Текст книги "Сборник "Самая страшная книга 2014-2024" (СИ)"

Автор книги: Юрий Погуляй

Соавторы: Майк Гелприн,Николай Иванов,Максим Кабир,Дмитрий Тихонов,Оксана Ветловская,Ирина Скидневская,Елена Щетинина,Лариса Львова,Юлия Саймоназари,Лин Яровой
сообщить о нарушении

Текущая страница: 242 (всего у книги 353 страниц)

Максим нашел бутыль из мутного пластика и стал лить ацетон на оставшуюся в мешках шерсть.

– А с ним что? – Сеня кусал губу и пританцовывал на месте.

«Молчишь».

– Так оставим. Пускай тоже греется, – оскалился Максим.

«Я мог бы забрать ваших детей. Мог бы проглотить ваше небо и звезды. Но я смирился с положением. Довольствовался малым. Скрылся. Отец забыл про эту глушь, но даже здесь я умудрился вляпаться в ваше дерьмо».

– Есть спички? – спросил Максим, отбросив пустую бутылку.

– Зажигалка только.

– Ну зажги вон ту бумагу и бросай туда.

«Ты не замечаешь уродство мира за своим собственным. Идешь на казнь, а в то время палачи сами достойны эшафота».

Вася почувствовал спиной жар, в нос ударил запах гари.

«Ты неправ. Я покажу. Отдай его мне».

«Кого?»

«Мир!»

Пламя росло быстро, тянуло алые листья к крыше.

«Я знаю, ты хочешь. Ты понимаешь, что я справлюсь лучше. Скажи».

Компания улыбалась. Смотрела, как огонь окружает привязанного к стулу.

– Выходим, скоро здесь не продохнешь.

«Скажи!»

– Забирай! – Пришитая к телу голова заглушила слабый голос, но Максим обернулся на самом пороге.

– Что ты там проблеял? Гори в аду, мразь! – и захлопнул дверь сарая.

«О! Червь даже не представляет, как близок к истине» — впервые Васе показалось, что различил усмешку в безликом голосе.

– Покурим?

– Я пустой.

– Тоже.

– У меня последняя.

Они ежились от холода и курили, передавая единственную сигарету по кругу. За дверью трещал огонь.

– Луна…

– Ага.

Три пары глаз не отрываясь следили за багровым диском над головой.

– Никогда такой не видела.

– Это небо благодарит нас за кровь педофила, – серьезно сказал Максим.

– Ля, как отмываться теперь. – Сеня осмотрел себя.

– Одежду сожжем в лесу. – Макс положил бычок в карман. – Все, валим.

– Подожди. – Маша схватила его за руку. – Почему он не кричит? Я хочу это услышать.

Макс взял ее за волосы, притянул к себе, впился в губы, чувствуя сигаретную горечь с солоноватым привкусом.

– Ты сумасшедшая! – рассмеялся он после поцелуя.

– Мы, – улыбнулась она и сразу поморщилась. – Чем смердит?

– Тухлыми яйцами какими-то. Признавайся, падла, ты шептуна пустил? – Макс повернулся к Сене.

Тот не успел ответить. Дверь сарая распахнулась, выпуская высокую фигуру в клубах дыма. Взмах колуна снес Сене половину лица. Максим успел лишь вскинуть руки, прикрывая голову. Топор вошел ему в левый бок, полоснул живот, и парень покатился по грязи. Женский крик над головой оборвался хрустом. Рядом лежало что-то теплое, липкое и вонючее.

Тело онемело, и Максим с трудом повернул голову, чтобы не видеть собственные внутренности. Маша стояла на четвереньках, из ее разбитого лица щедро капало.

Козья шерсть тлела чуть выше пары раздвоенных копыт. Парень скосил глаза. Шов исчез: черная голова с рогами вросла в человеческое тело.

– Всякий невинный, сваренный в крови невинных, возродится Зверем. И пойду Я в дома клеветников и ругателей, самозваных палачей и истязателей. Чтобы воздать им! И окрасятся ваши ночи в цвета Мои, – голос колоколом разнесся под сводами хвойных великанов.

Человек-козел схватил Машу за волосы и потащил к старому дому. Но Максим не услышал ее криков. Холод тонкими иглами проник под кожу, от щек, по лбу, к вискам. Будто ледяные руки легли на разгоряченное лицо.

