Текст книги "Сборник "Самая страшная книга 2014-2024" (СИ)"

Автор книги: Юрий Погуляй

Соавторы: Майк Гелприн,Николай Иванов,Максим Кабир,Дмитрий Тихонов,Оксана Ветловская,Ирина Скидневская,Елена Щетинина,Лариса Львова,Юлия Саймоназари,Лин Яровой
сообщить о нарушении

Текущая страница: 206 (всего у книги 353 страниц)

– Откуда вы… – удивляюсь я.

– О, я таких уже видел, – отвечает старик и вновь раздвигает губы в похожей на оскал улыбке.

У меня в кармане телефон начинает выдавать первые аккорды «Communication Breakdown».

– Сейчас, – говорю я старику и прикладываю телефон к уху.

– Да?

– Это лаборатория.

И так понятно – по развеселому голосу Миши, старшего лаборанта, который вечно говорит так, словно работает аниматором на детском дне рождения.

– Ваша кровушка про-о-смотрена, про-а-нализирована, и-и-и… внимание… абсолютно нам непонятна, вот так-то!

– Миш, я вторые сутки дежурю, так что говори нормально.

– Да тут и говорить нечего. Ну, СОЭ увеличена, лейкоцитов много. Эозинофилов тоже многовато, что вроде как указывает на паразитов. И то, что я вижу, знаешь ли, тоже на них указывает, да вот только нет там ничего.

– Как нет?

– А вот так! Потемнения эти, которые в крови мелькают, они никак не определяются. То есть под микроскопом то же самое видно – локальное затемнение, и все.

– Но это же…

– Что? Не бывает? Ну, не нам тут в нашей богадельне с техникой времен Золотой Орды знать, что в мире сейчас бывает, а чего нет. Но по общему анализу это пока все, что могу сказать. Отака херня, малята!

И Миша кладет трубку.

– Что? Говорят, непонятно откуда напасть эта, да? – усмехается Фомич и достает из мыльницы-портсигара очередную вонючую «приму». – Раньше ваши белохалатные тоже так говорили…

– Раньше? – повторяю я. У меня мелькнула мысль поискать что-нибудь в Интернете, но что я вобью в поиск – «черные пятна движутся под кожей»? Первыми, наверное, вылезут ссылки на какие-нибудь свежие фильмы ужасов. Лучше уж послушаю старика, может, больше толку будет.

– Я слышал о таких случаях, когда был маленьким. В пятидесятых. Тогда мы почти все время были сами по себе, бродили, шатались где попало… Отцы у многих погибли на войне, матери целыми днями работали… Тут и домов-то почти не было, только хаты-мазанки да кучка старых развалюх. В общем, мы лазили туда, в этот дом…

– Он уже тогда был заброшенным? – удивляюсь я.

– Всегда был, насколько я знаю.

Сталевар недобро косится на меня: «не перебивай». Резкие морщины на лице углубляются, превращаются в глубокие ущелья. В его взгляде на миг мелькает такой блеск, словно за ними и правда сердечник из стали, а глаза – просто стеклянные окошки. И не сердечник даже – клинок, который он в тебя вонзит, если вдруг чем-то не понравишься.

– Короче, мы поднимались к двери в кабинет Кристера и играли в игру – вставляли палец в замочную скважину и считали до пяти. По очереди.

«Вот уж правду говорят, что раньше люди храбрее были», – думаю я, вспоминая наш детский отсчет до трех.

– И вот однажды один пацаненок из нашей стаи, по фамилии Кельбас… С ним что-то произошло. Он весь покрылся вот такими вот пятнами, как этот ваш паренек. Тогда больницы не было, врача вызвали из райцентра… Тот что-то Кельбасу вколол, от чего малой не поправился, но пришел в себя. И сказал, что у него как будто под кожей змеи ползают или пиявки.

Сталевар на миг теряет всю свою стальную крутизну и вздрагивает, словно представляет себе это ощущение. Немного его дрожи, как будто через вибрацию воздуха, передается и мне. Измученный бесконечным бодрствованием рассудок, как обычно, хватается за самое мерзкое воображаемое ощущение, и смакует его, будто змеи с пиявками пробрались и ко мне под кожу…

– Он… он… – бормочу я, боясь сказать.

