Текст книги "Сборник "Самая страшная книга 2014-2024" (СИ)"

Автор книги: Юрий Погуляй

Соавторы: Майк Гелприн,Николай Иванов,Максим Кабир,Дмитрий Тихонов,Оксана Ветловская,Ирина Скидневская,Елена Щетинина,Лариса Львова,Юлия Саймоназари,Лин Яровой
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 353 страниц)

4

Присвистывая и завывая, как голодный волк, мокрый ветер облизывал черные кости развалившегося ночью сарая. Николай стоял на крыльце и, кутаясь в кафтан, отрешенно смотрел на деревянный скелет, сквозь который виднелось темное поле. Кривой, размытой чертой до самой небесной хляби по нему ползла рыжая, блестящая дорога. Поле тащило ее на холм, за которым она пропадала в холодном тумане.

– Хорош был сарай, – вздохнул он.

– Да что там? Гнилой был! – отозвался из конюшни Макар, – Того и гляди рухнет. Феклу чуть не прибило доской как-то раз. Так его бабы с тех пор стороной обходят. Где ж тут хорош.

– А что там на дороге? Гляди! – Николай вытянул руку в сторону разрушенного сарая.

– Что?

– Никак корова загуляла…

Макар подошел к Николаю и, сощурившись, стал напряженно вглядываться в сырую даль.

– Не. То человек, кажись. Пьяный, видать, смотри, как шатает. Во, упал!

Затаив дыхание, оба стали всматриваться в едва заметную точку на дороге. Новый порыв ветра намочил лицо Макара, стоявшего с краю навеса, и бородач вытерся рукавом.

– Не встает. Околеет он так! Ну-ка, Макар, выводи телегу!

– Барин, да ты что? Запрягать-то поди сколько!

– Тогда так пойдем, – застегивая пуговицы на кафтане, скомандовал Николай. Он открыл дверь и громко крикнул внутрь: – Фекла, нагрей воду!

– Ох, барин, и несет же тебя нелегкая вечно, – заохал мужик и покрепче вдавил картуз в голову.

* * *

Путника принесли и положили на скамью в сенях. Дыхание его походило на стон, хриплый и глубокий. Две старые бабы, прогнав девок, начали его греть и обтирать. Тело было изуродовано страшно: пальцы на ногах раздавлены и переломаны, тряпкой в руках болталась рука с перебитой ключицей. Зубы выбиты почти все, нос свернут, в пустую глазницу забилась сырая глина.

– Никола, брат, – простонал несчастный.

Полесов застыл и прислушался. Грязь грязью, но заметил манжеты, белые петлички и синий писарский мундир с вышивкой на рукавах. Волосы из рыжей глины торчали светлые, голос будто знакомый.

– Федор?

– Кто же… – Товарищ закашлялся и брызнул изо рта кровью.

– Миних?! Как?! – взревел Николай, позабыв про ужасное состояние, в котором находился его друг.

Федор собрался с силами и стал рассказывать:

– Скрутила губернатора нечистая. Погиб город, мертвых больше, чем живых. Везде они… везде… на столе горят, по реке плывут, головы… крысы жрут, из глаз, и белые… кости повсюду! Миних инквизицию утроил… все грешники, еретики теперь, сущий ад… сущий ад устроил в Петербурге. Хворост… синим горит, a на столбах – люди живьем пылают… стоны кругом! Насилу я уцелел, ушел… но заставы… дороги все, все в заставах. Булавой меня зацепил, ирод окаянный… дюже больно прихватил, скотина. Думал, помер, ан нет! Жив!

Неожиданно Федор вытянул здоровую руку, схватил Николая за грудки и впился в него единственным глазом:

– Бес в него вселился! Бес! Дьявольское отродье. Демон испанский! Повелевает им, душу его забрал, у всех душу забрал, антихрист. Но… люди говорят… – Федор еще сильнее приблизил к себе лицо Николая и, брызгая розовой слюной из пустого рта, продолжил шепотом: – Есть старец за Волховом… да-а-а. Святой! Есть… людей он лечит, Феодосии, жене булочника помог… в обители живет, в Зеленой пустыни… Мартири… Мартириевой. Да! Люди не станут брехать, висельники-то. Без рук когда, не станешь брехать. Святой старец! Праведник… помочь может… отчитать беса…

Федор закашлялся и отпустил бледного Николая. Тот вытер ладонью лицо и оторопело спросил:

– Как звать старика?

