Текст книги "Совьетика"

Автор книги: Ирина Маленко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 130 страниц)

На время летней Олимпиады Москву закрыли для приезжих. Тогда я обижалась на это, а сейчас понимаю, что правильно сделали. Нас в стране было 250 миллионов человек. Представляете себе, что началось бы в столице, если бы туда в то время решили приехать из любопытства хотя бы 5 % населения?! Тем более, что тогда людям это было вполне по карману. Это было то единственное лето, когда мы буквально с утра до ночи не отрывались от телевизора, несмотря на прекрасную погоду на улице (за все две недели Олимпиады дождь шел только один день). У Шурека был отпуск, а мы оба любили спорт – по крайней мере, в качестве зрителей. По первому каналу в те дни практически больше ничего не показывали – Олимпиаду да новости, но нам это было вполне по душе. Я болела «за всех темнокожих» – от кубинца Сильвио Леонарда и бразильца Жоао Карлоса де Оливейры, которых, как я считала, несправедливо засудили, до британца Дейли Томпсона. Но всеобщим любимцем в нашей стране в те дни был, конечно же, эфиопский стайер Мирус Ифтер! Маленький, хрупкий, лысый и уже не юный отец 6 детей совершенно покорил нашу публику своими победами в беге на 10.000 и на 5000 метров. Трибуны скандировали его имя!

Это было такое время, которое современной молодежи трудно себе представить. Когда на Олимпиаду не пускали получающих миллионы от спонсоров профессионалов (и западные спортсмены, участвовавшие в ней, обычно уходили в профессионалы после окончания своей карьеры в любительском спорте!).Когда не было на бортиках спортивных сооружений никаких «брендовых» реклам. Когда победа была прежде всего предметом гордости за свою страну, а не средством пополнить банковский счет. Помните?

«Шествуй на Олимп гордо, к солнечной стремись награде

Ради красоты спорта, Родины своей ради!

Надо побеждать честно, надо жить на свете ярко!

Сложат и о нас песни, – будет небесам жарко!»

И это были не слова. Среди наших спортсменов были студенты, были армейские служащие, были представители разных профессий. Конечно, им делались какие-то скидки в отношении того времени, которое они проводили на месте своей профессиональной занятости, конечно, им делались и какие-то материальные поощрения, но занимались они спортом не «ради длинного рубля» и не рекламировали с фальшивой улыбкой нижнее белье или часы какой-то марки. Возьмите хотя бы того же маминого любимца Старшинова – хоккеиста и кандидата наук ! Спортсменов нельзя было покупать и продавать как вещи, как это происходит сегодня. И как бы они ни выпендривались нынче друг перед другом своими гонорарами, они не больше чем дорогостоящие рабы. Но еще более жалки современные спортивные комментаторы, которые со слюнками у рта все считают чужие деньги: «Эх, а знаете, сколько он получит, если вот сейчас возьмет эту высоту?!…»

…Когда Олимпиада закончилась, мы с мамой поехали в Москву – и я почти с трепетом бродила по Лужникам, думая о том, что мои ноги ступают там, где пробегал Мирус Ифтер…

В киосках вокруг Лужников продавали остатки запасов упакованной в целлофан еды, которой питали спортсменов: нарезанную ломтиками финскую -ой, опять!– колбасу «салями» и «Фанту», которую мы тогда впервые попробовали. Что я могу сказать? Мое поколение ее не выбирало … А «Пепси-Кола» вообще на вкус отдавала мылом. Москвичи были не в восторге от того, что мы, провинциалы, вернулись в Москву. «По нам, так пусть бы эта Олимпиада длилась вечно!»– говорили они. И я заметила, что больше всего провинциалов не любят именно те, кто сам только недавно переехал в Москву из какой-нибудь глухой деревни.