– Умер? – усмехается старик, и тут я не осознаю даже, а почти физически ощущаю лежащую между нами пропасть. Мы оба видели множество мертвецов, но для меня смерть, несмотря на все, так и осталась ужасным дефектом жизни, который до последнего нужно стремиться исправить, одолеть. А для Клыкача она – обыкновенное… не событие даже, а… не знаю… агрегатное состояние.

– Нет, он не умер, – продолжает старик. Чиркает спичкой, подносит огонек к сигарете. Лицо заволакивает дымом, словно седина с волос хлынула ручейками по руслам-морщинам вниз, покрывая кожу. – Хотя точно умер бы, если бы доверился вам, коновалам.

Смех Сталевара похож на скрежетание гвоздя по ржавой трубе. Его отголоски разлетаются по палатам, достигают ушей старухи – которая, похоже, от боли совсем перестала спать, – и та вновь начинает кричать. Но уже не так громко, как прежде.

– Тогда здесь жила женщина… В общем, ее считали кем-то вроде колдуньи. К ней временами ходили просить помощи во всяких делах даже те, кто на словах все эти суеверия крыл последними словами. Все эти «приворожу» и «выкатаю яйцом», которые сейчас на каждом столбе, вся эта херня… В общем, ведьма. Ее-то и позвали родители, чтобы помочь. Ну, она на Кельбаса посмотрела и сказала – у него «отрава с той стороны».

– С той стороны?

– Так она говорила. Ну, вернее, Кельбас так потом рассказывал. И, мол, раз болезнь «оттуда», то и врача, стало быть, тоже нужно «оттуда» вызвать. Для этого та тетка велела Кельбасу написать на клочке бумаги просьбу – никаких заклинаний, только куда и когда явиться. Сказала, что именно он должен это сделать, сам должен накорябать. А потом сказала его матери, чтоб завязала сыну глаза, потому что на этого «врача» смотреть нельзя, или сразу копыта отбросишь от одного его облика. Остальным, кто в доме жил, ясное дело, тоже следовало на ночь выйти погулять.

Дед ухитряется зажать крошечный окурок между большим и указательным пальцем, а потом прижимает его к губам и словно всасывает оставшийся уголек, оставив лишь пепел, осыпающийся на пол. Потом выдыхает такое густое облако дыма, что на мгновение скрывается в нем почти целиком, как солдат в дымовой завесе.

– Так и поступили. Кельбас написал записку, а мать отнесла ее в дом и просунула в замочную скважину. Потом завязала малому глаза и убралась подальше. Все жильцы убрались – они жили в бараке, там, где сейчас автостанция. Ну а утром Кельбас проснулся здоровым, как и не было ничего.

Я ожидаю продолжения, но Сталевар молчит. История окончена.

– А вы… а та женщина, она… может, кто-то выяснил, что это все…

Старик качает головой.

– Лично я Кристеров дом с тех пор всегда обходил десятой дорогой. Хотя другие ходили, и вроде как ничего не было. Хотя знаешь, что интересно? Мне уже восьмой десяток пошел, в могиле уже считай что по шею, а так и не встретил никого, кто бы в тот кабинет зашел. А пытались ведь многие. Повыделываться там, бабу впечатлить или просто из любопытства… Но никак, дверь не поддавалась. А окон там нет… Как будто что-то закупорило эту комнату, словно… ну, на карантин посадило, оставив только крошечную щелочку.

Но в игры там и дальше мальчишки играли. Судя по этому вот дятлу, до сих пор играют. И я после случая с Кельбасом только раз слышал о каком-то баклане, который снова там что-то подхватил… Только женщины той в городе уже не было, померла. И никто ему не подсказал, как быть. Склеил ласты, говорят, за сутки.

Сталевар вдруг зевает, смотрит на руку, ища взглядом несуществующие часы, и говорит:

– Пойду-ка спать. Знаешь, я когда-то мог не спать по три ночи подряд. И на третью еще плясал, и с бабой кувыркался. А теперь…

В его глазах вновь на миг мелькает совсем не стальная боль, а еще страх – страх подступающего конца. Старик поворачивается и направляется в глубь палаты, подволакивая правую ногу.