– Перед лицом Господа моего… Отпусти грехи мне мои… Да чем же мы тебя так прогневили? Чем? Скажи! За что послал ты нам такое испытание?

Баба, которая вытирала Федору лоб, привстала и тихим голосом обратилась к барину:

– Послать бы за дьяконом…

Николай отшатнулся и испуганно посмотрел на женщину. Затем, словно одумавшись, смерил взглядом старуху и, совладав с собственным языком, сказал:

– Пошли.

* * *

Всю ночь Федор стонал и мучился, а под утро умер. Гроб увезли на телеге в дождь, который не переставал. Превратив дорогу в грязную канаву, он собирался, видимо, сделать то же самое со всем остальным миром. Николай смотрел, как телега месит глину и ползет на холм, увозя одного из его лучших товарищей. Страшную смерть принял Федор, но еще страшнее было то о чем он рассказал. Тяжелые мысли опустились на Полесова и готовы были раздавить его, как старый, нужный сарай.

Невинные шалости, которые, как он думал, помогали доброму Миниху в борьбе с воровством и казнокрадством, на деле обернулись великими страданиями для всего города. От мысли, что виноват в этом именно он, Полесова бросало в жар. У него не получалось даже напиться – вино лишь коверкало движения, но подлейшим образом оставляло разум чистым и ясным. Исполненным множеством скверных мыслей и отвратительного отчаяния. Неспособность изменить прошло врезала во все его члены странные пружины – новые, сверкающие. Движения стали резкими и сумбурным! Непонятная энергия заполнила все его существо и как будто ждала повода, чтобы выйти наружу. Но выйти ей было некуда, и это кромсало сознание Николая на лоскуты. Он не мог найти радости ни в чем: ни в вине, ни во сне, ни в других плотских утехах, которым раньше с превеликим удовольствием предавался. Душа задыхалась, кричала, металась, подталкивала его к какому-то действию, смысл которого он едва ли мог осознать.

Через неделю Полесов не выдержал и отправился вместе с удивленным Макаром в сторону Москвы, за Волхов, искать старца.

5

До Зеленой пустыни было полторы сотни верст. Зимой на санях или летом на колымаге дорога заняла бы один-два дня. Но на дворе стояла глубокая осень, дождливая и холодная, и великие грязи захватили русские дороги. Только на пятый день, утомленные и измученные бесконечной распутицей, Николай и Макар достигли последней дороги к монастырю. И хоть была она по здешним меркам новая и широкая, беспощадные грязи одолели и ее.

Здесь, уже совсем близко к монастырю, им встретился мужик, который с полубезумной улыбкой шел рядом с пустой телегой. При виде бороды Макара он остановился, отвесил поклон в пояс и перекрестился. Затем попалась на дороге баба, завернутая в черные тряпки с головы до ног, только глаза видны. За ней плелся ребенок, то ли мальчик, то ли девочка, затянутый крестом засаленных тряпок, с глиняными гирями на ногах. И она отвесила поклон нечесаной бороде Макара.

К пустыни подъехали к вечеру, когда и без того темные облака сделались еще темнее, а холодный ветер стих и только иногда тревожил лихими набегами, проникая в самые глубокие складки одежды. Макар поерзал в телеге и нахмурился:

– Приехали, барин.

Стены, окружавшие монашескую обитель, хранили следы недавнего пожара и во многих местах были разрушены. Закопченный кирпич неопрятными осколками вываливался из обожженных прорех. Поверх низких дырявых крыш свечой возносилась к небу каменная колокольня. Невысокий собор с пятью главами стоял рядом, а с других сторон колокольню обступили обычные домики, служившие разным монашеским нуждам. Один из них, примыкавший к разбитой стене, был разрушен, и теперь два худых бревна удерживали его обезглавленный остов, навалившийся на них рваным брандмауэром. Ворот не было, въезд преграждало бревно. По завету преподобного Мартирия в обитель нельзя было верхом. Макара предупредил об этом хромой кузнец с постоялого двора, где они ночевали.

Николай вылез из телеги.

– Погоди тут, – указал он мужику и зашел в обитель.