В козлиных глазах отразился диск окровавленной луны.

Олег Савощик

Спаси и помилуй

– Слушай, Федь, почему ваши так любят читать фантастику? – Антон замер перед книжной полкой, наклонив голову и изучая цветные корешки Азимова, Саймака и Брэдбери. – Это ж первый шаг к науке, к теории Дарвина, и вообще.

Молодой дьякон улыбнулся, словно ему приходилось отвечать ребенку.

– Всякий истинный христианин живет в мире чудес, Антош. Для него чудеса – реальность. Говорящий куст, хождение по воде, воскрешение… И еще тысяча чудес, о которых ты даже слыхом не слыхивал. Мы верим в них или хотя бы чувствуем, что должны верить, потому что без них наша вера исчезнет, исчезнет наша реальность. Для нас фантастика – то же, что для вас, невоцерковленных, христианские чудеса – другой мир. Вы бежите от бытовой серости, а мы немного отвлекаемся от сверкающей чудесами христианской действительности.

– Но разве хороша самая яркая и чудесная реальность, от которой все равно хочется отвлечься? – иронические нотки пропали из голоса Антона, он смотрел теперь на друга совершенно серьезно.

– Чем ярче, тем сложнее. Я пока не успел позабыть мирскую жизнь. – Федя поднялся и стал ходить по своей маленькой комнате, подметая линолеум полами рясы. – «Реальный» мир проще, он черно-бел. Не спеши спорить. Закон, общественный договор, мораль не предполагают особенных трактовок. Сейчас, дай покажу тебе кое-что. Ты знаешь, я много лет уже интересуюсь необычными иконами, а за каждой из них стоит история. Иногда ужасная, еретическая, а иногда настолько нравственно-сложная, что диву даешься.

Дьякон подошел к полке и снял с нее большой самодельный альбом. Откинув тяжелую, обтянутую бархатом крышку, стал листать страницы, пока не нашел нужный разворот с хорошими глянцевыми фото, спрятанными под полиэтилен.

– Посмотри на эту икону. – Федя развернул альбом к гостю.

– Икона как икона. – Антон пробежал глазами по фотографии. – Мне все святые на одно лицо.

– А ты присмотрись.

– Это у него лодка в руках?

– Поморский рыбачий карбас, а что внутри – видишь?

– Гроб! Гроб, натурально!

– Точно, Антоша, гроб. А знаешь, что в гробу? Останки его жены, собственноручно убитой.

– Хороший святой, сразу видать. И за что он голубушку?

– Всякое говорят. Кто говорит, за измену, кто – за то, что бесы в нее вошли.

– Удобное объяснение. Запомню на случай, если Ирка мне надоест.

– И посадят тебя в тюрьму в твоем мире прогресса, дарвинизма и прочего. А Варлаам Керетский получил епитимью и плавал по суровому Белому морю, соблюдая строжайший пост, пока останки супружницы не истлели. И был прощен. Людьми и Богом. Для меня это чудо прощения важнее всех библейских чудес, они – лишь оклад, сверкающий драгоценностями, притягивающий взгляд. Но оклад никогда не превзойдет глубины самой иконы.

Антон слушал, в задумчивости листая страницы альбома. Федя хотел было продолжить, но удивленный возглас друга сбил его с мысли. Почесав жидкую бородку, дьякон подошел к столу.

– А, испугался святого Христофора?

На потемневшей иконе в сером кафтане под алой накидкой, сжимая в руках посох и крест, стоял святой, и кудри скатывались с его вытянутой собачьей головы.

– Ни разу я не испугался!

– Одно из самых удивительных изображений, встречающееся, впрочем, не так уж и редко, – говорил Федя, не обращая внимания на слабый протест друга. – Старообрядцы довольно ересей наплодили, но многое и сохранили для наших времен. Их ловили и убивали, их иконы жгли, а они скрывались в непроходимых лесах, чтобы сберечь свою правду. Я не могу разделить их взгляд на веру, но не могу и не уважать их подвижничество. Многие образа из этого альбома старообрядческие: вот трехликий четырехглазый Бог – иконописец так понимал его триединство, вот запрещенная, как и псоглавый Христофор, троерукая Богородица, это святой Варфоломей, одеждой которому служит содранная кожа, переброшенная через плечо, вот лабиринт между раем и адом: пойдешь вслед за одним из смертных грехов – окажешься в геенне, одумаешься – будешь на небесах. Страшно, но, если задуматься, – очень обнадеживающе. Выбор всегда есть. Прощение ждет всякую раскаявшуюся душу.

