Текст книги "Совьетика"

Автор книги: Ирина Маленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 130 страниц)

У дяди Эдгара было в жизни 2 страсти: мойка машин и стирка. Стоило только зазеваться и оставить где-нибудь что-нибудь из своих вещей, как он тут же отправлял их прямиком в огромную, старой модели, как у моей бабушки – с загрузкой сверху – стиральную машину. А потом обегал всех близживущих дядей и тетей, спрашивая, не помыть ли кому их автомобиль. Казалось, что он так и родился с тряпкой в руках.

Эдгар до сих пор еще ходил в «школу», хотя ему было за 40.

– У меня там есть жена!– радостно заявлял он с логикой детсадовца. – Это наша учительница!

– А у Уго есть жена? – подзуживал его когда он еще жил на Кюрасао сеньор Артуро.

– А у Уго – три жены!– показывал на пальцах Эдгар.

– Ты думаешь, Эдгар дурачок?– рассказывал мне потом Артуро. – Эдгар – он знает, что говорит!…

По-голландски дядя Эдгар не говорил. Меня он стеснялся и называл «сеньора». «Это он потому, что ему нравятся такие, как ты– чтобы сама была белая, а волосы темные!»– пояснил Сонни. «Схожие у вас вкусы!»– подумала я.

Жанетт – симпатичная грустная девчушка – приходила в себя после недавнего возвращения из Голландии. Тетя Имельда, ее мама, которая не видела ее уже лет 12, вдруг неожиданно решила забрать ее к себе. Конечно, Жанетт обрадовалась: она так соскучилась по маме! Но оказалось, что маме просто была нужна бесплатная нянька: она недавно во второй раз вышла замуж, за чилийца, и у них в Голландии родились два малыша. Через 3 месяца Жанетт взвыла от такой жизни. Привыкшая жить на природе, в неспешной антильской среде, она возненавидела Голландию всеми фибрами души, но деваться ей было некуда. Помогла жена дяди Умберто Марбелла: купила ей билет до Кюрасао и довезла до аэропорта. С тех пор тетя Имельда не разговаривает с Марбеллой, а заодно – и с дядей Умберто тоже…

– А, вот и вы! Сонни тут совсем тебя заждался, – сказала Май. – Добро пожаловать. Надеюсь, что тебе на Кюрасао понравится. Я к твоему приезду испекла боло прету , сейчас попробуешь. Но сначала поешь как следует. Устала небось с дороги?

И несмотря на всю несхожесть зарослей из кактусов с белыми русскими березками я тут же почувствовала себя как дома.

К ужину подошли и другие родственники: всем было любопытно на меня взглянуть. Голландцы в этом большом семействе еще иногда попадались, а вот русских отродясь никто из них не видел, только по телевизору.

О дяде Уго я уже упоминала. Кроме него, в семье были дядя Рикардо – хозяин строительной фирмы (его работники– контрактники из Венесуэлы снимали тут же во дворе у бабушки продуваемый насквозь пылью двухэтажный мини-барак). Дядя Освальд – самый старший, таксист (все его дети жили в Голландии). Дядя Томас – самый красивый на лицо, самыи темнокожий и самый занудливый по характеру. Вечно он был всем недоволен; помню, когда к нему приходили наниматься на работу, жаловался, какая неопрятная пошла молодежь: приходить на собеседование с такой шевелюрой – это же просто неприлично! («Ха! Ты бы видела его самого с его афро в 70-е годы!»– шепнул мне Сонни). Дядя Патрик – высокий, худощавый и элегантный полицейский и таможенник в одном лице, которыи успевал еще и подрабатывать на стороне: у него была собственная охранная фирма, а кроме того,он сдавал голландцам дом и даже в своем собственном доме сдавал на выходные первый этаж под вечеринки и званые ужины. Дядя Патрик славился своей эксцентричностью: это был большой поклонник Соединенных Штатов Америки. Настолько большой, что на 4 июля он всегда вывешивал над домом американский флаг, а свою самую младшую дочку назвал Нэнси – в честь жены Рейгана.