– Что это было? – говорю я, когда он уже почти доходит до кровати. – Это, там, в кабинете Кристера? Что…

– А я почем знаю? – отвечает Фомич, не оборачиваясь. – Всякую чушь про Кристера говорили. Что он какой-то там чернокнижник или еще что-то в таком духе. Что-то тарахтели про старое кладбище, на котором он дом построил, – да только где в этой стране, под каким домом не кладбище? Треп это все, короче. Но знаешь, та женщина… Она тогда, после случая с Кельбасом, говорила, что это место всегда было плохим. Гиблым. Еще до Кристера, до дома, до всего. Само место. Как будто… Ну, болото здесь или, там, выбросы газа… Природное явление, вот.

– Это место – в смысле, дом со львами?

– Да нет, – качает головой старик. – Весь город.

Рассказ Сталевара не укладывается в сонной голове – буквально не может в ней разместиться, найти себе место среди одубевших от нехватки сна мыслей. Старик гасит свет, и я собираюсь пойти в ординаторскую – заварить кофе и, может быть, немного поспать – когда из палаты паренька выскакивает Наташа.

Мальчишка умирает. Желудочковая тахикардия, пульс на нуле. Никаких воплей мониторов из медицинских сериалов – потому что мониторов у нас никаких и нет. Какая-то древнесоветская рухлядь имеется, загромождая сестринский пост множеством мертвых экранов, тумблеров и кнопок, напоминающих приборную доску звездолета из старого фантастического кино. Но все это вышло из строя еще до того, как я пришел сюда на работу. Так что вместо пафосных визгов современной техники беднягу сопровождает в последний путь лишь жалкое попискивание пульсоксиметра, закрепленного на указательном пальце.

Но я не собираюсь его отпускать. Нет, не сейчас, когда я даже не знаю, что с ним, – и только что услышал от старого умирающего бандита самый безумный диагноз, какой только ставили в истории медицины. Если бы это был очередной наркоман или самоубийца, еще один пьяный бродяга с ножевым ранением или рехнувшийся старикан – пожалуйста, милости просим на тот свет, проходите, не задерживайтесь. Но не этот парнишка. Не в мою смену. Нет, мы еще повоюем…

– Тащи «звездуна», – говорю я Наташе, и она бежит за Таней. Я убираю простыню с груди паренька, подавляя желание отдернуть руки, когда вижу мечущиеся под кожей тени-головастики. Кажется, их стало больше, кожа потемнела и покрылась морщинами, как ссохшееся яблоко. Я намазываю гелем грудь парнишки. Для лучшей электропроводности.

Наташа и Таня вкатывают в палату «звездуна» – старый, гэдээровский еще дефибриллятор, под колесиками которого хрустит растрескавшаяся плитка. Я выставляю начальный заряд – четыре тысячи вольт и прикладываю электроды к груди мальчишки – туда, где под гелем видны ожоги, оставленные дефибриллятором в «скорой». В кино людям лупят разряд за разрядом, но на самом деле это очень опасная процедура, которую можно повторить два-три раза, и если пациенту повезет, то потом он почти наверняка еще долго будет страдать от болей и нарушений сердечного ритма, оставленных контактом с мощнейшим током.

– Всем отойти от металла, – говорю я, хотя медсестры и так знают правила. Прикладываю электроды, даю разряд.

Никаких киношных подпрыгиваний тела больного под потолок, никакого электрического треска. Только едва слышный щелчок.

Ничего.

Повышаю до пяти тысяч вольт. Еще раз.

Палату наполняет тошнотворный запах горелых волос и жареного мяса. На груди остаются алые отметины.

Снова ничего.

– Все, капут, – говорит Таня. И я с ней согласен. Всегда.

Но не сейчас.

Повышаю до семи тысяч. Медсестры смотрят удивленно, переглядываются, но ничего не говорят, хотя в глазах все легко прочитать – напрасная трата времени, сил и электроэнергии. Но мне плевать на их глаза. Мне сейчас на все плевать.

Разряд. Запах становится невыносимым. Наташа кашляет, выбегает из палаты… И только когда ее кашель стихает, я слышу неуверенное, слабое попискивание пульсоксиметра.

Завелся.

Парень приходит в себя через час. Я посадил рядом с ним Наташу, велев разбудить меня, если пациент очнется. Мне ничего не снится – только тьма, в которой я покачиваюсь, словно плыву в черной воде под черными небесами. Потом понимаю, что это Наташа трясет меня за плечо. Поднимаюсь, плетусь в палату.