– Но ведь вы считаете, что каждый человек – грешник, – возразил Антон и с вызовом добавил: – И даже ты, раб божий.

– Я первый из грешников. Но я верю во всепрощение.

Дьякон хотел было продолжить, но где-то в складках рясы тонко запиликал старый мобильник. Отыскав нужную кнопку, Федя поднес телефон к уху. Лицо его менялось каждый миг недолгого разговора: удивление, испуг, отчаяние. Но стоило собеседнику повесить трубку, оно стало спокойным и решительным.

– Антон, у нас беда приключилась, подкинешь меня до больницы, раз ты на машине? А договорим как-нибудь после.

В дороге Федя сосредоточенно молчал. Черный «паркетник» Антона легко преодолевал февральскую распутицу – в лужах незаасфальтированных дорожниками ям плавали айсберги грязного льда. У больницы неловко, по-женски, подобрав длинное платье, дьякон выбрался из машины, в несколько прыжков добрался до асфальта и обернулся:

– Спаси Бог, Антоша! Ты обязательно еще приезжай, недельки через две, скажем!

У палаты его уже ждала матушка Ефросинья.

– Сереженька… С сердцем плохо стало… Врачи ничего не понимают… А он тебя зовет… С детишками уж простился… – сбивчиво причитала она.

– Да полно вам, чего же прощаться-то? Коли зовет, значит, силы есть. – Федя натягивал на мокрые домашние туфли голубые бахилы.

Отец Сергий лежал в отдельной палате. Лицо цвета вкусного борща тревожно подрагивало, как у спящего. Но стоило только дьякону опуститься на стул в изножье, больной распахнул глаза и заговорил:

– Тебя одного ждал, думал, не стерплю, Феденька. Час мой пришел – помираю. Не спорь, погоди, мне лучше знать. Приход тебе не отдадут, не успел я задумку свою подготовить как следует, но ты не бросай паству. Не знаю, кого мне на смену пришлют, но ты, я верю, стерпишь. Служи, люби. Я исповедовался отцу Владимиру, который меня сюда свез, но есть на моей душе чужой грех, который ни ему, ни Господу знать не надобно, а тебе – наоборот. Я расскажу. После сам поймешь, почему.

Отец Сергий задыхался, как выброшенная на берег рыба. Феде хотелось встать и позвать врача, но он не решался – сидел как подобает, опустив глаза долу.

– Был друг у меня семинарский, на тебя похож – не передать. Тоже добрая душа и все иконами интересовался. Тогда специалистов в Церкви было мало, и он в свободное время пропадал по запасникам, библиотекам да барахолкам. Народ голодный в девяностые все, что можно было продать, продавал. И вот он однажды приходит без денег – его, помнится, настоятель в хозмаг послал, – но с иконой, завернутой в тряпицу. Епитимью, конечно, принял, но икону никому не отдал, даже мне не показывал никогда. А потом нас судьба разбросала. Время трудное, никаких тебе сотовых и джипов – у нас тогда паства небогатая была, это уже после расселили старушек под элитный коттеджный поселок. В общем, потерял я его из виду и не искал больше. У Фроси тогда детишки пошли один за другим – без того забот хватало. Но однажды приехал ко мне человек из епархии и спросил о давешнем знакомстве. Я отрицать не стал, и он тогда отвез меня в храм, что оказался совсем неподалеку.

Отец Сергий потянулся к стакану с водой. Дьякон приблизился и аккуратно влил немного между потрескавшихся губ.

– Жарко мне. И тем летом было жарко как в аду. Теперь уж можно сказать так. Ни ветерка, деревья в парке стоят недвижимо. Мы едва смогли протиснуться к храму – мешали иномарки. Сплошь черные, угловатые, как катафалки, стояли они на каждой аллее и даже на лужайках. Словно не к храму едешь, а на разборки бандитские. Но вокруг ни души. Тишина. Только у портала мнется милицейский наряд. Как сейчас помню, солнце бьет в глаза, а в церкви темно, будто все окна позанавесили и свечей не зажигали. Стоишь на пекле, ничего толком не понимая, а в прохладу храма идти не хочется. Стоишь, всматриваешься в темноту до рези в глазах, а ноги словно в землю вросли. Никогда, ни до ни после, я такого страха не испытывал. Но стыд пересилил – что это я в дом Божий войти не смею?