Все эти дяди и тети, кроме одной – учительницы младших классов Мариэллы, которая только недавно вышла замуж – были разведены и снова женаты, по 3-4 раза, и у всех была куча детей. Дочки дяди Томаса – хорошенькие малышки лет 8-9 с типичными для Антилл «русскозвучащими» именами Тошка и Надюшка – приезжали к нему после школы каждый день, на выходные – на весь день, а вечером их забирала мама. Толстенькая симпатяга Надюшка, увидев меня, обиженно надула губки и спряталась в отцовской машине.

– Чего это она? – спросила я.

– Да ничего, просто ей наш Сонни очень нравится. Ревнует ребенок! – засмеялась Омайра, с которой меня только что познакомили. Сестра Марбеллы, жены дяди Умберто тоже снимала у бабушки комнатку – в другом «сарае». Ей предстояло стать нашей с Сонни соседкой на эти три месяца. Внешность у Омайры была совершенно индейская. Маленькая, хрупкая, она казалась живым воплощением веселья, и только когда я познакомилась с ней поближе, я узнала, какая нелегкая и невеселая у нее жизнь.

От обилия новых лиц и имен голова кружилась.

– E ta hopi kansa,– сказал родственникам Сонни.– – Lagele na pas.

– Хорошо, хорошо, пусть отдыхает! Завтра увидимся!– не возражала Май.

Наконец-то после этого бесконечного дня начало темнеть. Я и не знала, что в тропиках темнеет так рано и так молниеносно: кажется, только что еще светило солнце, а вокруг уже – черная ночь, и небо усыпано звездами! Было всего около 7 часов вечера.

Сонни вывел меня во двор, но повел меня неожиданно не к нашему «сарайчику», в который мы уже занесли мой чемодан, а к машине, которую ему по такому случаю одолжил дядя Рикардо.

– Поехали!

Я не возражала, не стала даже спрашивать, куда. Любопытство намного превосходило мою усталость.

Знойный вечер опустился на остров. У маленьких киосочков, торгующих вдоль дороги разными местными вкусностями выстроились неторопливые очереди, пританцовывающие под звуки чувственной латиноамериканской музыки, раздающейся из проезжающих мимо машин. Женщины ходят по улицам и даже сидят за рулем автомобилей прямо в бигудях, иногда даже непокрытых платочком (у нас дома такой вид – верх неприличия). На ногах и у женщин, и у мужчин по большей части резиновые шлепанцы. У многих мужчин в волосы заткнуты афро-расчески. Лампы в домах и на улицах – преимущественно дневного света, какие у нас бывают только в магазинах или в конторах. Теперь я понимаю, где Сонни к нему так пристрастился.

Все дышит покоем, а Сонни так и дышит счастьем. Чувствуется, что здесь он – на своем месте; в Голландии я никогда не видела его таким естественным и расслабленным. Мы проезжаем еще несколько поворотов – и вдруг оказываемся прямо на берегу моря! Карибского моря,о котором я прочитала столько книг, и на берегах которого выросли мои кумиры! В это трудно поверить, происходящее слишком для того фантастично….

Остатки далекого солнца на горизонте тонут в воде, а на небе уже полно звезд. По всему пляжу в рядочек выстроились машины с влюбленными парочками – на почтительном расстоянии друг от друга. Мы присоединяемся к ним, а темнота все сгущается… Какая романтика! Ради того, чтобы оказаться здесь и увидеть все это, стоило терпеть целый год ожоги от кипящего масла и руки, воняющие луком и горчицей… Занудная Голландия осталась позади как кошмарный сон, и мне так хочется, чтобы этот ослепительный теплый вечер длился всю мою оставшуюся жизнь!…

***

… Комнатка, где поселились мы с Сонни – маленькая, душная, несмотря на то, что всю ночь в ней открыты все окна и работает на полную катушку вентилятор. Кухни в доме этом нет, есть только две маленькие спальни – наша и Омайры, плюс душ с туалетом и зал, заставленный заржавелыми пыльными фитнесс-аппаратами, на которых Омайра время от времени со скуки упражняется.

