и с тех пор мы поддерживали контакт. Особо много общего оказалось у меня с одним курдом из Турции, с которым оба мы задавали нашим лекторам достаточно каверзные вопросы по поводу местной свободы слова, когда нам читали лекцию о ней. Какая может быть свобода, господа, когда членов официально не запрещенной политической партии до совсем недавнего времени запрещалось интервьюировать по ирландскому радио или телевидению, согласно параграфу 31 Акта о теле– и радиовещании? Если даже актера-члена этой партии не допускали на радио, когда он должен был там участвовать… в рекламе мыла?! А журналистов, пытавшихся этой цензуре сопротивляться, отсылали на подготовку программ о сельском хозяйстве и религии.

А еще на этой работе мне удалось встретить столько интересных людей со сложными судьбами! Не всегда то, что они рассказывали о своей жизни в Ирландии, вписывалось в официальную линию «все хорошо, прекрасная маркиза!», и иногда интервью нещадно резали. С этим уж я ничего не могла поделать. Их тоже можно было понять. Вот как, например, могли бы пропустить здесь на радио без купюр такую историю?

…Охранница в последний раз проводит руками по моим карманам и выбрасывает на стол бумажную салфетку. Брезгливо развернув её, она убеждается, что я не намереваюсь пронести за дверь ничего запрещенного. На стене красуется плакат: "Прежде чем проносить заключенным какие-либо фотоматериалы, включая семейные фото, вы должны передать их на просмотр и одобрение директором тюрьмы. Строго запрещается приносить с собой различные каталоги одежды и прочих товаров."

Я и Фиона оставляем свои сумки на произвол охраны и оказываемся в глухом длинном коридоре, напоминающем вход в самолет. Дорогу нам показывает двухметровый "истинный ариец" в форме, со связкой огромных ключей на поясе. Словно в каком-нибудь старом фильме. Он останавливается, когда дорогу преграждает дверь, от которой у него ключа нет, и нажимает на кнопку. На звонок никто не реагирует. 5,10 минут… Никто не спешит нам открывать. Фиона устало закрывает глаза и прислоняется к стенке:

– И вот так – каждый раз, – шепчет она мне тихо, так чтобы "ариец" не услышал.

Он нажимает на кнопку ещё раз– и наконец-то с другой стороны решетки показывается женщина в форме, с такой же связкой ключей и, объяснив нам, что вообще-то это не её участок, и что она точно не знает, как открываются эти двери, впускает нас внутрь. За дверью – полутемное помещение, похожее на сельскую столовую – лавки со столиками вдоль стен. На самом деле никакая это не столовая, а место свиданий заключенных с родственниками. И хотя мы– вовсе не родственники (Фиона – адвокат, а я – переводчик), мы тоже садимся за один из этих столов, выбрав тот, который хоть немного освещается солнышком.

Охранник, больше похожий на уголовника – все руки в татуировках! – выводит нам навстречу маленького, хрупкого сложения, симпатичного бородатого человека с добрыми карими глазами. Человека такой внешности, который и мухи не обидит. Увидев Фиону и меня, он грустно-радостно улыбается и бросается целовать нам руки. Одного взгляда достаточно – ошибки быть не может.. Перед нами – советский интеллигент. Какая нелегкая забросила его, бедолагу, в североирландскую тюрьму, в соседство к лоялистским бандитам и республиканским диссидентам?

Мужчину зовут Борис. Когда он начинает говорить, голос у него неестественно-хриплый: совсем недавно, перед тем, как его привезли сюда, он пытался повеситься прямо в аэропорту. Когда ему сказали, что собираются депортировать его в страну, чьим гражданином он является. В Израиль…

Борис родился и вырос в CCCР. Журналист по специальности, был членом Союза журналистов нашей великой, канувшей в Лету страны. В середине 90-х его родители выехали в Израиль. Он тоже уехал.

– Объясните Фионе, пожалуйста,– мягко говорит мне он, – что еврей у нас и еврей в Израиле– это совсем не одно и то же. В Израиле это прежде всего – религия, а у нас….

– А у нас – этническая группа? – подсказываю я (Борис и сам прекрасно говорит, на мой взгляд, по-английски, но когда он волнуется, то начинает забывать слова, и вот тут-то ему и нужен переводчик. А "nationality" в здешнем понятии – не национальность, а гражданство.)

– Ethnicity , – объясняю я Фионе.

