Текст книги "Сборник "Самая страшная книга 2014-2024" (СИ)"

Автор книги: Юрий Погуляй

Соавторы: Майк Гелприн,Николай Иванов,Максим Кабир,Дмитрий Тихонов,Оксана Ветловская,Ирина Скидневская,Елена Щетинина,Лариса Львова,Юлия Саймоназари,Лин Яровой
сообщить о нарушении

Текущая страница: 197 (всего у книги 353 страниц)

Через четыре дня взрывы, наконец, утихли. Отец ворчал, что кто бы ни взорвал Крещатик, сделал это не от большого ума, поскольку теперь расплачиваться будут горожане. Славка не знал, что и сказать. Фашисты получили по заслугам, но народу всякого погибло много, не только немцы.

В конечном итоге Славке разрешили выходить из дому, и первое, что он увидел, оказавшись на улице, – новое большое объявление на тумбе у перекрестка. Возле него толкались соседи.

– Жидов вывозят! – сказал кто-то. – Давно пора!

Славка протиснулся между чьими-то плечами и прочел: «Все жиды города Киева и его окрестностей должны явиться в понедельник 29 сентября 1941 года к 8 часам утра на угол Мельниковой и Доктеривской улиц (возле кладбищ). Взять с собой документы, деньги, ценные вещи, а также теплую одежду, белье и пр. Кто из жидов не выполнит этого распоряжения и будет найден в другом месте, будет расстрелян». Что-то в этом объявлении было не так, и дело было не в исковерканных немцами названиях улиц. Озадачивала лаконичность формулировки: «все жиды». Прямо-таки все? И куда повезут такую тьму-тьмущую?

Прежде всего Славка побежал к Розке. Тамошние соседи, тоже евреи, суетливо собирали чемоданы; на половине дома Эткиндов было тихо. Славке долго не открывали, лишь шевельнулась занавеска в окне. Когда поблизости никого не оказалось, дверь приоткрылась, и его впустили. В прихожей стояла сама Розка, бледная до синевы и очень напуганная.

– Вы что, тоже уезжаете? – глупо спросил Славка, глядя на пустые полки в прихожей. Что спрашивать, и так ясно; да и как не собираться со всеми, когда такое распоряжение.

– Нет, – почему-то шепотом сказала Розка. – У мамы плохое предчувствие. Говорит, сделаем вид, будто собрались и ушли, а сами спрячемся в подполе. А назавтра ночью попробуем уйти из города.

– Так немцы везде. А если поймают?

Розка жалобно задрала брови.

– Мама говорит, немцы убивать будут.

– Да зачем солдатам, пусть и немцам, убивать столько гражданских? – Славка помолчал. – Слушай, а давай вы у нас спрячетесь, я попрошу батю. Нас не заподозрят. Все знают, мой батя евреев не любит и мне пеняет, что с тобой дружу.

– Разве он согласится…

– Я уговорю.

Славка вовсе не был в этом уверен. Если честно, единственное, в чем не сомневался – что наверняка получит за предложение укрыть еврейскую семью хорошую выволочку. Но и оставлять Розку здесь, когда в любой миг могут нагрянуть немцы или их прихвостни… И так тоскливо становилось оттого, что Розке в любом случае придется уехать – либо по приказу немцев, либо спасаясь бегством. А Славка еще мечтал ее поцеловать. Какие теперь, к черту, поцелуи. Не получится же постоянно прятать ее с матерью и братом у себя – кто ж знает, на какой срок пришли немцы. При мысли о том, что, возможно, под немецкой оккупацией придется жить очень-очень долго, Славке совсем тошно стало.

– Я попробую его уговорить.

Впрочем, как Славка и ожидал, стоило ему лишь заикнуться о том, чтобы спрятать Розкину семью, как отец пришел в ярость.

– Да ты соображаешь, курьи твои мозги! – закричал он на Славку. – Хочешь, чтобы всех нас расстреляли?

– Тише, тише, – полушепотом увещевала его мать. – Соседи же услышат!