Хотя было воскресенье, нас все равно разбудили рано утром – когда еще даже как следует не рассвело. Бабушкины петухи. У нее их было целых 4 горластых штуки, и они имели обыкновение собираться со своими ритуальными утренними песнями как раз под окнами нашей комнаты! Рассвирепевший спросонья Сонни побежал их ловить, а я – ловить его, так как мне вовсе не хотелось, чтобы он свернул кому-нибудь из них шею. Ведь птица не виновата – против природы не попрешь.

Но Сонни и не думал сворачивать петухам шеи. Изловчившись, он поймал одного из них и запер его в пустую клетку под окнами бабушкиной кухни.

– Это ему будет урок!– сказал он сурово.

Потом, уже в разгаре дня я пошла посмотреть на него и ужаснулась – у бедняги в клетке не было даже воды, а стояла она на самом солнцепеке! Я не выдержала и тайком от Сонни освободила его.

К слову, с животными на Кюрасао вообще особенно не церемонились. Не хочу показаться такой животно-озабоченной, как голландцы (о голландском отношении к животным см выше), но не могу понять, зачем непременно надо бросать камнями в любую пробегающую мимо кошку или собаку. Я попыталась выяснить мнение местного населения на этот счет. «Пусть знают свое место!»– таким был почти единодушный приговор. И кошки и собаки его знали: при приближении людей большинство из них ловко прятались. Прячутся от людей не только собаки и кошки: и застенчивые огромные зеленые игуаны, которых мне показывал на Вестпюнте Сонни, тоже. Они знают, что из них могут сделать суп.

Кроме кур, у Май была еще и парочка коз. К ним относились немного лучше: козы паслись по крайней мере в тенечке. А еще кто-то притащил Май маленькую собачонку, с которой я любила играть. Но накануне нашего отъездв в Голландию ее заперли в такую же вот железную клетку на солнцепеке, и я до сих пор стараюсь не думать, выжила ли она после этого, хотя прошло уже больше 10 лет….

Извините, что начала свой рассказ о Кюрасао с таких невеселых ноток. «Цивилизованный» читатель – завсегдатай магазинов с попонками для собачек, конечно, возмутится и воскликнет, что остров этот населен какими-то монстрами, но это совсем не так. Просто у этих людей, как мне кажется, за века рабства и дискриминации накопилось много клокочущих внутри фрустраций, которые хочется на ком-то выразить. А фрустрации все выражают, как правило, на тех, кто слабее – вне зависимости от степени собственной цивилизованности. Для этого достаточно посмотреть, например, на настоящую эпидемию расправы с собственными детьми после развода (из серии «не доставайся, собака, ни тебе, ни мне!» – как говаривалось в русской сказке), охватившую сегодня те же благополучные Нидерланды. Или на ставшие практически ежедневными изнасилования в мирной ныне Северной Ирландии, которая, как уверен Иан Пейсли, должна стать примером для всего остального мира… Не говоря уже о том, как затравливают здесь собаками котов обкурившиеся черт знает чего дети мирного процесса (ведь ИРА теперь не борется с наркоторговцами, а больше некому…). О том, как обращаются не с животными даже, а с людьми в перенявшей наконец-то общечеловеческие ценности России, и вовсе лучше промолчать. Так что «кто без греха, тот пусть первый бросит камень…» и т.п.

Потянулись удивительные дни… Мне несказанно повезло, что мое пребывание на Кюрасао было не просто отдыхом, что я не валялась целый день на пляже среди голландцев и американцев где-нибудь в отеле Ван дер Фалка, зная местных людей только по подношению мне коктейлей и уборке моей комнаты. Я оказалась в самой их гуще, жила среди них, даже некоторое время работала и имела возможность по-настоящему узнать их и увидеть их жизнь без прикрас. Самое прекрасное и необъяснимое – что я совсем не чувствовала себя на Кюрасао чужой, хотя естественно, все знали и видели, что я не местная. Я впервые в жизни оказалась в меньшинстве, среди людей с другим цветом кожи – и дай-то бог, чтобы так обращались с людьми с другим цветом кожи в своих странах «цивилизованные» европейцы, как жители Кюрасао обращались со мной!