– Мои родители– нерелигиозные совсем, и я тоже, – говорит Борис. – С этого все и началось…. – и тяжело вздыхает.

– Простите, но обычно люди уезжают в Израиль для того чтобы иметь возможность практиковать иудаизм?– недоумевает Фиона. – Тогда почему Израиль?.

Борис улыбается мне, как человеку, который сразу поймет, почему.

– Потому что больше нас никуда не возьмут. Для того, чтобы уехать. А больше мы никому не нужны…

B Израиле Борис написал несколько книг, в которых высмеивал ортодоксально-иудейские, консервативные круги. С этого все и началось, как он говорит. По его словам, ему 3 раза устраивали автомобильную катастрофу. Он чудом выжил, но нервы стали сдавать. Особенно когда после третьeй катастрофы ему позвонили и сказали: "Ну что, устроить тебе ещё одну?.. ." С суженой и её дочкой от первого брака Борис отправился на поиски лучшей доли в Англию. Так же, как это делали в своё время предки, кстати, многих сегодняшних английских политиков: например, Оливера Летвина. Только сегодня Британии новые беженцы, пусть даже того же многострадально-модного здесь происхождения, как мистер Летвин и многие из новоявленных сегодняшних лордов, не нужны. Ну, разве что если они везут с собой награбленные миллиарды, как российские нувориши, фактически покупающие себе в этой "демократической" стране титул политического беженца.

Воистину, если бандит, ограбивший миллионы людей в родной стране – политический беженец, то я – троллейбус! Но у британских правящих кругов, видимо, свои понятия о том, что такое политика. "Если бы индейцы проводили в своё время более строгую иммиграционную политику, Америка не была бы сегодня таким борделем!"– вспоминается мне грустная голландская сатира. …

Борису отказали в убежище и депортировали обратно в "страну-союзник". "Без семьи", по названию романа Гектора Мало. Ибо их дело ещё не рассмотрели. Перед депортацией Борис ничего не ел и не пил 5 дней и пытался вскрыть себе вены. После депортации почти сразу же попытался вернуться к любимой женщине и дочке (она считает его своим родным отцом), через Белфаст. Где его и арестовали.

– Я знаю Шекспира лучше многих англичан, – рассказывает он мне.

А я в этом и не сомневалась. Только здесь никого это не интересует, понимаете?

– Я хотел посмотреть Дублин – мой самый любимый писатель, Джoнатан Свифт – похоронен там.

– А вот о Дублине судье здесь вообще говорить не рекомендуется, – вздыхает Фиона, – особенно если Вы хотите, чтобы Вас выпустили под залог. Они сразу решат, что Вы хотите там скрыться.

– Зачем же мне скрываться? – совершенно искренне недоумевает Борис.– Я просто хочу быть со своей семьей. Я с ума без них схожу. Мы никогда ещё так надолго не разлучались!

– … И, пожалуйста, не делайте упора перед судьёй на то, что Вы сходите с ума! Это тоже может Вам повредить, – вздыхает Фиона. -А если судья Вас спросит, что Вы будете делать, если Вам и на этот раз откажут?

– Буду искать другой законный способ остаться здесь. Может быть, меня возьмут куда-то на работу? – с надеждой спрашивает Борис. … .

"Но я хочу быть с тобой, я хочу быть с тобой, я так хочу быть с тобой, и я буду с тобой!." – звучит в моем мозгу пьяный голос солиста "Наутилуса Помпилиуса", исполняющий одну из самых знаменитых песен времен моего студенчества. Времен, когда Борис ещё жил дома. От этой песни у меня на глаза всегда наворачивались слезы. Особенно когда я сама оказалась оторванной от близких, будучи на чужбине…

Время нашего с Борисом свидания подходит к концу. Фиона инструктирует его, как вести себя на процессе, чего ожидать, какие ещё есть возможности. А он сидит перед ней – как маленький мотылек со сломанными крыльями, – человек, который находится в тюрьме, не совершив никакого преступления. Просто за то, что он хочет быть вместе со своей семьёй – и жить как человек…

Достоевский говорил об одной-единственной слезинке ребёнка. Слезы, пот и кровь наших женщин, мужчин и детей льются потоками – по всему миру– вот уже больше десятилетия. А виновники этого тем временем получают от своих хозяев очередные Нобелевские премии…

…Конторка-времянка мясокомбината в североирландском пограничном городке.