Назавтра с самого раннего утра к назначенному месту потянулись вереницы людей. Впервые за много дней Славка ходил по улицам один, без Розки, и ему было непривычно и очень беспокойно. Чем ближе к кладбищу, тем больше толпилось народу, и была это в основном жалкая, перепуганная голимая беднота. Очень много стариков и старух, женщины, дети – все, кто мог, тащили неисчислимые узлы с пожитками, перевязанные веревками переполненные чемоданы. Несли калек и больных. В бесконечных колоннах, над которыми разносился стон и плач, было что-то апокалиптическое, от конца времен. Славка дошел до улицы Мельникова, увидел немецкое оцепление и повернул обратно. Куда немцы собрались увезти такие толпы? Действительно ли в гетто, как поговаривали вокруг?

И не затерялись ли все-таки в этих толпах Розка и ее семья?

Славка сначала шел быстрым шагом, потом побежал. Розкин дом стоял тихий, запертый, и на стук в дверь лишь отозвалась лаем соседская собака. Даже если Розка с семьей не ушла, даже если они действительно прячутся – станут ли они сейчас открывать… Нет, конечно. Славка медленно пошел домой.

И не сразу он обратил внимание на далекий звук, настолько постоянный и равномерный, что сознание поначалу не выделяло его из прочих звуков окружающего мира как что-то необычное. Это был звук пулеметной стрельбы, доносившийся со стороны оврага. Кто-то почти без перерыва стрелял и стрелял, будто поставил перед собой цель зачем-то расстрелять целый вагон, да что там, состав, груженный патронами.

Отец, мать, бабушка – все сидели на кухне, молчаливые, растерянные, даже пришибленные.

– Слышишь вот это та-та-та? – с неясной, неведомо к кому относящейся сухой злобой спросил отец, указав на окно. Звук стрельбы, хоть и едва слышный, все же был различим и здесь. – Евреев стреляют.

– К-как? – Славка на миг даже заикаться начал. – За что?

– То у немцев спрашивать надо. Вся Куреневка уже только и говорит, что в Бабьем Яре людей выстраивают очередями и стреляют. А немцы ходят по домам и смотрят, чтобы никакой еврей дома не отсиделся.

– А как же Розка? Бать, мы должны Розку спрятать! Если их с мамкой еще не увели…

– Туда, что ли, тоже хочешь? – тихо и страшно спросил отец, кивнув на окно. Беспрерывная стрельба, едва слышная за стеклами, казалась чем-то спокойным, обыденным, почти безобидным.

– Тогда я сам с Розкой в Бабий Яр пойду.

– Дурень безголовый! – заорал отец. Мать молчала, глядя на свои руки, стиснутые на коленях, бабушка крестилась.

– Вот пойду, и все, и попробуй останови, – твердил Славка. – А еще характер мне воспитывал! Как животину беспомощную рубить, так пожалуйста, а как человека спасти…

Тут отец просто взбеленился, отвесил Славке затрещину и еще какое-то время распекал его на все корки, затем умолк, принялся мерить кухню шагами. Славка стоял на пороге. Осознание было как порыв холодного ветра: если отец сейчас запрет его в комнате, запретит выходить из дому, то разойдутся они далеко, как две стороны того оврага за Куреневкой, чтобы никогда больше не быть вместе, даже живя под одной крышей.

И вдруг отец произнес такое, чего Славка уже не ожидал услышать:

– Если они там еще дома – пойди, скажи, что вечером, как стемнеет, проведем их задами огородов. Пусть пока в нашем сарае посидят. А дальше придумаем, как быть.

Розка с матерью и братом действительно оказалась дома – весь день они просидели тихо в подполе, боясь, что жилища евреев будут проверять. В сумерках, когда Славка пробрался к их дому со стороны огородов и постучал в окно, ему открыли. Славка говорил шепотом, торопясь и запинаясь, так что мать Розки его не сразу поняла – а когда, наконец, поняла, то заплакала.

Уже совсем в потемках, за кустами и раскидистыми яблонями Славка провел Эткиндов к своему дому. У соседей забрехала собака, но смотреть, в чем дело, никто не вышел. Розку, ее мать и брата разместили в сарае: сложили дрова так, что за ними получился закуток, где можно было спать на расстеленных одеялах, и еще не сразу было понятно, что поленницу можно обойти: с первого взгляда казалось, что сарай сплошь забит дровами.