За спиной у Феди приоткрылась со скрипом дверь, но, прежде чем он успел обернуться, отец Сергий рассерженно махнул рукой.

– Брысь, Фросинья, – и, уже обернувшись к дьякону, продолжил: – Вот. Еще один грех напоследок взял. Когда я внутри оказался, сперва ничего разобрать не мог – пошел наугад. Пока глаза пообвыклись, дошел до притвора и наступил на мягкое. Смотрю – рука. Рядом от нее человек. А за ним еще и еще один. Тут и милиция с фонариками подоспела. А лучше бы без них, во мраке. Прыгают лучи и всюду находят только тела, тела, тела. Я решил сперва, что не поделили братки чего прямо на службе, только ни капли крови на полу не было. Какого ни перевернут – цел, лишь на лице ужас отпечатался. Были, конечно, и бабы их тут, и даже детишки…

Дьякон застыл на хлипком стуле, точно превратившись в соляной столб. Он не мог понять, шутит отец Сергий или бредит.

– В общем, пошли дальше, переступая, поднялись на амвон, – продолжал батюшка, взгляд его будто видел сейчас незримое. – Я был в этом храме много лет назад и помнил здешний богатый иконостас, но сейчас с ним случилось что-то прежде мной невиданное. Иконы почернели, лики на них оплыли, словно их исказило страдание, не то смола, не то копоть стекала по ликам точно кровавые слезы. Спутник мой вниз указал без слов, смотри, мол – там на полу лежал мой товарищ: руки в молитве сложены, на лице ужас. Но самое главное, по среди иконостаса…

Обращенный в слух, Федя не заметил, как в палату вошли.

– Кто позволил? Я вас спрашиваю? Что за самоуправство?

Врач в строгих учительских очках подошел и требовательно похлопал дьякона по плечу.

– Оставьте в покое! – захлебнулся отец Сергий, и возглас его утонул в густом кашле.

– Именно это я собираюсь сделать, – ответил врач, выволакивая Федю, не понимающего, нужно сейчас подчиниться или сопротивляться.

– Письмо! Найди письмо… – хрипел отец Сергий, когда врач захлопнул дверь перед лицом дьякона.

Дни сменяли друг друга, но Федя не особо различал их. Отец Сергий после их разговора впал в бред и больше в сознание не приходил. Молоденькая сиделка, нанятая специально в ночь, чтобы матушка Ефросинья поехала домой к детям, сбежала из палаты и просидела до утра в сестринской в слезах. Расчет не взяла – извинилась и исчезла, еще не зная, что ее подопечный преставился этой же ночью. Дальше был долгий, как будто в несколько дней длиной, беспрерывный матушкин плач, разговоры с детьми почившего батюшки, панихида, чавканье грязного снега. Все эти звуки накладывались у Феди в голове один на другой, перемешивались, сбиваясь в какофонию. Потом раздался благовест. Звонил колокол, звенели ключи в кулаке матушки Ефросиньи.

Тяжелая связка, принадлежавшая прежде отцу Сергию, опустилась в мягкую ладонь дьякона. У него была точь-в-точь такая же: ключи от служб, дарохранилища, подсобных помещений. Федя собрался было спрятать связку в карман, но на ладонь выпал небольшой черный ключик – такого у него не было никогда. Размышляя над тем, где находится подходящая скважина, дьякон вошел в осиротевший храм.

Больше всего ему хотелось бы сейчас покоя. Забиться в свою комнатку, помолиться, включить пинкфлойдовскую «Wish You Were Here», поплакать и заснуть. Но нужно было вводить в курс дела отца Владимира, назначенного епархией на днях, – тот так стремился вникнуть во все дела прихода, словно проводил аудит на фабрике. Его матушка бродила следом с огромной тетрадью, постоянно делая туда записи.

– Грешно такое богатство в дарохранительнице прятать. – Отец Владимир с видимым удовольствием осматривал нежданные приобретения. Особо понравившееся даже сфотографировал на смартфон. – Что у нас на сегодня осталось, Федор?