Паренек с забинтованной грудью все так же лежит на койке, только спинку немного приподняли и вытащили из трахеи дыхательную трубку. Как только я вхожу, он впивается в меня полным ужаса и мольбы взглядом.

– Помогите… прошу… – шепчет он. Слова бессильно осыпаются с пересохших губ, как песок. – Что… что со мной…

– Не знаю. Но помогу. Постараюсь. И вот что нужно сделать, – отвечаю я. И, сам не веря, что все это наяву, достаю из кармана ручку и клочок бумаги.

Девушка с фиолетовыми волосами заснула в кресле. Я выношу ей одеяло из ординаторской, укрываю, тихо иду дальше, спускаюсь по лестнице. В холле мигает неисправной лампой вывеска-крест аптечного киоска. Под фонарем на крыльце приемного покоя курит медсестра в наброшенном поверх халата пальто. Ветер вырывает сигарету из ее рук, заставляя уголек ярко вспыхивать в темноте. Когда я толкаю дверь и выхожу наружу, очередной ледяной порыв тотчас накидывается и на меня, едва не сбивая с ног. Застегнув куртку, прячу руки в карманы и торопливо шагаю к дому Кристера. Из-за ветра приходится идти, наклонившись вперед, и разглядывать грязный асфальт с остатками почерневшего снега. Хлесткие порывы ветра из степи метут поземку и шелестящий мусор. Поворачиваю за угол, иду по дороге. Машин нет, один из двух городских светофоров над перекрестком мигает желтым, покачиваясь на проводе.

Дом со львами совсем недалеко от больницы. В этом городе все близко, дома словно жмутся друг к другу посреди голой равнины. От фигур царей зверей у разбитого крыльца особняка остались лишь остовы, обглоданные непогодой и вандалами почти до неузнаваемости. У правого отбита голова, тело исписано руганью, тегами и еще какими-то каракулями. Короста граффити покрывает и крыльцо, и весь первый этаж. Но высокая двустворчатая дверь, забитая досками, странным образом стоит нетронутой.

На дом Кристера падают тусклые отсветы ламп фонарей на другой стороне дороги. Черные стволы крючковатых, похожих на обгорелые скелеты деревьев палисадника бросают на стены паутину теней, словно дом растрескался, и в проломы сочится чернота – густая, маслянистая, как деготь. Не такая, как прочая тьма вокруг. Гуще, насыщеннее. Такая же видна в давно разбитых окнах – блестящая пленка темноты, словно распирающей дом изнутри и глядящей наружу множеством хищных, широко раскрытых, полных безумия и голода глаз…

А может, я все это выдумываю. Бредни полумертвого старика пустили в усталом рассудке корни, только и всего. Вздохнув, я подхожу к двери, смотрю на широкую, обитую ржавой жестью почтовую прорезь. И все же не могу отделаться от ощущения, что и дом через нее смотрит на меня. Изучает… Принюхивается.

Что-то закупорило…

На карантин посадило…

К черту. Достаю бумажку, подхожу к двери, вталкиваю ее в щель и отхожу. Не спеша, осторожно. Нечего ведь опасаться. Это же просто байки. А я врач. Не какой-то там шарлатан, шаман и целитель… И все это я делаю так, для успокоения совести. Как стараешься порой не пройти под лестницей или не идти наперерез черной кошке. Глупости, только и всего.

Спотыкаюсь, пятясь от двери, и едва не падаю. С губ срывается вскрик. Хорошо, что его некому слышать – улицы пусты. Но отчего-то мне кажется, что дом слышит. И радуется, впитывая мой крик своим темным нутром.

Я говорю парнишке то же самое, что услышал от старика – глаза нужно завязать и ни в коем случае не снимать повязку. Он слишком слаб, его рассудок чересчур помутился, чтобы задавать какие-то вопросы. Он лишь устало кивает и позволяет мне закрыть лицо повязкой. Спросить у меня что-нибудь в стиле «какого хрена вы тут устроили, доктор?» некому – Таню и Наташу я отпустил, сказав, что до утра подежурю сам. Они, конечно, удивились, но не стали искушать судьбу и быстро умчались спать в сестринскую. Проверив старуху из первой палаты, которая наконец угомонилась, я возвращаюсь к парнишке с замотанными бинтом глазами, заваливаюсь на пустую койку в углу, втыкаю в уши капельки наушников и закрываю глаза, отвернувшись к стене. Даже если что-то и правда случится, и кто-то

врач

сюда придет, я, как и велела когда-то ведьма из рассказа Сталевара, ничего не увижу. Потому что буду спать словно камень.