Мычание живых ещё коров и резкий запах гниющего на костях мяса – отбросов, расклевываемых во дворе воронами, – вызывают с трудом сдерживаемую тошноту. Рядом со мной сидит рабочий-украинец в окровавленном фартуке с грустными глазами – и одетая с иголочки по последней моде бойкая девица, лет на 10 моложе его: Вика – представительница "престижного" (как подобные люди любят сами себя величать) агентства, вербующего украинцев на загранработы, живет ныне не дома, а в Англии. Время от времени приезжает проверять, как себя чувствуют (а больше того – как себя ведут!) "наемники".

– Ну как, Василь, у Вас все в порядке? – бодрым, не допускающим возражения тоном, спрашивает она. Ни дать, ни взять мой бывший голландский менеджер из «МакДональдса», учивший меня широко улыбаться!

– Нет. Дома неприятности…– вздыхает Василь. – Мы только-только поженились перед отъездом. я вот здесь зарабатываю, а жинка подалась в Польшу, устроилась на фабрику, только нелегально. И ей там чуть не оторвало два пальца. Сейчас в больнице. Страховки, конечно, у неё никакой: ведь нелегально работала. А счёт уже в 500 долларов набежал. Вот я здесь ей на больницу работаю. Очень боюсь, что пальцы ампутируют.

– Но ведь здесь все равно лучше, чем на Украине, правда? – не дослушав, перебивает его Вика. И доверительно шепчет мне:

– Вы не представляете, какие у нас тут бывают проблемы. Например, недавно привезли мы сюда одну девочку на сборку грибов, заплатили ей за билет и за все остальное, а оказалось, что у неё – лейкемия! Представляете? – таким тоном, чтобы у меня не оставалось ни малейших сомнений, что лейкемия– это действительно ИХ проблема, а не бедной больной украинской девушки, влезшей по уши в долги, чтобы приехать сюда на работу…

А когда мы оказываемся одни, Василь рассказывает мне:

– Отбирали только тех, кто моложе 30. У нас прекрасные были мастера своего дела, мужики лет по 35-40 – так их сразу забраковали. Условия у нас такие: чуть что – сразу штраф: на работу не вышел – штраф, подписал контракт, но не приехал – штраф… А каких денег стоило этого контракта добиться!…

– Хотите остаться здесь?

– Нет, не хочу. К жинке хочу, только негде нам пока жить. Денег нету, чтобы дом построить…

– А Вы заметили, что здешние взрослые сами укутываются как следует, а детей в школу посылают в январе с голыми коленками? – спрашивает меня другой украинец,Петро. – Чего это они так?

Я заметила. Но, честно говоря, определенного объяснения этому у меня нет.

Остальные начинают говорить со мной по-украински (большинство – из западных областей Украины), и я все понимаю и перевожу на английский прямо с украинского, хотя и могу ответить им только по-русски. Небольшая запинка возникает у нас только по поводу календарных месяцев: ни я, ни они не помнят точного соответствия их на языках друг друга.

– Ну, второй месяц лета! – поясняют они, видя, что я их не понимаю.

Большинство из приехавших сюда украинцев никогда не бывали до этого за границей. Возможно, и не захотели бы ехать – если бы не приперло к стенке тяжелое экономическое положение дома. Они не скрывают причин отъезда.

– Никогда не думал, что здесь окажусь,– говорит Петро. – Дома рабочим был… сейчас все заводы у нас стоят, такое творится! Ужас! Я в своё время на доске почета 3 раза висел. Жинка главным экономистом на заводе работает, а получает такие гроши, что даже на хлеб с водой не хватит…. Хлебнули мы капитализма!– он нарочито заставляет себя смеяться. -Мы тут с ребятами говорим: пока у нас этот президент будет, не будет в жизни толку…

– О нас здесь ничего не знают. Где Украина, не знают, – вторит ему Володимир.-Пошли один раз в бар – нам говорят;”Вы откуда?” Мы говорим: “Украинцы”. “А это где?” Мы уж пытались-пытались им объяснить – не понимают. Чему их тут только в школах учат, Вы не знаете? У них что, географию не проходят вообще? Мы тогда уж говорим: “Чернобыль” – это они тут все знают! Как сразу все рванули от нас – весь бар для нас освободили!