Но была еще и другая Москва – тихая, неспешная, милая. Я видела ее, когда мы с мамой ездили туда не на один день, а на неделю – чаще всего на ВДНХ, в ее командировку. В такие дни нам не надо было галопом бегать по магазинам, а потом – таким же галопом на вокзал, чтобы успеть на электричку. Мы обычно останавливались в одной из гостиниц около ВДНХ– «Алтай» или ей подобных. Тогда это были вовсе не ночлежки для гастарбайдеров, а вполне приличные гостиницы. Хотя и в комнате с нами обычно была еще одна какая-нибудь командировочная женщина. Днем мы, как правило, были на самой выставке – мамин завод частенько посылал туда свои экспозиции. Зато потом можно было, отделавшись, спокойно гулять по городу. Пойти на Красную Площадь когда уже было темно. Завтракать и обедать в моей любимой столовой возле гостиницы «Космос» (я еще хорошо помню, как ее строили красивые югославы!), где были такие вкусные сметана в стаканах, бефстроганов и лимонное желе. Ужинать купленным в молочном магазине топленым «Можайским» молоком с вкусным московским хлебом. И, самое главное, никуда не торопиться… В той Москве я действительно хотела бы жить и работать. Вот только ее давно уже нет…

…На всякий случай я морально подготовила себя к тому, что в институт с первого раза я не пройду. И даже придумала уже, что буду делать год в таком случае (пойду к маме на завод работать фотографом). Во-первых, для того, чтобы в случае чего не расстраиваться, во-вторых, из-за того, что все мы были наслышаны о том, что «в такие вузы берут только по блату», в-третьих, потому что когда я подала туда документы, оказалось, что конкурс на факультете, на который я собиралась поступать, составлял 8 человек на одно место! Это означало, что надо было набрать на 4 экзаменах по меньшей мере 18 баллов – не меньше, чем 2 пятерки и 2 четверки получить. Ну, или 3 пятерки и одну тройку.

Классная руководительница, недолюбливавшая меня из-за болезней, попыталась утонченно испортить мне характеристику, которая нужна была для поступления в вуз. «Много работала самостоятельно», – написала она, намекая на то, что я не присутствовала на уроках чуть ли не по полгода. «Ого!»– сказали в институте, когда принимали у меня документы. Работать самостоятельно – это было как раз то, что от студента требуется.

Надо сказать, что до этогоя никогда никуда одна из дома не уезжала, несмотря на то, что мне было уже 17. А тут мама привезла меня в Москву на вступительные экзамены, устроила в старое общежитие на Стромынке и оставила одну. Мало того, что я паниковала внутренне по поводу экзаменов, как любой нормальный человек – я еще и не менее панически боялась первые несколько дней выходить на улицу. Не потому, что опасалась, что со мной что-нибудь может случиться, а потому, что Москва оглушила и ослепила меня своими размерами и темпом своей жизни, а никого из близких не было рядом. Одно дело поехать туда с мамой и совсем другое – остаться там сама по себе. Но выходить было надо – надо же было есть, пить и ездить на консультации. Зажмурившись, я доезжала до метро на автобусе, ехала на нем в институт – и потом никуда не сворачивая, сразу обратно. Питалась я или в блинной неподалеку от метро «Сокольники» – свежими блинами со сметаной, или горячими тающими во рту пончиками с сахарной пудрой, купленными возле станции метро «Комсомольская». Я еще не знала, что в подвале самого стромынкинского общежития есть вполне приличная и очень дешевая столовая. Я вообще не испытывала особого желания обследовать это здание – с высокими потолками и окнами, мрачноватое, с одним большим умывальником на всех по утрам (точнее, с двумя – для девушек и для парней) и с кухней, на которой часто приходилось становиться в очередь, чтобы подогреть чайник.

Комнату со мной делили еще 4 девочки – из Набережных Челн, которые тогда временно именовались Брежневым, из Уфы и с Украины. Все мы поступали на разные факультеты, и экзамены у нас были в разные дни. Девочки были хорошие, тихие, заниматься не мешали. Все пятеро мы сидели в комнате и зубрили с утра до вечера. Только украинские девочки накануне экзамена пошли в кино – меня ужасала даже сама такая мысль! И, как я и предполагала, экзамен они завалили.