– Котельная, если вам такое интересно.

– Мне все, Федор, интересно.

Перейдя двор, они спустились в мрачный полуподвал. Глухой помощник Игнат сидел к вошедшим спиной и отрывал с пальцев полоски отросших ногтей. Новый настоятель брезгливо обошел Игната и заглянул в печь, словно мог бы найти там что-то кроме горящих поленьев, – в отблесках пламени его лицо показалось дьякону особенно неприятным – и принялся ворошить растянувшуюся вдоль стены поленницу.

– А почему вы все-таки оставили свой приход, отец Владимир? Паства попалась не ахти? – Феде не хотелось уесть настоятеля, но затянувшийся обыск действовал ему на нервы.

– Хороший приход, – невозмутимо откликнулся батюшка, – да только бедный. У вас-то сплошь политики да бизнесмены – отличный поселок отстроили себе тут. Мы за них так возьмемся, Федор, что вся епархия расцветет.

– А как же верблюды, богачи и Царствие Небесное?

– Все попадут туда, куда положено. Верблюды – в игольное ушко, грешники – в ад.

Настоятель ощупал всю поленницу и переместился в противоположный угол, где скопился за годы всякий хлам. Работы он не боялся – засучив рукава шелковой рясы, выбрасывал под ноги недоумевающему Игнату все лишнее.

– А это еще что такое, Федор?

Когда отец Владимир посторонился, взгляду присутствующих предстала невысокая, едва доходящая человеку до пояса черная дверца.

– Первый раз вижу. – Дьякону не пришлось изображать удивление, хотя теперь он точно знал, куда подойдет тот маленький ключик.

– Отпирай. – Во взгляде отца Владимира читалось нетерпение.

– А у меня ключей нет… – Федя залез в карман, где лежала его личная связка, и протянул ее настоятелю, хваля себя за смекалку.

Промаявшись с ключами, настоятель выудил из груды мусора сплющенную трубу и подал ее Игнату, показывая знаками, что дверцу нужно ломать.

– Отец Владимир, подождите до завтра, я у матушки Ефросиньи ключ спрошу и отопрем. – Почти уверовавший в успех, Федя судорожно искал любую отговорку, чтобы не дать этому Карабасу-Барабасу пробраться в заветный кукольный театр первым.

– Завтра вашими стараниями тут уже пусто будет.

Ломай, Игнат.

Глухой, нерешительно переминаясь, взялся за трубу. Наконец дверца поддалась, открыв небольшую нишу, где стоял аккуратный бумажный сверток, перетянутый бечевкой. Все сжалось в груди у Феди, когда он увидел лежащий рядом конверт. Прежде он, оглушенный суматохой последних дней, сам до конца не понимал, что именно хочет найти за дверью. Смутной сосущей тревоге на смену пришло воспоминание о последней просьбе отца Сергия. Письмо – конечно, это оно!

Стоило дьякону подумать об этом, как конверт, смятый рукой нового настоятеля, исчез в складках щегольской рясы. Сверток отец Владимир прихватил под мышку и, весьма довольный собой, вышел, оставив разбираться с беспорядком недоумевающего Игната. Федя плелся за настоятелем до самых его покоев; он хотел было потребовать письмо, объясниться, но не находил нужных слов. Даже когда дверь за отцом Владимиром закрылась, он продолжал стоять перед ней в тоскливом бессилии.

Решение пришло неожиданно, и дьякон полез в карман за мобильником.

– Привет, Антош. Да ничего, с Божьей помощью. Скажи, будь добр, а у тебя джип освящен? Я знаю, что тебе без надобности. Но хуже-то не будет? Очень надо. Я дам тебе номер, попроси, чтобы прямо сейчас. Сколько попросит – плати, я отдам. Не спрашивай только, прошу. Все после, при встрече. Спаси Бог. Пока.

Мандраж был вытеснен незнакомым прежде дьякону азартом. Федя знал, что нужно побороть его, но знал также, что иначе не выдержит. Притаившись в столовой, из окон которой открывался отличный вид на покои настоятеля, дьякон видел, как тот торопливо спустился и свернул за угол, где была припаркована его полноприводная «тойота». Федя хотел было просить кого-нибудь из послушников отвлечь матушку, но та, дождавшись, когда муж выедет за ворота, выскользнула следом с двумя авоськами.