Сразу за бревном ему встретился низенький, тощий инок с красным перекошенным лицом и жиденькой бородкой. Он шел, пошатываясь, как камыш, едва переставляя ноги.

– Желаю здравствовать, – обратился к нему Николай, но тот даже не повернулся – Мне бы к настоятелю.

– Там он, – выкинув из рясы руку, проскрипел человечек, – за трапезной.

Николай прошел между собором и трапезной а очутился на хозяйственном дворе. Там был устроен навес, наспех сколоченный из свежих и обгоревших бревен. Под ним с одного края аккуратными рядами лежали колотые дрова, а с другого стоял большой стол, за которым сидел архимандрит и вместе с двумя другими монахами разделывал тыкву. Первый монах, выпучив глаза, резал, второй, кривясь, вытаскивал сердцевину, а настоятель с лицом каменным и серым доставал из сырой требухи семена и складывал в небольшой растопыренный мешок. На вытоптанной земле вокруг стола развалились тыквы: приплюснутые белые, вытянутые зеленые, шары в красную прерывистую полоску и огромные рыжие. С одной такой, едва ли не с лошадиную голову, как раз боролся первый монах.

– Желаю всем здравствовать, – сказал Николай. – Простите, что отвлекаю вас от трудов ваших, ищу старца чудотворящего. Люди говорят, в вашу обитель сослан был.

Все трое разом прервали свое занятие, чем вызвали в Николае некоторое замешательство.

– Пошто он тебе нужен? – спросил архимандрит.

– Мне, ваше высокопреподобие, беса изгнать. Монахи переглянулись, а борода настоятеля принялась шевелиться и трястись, будто под ней он старался как можно быстрее разжевать кусок холодной смолы.

– Не всяк беса отчитать способен, – наконец произнес настоятель.

– Высокое благословление на то нужно, – добавил монах с выпученными глазами.

Архимандрит между тем осмотрел Николая, и борода его снова зашевелилась.

– У нас работников не хватает, – продолжил он – Как забрал Бог преосвященного Корнилия, наступили для нас тяжелые времена. Новгородский архиепископ земли лишил, иконы вывез, утварь разную. Прогневился господь и ниспослал нам наказания одно другого строже. Сим летом погорели, аккурат в Петров пост.

При упоминании последнего несчастья все трое тяжело вздохнули и, шепча бородами, по три раза перекрестились. Николай запустил руку под пояс и извлек оттуда рыжий кожаный мешочек. Он стыдливо положил его на край стола, рядом с яркой выпотрошенной тыквой. Глаза монахов посветлели. Отступив, Николай уловил странное изменение в воздухе. К мягкому и знакомому запаху лежавших под навесом дров начал подмешиваться тоже знакомый, но совсем неожиданный запах.

– Аз был бы счастлив, коли бы мое скромное пожертвование… – начал Николай, но странный запах так быстро усилился, что у него даже перехватило дыхание, он резко выдул воздух из ноздрей и продолжил: – смогло бы оказать…

В этот момент все три монаха сморщились.

– Да благословит тебя Господь, – сказал архимандрит, отводя взгляд от мешочка и покрывая себя крестным знамением, – Послушника за колокольней найдешь. Дрова колет. Ветхой звать.

– Послушника? – удивился Николай. – А разве не монах он? Не инок?

На это бороды снова пришли в движение:

– Старовер он. Негоже в православной обители в иноки раскольников постригать. Ждем, пока не покается, пока не отречется от греховных привычек.

Николай поблагодарил монахов и Бога, трижды перекрестился вместе с ними, поклонился настоятелю и отправился за колокольню. Там, в густом сумраке, старик в косоворотке и с бородой, заправленной за пояс, вдумчиво рубил дрова. Странный и резкий запах, судя по всему, исходил именно от него. Это была смесь человеческого пота и чеснока, которым растирался дед, вместо того чтобы мыться. Старец был точен – чурки легко разваливались под колуном и белыми лепестками разлетались в стороны.

– Желаю здравствовать, – обратился к нему Николай.

– С места не двинусь, – неожиданно ответил старик. – Сам заварил кашу, сам ее и расхлебывай.

Николай не сразу понял, что старец говорит именно с ним. Он даже обернулся проверить, нет ли кого за спиной.

– С тобой говорю, с кем еще. – Старик бросил на Полесова косой взгляд и поставил под удар очередную чурку.