Так началась жизнь новая, беспокойная, когда поневоле то и дело смотришь: не идут ли к дому немцы, и еду в сарай носишь только в сумерках. А немцы, действительно, по наводке местных проверили все еврейские дома на улице. Уже назавтра Розкин дом стоял с выбитой дверью.

Однако продолжалась такая жизнь совсем недолго.

Отец взялся устроить так, чтобы Розкина семья уехала из города в каком-то обозе. Прошло несколько дней, немцы не приходили, и беспокойство у всех поулеглось. И именно в то утро, когда Славка, прислушиваясь к далекой стрельбе (а пулеметные очереди, доносящиеся от оврага, смолкали только ночью и поутру возобновлялись), решил, что самое страшное все-таки позади, в их дом с обыском пришли немецкие солдаты.

Они ходили по всей улице, от дома к дому. Несколько автоматчиков с квадратными плечами, строгий элегантный офицер в высокой фуражке и один из главных куреневских подлецов и стукачей – молодой щекастый щеголь Федька Забула по прозвищу Бздюк, разряженный, точно на танцы. Несколько дней тому назад он вот так же водил немцев по еврейским домам. Когда постучали в дверь, вся семья сидела на кухне (а Розка с матерью и братом – в сарае, они выходили только ночью).

– Все молчите, я буду говорить. – Отец поднялся от стола и пошел отпирать.

Пара солдат, сразу оттеснив его, пошла по комнатам, грохоча сапогами, распахивая шкафы и сундуки, переворачивая кровати, затем кто-то из них полез на чердак, а другой открыл люк в подпол.

– Жидов и партизан шукаем! – весело и деловито объявил Федька.

– Да какие у меня жиды, дурень, – с неестественной суровостью сказал отец.

– А хто вас знает!

В окно Славка видел, как другие солдаты ходят по огороду. Один из них заглянул в сарай, но заходить не стал.

Офицер тем временем зашел в кухню и принялся очень пристально рассматривать Славку, мать, бабушку. Поманил отца:

– Ком хир.

– Иди сюды, – перевел Федька, хотя и так было ясно.

Офицер смотрел прямо в лицо каждому, и выдержать режущий взгляд его пустых светло-серых глаз было решительно невозможно, да Славка и не пытался, сразу опустил голову. Он вдруг вспомнил, где видел эту сухощавую светлоглазую физиономию под фуражкой с черепом. В самые первые дни оккупации, когда они с Розкой ходили смотреть на немцев. Офицер в открытом автомобиле рядом с Домом кожевников. Он еще тогда так приветливо им улыбнулся… И наверняка запомнил.

– Во зинд ди юден?

Славка невольно поднял взгляд – и сразу, как на штык-нож, напоролся на взгляд офицера.

– Жиды хде? – вякнул было Федька, но немец поднял руку в перчатке, и тот резко умолк, будто его схватили за глотку.

Славка мелко замотал головой.

– Нету… нету.

Дальше было тихо настолько, что Славка слышал собственное дыхание, чудовищно шумное, как кузнечные мехи, да еще доносились уже ставшие привычными за эти дни пулеметные очереди в Бабьем Яре. Та-та-та. Та-та-та. Офицер достал пистолет. Бабушка скрипнула стулом, на котором сидела, и громко всхлипнула. Стволом пистолета офицер осторожно, почти бережно постучал по Славкиному подбородку.

– Ду люгст михь ан.

Почему-то именно теперь Славке, внутри себя бултыхавшемуся на самом дне омута ужаса, отстраненно подумалось, что немец, может, и не запомнил их с Розкой, а попросту все понял, едва увидев неестественную перекошенную улыбку отца, лихорадочный румянец матери, его, Славкину, неодолимую мелкую дрожь.

Вдруг офицер повернулся и выстрелил куда-то в сторону. От грохота заложило уши, Славка невольно зажмурился и даже не сразу понял, что случилось. А потом страшно закричала мать. Словно бы кто-то холодными пальцами разлепил Славке веки, и он увидел, как отец сползает на пол, оставляя на стене яркий алый след.

– Во зинд ди юден? – спокойно повторил офицер, все так же по очереди пристально глядя всем в лица.

– В сарае, в сарае! – зарыдала бабушка.