Я и не увидел ничего, кроме сна. Левый наушник выпал из уха, в правом гремит «Kashmir». Перед глазами – блестящая, глубокая синева. Может быть, небо… А может, синий экран – полный отказ системы, перегоревшие от нехватки сна мозги…

Или поверхность кафеля на стене, искрящаяся от света ярких ламп. В синеве – неясные, смутные отражения. Силуэт парня на койке… И чего-то огромного, склонившегося над ним. Оно постепенно проступает из ничего – сплетается из какого-то дыма или пара, что струится сквозь решетки вентиляции и отопления. Через них в палату подают теплый воздух, чтобы обогреть отделение. Он страшно сухой, от него вечно першит в горле… Вот и сейчас там пересохло, словно в горло натолкли горячего песка. Но воздух холодный. Ледяной. Сотканный из туманной взвеси силуэт темнеет, обретает плотность, очертания… Нечеловеческие, запредельно чужеродные, заставляющие вспомнить самые страшные уродства и мутации из моих учебников институтских времен… Даже отраженный в кафеле, этот неясный образ пробуждает внутри животный, первобытный ужас, и я бы закричал, даже зная, что все это сон, порождение переутомленного ума – но пустыня в горле не позволяет родить даже писк.

Другой силуэт появляется в комнате. Этот – вполне человеческий, и очень знакомый. Движется странно, неровно, словно на ощупь. Оказывается около кровати с пациентом. Тянет к ней руки – к лицу, словно пытается что-то с него сорвать… Повязку… Парень сопротивляется, но он слишком слаб… Новоприбывший срывает с него повязку, торопливо завязывает на собственной голове и снова кладет руки на лицо паренька. Тот начинает кричать. Все громче, громче, громче…

Все это похоже на театр смутных теней. Странный полусон-полубред наяву. Такие часто снятся на исходе вторых суток, стоит хоть на миг задремать и попасть в безумное пограничье сна и яви. Гипнотическая восточная мелодия в правом ухе будто настойчиво требует внимания, манит к себе, заполняет весь рассудок, обволакивает и без того сонные, тяжелые и неповоротливые, словно проснувшиеся после зимней спячки, мысли и гонит их обратно в объятия Морфея… Нет, не Морфея – он бог добрых сновидений. Может быть, Гипнос? В этих античных богах даже христианский черт ногу сломит… Или Асклепий? Может, он и покровитель кошмаров, в свободное от медицины время? Вязких, топких, удушливых видений, которые не отпускают, тянут обратно, в темноту, как трясина… Интересно, а греческое божество властно над врачами оттуда?

Меня будит вопль. И прежде чем я опознаю в нем знакомые старухины завывания, мне кажется, что это все еще кричит тот парень – с которого кто-то сорвал повязку, которого кто-то заставил смотреть, заставил увидеть… увидеть…

Врача.

Врача с той стороны.

Но парень не кричит. Он спокойно лежит на кровати. И мне не нужно даже подходить ближе, чтобы понять – он больше никогда не закричит.

Парнишка мертв.

В дверях палаты стоит Сергей Фомич. Он выглядит лет на тридцать моложе. Никаких отеков, морщины почти разгладились. Даже седина, кажется, отступила. Он курит свою зловонную сигарету и смотрит на меня. Клочья дыма порхают по комнате, искрятся в ярком холодном свете потолочных ламп, медленно ползут к вентиляционным решеткам.

– Думаю, я готов досрочно выписаться. Если не возражаете.

Я смотрю на него, ничего не понимая – не только потому, что разум еще не пробудился, но и потому, что не хочу ничего понимать. Но старик сам взглядом указывает мне на паренька.

– Бедолага… Таки не сдержался, посмотрел. Все же любопытство до могилы доводит. А ведь почти, почти…

Сталевар притворно сокрушается, качает головой, а потом уходит, оставив табачную вонь. Но прежде чем отвернуться, снова скалится – и я замечаю клыки там, где им положено быть. И где их еще вчера, как и в последние лет тридцать, не было.