«Хорошо, замки не успели сменить», – подумал дьякон, воровато просачиваясь в прихожую. Вещи большей частью были разобраны, но в покоях явственно царил дух переезда, когда каждому предмету лишь предстоит найти свое настоящее место.

Давешний сверток лежал посреди обеденного стола. Бумага надорвана только в самом углу, обнажая орнамент богатого оклада. На обертке второпях была выведена карандашом странная надпись: «Грешник, не молись мне!» Только вот письма нигде не было.

За окном мелькнула тень, и Федя, чувствуя себя настоящим татем, вжался в стену. Обождав для верности пару секунд, он поднял шкатулку, принадлежащую, несомненно, матушке, пролистал страницы псалтыря, похоже не читанного, заглянул в пустующий ящик письменного стола. Феде была очевидна допущенная им ошибка, но смиряться с ней не хотелось. Письмо, конечно же, осталось в рясе отца Владимира. Досадуя на себя, дьякон пошел было к выходу, но вернулся к столу и, сам не понимая, зачем делает это, спрятал под куртку сверток.

На пороге Федя столкнулся с Игнатом, подобострастно чистившим у порога настоятеля и без того тающий снег. Как ни в чем не бывало – кураж придавал сил – дьякон запер дверь и отправился к себе.

Даже по уголку оклада Федя понял, что икона внутри необыкновенная, но лишь разрезав бечевку и аккуратно сняв бумагу, осознал, насколько. Причудливый витиеватый, в красных каменьях узор оклада напоминал о бушующем пламени, скрывавшем под собой почти всю доску и оставлявшем открытым только лик.

Лик.

Привычное слово показалось Феде незнакомым. Он повторил его несколько раз про себя, ощупывая звуки языком, а пальцами – багряные альмандины на серебряных завитках. Нет, то, что открывалось взгляду, не было похоже ни на один прежде виданный им лик Христов. Под взглядом непроницаемо черных глаз хотелось сжаться и молить, но не о прощении, а о пощаде. Брови над ними вздернулись гневливо-презрительно. На широких, далеко не постных скулах играли желваки. Излом тонких губ больше напоминал трещину.

Дьякону хотелось сейчас же завернуть эту икону в бумагу и отнести ее обратно отцу Владимиру, но интерес собирателя уже отзывался неясным зудом в его душе. Федя усердно помолился у киота и вернулся к столу, где, стараясь не глядеть, спеленал доску в бумагу. Потом достал телефон и нашел в телефонной книге нужный номер.

– Андрей Александрович? Добрый день. Да, по делу. Нашелся вот преинтереснейший экземпляр по моей теме. Могу я сейчас подъехать? Спасибо, буду.

Дорогу к дому искусствоведа и коллекционера Зубова Федя мог бы найти даже с закрытыми глазами. Впервые он попал в уютную мансарду старого купеческого особняка на одной из улочек тихого центра еще семинаристом. Андрей Александрович трудился в те годы старшим научным сотрудником в одном из подразделений РАН, но его квартира даже тогда больше походила на музей. Выходя за хлебом, Зубов включал сигнализацию, и его провожали глазами гравюры Дюрера, рисунки Репина, офорты Шишкина и, конечно, иконы. Средневековые, синодальные, самописные, старообрядческие.

С тех пор Зубов уволился с работы, выкупил первый этаж особняка и жил, промышляя перепродажей предметов искусства. Федя старался помнить Андрея Александровича энтузиастом и коллекционером, не замечая, как тот становится плохим списком с самого себя. Торопливым, желчным, алчным стариком.

Зубов встретил его в кабинете, протянул руку, не вставая из кресла, и со скукой пресытившегося знатока посмотрел на бумажный сверток. Но стоило ему развернуть обертку – и в глазах блеснул полузабытый огонек любопытства.

– И где же, позвольте спросить, Федюша, вы отыскали такого сурового Вседержителя?

– От отца Сергия досталось… В наследство, можно сказать.

– Да, я слыхал, примите соболезнования, – бросил Андрей Александрович, но дьякон видел, ему не терпится приняться за осмотр. – Вам не составит труда поставить чайник?