– Ин дер шойне, – с готовностью перевел Федька, аккуратно переступив через руку отца, которая словно сама по себе скребла пол скрюченными пальцами.

Дальше со Славкой приключилось что-то вроде умопомрачения. Будто в дурном вязком тумане он видел, как отец замирает на полу, и крови вокруг него становится больше, больше, больше – пока весь мир не потонул в нестерпимо-красном. Красное залило Славке глаза, полилось в горло, в легкие, взорвалось в голове, и окружающий мир стал плоским, двумерным, почти нереальным. В этом мире за красной завесой солдаты вытолкали Славку, мать и бабушку на улицу, а другие солдаты вывели из сарая Розку и ее родных. В конце улицы стоял немецкий грузовик, там в кузове под охраной сидело с полдесятка перепуганных людей. Славку, Розку и остальных загнали туда же. Бабушка рыдала, никак не могла залезть в кузов, и ее втащили туда в десять рук – а ну как немцы еще и ее пристрелят, если будет медлить. Сидели полчаса, час, вечность. Ничего не говорили. Славка не смел поднять глаз на мать и бабушку. Его идея была спрятать Розку, его. Он виноват. Офицер и солдаты в сопровождении Федьки Бздюка тем временем обошли еще несколько домов.

Наконец поехали. Знакомые, родные улицы, где Славка всю жизнь провел, мелькали будто где-то далеко-далеко, за глухим красным стеклом.

– Надо было нам сразу в Бабий Яр идти, – глухо, мертво сказала рядом Розка.

И тогда красная завеса стала таять – под новым, очень взрослым чувством: жуткой ледяной злобой.

– Не дури, – тихо ответил Славка. – Мы сбежим, вот увидишь.

И откуда вырвалось это «сбежим»? Было ясно, что сбежать невозможно. В кузове вместе с ними сидели двое автоматчиков. Грузовик ехал быстро, трясясь на ухабах, так что люди то и дело валились друг на друга. Знакомый путь: по нему Славка еще недавно ходил смотреть, куда же идут евреи. Вот и кирпичная стена кладбища, вот и оцепление. Колючая проволока, противотанковые ежи, множество немцев и полицаев: от мундиров рябило в глазах.

Здесь арестованным приказали вылезти из грузовика. Дальше их вели под конвоем и остановили возле группы сидящих прямо на земле людей. Вокруг сомкнулось кольцо немецких солдат. Славка без сил опустился на вытоптанную пыльную траву: все кругом снова заволакивала багровая мгла тупого ужаса. Остальные молча сели рядом, почему-то рука Розки оказалась в Славкиной руке, и пальцы ее были ледяные, будто у покойницы. Пулеметные очереди стучали отчетливо, как-то выпукло, смутной болью отдаваясь в голове. Левка, Розкин брат, упал в обморок, и мать их даже не пошевелилась, чтобы привести его в чувство. Она сидела неподвижно, обхватив голову руками. Вокруг плакали, молились, какая-то женщина забилась в истерике (ее немцы оттащили в сторону, и коротко протарахтела автоматная очередь). Но большинство все же сидело тихо, глядя перед собой. Некоторые раскачивались как болванчики. Подъезжали грузовики и телеги, народу кругом становилось больше. Кто-то прямо здесь же справлял нужду, кого-то рвало. Немцы смотрели на все это с непостижимым скучающим спокойствием.

Когда собралась большая толпа, солдаты вдруг стали оттеснять людей куда-то, началась давка, поднялся крик и плач; Славка тут же потерял из виду мать и бабушку, пропали куда-то и Эткинды, только Розка была по-прежнему рядом, потому что крепко цеплялась за его руку. Кругом мельтешили чьи-то спины, на мгновение Славка наткнулся на панический взгляд пятилетнего мальчика, который изо всех сил звал мать, – тут же его кто-то толкнул, мальчик упал и исчез под толпой, будто под лавиной. Крик оборвался. В дикой сутолоке людей гнали между двумя шеренгами солдат. Шум кругом стоял страшный: лаяли собаки, орали полицаи, что-то кричали немцы, визжали женщины, надрывались дети, и зловеще-близко стучал пулемет. И в то же время на каком-то плане над всем стояла тяжелая багряная тишина, она крепким кровавым вином ударяла в голову, так что все это время Славка пьянел от ужаса и все хуже понимал, что происходит. Их снова остановили, но часть людей впереди погнали дальше. Ни матери, ни бабушки рядом по-прежнему не было, да и Славка, в болезненном отупении, их уже не искал. Он крепко держал за руку Розку, такую же ошалевшую, и это прикосновение будто удерживало еще какую-то часть сознания трезвой, не давало окончательно провалиться в красную тьму.