Они приходят – на интервью за получением налогового номера -, один за другим, здоровые, высокие, сильные. От них пахнет табаком и ещё чем– то непонятным – так, как пахнет только от наших людей, недавно приехавших из дома. Я на секунодочку закрываю глаза – и мне кажется, что я вижу перед собой свою родную улицу в апреле, когда тает снег, и из-под него начинает показываться первая земля… Весной пахнет, вот чем!

Мужики тоскуют по оставленным на Украине семьям: женам, детям, а некоторые – даже и внукам. У всех – на редкость прочные семьи; многие женаты по много лет, среди них нет ни одного разведенного, и все, как один, помнят точную дату своего бракосочетания. Вопреки ходящим на Западе мифам о том, что все у нас поголовно разводятся, и что наши мужчины – монстры-алкоголики, избивающие своих жен в качестве хобби.

Каково это – в таком возрасте срываться с насиженного места, покидать дом и начинать похожую на студенческую (по 6 человек в одном доме! ) жизнь, да ещё ни слова не говоря на местном языке?

Все единодушны; никто не хочет оставаться тут на всю жизнь. Кроме одного молодого парня, но и у него – вот беда-то! – жена ни в какую не соглашается эмигрировать насовсем. Игорь жалуется мне на неё:

– Посмотреть, в гости, я бы приехала, говорит она мне, а насовсем – ни-ни, даже и не мечтай! Я ей говорю: дура, сейчас же нам легче ехать, у нас ещё ни квартиры своей нет, ничего! Когда осядем, хуже буде… А она уперлась – ни-ни…

На жизнь они жаловаться не хотят.

– Нам ещё повезло! Отбор знаете какой был строгий?

Правда, агенство, которое их сюда пристроило, конечно же, обещало золотые горы:

– Нам сказали, что и жилье, и транспорт будут за счёт работодателя. И что получать мы в час будем больше, чем. мы сейчас получаем. А сюда приехали – у нас и за квартиру вычитают, и за автобус, и за газ, и за свет, и за солярку… И жаловаться бесполезно: мы попробовали было, а нам говорят наши, киевские: “Недольны? Да уезжайте! На ваши места уже знаете какая очередь стоит?”

– Люди тут нам завидуют – когда мы говорим, сколько у нас сигареты стоят. А они ж не понимают, что и зарплаты у нас – такие, что на них много не купишь.. Я тут одному показал видео семейное, свадьбу сына засняли; он как посмотрел на наше застолье – и говорит: “Если у вас на Украине все так живут, то и я хочу!” А мы ж с той свадьбой в такие дoлги влезли…

– Скучновато здесь вот только. Пойти некуда. В бары – нам скучно. Неинтересно. По телевизoру нечего смотреть. У меня дома на Украине – кабельное; я итальянский футбол смотрю. А здесь даже и по кабельному ничего не показывают, кроме английского. Ну, футбол там – но только местный! –, гольф да крикет.. . Тоска зеленая! А в новостях тоже ничего про другие страны вообще нет. Не то, что у нас – про весь мир! Поэтому они и не знают ничего,– заключает Петро. И неожиданно спрашивает меня, как ни за что в жизни не спросил бы ни один англичанин:

– Вы не расскажете поподробнее, как там, с Ираком? Что Совет Безопасности? А наши как, против?

Я рассказываю ему – а сама начинаю внутренне гордиться: вот какие у нас рабочие, все знают, и все их интересует, а не только что пожрать, что купить и где выпить! Впрочем, сами они себя явно недооценивают…

– Тут к нам хорошо относятся. Ценят нас. Во-первых, мы не как местные: местные – вечером в бар, наутро голова заболела, они на работу и не выходят. А мы больные – не больные – все каждый день на рабочем месте (нам же ведь по часам платят! Мы ещё и после работы стараемся остаться!) Ну, а во-вторых, нам же платят меньше… А от нас – такая польза! Местные – ножи тупые, они разозлились, встали, покидали ножи и говорят: “Не будем работать, пока их нам не поточат!” А заменить-то ведь их некем… А мы – работаем, тупые, не тупые…”, – говорит Сергий, вытирая руки об фартук, из-под которого торчит другой – железный, как средневековая кольчуга.

– Конечно, таких будут ценить… , – вздыхаю я.