В таких странах, как Антилы, быть туристом в западно-массовом понимании слова стыдно и противно. Это означает ставить себя над народом, «облагодетельствовав» его своими чаевыми. Такой туризм не по мне. Он претит советскому человеку.

Конечно, мне хотелось повидать на острове как можно больше мест и каждый день – по возможности что-нибудь новое. Это оказалось невозможным по техническим причинам: у Сонни не было машины, а сам он 5 дней в неделю был занят на практике. На место работы его обычно подвозил кто-нибудь из родственников, с работы -тоже. В выходные, когда мне – что греха таить!– хотелось на море, ему хотелось просто отдохнуть:поваляться в гамаке в тени пальм. Не надо забывать, что море для него было чем-то вроде дома-музея одного знаменитого русского писателя в нашей области для меня: я отродясь не бывала там, хотя это в двух шагах от моего дома, пока меня не попросили свозить их туда знакомые голландки: когда что-то совсем рядом, то как бы оно ни было интересно, всегда думаешь, что еще всегда туда успеешь!

Общественный транспорт на острове, как я быстро поняла, был развит очень слабо. Время от времени мимо дома проезжали небольшие автобусы, которые местные жители называли словом «конвой», но у них не было даже настоящего расписания. Проблема транспорта меня тем не менее меня не смущала: я привыкла помногу ходить пешком, как у нас дома, так и в Голландии, прикинула по карте расстояние от Сонниного дома до Виллемстада и объявила ему, что он может не волноваться: я вполне могу дойти пешком до города и вернуться обратно пока он работает.

– Ты с ума сошла!– воскликнул Сонни.

– Почему? Такое расстояние мне вполне по силам.

– Белая женщина будет здесь ходить по дорогам одна??!

– А что? А если на велосипеде?

– Я же говорю, что ты с ума сошла!– и больше никаких объяснений мне от него добиться не удалось.

К слову, Кюрасао в то время, в далеком 1992 году, совсем не был таким опасным, как сегодня. Огнестрельного оружия не было практически ни у кого. Один-единственный раз во время какого-то уличного праздника кто-то где-то выхватил пистолет – я была в толпе и даже сама его не видела, он даже не выстрелил, но началась такая паника, и толпа так рванула в разные стороны, что было ясно: это здесь событие из ряда вон выходящее. Как интересно, что огнестрельное оружие наводнило Кюрасао ну практически одновременно с американской военщиной, которая здесь теперь находится якобы для борьбы с наркотрафиком….

Если я оказывалась где-то одна, никто на меня не набрасывался. Кюрасаоские мужчины, как и кубинцы, привлекают твое внимание змеиным свистом и шипением:

– Пс-с-ст! Пс-с-ст! – раздается откуда-нибудь из-за угла. Сначала я даже не понимала, в чем дело. А когда поняла, то это развеселило меня до глубины души. Уж слишком забавно оно звучало!

Так что, я думаю, все дело было только в том, что Сонни меня ревновал. И совершенно, между прочим, напрасно. Другие мужчины меня абсолютно не интересовали. Даже Бобби, раз уж на то пошло.

В любом случае, походы в город или на пляж были редкостью. И это было даже хорошо: так они стали для меня чем-то по-настоящему особым!

….Виллемстад чем-то похож на праздничный пряник: по крайней мере, его парадные улицы, с их колониальными голландскими домами. Я с первого взгляда окончательно и бесповоротно влюбилась в оба его моста, названных – как же еще может быть в этом свободном мире? – конечно, именами голландских королев. Понтонный мост для пешеходов, раскачивающийся у тебя под ногами, который отводили в сторону всякий раз, когда в бухту Виллемстада заходил или выходил из нее корабль. И высоченный – такой, что под ним любой круизный лайнер или танкер пройдет – мост для машин, по которому пешеходам ходить запрещалось.Тем не менее, он был излюбленным местом на острове для желающих покончить жизнь самоубийством… Мосты эти соединяют две части города – Пунду (центр) и Отрабанду , более новую его часть. Вообще, резкой границы между населенными пунктами на Кюрасао нет. Если добираться от Сонниного дома до Виллемстада, то кажется, что дома тянутся почти непрерывной стеной. В Пунде – дорогие ювелирные лавочки, толстенькие американские туристы в шортах, куча ресторанов фаст-фуд и старейшая в западном полушарии действующая синагога. А еще – плавучий рынок, на котором знойные латиноамериканские кампенсинос прямо с лодок продают свежие овощи и фрукты. Практически вся зелень на Кюрасао – импортная, из соседней Венесуэлы; большая часть прдуктов питания – тоже оттуда и из Америки. Это было хорошо заметно, когда мы с Сонни ходили за покупками в ближайший к его дому супермаркет – «Эсперамос». Здесь были всякие штучки-дрючки, о которых я в Европе и не слышала, например, порошковый американский напиток «для бедных» «Cool Aid». «Для бедных» – потому что было намного дешевле развести его в воде, чем покупать натуральные соки. После Советского Союза такие вещи на Западе не переставали меня поражать: у нас наоборот, все натуральное – соки, хлопковые ткани и т.п. было намного дешевле искусственного! Не понимала я и реклам, в которых естественные или органические продукты нахваливались: разве это не само собой разумеется, что это нормально?…

На Кюрасао я впервые в жизни увидела работающих детей: подрабатывающих упаковкой продуктов в сумки на выходе из магазина у кассы и тем, что помогают вам эти сумки донести до машины. Было ужасно неловко от этого. Я не привыкла, чтобы меня обслуживали. Разве я инвалид или ветеран?

Кроме мостов, в Виллемстаде бросалась в глаза «раффинадерей» или на папиаменто «рефинерия» – нефтеочистительный завод, почти в центре, недалеко от них. Когда-то он принадлежал «Шелл», и на нем работала значительная часть мужского населения острова. Ко времени моей туда поездки он уже давно был передан в аренду венесуэльской фирме – после увольнения большей части работников,– и нефть здесь перерабатывалась венесуэльская. Под определенным углом от завода исходил совершенно зверский запах. Одна из Сонниных тетей – только не с материнской, а с отцовской стороны – жила почти у самой «рефинерии», и у нее возле дома впору было круглосуточно носить противогаз… С охраной окружающей среды на Кюрасао вообще дело обстояло неважно.

Один раз во время моей поездки на заводе возник небольшой пожар… Ребята, я не шучу: практически весь остров бросил работать, и все кто мог съехались туда – посмотреть, что же будет дальше Слава богу, обошлось без жертв…

Развлечений у рядовых местных жителей было немного: каждый вечер практически все население острова усаживалось у телевизоров – смотреть очередную серию венесуэльского сериала «Cara Sucia” по каналу «Веневизьон”. У нас в советское время бесконечных, как прожеванная жевательная резинка, сериалов не было, и мне трудно было привыкнуть к этому жанру, тем более не зная языка. За компанию я усаживалась у телевизора с Сонни и Омайрой, которые наперебой пересказывали мне происходящее на экране. По субботам Омайра непременно смотрела «Супер Сабадо Сенсасьональ» по тому же каналу. Это она пристрастила меня к колумбийской музыке валленато. Как раз в то время в Колумбии был застрелен популярный певец Рафаэль Ороcко, и один из таких субботних вечеров был посвящен его творчеству. Омайра в буквальном смысле слова плакала – так ей было его жалко,– и тут же вскакивала и танцевала под его весело-грустные песни в сопровождении аккордеончика. Эта неподкупная искренность ее чувств меня глубоко взволновала, и я тоже полюбила его «Ritmo cha cun cha» и «Recorriendo Venezuela». Хотя до этого я к латиноамериканской музыке относилась в общем-то прохладно. Видимо, во многих случаях для того, чтобы ту или иную народную музыку полюбить, необходимо сначала окунуться в ту атмосферу, в которой она создается и исполняется…

Никаких тебе опер или театров здесь не было. Я не имею в виду только европейских – местных тоже. Были дискотеки, казино и бары. Даже кинотеатры к тому времени уже вымерли на Кюрасао как сорт развлечения. Остались только пустые их здания.