Толпа вновь пришла в движение: немцы и полицаи погнали вперед новую группу людей, теперь в ней оказались Славка с Розкой. Они выбежали, вывалились, подгоняемые палками и дубинками, на открытое пространство между песчаными пригорками. Полицаи кричали по-украински и по-русски:

– Раздевайтесь!

Многие люди, избитые и впавшие в прострацию, уже не воспринимали слов, к таким подскакивали полицаи и под гогот солдат принимались лупить их и срывать с них одежду; особенное беснование начиналось, когда насильно раздевали молодых женщин. Один из полицаев, толстобрюхий, с рыжими усищами, полез щупать Розку, Славка оттеснил ее в гущу толпы, прикрывая собой. Раздеваться, зачем?.. Да какая разница, в чем расстреливать?.. Для немцев разница, видать, была, потому что полицаи зорко следили за тем, чтобы все выполняли приказ. Казалось, будто толпа полуголых, в одном белье, жмущихся друг к другу людей ожидает приема у какого-то кошмарного доктора. Пахло по́том, грязным тряпьем, тяжелыми испарениями множества тел. Славка снял рубаху и ботинки, штаны снимать не стал. Розка осталась в одной комбинации, серовато-белой, застиранной. Обыденность действия (расстегнуть рубашку, расшнуровать ботинки) немного привела Славку в чувство, и снова в голове застучало: «Бежать». Но куда – кругом стеной стояли солдаты, будто и не человеческие существа, а единая живая ощетинившаяся стволами автоматов стена. Люди тут были точно куры в клетушке, предназначенные на забой. И так же, как кур, их время от времени вытаскивали куда-то: проводили небольшими группами между двумя высокими песчаными отвалами. Именно оттуда доносились пулеметные очереди, теперь уже оглушительно-громкие.

В ожидании гибели окружающие словно бы снимали с себя вместе с одеждой и оставляли на вытоптанной мертвой земле все человеческое. Люди шатались, падали, ползали на четвереньках перед солдатами, умоляя о пощаде, замирали на месте, сжавшись в комок, бормоча что-то как полоумные. Выделялись те, кто посреди всего этого кошмара еще сохранял самообладание. Славке бросилась в глаза пара – опрятные старик со старухой, они не спеша, с достоинством разделись, аккуратно сложив свои вещи, словно собирались за ними вернуться, и встали очень прямо, поддерживая друг друга, спокойно глядя вперед, в проход между песчаными кручами, что без конца проглатывал расстрельных, партию за партией. Вскоре в очередном десятке на расстрел повели и их.

– Я не хочу, не хочу, – шептала рядом Розка. Этот шепот отвлекал Славку, поддерживал его рассудок, не позволял в помешательстве отчаяния упасть на землю, не давал потерять себя.

– Мы обязательно убежим, – шептал Славка в ответ, судорожно озираясь. Он понимал, как глупы его слова, но не мог перестать повторять их словно заклинание.

К ним приблизилась группа бешено орущих, подобно дикарям, полицаев с дубинками и загнала в следующую десятку. Все внутри у Славки онемело, он даже не почувствовал боли от ударов, единственное, что ощущал – как Розка держит его за руку, и ему это почему-то казалось очень важным – не выпустить ее. Вокруг поднялись песчаные склоны, люди позади, подгоняемые полицаями, напирали, и Славку с Розкой вытолкали на небольшой уступ над оврагом: высоченные склоны уходили почти отвесно вниз, должно быть, это было самое глубокое место во всем Яре. Внизу расстилалось что-то белое и красное, Славка пока еще не понял, что именно, не осознал.