– Конечно. – Федя знал, что Зубову нужно побыть с иконой наедине, соблюсти негласный ритуал знакомства. – Вам кофе?

– Да, как обычно, спасибо.

Когда дьякон вернулся с кухни, неся на подносе кофейник, молочник и две чашки – коллекционеру всегда нравилась эта нехитрая церемонность, – Андрей Александрович уже вернулся в прежнее состояние скучающего безразличия.

– Пока ничего особенного сказать не могу. Раскольничья, но в окладе, который скрывает руки, что довольно необычно. Чеканка оклада кустарная, однако сделана умело: орнамент такой прежде не встречал.

В общем-то создается впечатление, что это семнадцатый век, но больно свежо выглядит. Вы уверены, что лик не подновляли и не чистили оклад? Очень странно, но я готов голову на отсечение дать… В общем, нужно снять оклад и осмотреть на предмет позднего вмешательства, а на это понадобится время. Заходите ко мне завтра с утра, Федюша, договорились?

Дьякон не понял сразу, откуда в темной прихожей на него обрушился град ударов – неумелых и не слишком сильных. Но когда он наконец дотянулся до выключателя, другой рукой отмахиваясь от нападавшего, перед ним вспыхнула мертвенно-бледная физиономия отца Владимира. Настоятель зажмурился, но атаку не прервал.

– Верни икону! Грешник, ворюга…

– В Писании сказано, что лучше вор, нежели говорящий ложь! – отбивался дьякон. – Думаете не знаю, что вы в епархии раззвонили, будто на исповеди вас отец Сергий попросил приход принять? А ведь я говорил с ним перед смертью, ложь это.

– Грешником был твой настоятель, я-то исповедь его внимательно слушал. Хочешь, и тебе перескажу?

– Расскажите лучше, куда письмо, мне завещанное, дели, – теперь перешел в наступление дьякон, выталкивая настоятеля к двери.

– И икона, и конверт – собственность епархии! Если не вернешь сегодня же, я тебя со свету сживу, сопляк! Выбирай, куда хочешь: в монастырь или в тюрьму? – вместе с этими словами до Фединого носа добрался наконец кислый хмельной запах.

– Мы с вами поговорим после того, как у вас из головы кагор выветрится.

– В аду с чертями говорить будешь!

Дверь за спиной у отца Владимира распахнулась, но он намертво вцепился в притолоку, и Феде ничего не оставалось, кроме как по одному разжимать ледяные костистые пальцы.

– Не-пей ви-на, и-у-да! – с последним отчеканенным дьяконом слогом настоятель скатился по всхлипнувшей лестнице и приземлился в навороченный Игнатом сугроб.

Федя захлопнул входную дверь и впервые за долгие годы запер ее на замок. Скинул не глядя сапоги и стал мерить комнату шагами. Получалось три больших и один маленький из угла в угол.

«И на что только надеялся, дурак? Знал же, что все откроется. К тому же Игнат меня, выходящего, видел. Письма не нашел, зато икону стащил. На кой она тебе сдалась, Федя? Тебе бы о приходе подумать, что дальше будет-то? Тебя сошлют к черту на кулички, а прихожан сожрет этот… Деньги выдоит досуха, а души пропадать бросит. Тоже мне охотник за грешниками».

Дьякон пытался понять, что двигало им в последние дни, но вновь и вновь упирался в глухую стену – слишком мало было в уравнении постоянных. Хрипящий на постели отец Сергий и его странная история, зареванная матушка Ефросиния в окружении детворы, задумчивый Антон у книжной полки, оскаленный призрак отца Владимира, непроницаемый Зубов, вечно удивленный Игнат. Если бы Федя только мог выстроить их в логическом порядке, понять умом, почему он оказался вырван из своей тихой жизни! А если действовал он не умом, а сердцем, то, выходит, был направляем Провидением либо же, что еще страшнее, – попался в хитрую дьявольскую ловушку…

Дьякон не знал, как долго он ходил по своей комнатке, будто заключенный. В один миг присел, обессилев, на край кровати, да так и провалился в сон, из которого его вырвал противный звонок мобильника. Федя решил было, что это звонит непротрезвившийся настоятель, но на зеленом экранчике мигали пять букв: ЗУБОВ.

– Спишь, что ли? – коллекционер обошелся без привычного слащавого «Федюш».