– Батюшка…

– Не батюшка я тебе, – оборвал его Ветхой и ударил топором так, что Николай даже вздрогнул.

– Горе у нас…

– И поделом! – Старец подтянул выбившуюся бороду. – Чай не святых казнит демон? Хоть и бесовский выродок, но за грехи. Да и город антихристом на костях выстроен, уж потоп в страстях.

Николай опешил, он был уверен, что старик не откажет.

– Что же ты сам не прогонишь демона? Давай, нарядись нынче патриархом и задай бесу порку. Вот потеха будет – два нехристя сошлись, кто кого дюже.

Лицо деда покрывала густая борода – виднелись только глазки и кривой нос. Только по ним Николай едва ли мог определить, смеется старик или говорит серьезно. Он всматривался, но разобрать мешали сумерки.

– Я слов нужных не разумею. Обрядов и молитв не ведаю, – осторожно пожаловался Николай.

– Обрядов не ведаешь? А пошто тебе обряды, пошто молитвы?

– Так…

– Думаешь, обряды демону страшны, али слов он каких-то убоится? – Дед снова ударил топором, – Аль будет смотреть он, сколь ты перстов в крестном знамении складываешь? Сколь раз аллилуйю поешь и как имя Господа произносишь? – Старик взял новую чурку. – Вера важна. Без веры ты хоть все писание вызубри, хоть в какие рясы нарядись, хоть в какой скит заройся, не услышит тебя Господь и не поможет.

Николай не нашелся, что ответить. Вместо этого он сделал еще одну попытку уговорить старика, но в замешательстве начал совсем не с того.

– Аз рядился, чтобы мздоимцев да казнокрадов обличать. На путь честный направить, людям помочь…

– Мздоимцев? – переспросил Ветхой и ехидно прищурился. – Тех, кому мошну на стол суют?

Николаю сделалось окончательно не по себе. Казалось, он говорит не с дедом, а со своей въедливой совестью.

– Не поеду никуда, вертайся за ворота к своему другу и скажи, чтобы сюда шел. Поздно уж, у нас заночуете. А утром чтобы духу вашего здесь не было!

Еще удар – и щепки бабочками разлетелись вокруг старика.

* * *

За ночь лужи покрылись хрупким льдом. Между стеной и огромной низкой тучей во все небо возникла огненная брешь и осветила нежным утренним светом потрепанные стены Мартириевой пустыни. Полесов молча подошел к Макару и стал смотреть на то, как мужик запрягает лошадь.

– А, ну и ладно! – встрепенулся Макар, – Так смердит от того старца, что упаси бог с ним три дня в одной телеге трястись.

Николай угрюмо посмотрел на – Да уж лучше в хлеву, с курями да хряками! – принялся развивать тему мужик.

– Неужто? – раздался строгий голос за спиной Николая, тот быстро обернулся и увидел Ветхоя. Старик был в тяжелом сером кафтане, с сумой через плечо. В нос ударил характерный запах, Макар сморщился:

– Помилуй, Господи, мя грешного, дай мне силы вынести… – начал Макар.

– Не поможет, – ехидно отозвался старец, – персты не так складываешь.

– А как надо?! – встревожился мужик, увидев ухмылку своего барина.

– Никак не надо, – ответил Ветхой, чем ввел Макара в совершенное замешательство. – Видение мне было, поеду с вами.

6

Необычный туман стоял над Невой. Густой и приземистый. Он заполнил Петербург сизой мглой, превратив улицы в бездонные каналы, кишащие призраками. Тишину предрассветного сумрака нарушали только псы, но лай их не гулял по переулкам и не отражался эхом от стен, а был заперт ближайшим изгибом улицы.

Стены Петропавловской крепости уже второй десяток лет перекладывали: почерневшее дерево меняли на камень. Огромные круглые бревна, вынутые из старых стен, отлично подходили для расправы с многочисленными грешниками. Миних, прежде занятый только реконструкцией крепости, неожиданно обернулся лютым извергом и устроил в городе беспощадное судилище. Улицы, каналы, площади и набережные наполнились страданиями и ужасом.

По Неве в синем молочном тумане плыла небольшая шлюпка. В ней было двое: один с бородой, другой – в синем кафтане, расшитом золотом, в черной треуголке и с повязкой до глаз на лице.