Уступ был очень узким, люди жались к песчаной стене, цепляясь друг за друга, а задние всё напирали, подгоняемые градом ударов. На противоположной стороне оврага Славка увидел несколько пулеметов. Они пока молчали. Немецкие солдаты возле них лениво ходили, потягивались, что-то ели. Небо над яром показалось Славке огромным: пустое, безоблачное, отливающее кровавой медью, вечереющее (оказывается, уже целый день прошел, но это не ощущалось, не было ни голода, ни жажды). Один из немцев, почесываясь, неторопливо подошел к крайнему пулемету. Славка же наконец осознал, что было на дне оврага: там лежали горы человеческих тел. Бледные, в светлом белье тела, перемазанные кровью. Застывшее красно-белое море человеческой плоти.

Славка мельком глянул на Розку. Та смотрела вниз расширенными глазами и мелко-мелко дышала.

Ударил пулемет – здесь, с эхом от стен оврага, очередь была оглушительной, один лишь звук будто уже простреливал насквозь. Кто-то с краю вытянувшейся вдоль стены неровной шеренги полетел в овраг. Аккуратный немец вел огонь слева направо, будто вычеркивая людей из мира живых.

Славка снова посмотрел на Розку. Кажется, она поняла его без слов, но все же он крепче сжал ее руку и сказал:

– Прыгай!

И они шагнули прямо и вниз. В этот миг Славка ничего не слышал – ни просвистевших прямо над головой пуль, ни грохота пулемета, ни собственного крика – кажется, он что-то кричал. Падать было высоко, но боли он не почувствовал тоже, хотя локоть и колено ударились обо что-то очень твердое, подобное камню. В лицо Славке брызнуло горячее, металлически-соленое на вкус. Казалось, будто он упал в гигантский чан со свежей убоиной. Кровь была повсюду, он почти плавал в крови – ею было пропитано белье и волосы тех, кто лежал под ним. И все под ним ходило ходуном, выло, плакало, стонало, икало – оставалось очень много еще живых, раненых. Пахло экскрементами, но все забивал кровяной запах: чудилось, от него слипались ноздри и глотка.

Славка не знал, сколько пролежал вот так, без малейшего движения, не чувствуя себя, на чавкающем кровью шевелящемся месиве из человеческих тел. Наверное, на время он потерял сознание, потому что, кажется, был период какого-то выпадения в пустое темное пространство, где ничего не было, кроме липкого запаха свежей крови. Теперь же зрение и способность осознавать понемногу возвращались. Прямо на него смотрел вытаращенный мертвый глаз какой-то женщины, рядом умирающая от ранений в грудь молодуха со стонами рожала – и Славка совсем рядом увидел шевелящегося младенца между ее вымазанных слизью и кровью бедер – а потом немцы прокричали что-то сверху, раздалась очередь, и копошение прекратилось. Одна из пуль прошила чью-то плоть в паре сантиметров от Славкиного носа. Ему в лицо брызнуло кровью. С потусторонней отстраненностью подумалось, что, может, он тоже ранен и умирает вместе со всеми, но пока из-за шока не чувствует боли.

Вдруг Славка вспомнил о Розке. Его рука по-прежнему сжимала ее пальцы. Он осторожно повернул голову и увидел, что Розка, неузнаваемая, вся в крови, с облепившими голову окровавленными волосами, дико смотрит на него.

– Ты живой, – сказала она, плача. – Я думала, тебя убили.

– Лежи тихо, – прошептал он. – Стемнеет, и мы выберемся отсюда.