Для этого их сюда и привезли. Именно для этого британское правительство и разрешилоо – в отличие от большинства других европейских стран – приезжать в Британию на работу гражданам стран, которые вступят в Евросоюз в 2004 году сразу же, а не стало ждать ещё два года. Чтобы вкалывали за гроши – и не жаловались. А там, глядишь, можно будет снизить зарплату и местным… Под угрозой, что иначе на их места наберут “новых европейцев” – не брезгливых. Украинцы даже под эту категорию не подпадают. Они вообще – “не европейцы”, “не белые”. У них ещё меньше прав…

На моих глазах разворачивается сценка: одному из украинских рабочих медсестра пытается мерять давление, а он – боясь, что его отстранят от работы по соображениям мер безопасности – всячески отбрыкивается и объясняет, что повышенное давление у них в семье – наследственное, и что он прекрасно себя чувствует безо всяких докторов… Ведь за больничный ему платить не будут. А вдруг ещё и вообще домой пошлют?

Многие рассказывают, во сколько им обошлось сюда приехать. Большинство позанимало по знакомым и родным от 2000 до 3000 долларов… Нельзя вернуться домой, не отдав эти деньги.

Я выхожу на улицу. Вокруг меня – смрадный “аромат” сырого мяса. И неожиданно где-то за углом, в загоне, жалобно мычит корова. Она чувствует, что пришёл её последний день. Я никогда не была вегетарианцем, но при этом жалобном звуке у меня вдруг захватывает сердце. Кто дал нам право распоряжаться жизнями других живых существ по своему усмотрению, как если бы они принадлeжали нам? Кто дал право Западу распоряжаться жизнями наших соотечественников – и других “небелых” людей со всех концов мира, как если бы перед ним был какой-то неживой “источник сырья”?

– Много солдат тут по улицам ходит. И полиция вооруженная. Но с нами все очень вежливые , – рассказывает мне Василь. А я смотрю на фотокопию его регистрационногo свидетельства, выданного местной полицией и неожиданно замечаю на ней то, что не видно на оригинале, даже если смотреть на него на свет. На фотокопии отчетливо виден водяной знак, впечатанный в бумагу оригинала, – для того, чтобы его не подделали, – череп и 2 скрещенные кости…

Я не шучу! Вот так “гостеприимно” встречает иностранцев здешная полиция, уверенная, что все равно никто “непосвященный” этот пиратско-бандисткий знак, выбранный ими для маркирования своих документов, не заметит.

Украинцы поражены, когда замечают череп и кости. Не знают, как на это реагировать.

– Это что, значит, что в полицию здесь опасно обращаться – убьет?– спрашивает Михайло.

Я уезжаю. Впереди меня по дороге медленно тащится автобус, набитый португальцами: они едут на работу во второю смену на здешнюю птицефабрику. А на вокзале мне встречается толпа филиппинских медсестер…

***

С тех пор, как мы расстались тем февральским утром в Дублине, Дермот регулярно звонил мне, посылал милые по содержанию эсэмески, но виделись мы нечасто – не чаще, а то и реже раза в месяц. Я решила никому о наших отношениях не рассказывать, и не только потому, что он был женат. Мама, например, вряд ли осудила бы меня за это – наоборот, казалось, что она только такие отношения и считает нормальными. Во всяком случае, почему-то она всегда нахваливала мне тех, кто был недоступен – и, наоборот, всячески критиковала любого ненароком появившегося в моем окружении холостяка, несмотря даже на то, что я не обращала внимания ни на тех, ни на других.

До того, как начались мои отношения с Дермотом, мне вполне хватало вдохновения от моего редкого общения с Лидером. Однажды я оказалась на утреннике, посвященном ирландскому языку – в самом центре города, в новом концертном зале. На нем присутствовали все уже знакомые мне по школе МакКракен преподаватели – и Лидер, как активист движения за языковое возрождение, конечно же, не мог такое мероприятие пропустить. К сожалению, досидеть до конца в зале я не могла: пора было домой, cменить маму по уходу за Лизой, ей хоть в мои выходные надо было отдохнуть. Я потихоньку выбралась из зала, чтобы никому не мешать – и столкнулась с ним лицом к лицу в пустом фойе. Обычно вокруг нас всегда хоть кто-нибудь да был – другие члены партии, телохранители, журналисты, а тут так случилось, что вдруг не было никого. Слишком уж ранний час, да еще в субботу, да еще и район это был далеко не республиканский. Вот и получилось так, что на этот раз вокруг не оказалось ни души. Даже его вечного спутника – пресс-секретаря.

Лидер поздоровался со мной – по-ирландски. На это я еще смогла ответить, а вот все остальные ирландские слова у меня в тот момент совершенно вылетели из головы.

– Я смотрю, у вас тут почта неважно работает, – сказала я, намекая ему на то, что он что-то мне там собирался черкнуть, а прошло с тех пор уже больше полгода. Интересно, что он на это ответит?

Он не ответил ничего. Вместо этого в близоруких карих глазах его мелькнул веселый бесенок, он наклонился с высоты своего почти двухметрового роста и аккуратно поцеловал меня в губы с прицельной точностью, как заправский снайпер – прежде, чем я успела опомниться. И тут же быстрыми шагами ушел…

Ну, какие после этого могли меня интересовать холостяки?!

Вдохновения от одного только этого воспоминания должно было теперь хватить мне на всю оставшуюся жизнь.

Лидера я потом видела, конечно, еще много раз. Например, на празднике ирландского языке и культуры Слога, организуемого партией. Но там уже была совсем другая обстановка. Непоцелуйная.

Есть в ирландском графстве Мит, совсем неподалеку от Дублина, между

Дрогедой и Наваном, необычный уголок, который совсем не ожидаешь для себя найти здесь. Впрочем, и найти его не так уж легко: деревня Раткарн -

единственное, пожалуй, в провинции Ленстер место, где население до сих пор говорит по-ирландски – находится вдалеке от основных дорог, а дорожные

указатели в Ирландии вообще не отличаются ясностью. Зато тех любителей ирландского языка и культуры, кто все-таки умудрится сюда добраться, ждет неожиданный сюрприз – знак “Gaeltacht” (зона ирландского языка), воткнутый посреди дороги в никуда, и – замечательные, отзывчивые и талантливые люди, само воплощение ирландской гостеприимности!

О Раткарне я впервые услышала от Финнулы, чьи родители,оказывается, были в 20 е годы бойцами ИРА, а затем – учителями ирландского языка здесь. Собственно говоря, до 30х годов ирландский язык в Раткарне был таким же вымершим, как и на остальной территории Восточной Ирландии. А в 30 е годы было решено провести своего рода социально-лингвистический эксперимент: переселить поближе к Дублину ирландскоязычные семьи из Коннемары и попробовать дать ирландскому языку вторую жизнь… Язык так и не распространился на остальную территорию Ленстера. Но зато в Раткарне он до сих пор является родным и основным языком всего населения.

Я решила тоже побывать в Раткарне – правда, не без колебаний. Честно говоря, было немножко страшновато: моё знание ирландского языка пока ещё очень ограниченное, а по словам Финнулы, на Слоге строго-настрого запрещается говорить по-английски.

Добраться до затерянной в полях и рощицах деревушки оказалось даже сложнее, чем я думала – уикэнд начинался в пятницу вечером, а никаких автобусов из “цивилизованного мира” туда в это время не идет. Пришлось положиться на Финнулины контакты в ирландскоязычном мире.

Велико же было моё удивление, когда оказалось, что подвезет меня до Раткарна не кто иной, как настоящий человек-легенда – друг детства Бобби Сэндса, вместе с ним голодавший в тюрьме Лонг Кеш в 1981 году, тот самый человек, которого Бобби не назначил своим представителем для прессы во время унесшей его жизнь голодовки потому, что побоялся, что тот, как настоящий друг, не позволит ему умереть! В Раткарн мы добрались после долгих приключений только поздно вечером. Человек-легенда молчал почти всю дорогу – во-первых, потому что он вообще человек застенчивый, а во-вторых, потому что не хотел говорить по-английски. Но с тех пор он всегда при встрече со мной здоровается.

На улице стояла омерзительная погода с почти ураганным ветром, а в

местном пабе, где нас встретил Дуглас, было уютно и тепло. Горели все камины, и у одного из них собрались местные жители – представители всех поколений Раткарна, и старики, и дети, которые и начали долгую ирландскую ночь для своих гостей. Дети танцевали для нас ирландские танцы – не хуже Майкла Флэтли. Один старик не выдержал, поднялся со стула и, поминутно хватаясь за поясницу, тоже выдал пару коленцев – под общие аплодисменты. Другие старики начали рассказывать поэмы и анекдоты на ирландском языке, а затем перешли на песни. Часть из них была сымпровизирована ими тут же, на ходу, – в виде дружелюбно-насмешливых историй о местных жителях, а когда раткарнцы перешли на ирландские республиканские баллады, их дружно поддержал многоголосый хор собравшихся со всей страны гостей…