– Силен демон, наперед все разумеет, – задумчиво сказал Ветхой, перебирая лестовку – Делай все, как я тебя научил. И не бойся. Ничего не бойся, что бы ни случилось.

Николай вздохнул и продолжил грести. Во мраке над туманом появился деревянный шпиль собора Петра и Павла, крепость была уже близко. Когда подошли к разобранной стене, лодка стукнулась и развернулась кормой. Человек в треуголке выбрался на землю, перекрестился и тяжело, но решительно начал перебираться через камни и бревна во двор крепости. Второй остался в лодке.

* * *

– Все, как Миних говорил, ты погляди! – дивился солдат инвалидной команды. – Поди, и прям ряженый! А ну пшел, скотина, чай ждут тебя!

Солдат толкнул фальшивого Петра мушкетом в спину.

– И не думай, заряжено. Иди давай, императорское величество. Пшел!

– Да как ты смеешь, собака?!

– Смею, смею, будьте покойны, величество, уж предупреждены про обман. Пальну и глазом не моргну. К коменданту тебя велено доставить.

Он еще раз ткнул растерянного Петра, тот ссутулился, поник и повиновался. Они направились по тропинке к небольшому черно-белому домику на немецкий манер. Между тем туман начал светлеть. К горизонту с другой стороны уже приближалось солнце.

В это время к разобранной стене подошел другой человек из шлюпки. Он был одет в плотный серый кафтан и имел бороду, заправленную за пояс и торчавшую колесом на груди. В несколько легких и резких прыжков он перебрался за крепостную стену и, разрывая белесый туман, побежал в сторону соборного шпиля.

* * *

Солдат довел пленника до нужного здания и крикнул:

– Отпирай давай.

Охранник за дверью фахверкового домика не спал. Окошко открылось, закрылось, ключ скрипнул в двери, застонали ржавые петли.

– Гляди, кого изловил! Все, как Миних сказал. «Лжепетра доставить, а старика убить немедля». Во как!

В ответ раздалось мычание и тихая ругань. Впереди была лестница. На десятой ступеньке Лжепетр вскрикнул, схватился за сердце и осел. Стражник растерянно ткнул его мушкетом, ругнулся, пнул пару раз и с удивлением посмотрел в открытые глаза. Треуголка слетела, обнажив белые волосы. Стражник подошел ближе и сорвал повязку с лица.

– Господь всемогущий!

* * *

Тем временем серый кафтан достиг соборной площади, отобрал у спавшего часового мушкет и хотел было выстрелить в воздух, но оружие дало осечку. В густом тумане порох, забитый с вечера, отсырел. Часовой тем временем проснулся и принялся криками будоражить двор. Через пару минут площадь наполнилась солдатами гарнизона. В центре стоял высокий старец и держал в руках давший осечку мушкет. Его губы перекосило, руки дрожали, но в глазах было что-то горячее.

– Аз есмь царь! Петр Алексеич Романов! Император всея Руси! – С каждым новым словом огонь в глазах набирал силу. – Псы паршивые, морды поганые заточили меня в монастыре супротив воли, сказавши всем, что я помер. Но вот закончилась невольность, освободился я и хочу порядок установить. Худо дело в государстве российском! Воины! Се пришел час, который должен решить судьбу Отечества. Вы не должны помышлять, что бьетесь за Петра, но за государство, Петру врученное, за род свой, за Отечество, за православную нашу веру и церковь. Не должен вас также смущать неприятель, яко близкий, но под личиной человека, за град радеющего, град сей же убивающий своим ядом. Вы сами победами своими былыми неоднократно доказали свою доблесть и преданность. Имейте в сражении перед очами вашими правду и Бога, поборающего по вас; на того Единого, яко всесильного в бронях, уповайте, а о Петре ведайте, что ему жизнь не дорога, только бы жила Россия в блаженстве и славе для благосостояния вашего! Вперед! За отчизну!

Солдаты слушали, разинув рты от удивления, не успев толком освободить глаза от сна, силясь понять, что происходит. Новоявленный Петр с бородой ниже пояса двинулся между тем к немецкому домику Миниха.

Толпа невольно, как под гипнозом, двинулась за ним.

* * *

Глядя на седую бороду и неморгающие глаза рухнувшего на лестнице пленника, стражник осенил себя крестом, достал нож, поднес ему ко рту и подержал. Лезвие не запотело.