Большим событием в жизни острова стал приезд на него венесуэльских телевизионщиков из того же субботнего шоу. В один из погожих деньков они снимали прыжок каскадера (bungee jumping) с моего любимого высокого моста. Опять– таки посмотреть на это собрался практически весь остров – хотя съемки проходили в рабочее время. К нашему разочарованию, каскадер прыгнул всего только раз, после чего в рупор громогласно объявили:

– E no ta bula mas! – – чтобы все расходились по домам. А потом далеко от города, субботним вечером шла прямая трансляция концерта местных и венесуэльских музыкантов. Помню, как на нем выступал Гильермо Давила – актер из «Кары Сусии». Омайра до такой степени хотела его увидеть, что поехала туда с нами даже больная. Май не велела ей выходить из дому (удивительное дело: ведь Май даже не была ей родственницей, но ее все слушались!), и мы тайно вывезли Омайру на концерт на заднем сиденьи машины, накрыв ее сверху старым одеялом….

После передачи о Рафаэле Ороcко мы с Омайрой на полном серьезе собирались поехать вместе с Кармелой в ее родную Барранкилью, когда она соберется в очередной раз в отпуск к родным. Мы уже строили детальные планы поездки, когда о наших планах проведал Сонни. Он схватился за голову и заявил, что если я так хочу, чтобы мой труп нашли где-нибудь в колумбийских придорожных кустах, то он, конечно, не станет меня останавливать… Из поездки в Колумбию ничего не вышло.

Омайра стала моим самым большим другом на Кюрасао. Ей можно было доверить все – даже массирование больной спины собственного мужа. Она была очень веселая, почти бесшабашная женщина – и тем не менее чем-то глубоко трагичная. Совершенно не похожая на остальных своих трех сестер.

– Я такая потому, что я выросла не дома, а в больнице,– рассказала она, – Я все детство провела в больнице с больной печенью. Мои сестры все помешаны на деньгах и вещах, а я плевать на них хотела.

У Сомайры был единственный сын, которого она очень любила – мальчик лет 12. Но рос он не с ней, а в Голландии у одной из ее сестер: потому что Сомайра не смогла бы на свою зарплату продавщицы его прокормить. (Как тут не вспомнить советский фильм «Дамы приглашают кавалеров», в котором скромная продавщица галантерейного магазина срывается с места, выпрашивает у начальника отпуск и отправляется с бухты-барахты безо всяких финансовых проблем на курорт? А ведь этот фильм был не сказкой, а вполне обычной для нас реальностью!). Сомайра откладывала деньги ему на пару модных кроссовок – и мечтала о том дне, когда он наконец приедет домой на каникулы…

И еще у нее была одна тайна, которую она сама мне рассказала: за несколько лет до этого она пыталась покончить жизнь самоубийством, наглоталась снотворного, но успела об этом проговориться. И родные всю ночь не давали ей заснуть, обливали ее холодной водой и заставляли ее ходить по комнате. А когда она оклемалась, отправили ее пожить у Май – подальше от собственных родственников.

Когда я вспоминаю, что день рождения у Омайры – в один день с моей Лизой, становится очень не по себе… Нехорошо быть такой суеверной, но я ничего не могу с этим поделать.

Виллемстад был такой же двуслойный, как веселая на поверхности жизнь Омайры. За парадными улицами, тщательно выскребаемыми каждое утро в ожидании опустошения туристских кошельков, скрывался совсем другой город: полуразвалившихся старых домов и нищеты. Настоящей нищеты, которой я, еще тогда незнакомая с грядущими «достижениями» в этой области ельцинской России, никогда в жизни своей вот так, напрямую, в глаза не видала.

Здесь бедствовали не только безработные – были и люди, которые, как Омайра, работали, но не могли себе позволить снова подключить отключенное дома за неуплату электричество – потому что все деньги сверх отведенных на еду у них уходили на бензин, необходимый для того, чтобы до своей работы каждый день добираться. Естественно, у таких людей не было возможности пользоваться холодильником, и из-за этого продукты питания, которые каждый день нужно было покупать поэтому свежими, обходились им еще дороже… Получался замкнутый круг.

Кто мог, бежал от нищеты в Голландию. Или хотя бы стремился вывезти туда своих детей, отдавая их уже живущим в Голландии родственникам – разбивая помимо своей воли семьи и человеческие сердца. Послушать голландцев – так можно подумать, что антильцы эмигрируют в Голландию от какой-то избалованности или лени. Их бы самих хоть на время в шкуру последних – посмотрю, какую бы песенку они тогда запели!

Остров был полон недостроенных домов: люди начинали их строить, чтобы «застолбить» за собой участок (он считался официально занятым только если на нем стояло жилье), но на то, чтобы строительство закончить, не было денег, и поэтому тут и там из зарослей колючек торчали заброшенные фундаменты и стены…

Были и такие, кто никуда не мог себе позволить уехать. Они жили на окраинах острова в деревянных продуваемых ветром хибарках, которые я видела только в документальных фильмах о Ямайке. Мимо этих хибарок иногда со свистом проезжали роскошные «мерседесы» местных политиков, с иголочки одетых по европейской моде. Голландские политики, так любящие говорить об Антилах «met hun vingertje klaar» , там вообще никогда не появлялись.

…Но были и такие, кому даже Кюрасао казался раем на земле: люди, в чьих собственных странах жизнь была еще невыносимее. Кюрасао с каждым годом все больше и больше наводняют колумбийцы, гаитяне, ямайцы и доминиканцы.Да, те самые зачастую неграмотные ямайцы, которые с пеной у рта кричат, что «не хотят жить при диктатуре, как на Кубе»!…

Помню, с каким удивлением Сонни и я обнаружили для себя во время нашего визита в бар на вершине горы в Виллемстаде, что наша Кармела-то, оказывается, клеится к дяде Томасу – несмотря на всю его занудную сущность. Они так чувствительно танцевали вместе сальсу, что мы оба тут же поняли, к чему идет дело. Через некоторое время дядя Томас купил для нее учебник голландского языка….

Вскоре я поближе познакомилась еще с одним из таких бедолаг. Это был Жан – маленький, худенький, вечно босой и очень черный по сравнению с жителями Кюрасао гаитянин, с которым я познакомилась в саду у дяди Патрика. Жан работал у него садовником.

Вообще-то его звали вовсе не Жан, но его настоящего имени никто не знал. Просто на Кюрасао многие называли так всех гаитян – по первому попавшемуся французскому имени, которое они знали. Все равно как всех наших девушек за рубежом зачастую именуют «Наташами»…

К гаитянам здесь относились свысока. Точно так же, как и к колумбийцам, и к доминиканским женщинам. Ирония ситуации в том, что сами антильцы являются точно такими же экономическими беженцами в Нидерландах, как гаитяне и доминиканцы – на их острове. С той единственной разницей, что голландцы пока не нашли ещё способа лишить их нидерландского гражданства и ввести для них въездные визы, сохранив при этом власть над их островами, – хоть и давно мечтают об этом.

Мы подружились с Жаном, – возможно, потому, что я была единственной из всех окружающих, кто не смотрел на него, как на безмолвную прислугу, а действительно интересовался, чем он живет, его родным островом – первой независимой страной западного полушария (мы ещё в школе учили о восстании Туссен-Лувертюра!).

Жан немного говорил по-голландски, потому что до Антил он жил и работал в Суринаме, где осталась его любимая девушка, тамошняя китаянка. Она иногда присылала ему кассеты с записью своего голоса, на которых она тоненько пела грустные, протяжные, непонятные мне песни, а Жан слушал их (я давала ему тайком от дяди Патрика магнитофон) со слезами на своих больших карих глазах…

Мы общались на смеси голландского и французского. Он рассказывал мне о том, как любили они с друзьями ездить на лодке вокруг родного острова. Правда, при этом они рисковали жизнями, потому что никто из них не умел плавать. Я не понимала, как это можно жить на море и не уметь плавать, но, оказывается, можно… Иногда я тайком (чтобы не увидели Соннины родственники, которые полагали, что незачем так баловать слуг!) делилась с ним самым вкусным блюдом из местного китайского ресторана – «стеак Спаниш стыле», при воспоминании о котором у меня до сих пор текут слюнки.

Я хотела забрать его к нам домой, когда мы с Сонни насовсем переедем на Кюрасао, – потому что дядя Патрик обращался с ним далеко не лучшим образом. «Слуг нельзя баловать. А то они на шею сядут!»– поучал меня Сонни….

– Тебе хорошо! Ты такую хорошую работу можешь здесь найти!– уверял меня Жан.

Хорошую работу? Я? На Кюрасао? Это какую же?

– Тебя с твоими языками в любое казино возьмут!– уже не скрывая легкой зависти, пояснил он.

И это – хорошая работа?!…

Жан не знал, откуда я родом. Он был неграмотным. Я попыталась показать ему свою страну на карте, но это ни о чем ему не говорило. Я попыталась объяснить словами.

– Советский Союз. L'Union Sovietique. Sovjet Unie. Россия, Russie, Rusland?

Он только застенчиво улыбался и пожимал плечами. Я совсем отчаялась – ну, как ему объяснить?

– Коммунисты, – сказала я. При этом слове он оживился. Он его знал.

– Коммунисты – это плохо. Ils sont tres mauvais,– убежденно сказал Жан, никогда не видевший нашей страны и даже не знавший, как она называется и где она находится.

– Est-ce que tu veux dire que je suis mauvaise?– По-твоему, я плохая? – спросила я его напрямик.

– Нет, ты добрая. Ты хорошая. Таких, как ты, здесь больше нет. А вот коммунисты – плохие, -повторил он.

– Ну так вот, Жан, я – коммунист. Задумайся над этим, пожалуйста!

Он выглядел очень удивленным и обещал задуматься. Когда я познакомилась c Жаном, жизнь на Кюрасао не была такой безрадостной и бесперспективной, как сегодня. Тогда там еще вполне можно было жить. Но МВФ и Всемирный Банк добрались и туда и зажали этот прекрасный остров в такие тиски, что сейчас каждый 8-ой его житель подумывает об эмиграции. Туда, где он тоже станет всего лишь «Жаном». Туда, где с ним будут обращаться так, как обращался с Жаном дядя Патрик…

… По ночам Виллемстад наводняли чоллеры .В то время, много лет назад, они не были агрессивными. Они только искали возможности заработать на кусок хлеба. У меня сердце кровью обливалось, когда Сонни вывозил меня вечером в город на дядиной машине, и не успевали мы выйти из нее, как откуда-то из темноты появлялись несколько человек с заготовленными уже ведрами и тряпками, которые наперебой просили нас дать им помыть нашу машину. Сонни величаво разрешал это кому-нибудь из них, но мне было жалко всех. Я привезла с собой на Кюрасао 900 гульденов на 3 месяца и готова была раздать их все.

Чоллеры были честные: Сонни давал им деньги наперед, мы уходили, и я, если честно, ожидала, что когда мы вернемся, машина по-прежнему будет грязная, но она сверкала как новенькая.

…Только не надо думать, что Голландия в этом плане как-то принципиально от Антил отличается. До того, как я оказалась в «цивилизованном мире», я никогда вообще не видела нищих. Милостыню у нас в Советском Союзе просили только цыгане, у которых это было более или менее профессиональное занятие, поэтому на них особого внимания никто не обращал.