Всего экзаменов было 4. Первым экзаменом для всех, кроме золотых медалистов, было сочинение (медалисты сдавали историю, и если сдавали ее на 5 , то от остальных экзаменов их освобождали и сразу зачисляли, а если нет, то надо было сдавать и остальные три.) Почему-то традиционно все боятся этого экзамена больше всего, а для меня он как раз как в школе, так и здесь был легче всех. Писала я, помнится, о лермонтовском Печорине.

После сочинения отсеялись сразу очень многие: списки получивших «неуд», были вывешены на всеобщий обзор, и в нашей комнате сразу освободились 3 места. Мы остались вдвоем с Ильмирой из Уфы, хорошенькой и очень скромной черноглазой башкиркой с длинной белой косой.

Перед экзаменом по истории у меня зуб на зуб не попадал, особенно когда я осознала, скольких абитуриентов «зарезали» на сочинении. Меня в их списках не было – значит, сдала, но как именно, тебе говорили только уже на самом экзамене по истории. По реакции приемной комиссии на мой ответ я поняла, что дела идут не так плохо. Однако прочитав еще раз мою фамилию, председатель ее как-то занервничал и наклонился к своим коллегам, после чего возникло легкое волнение, и все трое стали рассматривать меня с каким-то нездоровым, как мне показалось, интересом. Моя душа опять ушла в пятки.

– Хорошо, спасибо, – сказал председатель, улыбаясь, когда я закончила говорить. – А теперь о Вашем сочинении. Вы знаете, с ним такая тут незадача….

Я окончательно струхнула, а он, гад, все продолжал улыбаться.

– Какая же? – едва выдавила из себя я.

– Понимаете, у Вас у единственной на всем нашем факультете за сочинение «5»…Поздравляю! – и он пожал мне руку.

Я не могла произнести ни слова и как рыба только беззвучно открывала и закрывала рот.

– А почему же Вы все экзамены сдаете? – продолжал он с недоумением в голосе, – Вы разве не медалистка?

Я потихоньку начала возвращаться к жизни.

– Нет, у меня одна «четверка». По НВП.

– По чему– по чему? – комиссия в полном составе вытращилась на меня в недоумении.

– По начальной военной подготовке.

– Калашникова– и « 4 « по начальной военной подготовке?– рассмеялся председатель.– Какая ирония судьбы! Ничего, не расстраивайтесь, это все в прошлом.

Я вышла в коридор с дрожью в коленях…

Остальные экзамены тоже прошли нормально – хотя, как я и ожидала, труднее всего для меня оказался экзамен по французскому. Но преподаватели смотрели на мой экзаменационный лист, и «пятерка» за сочинение приводила их в такой трепет, что они даже не задавали мне дополнительных вопросов. В итоге я набрала 19 баллов из 20 возможных и, по всем признакам, должна была в вуз пройти. Но я была настолько суеверна, что отказывалась об этом даже думать . Мало ли что… Как же это могло быть, что я вот так, с ходу прошла в этот престижный институт безо всякого блата и без репетиторства его преподавателей? Это было похоже на сказку! Сейчас-то я думаю, что мифы о «невозможности поступить без блата» были выдуманы в собственное оправдание теми, кто сам свои экзамены провалил. Нет, это не значит, что блатных вообще не было– были, и мы видели их родителей, шептавшихся с преподавателями во время экзаменов в подворотне. И потом уже в ходе учебы все их видели. Но общий их процент от числа студентов был не так велик: например, в нашей группе из 25 человек таких было двое. Но слишком большое количество высокопоставленных тупиц народному хозяйству не было нужно. Да и вуз мой был все-таки не МГИМО. Но я опять забегаю вперед.

Итак, я все еще отказывалась поверить в то, что стала студенткой. Письмо, официально подтверждающее это, пришло к нам домой ближе к концу августа, когда мы с мамой и ее тогдашним приятелем Виктором Петровичем укатили на его машине отдыхать в Крым.

После такой нервотрепки я вполне это заслужила…

Виктор Петрович был начальником цеха на мамином заводе и, когда они начали встречаться, он еще официально был женат (к большому возмущению моей бабушки). Мне он тоже не нравился – как, впрочем, никогда не нравился и ни один из маминых ухажеров. Внешне он был похож на Фрэнка Синатру. Уж лучше бы он как Синатра пел! Дело в том, что у них с мамой была привычка во время поездок на его машине исполнять дуэтом советскую классику, а голоса у обоих, мягко говоря, оставляли желать лучшего… Слушать это в течение целого дня, как во время нашей поездки в Крым, было нелегко.

Виктор Петрович много курил и часто любил повторять вслух, что мужчина должен выглядеть «чуть получше обезьяны».

– Что ж, он недалеко от нее ушел!– ядовито заметила я маме. Я никак не могла понять, что она в нем нашла. А он просто был единственным, кто осмелился к ней подойти. Остальные такую язвительную красавицу боялись! К тому же мама любила в процессе отношений «подтягивать до своего уровня « своих кавалеров: водить их в театр, советовать им, какие книги читать, как со вкусом одеваться. Не всякий кавалер такое выдержит, хотя и делала она это с хорошими намерениями. Если у нее ничего не получалось, она разводила руками:

– Быдло, оно быдло и есть. Не переделаешь!

А через некоторое время с таким же усердием бралась за следующего. Моя мама очень похожа на героиню «Покровских ворот» Маргариту Хоботову – и,между прочим, всерьез ей симпатизирует!

Виктор Петрович чем-то напоминал шукшинских героев. Он любил пофилософствовать с глубокомысленным видом, несмотря на недостаток знаний во многих областях. Наше с ним общение напоминало игру в пинг-понг: я не лезла за словом в карман, как это и свойственно подросткам. Выслушав очередную порцию моих острых как бритва (так, во всяком случае, тогда казалось мне самой!) аргументов, он только качал головой и ухмылялся:

– Ишь ты, поросенок!

Делал он это необидно, но симпатий к нему это мне не прибавляло. Бывало, так ждешь маму с работы, так хочется с ней пообщаться; наконец-то она пришла, пообедала – и тут как тут, прикатывает его «Москвич»… Господи, как же я его в такие минуты ненавидела! В дверь или в окно он никогда не стучал, сидел и ждал, когда его заметят. Бабушка недовольно бурчала:

– Надь, вон уже твой хахаль, прикатил. Иди…

И она уходила – на весь вечер, а то и за полночь. Бабушка не спала, пока она не вернется, и я, если честно, тоже редко. Мало ли, а вдруг какая авария на дороге… Но мама не считалась с нашими чувствами. Я уже говорила, что она привыкла от чувств других людей просто и весело отмахиваться. Она и по сей день продолжает это делать. Маме тогда было примерно столько же лет, сколько мне сейчас, и я уверена, что теперь-то она, уже сама будучи бабушкой, такого поведения с моей, например, стороны тоже не одобрила бы. Но по-прежнему упорно не хочет понять, как мы с бабушкой чувствовали себя тогда.

На зиму машину Петрович ставил в гараж, так что зимой они встречались не так часто. К моей большой радости! Разве что иногда вместе ездили кататься на лыжах.

Единственно когда я немножко прикусывала язык и оставляла свои мысли при себе – это когда Петрович брал меня с ними покататься на «Москвиче». На машине я почти никогда не ездила, с тех пор, как умер дедушка с папиной стороны. Мне нравилось, что в такие минуты, глядя на пробегающие за окнами пейзажи, можно было фантазировать о чем угодно. К 14-16 годам фантазий у меня ничуть не стало меньше. Иногда мне казалось, что песня «Бони М» «Океаны фантазии» написана именно про меня.

В юности все, наверно, считают себя единственными и неповторимыми. Все думают, что избегут тех ошибок, которые совершили их родители; все верят, что их жизнь будет яркой, непохожей на жизнь других людей. По крайней мере, я в это верила. И не просто верила, а к этому стремилась. И потому все мое существо инфантильно протестовало против доброй, старой, славной советской песни «Я люблю тебя, жизнь!»

«Я люблю тебя, жизнь,

Что само по себе и не ново,

Я люблю тебя, жизнь,

Я люблю тебя снова и снова.

Вот уж окна зажглись,

Я шагаю с работы устало,

Я люблю тебя, жизнь,

И хочу чтобы лучше ты стала.

Мне немало дано -

Ширь земли и равнина морская,

Мне известна давно

Бескорыстная дружба мужская.

В звоне каждого дня,

Как я счастлив, что нет мне покоя,

Есть любовь у меня,

Жизнь, ты знаешь, что это такое,

Как поют соловьи,

Полумрак, поцелуй на рассвете,

И вершина любви -

Это чудо великое – дети.

Вновь мы с ними пройдем,

Детство, юность, вокзалы, причалы,

Будут внуки потом,

Всё опять повторится сначала.

Ах, как годы летят,

Мы грустим, седину замечая,

Жизнь, ты помнишь солдат,

Что погибли тебя защищая?

Так ликуй и вершись

В трубных звуках весеннего гимна,

Я люблю тебя, жизнь,

И надеюсь, что это взаимно.»

Меня возмущало в ней то, что все в жизни казалось таким заранее предопределенным: и дети, и внуки… А кто это сказал, что я непременно должна так жить? Партия и правительство? А что, если я, например, не хочу, чтобы у меня были дети? Почему они должны у меня быть? И что если мне недостаточно идти с работы усталой в предвкушении ждущей меня дома тарелки борща, чтобы чувствовать себя счастливой?

Но мама с Петровичем очень любили петь эту песню. Потому что, в отличие от меня, они знали цену жизни. Я же говорю, что мое поколение было просто-напросто зажравшимся!

Была еще одна такая нелюбимая мною по той же причине песня -«Летят перелетные птицы», в которой мне пришелся не по душе самый первый куплет:

«Летят перелетные птицы

В осенней дали голубой,

Летят они в жаркие страны,

А я остаюся с тобой.

А я остаюся с тобою,

Родная навеки страна!

Не нужен мне берег турецкий,

И Африка мне не нужна»

Как это не нужна? – внутренне возмущалась я. Очень даже нужна!

Теперь-то я давно доросла до того, чтобы эти песни понять и оценить. Они вовсе никому ничего не навязывают. В первой человек просто делится с вами своей радостью! А во второй – это чувства фронтовика, на деле знающего, что такое разлука с Родиной… И потому мне вдвойне противно, когда я вижу тот же самый хорошо мне знакомый подростковый инфантилизм у современных россиян, которым не по 15-16 лет, как было мне, а уже около 30! Ребята, да никто не заставляет вас иметь детей, жить «так как все» или не ездить в Африку и в Турцию. Только когда вы поймете, что плыть против течения можно, но маршрут этот вряд ли приведет вас в конечном итоге к счастью, будет уже поздно. Взрослеть надо вовремя – не раньше, но и не позже чем нужно…

… В Крым я отправилась с большим удовольствием. Даже была готова смириться с такой компанией. До этого я как-то раз бывала с мамой в Ялте, но весной, во время школьных каникул, так что купаться тогда не пришлось.

Ехали мы почти два дня, останавливаясь только на ночь. Тогда это было настолько безопасно, что заночевать, раскинув палатку, можно было практически в любом месте вдоль дороги, которое тебе приглянулось. И никаких тебе границ с наглыми пограничниками и очередями! В первый день мне больше всего почему-то запомнился городок Обоянь в Курской области – маленький, какой-то весь домашний, с покрытой белой пушистой пылью улицами. Во второй – Мелитополь, украинский круглый хлеб паляница, украинские тополя, похожие на свечи, и то, как терпко пахнет полынью и другими травами в нагретой солнцем степи под Запорожьем… Еще – Сиваш, и то, как чуть было не врезавшийся в наш «Москвич» украинский водитель закричал Петровичу:

– Да куды ж тебе х*** несе?

Петрович растерялся от ласковой певучей украинской интонации – по ней невозможно было понять, что тебя выругали:

– Что-что это он сказал?

Мы с мамой ему популярно объяснили….

Украина тогда была цветущим, радостным краем. Украинские села с их добротными хатами и переполненными плодами садами и огородами по сравнению со своими российскими нечерноземными собратьями, из которых тогда уезжали люди, выглядели раем на земле. Они были полны народу. И люди украинцы были зажиточные, гордящиеся плодами своего труда, неспешные, добрые и гостеприимные.Сердце радовалось смотреть на эту землю. Забегая вперед, скажу, что даже уже накануне исчезновения Советского Союза, в конце 80-х, в нашем институте распределение на Украину считалось большой удачей. А сегодня зарастают бурьяном целые села на Западной Украине, а 4 с половиной миллиона украинцев гнут спину за границей на чужого дядю – за мизерные зарлаты и не имея элементарных трудовых прав. Из 28 миллионов работоспособного населения Украины каждый пятый работает в другом государстве. Дошло уже даже до того, что собираются воздвигать памятник погибшим на заработках за границей 3 тысячам украинцев ! А ведь это как раз те мальчики и девочки, что резвились на улицах и в садах и купались в Черном море именно в то время… Они ели мороженое, ездили в пионерские лагеря, занимались в школьных кружках, готовились поступать в вузы и, как и я, были уверены в счастье. Это просто им еще никто не объяснил тогда, что, оказывается, мы с мамой и с Виктором Петровичем угнетаем их и вообще всячески ущемляем их права, вот они и радовались жизни! К слову, о правах: книжные магазины здесь повсюду были забиты литературой на украинском языке, причем такими книгами, которые мы даже мечтать не могли купить у себя дома на русском (Жюль Верн, Дюма, Конан-Дойль)! И телевидение в Крыму было и на украинском, и мы смотрели его вместе с хозяевами… И работали заводы и фабрики, и не гибли каждый день на частных шахтах шахтеры, заработки у которых были одними из самых высоких в стране, а труд их пользовался всеобщим уважением…

…А сегодня… «международный правозащитный центр Ла Страда инициирует в Украине создание института временной опеки над детьми, родители которых уехали на заработки за границу» . Поздравляю, ребята! Отныне вы действительно стали свободными и независимыми!

Разве не парадокс в том, что самый прозападный курс нынче проводят как раз в тех республиках, где в советское время люди жили несколько лучше чем в других? Может быть, такая злоба душит как раз из-за того, что никто не помешал им стать независимыми?…

К вечеру второго дня мы добрались до Судака. О Судаке и его знаменитой генуэзской крепости я была начитана. Я вообще никуда не ездила, не познакомившись предварительно по литературе с местом предстоящего визита. Но все же это не спасло нас в Судаке от попадания впросак….Когда мы въехали в этот похожий на старинную картину городок, уже темнело, и было неудобно стучать по домам в поисках постоя. Мы решили заночевать где-нибудь на природе, а уже утром, со свежими силами начать искать, где нам остановиться.

Сказано– сделано.

Мы недолго колесили по городу. Петрович решил въехать на какой-то холм, чтобы «не путаться у людей под ногами», и мы подходящее место быстро нашли. С холма открывался неповторимый по красоте вид – на сам городок, на крепость и на быстро тонущее в Черном море багровое августовское солнце! Мы, как положено, разожгли костерок и начали варить в котелке картошку. Вокруг нас было уже совсем темно. Лиловые душные сумерки постепенно сменялись черной и теплой крымской ночью. Потрескивал в костерке хворост, мы готовили свой скромный, но вкусный ужин. Котелок скоро закипел, а еще через полчаса мы уже ели горячую, рассыпающуюся картошку, изо всех сил дуя на нее, пытаясь ее остудить. Тут с моря потянуло ветерком, и он завершил за нас это дело. На сердце было легко и приятно. Вся жизнь, казалось мне, только начиналась, только раскрывала передо мною свои двери… Мама с Петровичем тоже были настроены романтически и вместе искали на небе Большую Медведицу, когда из близлежащих зарослей каких-то колючек вдруг донеслись голоса двух нетрезвых мужиков:

– Ты понимаешь, ну вот только мы с тобой вдвоем живые… а все кругом – покойники!– с жаром говорил один из них другому. Нас несколько удивил предмет их беседы в такую великолепную ночь. Но мало ли, что взбредет пьяному в голову! Мужики не задержались в кустах и отправились по своим делам, а мы тем временем собрались на ночлег. Мама с Петровичем раскинули палаточку, а я легла спать прямо в машине. После такого количества проделанных за день километров и теплого ужина нас быстро разморило, и мы заснули крепким сном.

Посреди ночи меня разбудил какой-то грохот. Я открыла глаза. Над морем висела огромная почти оранжевая луна, а на капоте машины сидела черная как смоль кошка. Видимо, меня и разбудил грохот ее лап по металлу, когда она на машину прыгнула. Кошка молча таращилась на меня горящими глазами, а я была настолько усталой, что только отмахнулась от нее.

– Знаешь что, родная, иди-ка ты отсюда, не мешай спать!– пробормотала я, повернулась на другой бок и снова захрапела.

…Утром я проснулась рано, вышла из машины и потянулась. Ночной пейзаж сменился утренним, еще более красивым. Над Судаком всходил новый день. Пели ранние пташки, ласково синело вдали море, народ внизу набирал у колодцев воду на весь день (в Судаке очень сухо, и летом бывали перебои с водой, которую давали только по утрам). Мы действительно раскинули свой лагерь над самым городом, и он лежал перед моим взором, как на ладони. Я глубоко вздохнула от такой красоты, решила хорошенько осмотреться вокруг, чтобы навсегда ее запомнить… и ахнула! Наша палатка и машина стояли посреди низкой поросли кактусов и колючего кустарника и были окружены…. старинными кладбищенскими крестами, с какими-то немецкими именами на них!

Я вспомнила ночную черную кошку и на секунду похолодела. Теперь ясен был и смысл странного разговора вчерашних мужиков. А еще через секунду я осознала, что не только городок раскинулся перед нами как на ладони – как на ладони в полной своей красе были видны всему Судаку и мы! «Туристы совсем уже с ума посходили, на кладбищах ночуют!»– наверно, подумали о нас горожане.

– Мам, Виктор Петрович, вставайте!– закричала я. – Мы заночевали на кладбище!

В палатке зашевелились, и через 10 минут нас как ветром с того холма сдуло!

Ох, и смеялись же мы, но это было уже потом…

Так проходили последние дни моего детства.

… .Я долго не могла поверить в то, что стала студенткой даже уже когда держала в руках письмо о зачислении. Да что там, даже уже когда отрабатывала полагающиеся мне несколько дней до начала занятий: отскребала вместе с девочкой-москвичкой с другого факультета кухню институтской столовой в его подвале! Пожалуй, в действителности я поверила в это только уже первого сентября, в день посвящения в студенты – когда нас повели на расположенную совсем рядом Красную Площадь. Так я во второй раз в жизни оказалась в ленинском Мавзолее…

Эти 5 лет были самыми насыщенными и самыми интересными годами в моей жизни.

На курсе нас было 100 человек, поделенных на 4 группы по 25. Я с большим любопытством разглядывала своих будущих однокурсников. Большинство девушек, как москвички, так и приезжие, были скромные вчерашние школьницы вроде меня, но были среди нас и московские «светские львицы» из «элитных», как сказали бы теперь, семей, знавшие толк в импортной косметике и шмотках; и разбитные провинциалки, от соседства с которыми по общежитию можно было ждать мало хорошего. Здесь были представители самых разных народов СССР – и, конечно, меня очень интересовало, будут ли среди моих однокурсников африканцы… Я заметила несколько смуглых арабских лиц – и, к своему удовольствию, двух курчавых эфиопов: маленького со шрамом на лице и высокого, с тонкими чертами гордого лица и похожей на львиную шевелюрой. Иностранцы держались от наших студентов несколько особняком. Уже потом я поняла, что скорее было наоборот – это наши студенты предпочитали держаться подальше от иностранных… Мы прочитали списки деления нас на группы, вывешенные в коридоре. К сожалению, все иностранные студенты оказались в другой группе, чем я. Это означало, что мы будем видеться только на лекциях, но не на семинарах, и экзамены будем сдавать отдельно. Кто-то тронул меня за плечо. Лида Басина!

– Ну как, парней у нас в группе много будет? Один, два, три, четыре… Ой, смотри, какое имя– Цецен Алексеевич! Наверняка какой-нибудь писаный красавец! Цецен! Это же не имя, а поэма! Надо будет его найти…

Мы увидели его во время переклички. Цецен Алексеевич оказался маленьким кривоногим калмыком…

Накануне этого большого дня мы заселились в общежитие. И здесь мне дважды повезло: во-первых, потому что я попала в небольшую группу, которую отправили не на приводившую меня в ужас Стромынку, а в общежитие одного из авиационных институтов у станции метро «Речной Вокзал», где наш институт снимал этаж. Там было не по 5-6, а лишь по 3 человека в комнате плюс ванна, кухня и туалет на каждый блок из 4 комнат. Ни в какое сравнение с мрачной Стромынкой наш уходящий в небо 20-этажный небоскреб не шел! Отталкивало здесь только одно – очень строгая пропускная система. Иной раз даже родителей, и тех не хотели к нам пускать. Я думаю, это было связано с профилем института-хозяина здания. Но условия были замечательные. Здесь был и свой буфет, занимавший целый этаж – на 15-м этаже, и библиотека с телевизором, и красный уголок с теннисным столом… Раз в 2 недели нам меняли постельное белье, выдавая свежевыстиранное. Комната была обставлена скромно, но со вкусом: кровати, стулья, столик. Выдавались нам напрокат и занавески, и чайник, и даже утюг. Все проживание стоило на год 24 рубля – это включая и отопление, и электричество, и воду. Для сравнения – наша месячная стипендия составляла 40 рублей, у отличников – 50….

Во-вторых, везение состояло в том, что в очереди за ордером на поселение в общежитие я познакомилась с девушкой, которая стала моей самой лучшей в жизни подругой. Это и была Лида Басина из Житомирской области. Возможно, если бы я не встретилась с ней, я была бы сегодня совсем другим человеком.

У Лиды был удивительный дар общения с людьми: стоило только поговорить с ней минут пять, и ты чувствовал себя так, словно вы были знакомы всю жизнь! Я тогда была застенчивой и замкнутой до болезненности, я даже в магазин одна ходить побаивалась, а уж чтобы заговорить с кем-то незнакомым…. И мне наверняка было бы очень трудно привыкнуть к новой, самостоятельной жизни, если бы не Лида.

Я обратила на нее внимание потому, что меня в тот период, после общения с Эмилией Вениаминовной и совместного похода с мамой на концерт музыкального коллектива из Биробиджана «Фрейлехс», посвященного юбилею Еврейской Автономной области, очень заинтересовали как народ наши евреи. Дело в том, что я очень мало знала об их культуре, а музыку практически впервые услышала только в 16 лет. Тогда быть евреем не было в моде, как сейчас. «Вот было бы здорово, если бы у меня была подруга-еврейка!»– часто думала я тогда. Но у нас в классе евреек не было. И когда я увидела большие карие Лидины глаза за толстыми стеклами очков, я совершенно непроизвольно с нею поздоровалась. Она очаровательно, по-домашнему улыбнулась и заговорила со мной так, словно знала меня со времен детского сада! Лед тронулся…