– Пресвятая Богородица, помер!

Он скатился вниз по узкой лестнице, громко обругал охранника у двери, и они вместе убежали в туман. Наступившую тишину нарушил резкий вдох. Мертвый ожил, поднялся, отряхнулся, поправил бороду, запер дверь изнутри и, сжав лестовку, направился в покои Миниха.

Демон был за дверью – Ветхой чуял его зловоние, его темную волю.

Старец перекрестился двумя перстами, начертал в воздухе «Iсусъ», как писалось имя Сына Божьего до «книжной справы», надругавшейся редактированием S! над Священным писанием и богослужебными книга ми, и с краткой молитвой к Истинному Духу Святом-, ступил в губернаторские покои.

Католик был там. Лежал на просторной кровати, обнаженный и мертвый, как и подобает жестокому религиозному фанатику, испустившему дух три века назад. На изгаженных тленом простынях покоилось тело «великого инквизитора» Кастилии и Арагона, «молота еретиков, света Испании, спасителя своей страны, чести своего ордена», как величал инквизитора Себастьян де Ольмедо, хронист той ушедшей во мрак эпохи.

Томмазо де Торквемада открыл глаза. Холодные антрацитовые зрачки мертвых глаз посмотрели на старца.

* * *

Ведомая вернувшимся Петром толпа вышла на дорогу рядом с собором. Николай шагал, осматриваясь. Вдруг остановился как вкопанный. «То самое место, аккурат меж деревом со сломанной веткой и будкой». Шаги солдат стихли. Нависла угрожающая тишина. За невидимыми домами заржали кони.

Он повернулся к толпе, но забыл слова. Туман сковал движения и звуки. Сотни глаз теперь смотрели на него. Одни со страхом, другие с надеждой. Кто с недоверием, кто с ненавистью. У Николая затряслись коленки. Так бывало и раньше, он был тогда мальчиком, в церкви, перед попом, когда надо было прочитать молитву. Вокруг много людей, и все смотрят. Все оценивают, надеются, верят, завидуют, злорадствуют. Ждут.

Вдруг у края толпы возникло движение. Расталкивая локтями собравшихся, к Николаю направлялись поручик и пятеро солдат. Их мушкеты пробирались сквозь толпу, как мачты корабля через взволнованное море. По толпе прошел ропот – «Самозванец».

– А ну расступись! – скомандовал обер-офицер.

Толпа бесшумно освободила место для выстрела. За Николаем кто-то, спотыкаясь, кинулся в сторону.

– Товсь!

Пятеро солдат вскинули мушкеты.

– Пли!

Четыре сизых облачка поднялось над стрелявшими, лишь один мушкет дал осечку.

* * *

Черно-синий труп поднялся и спустил с кровати ноги. По его блестящему от гнилостных выделений лицу бежала частая дрожь – словно разложившиеся черты были покрыты тончайшей органзой. Глаза закрывались и открывались, губы кривились в ухмылке.

Это двигались не только лицевые мускулы – черви и сороконожки без устали скользили из раны в рану.

– Тебя не смущает моя, – произнес Торквемада по-русски и закончил на латыни, – nuditas virtualis?[11]11
  Невинная нагость (лат.).


[Закрыть]

– И в устах дьявола смешаются языки… – прошептал старовер.

– С какой гоецией[12]12
  Магия, колдовство (лат.).


[Закрыть] ты явился ко мне, старик?

– С верою в Господа истинного и животворящего, верою в царствие Его, которому несть конца…

Тот, в чьих стеклянных глазах навсегда поселилось пламя гудящих костров, встал, неприятно смеясь.

– Vana rumoris[13]13
  Пустая болтовня (лат.).


[Закрыть]. Ты испытываешь ко мне отвращение, старик. Твой голос сочится им, твои смешные молитвы полны им. А я к тебе – нет. Знаешь почему? Нет? Отвращение к врагу помешает сожрать его.

И снова резкий пустой смех – так клацают двери старого склепа. На иглах гнилых зубов скрипела земля.

Старец шагнул ближе к окну, к свету, поднял левую руку с пропущенной между средним и безымянным пальцами лестовкой, побежал большим пальцем по бобочкам четок: лапосткам, передвижкам…

Губы старообрядца зашевелились.