– На секунду сомлел только, Андрей Александрович.

– Ты вот что… Я, в общем, хотел сказать, чтоб ты завтра не приходил.

– С утра или вообще? – насторожился дьякон.

– Вообще.

– Тогда послезавтра?

– Вообще в ближайшие пару месяцев, пожалуй.

– Я вас не очень что-то понимаю. А как же икона?

– Не приносил ты мне, Федюш, никакой иконы. Не было такого.

У дьякона перехватило дыхание, он хотел говорить, но не мог сглотнуть заполнившую рот пустоту. Зубов тем временем продолжал:

– Ты меня в очень неприятную историю втянул, но я ее по-соломонову разрешу, чтобы тебе не было ущерба, а мне… небольшая компенсация за нервы. Звонил мне ваш новый настоятель, не знаю, как на меня вышел проныра, но я ему то же самое сказал. Не-бы-ло у меня вашей иконы. Да. А обиды ты не держи, я тебе же лучше этим сделаю. И не выдам, что ты ко мне ходил – все записи с камер сотру подчистую. Икона уже, считай, у такого человека, до которого вам не дотянуться. А месяца через два, как поуспокоится, заглядывай – кофею попьем, я тебе что-нибудь необычное из запасников презентую. Хорошо? Ну, береги себя.

Зубов повесил трубку, но дьякон не отнимал мобильник от уха еще несколько минут. Голос не возвращался, да и нельзя было ничего сказать этим голосом, при этом не согрешив.

Всю ночь Федя проворочался в постели. Ему снились неприятные сны, которые забывались, стоило только размежить веки. Сумерки за окном не давали понять, длится еще вечер или уже наступило утро. Разбудил дьякона настойчивый стук в дверь.

Между словами «Откройте, полиция!» и попаданием в сырую камеру предварительного заключения прошло несколько часов, но все они сплюснулись в памяти ошеломленного Феди в один неразборчивый комок. Вот его квартиру обыскивают, переворачивая скромный скарб, вот ведут под пустым взглядом Игната в «бобик», а вслед летит ругань отца Владимира. Вот он раз за разом рассказывает усатому и пузатому следователю Бабову о том, как ходил к Андрею Александровичу, о просьбе старого настоятеля и драке с новым. Порядок сцен меняется, но общая картина Бабова, видимо, не устраивает.

– Признайтесь, Федор Дмитриевич, что вы возвращались в дом покойного Зубова.

– Не возвращался.

– И, когда уходили, наблюдали его абсолютно живым?

– Абсолютно. Проверьте хоть телефонные звонки.

– Мы проверим, будьте покойны. Но отчего тогда скончался ваш приятель?

– Не знаю. Андрей Александрович мне не приятель.

– По телефону вы, надо понимать, угрожали ему?

– А разве угрозами убивают?

– Всяко бывает.

– Не угрожал, Боже упаси. Но я знаю, что ему звонил отец Владимир, который был явно во хмелю.

– Настоятеля пока допрашивать нет надобности – он у нас сторона также потерпевшая.

– Почему?

– Так вы ж его обокрали, и я, будьте покойны, это докажу.

– Нельзя украсть то, что человеку не принадлежит. И вообще, почему вы не думаете, что это могло быть случайное ограбление? Андрей Александрович – человек небедный…

– С проповедями лучше погодить, Федор Дмитриевич. Ограбления не было, потому что замки целы и ничего из других предметов коллекции не пропало. Я правильно понимаю, что вы оставили у Зубова картину и больше ее не видели?

– Икону, я оставил у него икону. Которую он собирался отдать могущественному незнакомцу, который всем нам не по зубам.

– Это вы так считаете?

– Это сам Зубов так сказал. Проверьте его звонки. А еще камеры. У него все камерами защищено.

– А вы хорошо его дом знаете?

– Хорошо.

– Значит, могли проникнуть в дом незаметно?

– Уроборос какой-то…

– Чего-чего?

Весь этот бессмысленный круговорот слов не оставлял Федю даже сейчас. Все лучше, чем думать о том, что Зубов убит. В собственном доме, вчера вечером, вскоре после их разговора. Прежде Федя считал коллекционера едва ли не своим учителем, после позолота сошла с их отношений, но смерть второго близкого человека подряд выбила его из колеи окончательно.