Лишь когда облако дыма почти развеивается, я нахожу в себе силы подойти к пареньку. Его лицо искажено, сведено посмертной судорогой невообразимого ужаса. Остекленевшие глаза широко раскрыты. Над правым – кровоподтек в форме пальца, словно кто-то силой приподнимал парнишке веки, не позволяя зажмуриться.

В остальном он выглядит совершенно здоровым.

Анатолий Уманский
Кровавые мальчики

2004

Иногда мне снится кровавый дождь.

Во сне мне снова шестнадцать, и мы с моими друзьями, Цыганом, Валькой и Мартыном, в чем мать родила стоим посреди бескрайнего зеленого луга под лиловеющим грозовым небом. И младшая сестра Мартына, Таня, тоже здесь, и тоже совершенно нагая. Она кружится в танце под «I Will Survive» Глории Гейнор. Торчащие уши, загадочная улыбка и щетинистый ежик волос, за который мы прозвали ее Стрижкой. Тетя Зина, их мать, стригла ее почти налысо, иначе Таня начинала выдирать себе волосы. Она была, как сейчас бы сказали, «особенная», проще говоря – не дружила с головой.

Из клубящейся грозовой тучи выхлестывает огненная плеть, вспарывая небеса, которые отвечают раскатистым треском. Гром гуляет над лугом, заглушая голос Глории, небо прорывается дождем, а Стрижка начинает кричать.

Тяжелые капли разлетаются вязкими брызгами, собираясь в ручейки и насыщая воздух тяжелым запахом меди.

Потому что дождь идет кровавый.

И некуда укрыться от него в чистом поле, да мы и не пытаемся. Мы протягиваем руки, ловя ртом небесную кровь, смакуя ее медный привкус и позволяя алым струям стекать по нашим обнаженным телам, мы собираем ее в горсти и брызгаемся друг в друга, хохоча в диком восторге.

Кровавые мальчики танцуют под кровавым дождем.

А Стрижка кричит, кричит, кричит…

Этот кошмар преследует меня уже тринадцать лет. С тех пор я успел выучиться, похоронить отца, жениться – а он по-прежнему со мной.

Лелю всегда пугали мои кошмары, особенно когда она забеременела. В постели она ложится ко мне спиной – боится, что я, мечась во сне, нечаянно садану ее в живот.

В то утро крик неожиданно перерос в пронзительную телефонную трель. Я с трудом разлепил глаза.

Шум дождя никуда не делся. За окном брезжил сырой рассвет. Нормальный осенний дождь – дрожащие на стекле капли были чистые, прозрачные.

Недовольно засопев, Леля выпростала руку из-под одеяла и нашарила телефон.

– Да? – сипло сказала она и тут же сунула трубку мне, толкнув меня в спину упругим круглым животом. – Саш, это тебя.

Моя рука дрожала, когда я подносил трубку к уху. Каким-то образом я уже знал, кто звонит.

– Салют, мерзавец, – сказал Цыган.

Родной город встречал меня темнотой и моросью. Размытые огни фонарей ложились на мокрый асфальт дрожащими отсветами. Но меня трясло не от сырости. Сунув руку в карман, я нащупал шокер, заранее приобретенный на случай, если дело примет совсем уж скверный оборот. Пистолет был бы надежнее, да где ж его достанешь в нашу эпоху стабильности?

Кафе возле станции, где назначил встречу Цыган, представляло собой невесть как уцелевший уголок девяностых с липкими белыми столиками и допотопной холодильной витриной. Увы, ее надсадное гудение не могло заглушить голоса Кати Лель, завывавшей, как кошка в течку. Оставалось только надеяться, что здешняя стряпня получше музыки. Кроме меня и полусонной официантки, в кафе не было ни души.

Сидя у окна, я ковырял вилкой в тарелке, когда за мой столик тяжело опустился Цыган.

В нем мало осталось от Марата Михайчака, разбитного паренька с шапкой смоляных волос и шебутным блеском в глазах, с которым мы росли в одном дворе. Один глаз сохранил блеск, теперь скорее лихорадочный, другой был подернут бельмом и пересечен наискось багровым шрамом, а волосы липли к землистому черепу жидкими мышастыми прядями.