Действительно, уже темнело, в овраг опускался сумрак, тела кругом еще белели призрачно, затем понемногу стали тонуть во мгле. Немцы расстреляли еще сколько-то – пулеметные очереди несколько раз возобновлялись, сверху тяжело падали люди, один раз Славку чуть не зашиб здоровенный мужчина, уже мертвый. Вместе с телами сверху сыпалось немного песка и камней. Острый булыжник упал Славке точно на руку, ссадив кожу на костяшках, подлетел и снова упал совсем рядом. Славка медленно взял его свободной рукой и сжал в кулаке. Будет чем выцарапывать ступеньки в почти отвесном склоне оврага, чтобы выбраться. Они с Розкой, по-прежнему держась друг за друга, тихо-тихо, по сантиметру, отползли в сторону по шевелящейся, утробно вздыхающей массе тел; теперь справа высилась гора убитых и раненых, частично скрывшая немцев, которые ходили по краю обрыва, светили вниз фонариками, иногда постреливая вниз, в живых. Потом пулеметная стрельба прекратилась. Вверху включили прожектор, в сумерках его безжизненный белый свет обшаривал дно оврага, и Славка с Розкой надолго замерли без движения, почти не дыша. Все под ними беспорядочно двигалось, оседало, приподнималось – внизу кто-то безуспешно пытался выбраться из-под завала тел. Кое-кто из немцев и полицаев спустился в овраг, и это было страшнее всего: они ходили везде, прямо по телам, по еще живым и уже умершим, и слышались одиночные выстрелы: добивали тех, кто шевелился. Славка увидел, как солдат спокойно и деловито застрелил ребенка лет семи, пытавшегося спрятаться под убитыми, затем наклонился, снимая кольца с пухлой женской руки, торчащей из-под тел прямо вверх, подобно кошмарному растению. Появился офицер. Он что-то недовольно выговорил солдату и указал на полицаев, увлеченно выдиравших серьги из ушей женщин, убитых и еще живых. В голосе офицера явственно слышалась брезгливость.

А еще – Славка узнал этот голос. Офицер был именно тем, кто пришел в его дом вместе с солдатами и Федькой Бздюком. Тем, кто убил отца. Тем, кто отправил их всех на смерть.

Дикий страх и столь же дикая ярость поднимались к горлу, будто тошнота.

Офицер продолжал неторопливо ходить по телам, внимательно приглядываться. Время от времени он стрелял себе под ноги из пистолета. Свет прожектора очерчивал его затянутую в мундир худую длиннорукую фигуру мучнисто-белым потусторонним светом, лицо под козырьком фуражки оставалось в кромешной тени, как будто лица у немца вовсе не было. «Вражина, – почему-то вспомнились Славке слова бабушки – должно быть, тут же, где-то совсем близко, погребенной под телами. – Придет вражина кровью упиваться». Офицер, казалось, красовался перед самим собой, бравировал своим полнейшим безразличием к вакханалии смерти вокруг. В том, как он переступал по телам, как тщательно всматривался, неторопливо прицеливался, стрелял – во всей этой невозмутимой деловитости было нечто такое, от чего сознание выворачивалось наизнанку.

Розка тоже заметила офицера и снова беззвучно заплакала.

– Не шевелись, – одними губами сказал Славка и замер не мигая. Розка зажмурилась. Совсем рядом с ними кто-то без конца громко стонал, и офицер направился в их сторону.

Очень скоро Славка ощутил, как ему наступили на левую ногу подкованным каблуком. Ужас заглушил боль. Затем он увидел прямо перед собой блестящий от крови мысок сапога. Офицер остановился. Пнул Славку по ребрам. Наступил на голову, вдавил в кроваво-телесную массу внизу. Из разодранного уха по щеке потекла кровь. Славка не шевелился, не дышал, молча и не мигая таращился прямо перед собой. Наконец немец оставил его в покое и обратил внимание на Розку. Поддел ее руку носком сапога. Наступил на грудь. Розка еще больше зажмурилась, сморщилась – быть может, в сумерках немец этого все же не заметит?

Но офицер увидел. Он шагнул назад и дернул Розку вверх за волосы. От боли и неожиданности та распахнула глаза. Офицер отпустил ее и прицелился.

И тут Славка, ни о чем не думая, изо всей силы дернул немца за ногу. Офицер нелепо взмахнул руками и повалился на спину в груду тел, из недр которой доносились сдавленные голоса. Пистолет его улетел куда-то во мрак. Рядом продолжали стонать, и этот надрывный болезненный стон оказался громче, чем вскрик немца. Офицер съехал по скользкой от крови горе тел, потеряв свою фуражку с черепом, а Славка навалился на него сверху, зажимая ему рот. Было уже почти темно; наверху, кажется, пока еще ничего не заметили. Пальцы правой руки будто вросли в острый камень, которым Славка собирался прорубать ступеньки в отвесной песчаной стене. И будто наяву прозвучал отчетливый голос отца: «Руби быстро. Раз – и готово».