Он прочитал «Отче наш» и начал «Богородице Дево», когда Торквемада нанес ответный удар.

От мощи заклинания колыхнулся воздух, в комнате стало темнее. На улице заржали кони.

Ветхой закашлял кровью, но читать не перестал. Лестовка – духовный меч, символ непрестанной молитвы – двигалась в узловатых пальцах.

Инквизитор зашипел.

Старец трижды прочитал «Господи, помилуй» и двинул передвижку:

– Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу, и ныне, и присно, и во веки веков. Аминь.

Кровь скапливалась в седой бороде, капала на пол.

– Haeretica pessimi et notirii![14]14
  На вечное заточение (лат.).


[Закрыть] – крикнул мертвец. Он пытался приблизиться к старцу, но не мог.

Со стен повеяло холодом, леденящий мороз защипал щеки, брызнули влагой глаза, захрустела в носу кровь. Старец качался в струях ледяного воздуха.

– Как рассеивается дым, Ты рассей их; как тает воск от огня, так нечестивые да погибнут от лица Божия…

Температура падала, красные сосульки ломались в бороде старика, но тот продолжал отчитку.

– Днесь сражайся со блаженных ангелов воинством в битве Господней, как бился против князя гордыни Люцифера и ангелов его отступников, и не одолели, и нет им боле места на небе…

Инквизитор кричал на латыни, на испанском, на французском, на арабском, его страшное тело окутывал белесый дымок. Свет бился с тенями, мрак пожирал лучи солнца.

– Воззрите на Крест Господень, бегите, тьмы врагов!

Холод. Жар. Слепота. Прозрение.

– И вопль мой да придет к Тебе!

Притянутый демоном вселенский холод сделался видимым, обрел форму текущего киселя, клубящегося морока.

А потом вмешались мушкетные выстрелы. Стреляли с улицы. Заиндевевшее стекло пошло сеточкой трещин. Ввалившееся лицо испанца на секунду обратилось в сторону окна, нечто близкое к удивлению отразилось на нем.

Одна из пуль угодила в горло, вырвав кусок серой плоти. В разорванной гортани копошились насекомые. Вторая пуля ударила над глазом – широко открытым, неживым, отекшим ненавистью. Еще две попали в грудь.

Спальня заискрилась снежинками, а затем все сделалось ослепительно белым. Усиливающийся хруст, скрипучее крещендо перешло в тихий скулящий вой.

Выл Торквемада.

Лестовка в трясущемся кулаке старца истекала кровью. Старообрядец упал на колени и последним усилием воли сфокусировал на живом мертвеце святой молитвенный луч.

– Изыди из жидовского тела, тварь! – закричал Ветхой.

Глаза «молота еретиков» брызнули землей, ужасные корчи вывернули конечности – и злой дух покинул мертвое тело.

В воцарившейся тишине щелкали бобочки лестовки.

– Благодарим тя, поем, славим и величаем крепкую, и великолепную силу державы власти твоей, Господи Боже Отче Вседержителю: тако премногих ради твоих неисчетных щедрот и человеколюбнаго твоего милосердия, изволил еси избавити…

Когда старик шепотом дочитал молитву благодарности об изгнании беса, в комнату ворвалась стража. Двое солдат волокли под локти Николая. Кафтан на самозванце был разодран, накладная борода – сорвана, лишь пара жалких клочков прилипли к одежде. Последним, дрожа всем телом, в комнату проник бледный губернатор. Он кутался в халат и тяжело дышал. Лоб пришедшего в себя Миниха был покрыт испариной.

Труп испанца попытались вынести, но он разваливался на куски. Кое-кто из солдат не совладал с желудком.

– Сожгите его. Заверните в тряпье и сожгите, – сказал Миних, отступая в коридор. Он знал, что больше не проведет в этой спальне – в этом доме! – ни одной лишней минуты.

– Помогите старику! – бился в хватке Николай. – Вы разве не видите…

– Посмотрите старика! – приказал Миних. – А этого пустите!

– Помер, – сообщил поручик, склонившись над старцем и косясь на пропитанную кровью лестовку.

Вдруг на лице губернатора появилась тень страха.

– Кто-нибудь видел монаха? – слабым голосом спросил Миних – Ученика… Если он был учеником…