Он сидел молча, изучая меня и барабаня по столу узловатыми пальцами. Я накрыл ладонью вилку и отодвинул подальше. Цыган в принципе имел моральное право всадить ее мне в глаз. И подобное желание уже высказывал.

Его губы скривила усмешка.

– Смотри, не зассал, – он перевел хищный взгляд на содержимое моей тарелки. – А это что?

– Курица.

– Не возражаешь?

Я не возражал. Благо уже съеденное просилось наружу. Схватив окорочок, Цыган впился в него зубами. Я отметил, что многих недостает, а остальные – потемневшие и сколотые. Раньше зубы у него были на зависть, крепкие, белые. Цыганские.

Любовные стенания Кати Лель невпопад сменились хриплым голосом Шевчука. «Осень», конечно же, затасканная до неприличия, но я обрадовался дяде Юре как старому другу… настоящему, а не тому страшному призраку, что сидел напротив меня.

Призрак в два счета обглодал кости и зычно, совершенно непризрачно рыгнул. Обтер руки о полы зашмыганного темного пальто и снова вперился в меня немигающим оком. Я бросил тоскливый взгляд в окно, за которым сеяла стылая морось.

– Как ты меня нашел? – выдавил я наконец. – И кто тебе дал мой телефон?

Он подмигнул здоровым глазом. Выглядело это жутко.

– Много будешь знать – скоро состаришься.

– Чего ты хочешь?

– А соскучился. Своей чего наплел?

– Что еду навестить приятеля.

– Тамбовский волк тебе приятель! – сухо рассмеялся Цыган. – Тебя когда-нибудь долбили в задницу? Знаешь, это больно. Душа исходит криком. А потом становится наплевать. Пусть трахают, лишь бы не били.

– Послушай, я все понимаю, но…

– Ша! – бросил он, поковыряв в зубах желтым отросшим ногтем. – Я еще не закончил. Не возражаешь?

Возражений у меня опять не нашлось. Мелькнула даже надежда, что, излив душу, он отвяжется.

– Помнишь… – его голос дрогнул, – помнишь ту песню, что Мартын тогда поставил?

– «I Will Survive». – Я не забыл бы даже после лоботомии.

– Верно, – кивнул Цыган. – Что означает «выживу». Вот это я себе твердил в камере каждую ночь. У нас сразу началась активная половая жизнь, настолько активная, что Валька не вынес такого счастья. Ему сперва разбили очки. Он плакал и сжимал их в кулаке, пока его трахали. Потом нас заставили кукарекать… Ночью он взял осколок побольше, и я не стал его останавливать.

– Мне очень жаль, – пробормотал я.

Жуткий оскал исказил лицо Цыгана, его рука внезапно метнулась под стол. Что-то холодное, острое пощекотало мне ногу через ткань брюк и ужалило бедро.

– Не бойся, милый, – протянул он с отвратительным жеманством. – Если ты еще раз не вякнешь, как тебе, сука, жаль, я не выпущу тебе яйца в ботинки.

– Все хорошо? – спросила официантка, протирая стакан. Наверное, заметила мой дикий взгляд и капли пота на лбу. Острие чувствительно надавило мне на бедро.

– Да, – выдавил я. – Это мой старый друг.

Она покосилась на Цыгана. Тот состроил самую невинную мину – насколько возможно со шрамом в пол-лица и бельмом на глазу. Официантка пожала плечами, решив, очевидно, что ее хата с краю, и отвернулась.

Свободной рукой Цыган взял мою чашку.

– Помянем покойного Валентина Смирнова! – Отхлебнув, скривился: – Тю, ты туда нассал, что ли? На вкус чисто моча.

– Ты обещал меня не трогать, – мой голос дрожал. – Вас бы все равно посадили, пойми. И это я пытался вас остановить, забыл?

– Век не забуду. И как ты с Мартыном спелся – тоже. У меня руки чешутся всадить тебе заточку в глаз. Но даже у трусов есть право на искупление. Сегодня мы с тобой будем восстанавливать попранную справедливость.

С этими словами он вынул руку из-под стола и убрал заточку в карман.

– «Мне отмщение, и Аз воздам», – сказал я, несколько осмелев. – Так в Библии сказано.

– Мне больше нравится «Провидение предоставляет карать и наказывать злодеев нам, смертным». Помнишь то кино про негритят? – Его лицо тронула мечтательная улыбка, сделавшая его еще безобразнее. – Вот было времечко!

Конечно, я помнил.

Далеким летом 1988 года четверо пацанов, еще не ставших Кровавыми мальчиками, тайком пробрались в кинозал на фильм «Десять негритят». Сидя в темноте, они не дыша смотрели, как зловещий мистер Оуэн истребляет одного за другим десятерых убийц, избегнувших правосудия. Кто он такой, этот загадочный мистер, нам узнать не довелось: на восьмом «негритенке» я позорно взвизгнул и привлек внимание билетерши.

Валька матерился и качал права, но нас все равно вытурили. На улице Цыган от души дал мне по шее. Более чем заслуженно.

Подходя к своему двору, мы увидели дым, а во дворе обнаружили пожарных, «скорую» и толпу очень злых соседей. Оказывается, Стрижка, за которой Мартыну надлежало приглядывать, пока мать на работе, развела костерчик, чуть не спалив весь дом. Тетя Зина коршуном налетела на нерадивого отпрыска и при всем дворе оттаскала его за вихры. Легко отделался, любой из нас за такой косяк получил бы ремня.

– Ненавижу свою сестрицу, – заявил Мартын, когда на следующий день мы с ним резались в шахматы у него дома. Цыган, развалясь в кресле, изучал старый номер «Огонька», точнее, гимнасточку в красном купальнике на обложке, Валька устроился на диване со сборником «Латышский детектив». Стрижка, надышавшаяся угарным газом, лежала в больнице под присмотром матери, так что тесная квартирка Мартыновых оказалась в полном нашем распоряжении.

В самом начале игры Мартын пожертвовал ферзя, я, дурак, заглотил наживку, а теперь уныло созерцал доску, где в окружении грозных черных фигур ожидали приговора мои пешечка, ладья и король. Вдобавок с подоконника меня сверлила стеклянными буркалами коллекция Стрижкиных кукол, которых она в трогательной заботе обкорнала себе под стать. Эти лысые страшилки и вообще нервировали, а Мартын вдобавок нарочно сел так, чтобы я постоянно натыкался на них взглядом. Котелок у него всегда варил будь здоров.

– Один попался на приманку, их осталось трое, – пробурчал он, подперев голову руками. – А все-таки жаль, что эта дурища не сгорела.

Меня не поразили его слова: чего не брякнешь в запале? Стрижка была самым добрым существом на свете, но ее выходки довели бы кого угодно. Огонь влек ее, как мотылька, поджог она устраивала не впервые. Чуть что не по ней – начинала выть и биться головой об стену. А эти ее танцы под музыку, во время которых она запросто могла стащить с себя платье и трусики – чтоб ничто не стесняло! Когда мы гоняли пластинки на «Ригонде», доставшейся Мартыну от беглого папаши, у него дома, это было еще ничего; но если Стрижка слышала музыку во время прогулки, то устраивала стриптиз прямо посреди двора. Пацаны гоготали, Стрижка, видя их радость, тоже смеялась, а бедняга Мартын скрипел зубами, не зная, куда провалиться.

А еще она обожала обниматься, даже с незнакомыми людьми, отчего прослыла у взрослых эдакой святой, блаженненькой. Говорили, будто достаточно ей обнять страждущего, чтобы отступила любая хворь. (Это лишний раз доказывает, что медики порядком недооценивают эффект плацебо.) К Мартыновым зачастили на поклон древние бабки с дедками и мамаши с чахлыми отпрысками. Даже деньги иногда предлагали, но тетя Зина, женщина рабоче-крестьянского склада, не брала из принципа: помощь, мол, должна быть бескорыстной.

Словом, жизнь у Мартына была не сахар. Неудивительно, что, кроме нас, он ни с кем не водился.

– Между прочим, у президента Кеннеди была слабоумная сестра, – просветил нас Валька, оторвавшись от своих латышей.

– А отец от него тоже ушел? – в голосе Мартына звенела сталь. – Его тоже сделали нянькой? Всю жизнь мне испоганила. Если б я мог убить ее так, чтобы никто не догадался, точно бы убил. – Он снес мою ладью конем. – Шах и мат!