– Розка, беги! – крикнул Славка и изо всей силы ударил офицера камнем в висок. Получилось плохо: немец укусил его за пальцы левой руки и заорал. Славка ударил снова, в отчаянном страхе, и снова – уже в ярости. Немец примолк. Тогда Славка занес булыжник прямо над ним, острой стороной вниз, и изо всех сил вонзил камень немцу в горло.

Наверху уже вовсю суетились, по застывшему морю тел метался оглушительно-белый сноп света от прожектора и блеклые лучи фонарей. Раздались выстрелы. Краем глаза Славка увидел, как Розка уползает на четвереньках вдоль по оврагу, прижимаясь к стене. Вот замерла – в нее попали?.. Нет, продолжила ползти дальше. Славка знал, что дальше откосы оврага становятся более пологими, там проще вылезти…

А он бил и бил немца камнем по горлу. Острый булыжник прорвал кожу, и при каждом ударе влажно чавкало. Офицер уже не двигался, а Славка никак не мог остановиться. Будто что-то заклинило в сознании, и оседавшие на лице брызги крови казались живительным дождем. Кто-то внутри него будто просыпался от долгого сна. Кто-то, кому очень нравилось терзать чужое распростертое тело. Чьим единственным чувством была бескрайняя ярость.

Славка уже забыл и о Розке, и о горах тел вокруг. Бил и бил. Остановился только тогда, когда пуля чиркнула ему по ноге – сверху беспорядочно палили. Тогда Славка полез под трупы. Даже детские тела оказались непредставимо тяжелыми, а взрослые – так и вовсе неподъемными, будто набитыми камнями. И все равно Славка поднимал чьи-то руки и ноги, заползал глубже, словно жук-могильщик, пока стало почти невозможно дышать.

Множество немцев и полицаев спустились вниз, они ходили по трупам, ходили по Славке, громко переговаривались, стреляли направо и налево, и продолжалось это целую вечность. И еще долго-долго вверху раздавались голоса, смолкшие только глубокой ночью.

Только тогда Славка вылез из-под убитых, задеревеневший, замерзший, едва способный вдохнуть. Он полз на животе вдоль оврага, замирая от каждого шороха, сначала по телам, потом по песку, полз до тех пор, пока склоны кругом стали не так круты. Он медленно полез вверх: песок под ним оседал, и сил уже не было совсем, Славка едва вытянул себя на край оврага, цепляясь за кусты.

И почти сразу ему в глаза ударил луч фонарика. Славка по-прежнему сжимал в руке окровавленный камень, и первой его мыслью было – кинуться на врага, даже если будут стрелять в упор… Но в него не стреляли. Немецкий солдат – за белым пятном фонаря маячила фигура в каске – молча отступил назад. Затем погасил фонарь. А потом Славка увидел, как немец медленно удаляется прочь по краю обрыва, что-то насвистывая, играя вновь включенным фонариком: луч его светил только в небо.

Славка уронил голову в сухую сентябрьскую траву и потерял сознание.

Он еще множество раз впадал в беспамятство, покуда дополз до ближайших домов. Приходил в себя, не понимая, где находится. Слышал где-то неподалеку лай собак, но немцы на него так и не вышли. Он полз целый день, без воды и еды, полз на брюхе, будто вовсе забыл, как ходить. Пил кровь из разодранной руки. Вкус крови, цвет крови – все, что оставалось в мире. К вечеру заполз в сарай на задах огорода и там вновь потерял сознание. Под утро его нашли.

Многие жители окрестных домов тогда сдавали выбравшихся из оврага людей немцам. Но Славке повезло: те, кто на него наткнулся, снабжали продуктами подпольщиков. Подпольщикам же они отдали и Славку, предварительно перевязав его и накормив, но так и не сумев выпытать, что же с ним случилось.

Видимо, от всего, произошедшего в овраге, у Славки что-то стало с головой. Несколько дней он не мог говорить – напрочь забыл человеческую речь, даже отдельные слова. Только мычал. Приютившие его даже подумали было, что он нем. А когда пришел какой-то новый человек, явно не из этой семьи, крепкий небритый мужчина с очень суровыми глазами, и спросил Славку, кто он и откуда, Славка, наконец, вспомнил собственное имя. Ярослав. Открыл рот, но не сумел ничего выговорить. Заикался, захлебывался звуками, только и получилось: