Текст книги "Сборник "Самая страшная книга 2014-2024" (СИ)"

Автор книги: Юрий Погуляй

Соавторы: Майк Гелприн,Николай Иванов,Максим Кабир,Дмитрий Тихонов,Оксана Ветловская,Ирина Скидневская,Елена Щетинина,Лариса Львова,Юлия Саймоназари,Лин Яровой
сообщить о нарушении

Текущая страница: 282 (всего у книги 353 страниц)

Серега ошибался. Нам снова пришлось позвать Мальчика-Обжору.

Это было спустя полгода после того, как пропала Ирка.

– А я знаю, что вы сделали, – хитро усмехнулся пацан. Ему было лет десять. Порванные на кармане шорты, замызганная футболка, чумазое лицо. Из тех, кто, как крыса, везде высматривает, вынюхивает, подглядывает. Он стоял рядом с песочницей, в которой сидели мы, согнавшие пузатую малышню, – и покачивался туда-сюда, перекатываясь с пятки на носок.

Мы переглянулись.

– Что именно? – делано лениво спросил Мишка.

– Ну та девочка, которую все искали. Я видел, как она с вами была. – Пацан осклабился.

– Ну да, – кивнул Мишка. С его лица схлынул румянец и на висках проступили вены. – Мы с ней гуляли. Мы так-то вообще одноклассники были.

– Мы с ней и сейчас одноклассники. – Я пихнул Мишку локтем. – Она еще вернется – и снова пойдет в наш класс.

– Она не вернется, – покачал головой пацан. – Я же все видел.

Мы помолчали.

– И кому ты еще об этом рассказал? – тихо спросил Серега.

– Никому, – пожал плечами пацан. – Я что, дурак? У вас сигарет на всех тогда не хватит.

– Тебе нужны сигареты?

– Ага, – кивнул тот. – Будете мне пять пачек каждый день давать – я никому и не скажу.

– У нас сейчас нет, – развел руками Мишка. – Честно.

– Тогда гоните, что есть. – Пацан вздохнул. – Завтра приду за долгом.

Мы похлопали по карманам, ссыпали ему в протянутую горсть десяток помятых сигарет – он презрительно цыкнул зубом, взглянув на наше нехитрое богатство, и лениво, вразвалочку, ушел.

– Девять с половиной пачек, – небрежно кинул на прощание.

– Мы не ведем переговоры с шантажистами, – пробормотал Толик, глядя пацану в спину.

– Что?

– Вы что, не поняли? – так же тихо ответил он. – Это все так же, как и с Иркой. Он будет просить, просить, просить, брать, требовать, настаивать – а потом возьмет и сдаст нас. Ненасытная утроба!

И мы поняли, как надо поступить.

Запихнуть ненасытную утробу в другую ненасытную утробу.

Пацана даже заманивать не пришлось. Он пришел, как и обещал, на следующий день, заранее заготовив сумку из грубой болоньи – такие, ядовито-зеленые, самосшитые, продавали бабки на рынке.

– Ну, – цыкнул зубом, распахнув сумку. – Давайте.

– Конечно, – расплылся в улыбке Мишка. – Сейчас. Кушать подано.

– Что? – не понял пацан.

Когда он увидел Мальчика-Обжору, его глаза расширились. Он заорал, завизжал – но тут же его рот был заткнут, а минуту спустя разорван, как разрывают раковину. И, словно розовый жирный моллюск, в этом кровавом месиве трепетал и пульсировал язык.

В этот раз Мальчик-Обжора ел очень неаккуратно. Он рвал и чавкал, пережевывал и плевался, глотал и рыгал. Кровавая слюна долетала даже до нас – когда все закончилось, мы посмотрели друг на друга и увидели словно в зеркале: безумные белые глаза на темном от крови лице.

После школы я уехал поступать в институт, женился, родилась дочь. Обычная жизнь обычного человека – не лучше и не хуже других. В город детства меня не тянуло – хватало разговоров с родителями по телефону, да и вскоре удалось переманить их к себе, в центр.

Продавать старую квартиру выпало мне – мол, я и опытнее уже в таких делах, да и тяжело старикам мотаться по риелторам да бюрократические вопросы решать.

И я возвращаюсь туда, где не бывал уже пятнадцать лет.

На антресолях в коридоре, в чемоданчике с замасленными отвертками и сверлами, я нахожу старые, проржавевшие ключи. Один из них – от ригельного замка. Точь-в-точь такого, какие врезают в ворота гаражей.

– Да, – отвечает отец по телефону. – Еще тестя гараж.

– А почему я не знал?

– Так и мы особо не вспоминали. Машины же не было. Какой-то хлам туда лет тридцать назад свалили – да и забыли. Сходи глянь, вдруг приглянется что.

И я иду.

Я долго стою перед этой запретной чертой, невидимой линией, которая отделяет меня от Гаражей.

А потом делаю шаг.

Я бы не удивился, если бы в то же самое мгновение, как я занес ногу и переступил черту, – меня бы отшвырнуло силовое поле или я бы наткнулся на невидимую стену. Или случилось что-то другое – что-то, что не пустило бы меня в Гаражи.

Но я сделал шаг – и ничего не произошло.

Я иду вдоль старых, покосившихся гаражей, с проржавевшими дверями, обклеенными объявлениями о продаже, исписанными «Сизый – лох», «Н + Е = Л», рожами котиков и тегами граффитистов. Здесь пахнет жженой резиной, гнилой картошкой, перебродившим самогоном, бензином, машинным маслом, раскаленным железом. Один гараж открыт – и в его чреве копается какой-то мужик.

– Где тут восемьдесят пятый? – кричу я.

Мужик, не поднимая головы, машет рукой.

Странное дело, но мне кажется, что я на самом деле знаю, куда идти. Что я когда-то – и много-много раз – уже ходил этим самым путем, поворачивал именно в эти самые закоулки. Мне кажется, что я уже не раз перешагивал через канаву у гаража с синей крышей, а вот тут должна торчать под углом арматурина, на которую так легко напороться, – и да, вот он, спиленный ржавый пенек.

И еще более странное дело – в своей памяти я словно вижу это… неполно. Словно через какую-то щель. Будто подглядываю. Или прикрываю глаза руками.

Вот и восемьдесят пятый. Я сжимаю ключ в руке – до боли от впившихся в ладонь бороздок. Мне кажется, что я слишком рано остановился. Что мне надо пройти еще.

И я иду туда, куда ведет меня моя память.

Еще три поворота – и в нос мне шибает запах болота. Его так и не осушили за эти пятнадцать лет. Неудивительно – окраина города, непрестижная, никому не нужная земля. Год за годом стоки с Гаражей отравляли эту почву, разъедали ее, вымывали подземные воды – и смешивались, порождая что-то странное, вонючее, стоячее и неживое.

То, где было место только мертвым.

Я иду по полузатопленным бетонным блокам, поскальзываясь, но удерживая равновесие, хватаясь за острые и жесткие стебли рогоза, кусая губы и шмыгая носом – совершенно по-детски, словно по какой-то старой, но забытой привычке.

Я иду туда, в самую середину болота, в самое сердце Гаражей.

Там, под небольшим холмиком, поросшим сизым мхом как лишаем, есть бетонная плита. Я знаю это. И знаю, как нужно извернуться, чтобы проскользнуть под плитой и кирпичной кладкой старого заброшенного подвала.

В подвале почти не пахнет. Не пахнет ничем другим, кроме болотной вони, которая пропитывает все кругом – пропитывает так, что уничтожает любые иные запахи.

Здесь много сигаретных пачек. Окурков. Фантиков от конфет. Оберток шоколадок. Вырванных тетрадных листков. Пивных бутылок – среди которых завалялась одна от вишневого коктейля.

Я щелкаю зажигалкой. Робкое размытое пятнышко света выхватывает грязную зеленую тряпку – ту, что пятнадцать лет назад была ядовито-зеленой болоньей.

Я не смотрю туда, в дальний угол подвала. Я знаю, что там лежит.

И я падаю на колени и бормочу:

– Нет-нет-нет, не может быть.

И в ушах звучит голос прабабки – теперь-то я понимаю все слова! – звучит мягко и вкрадчиво, как колыбельная:

– Демоны унутрях-то сидят, демоны. Не соглашайся с ними, не выпускай их. Заморочат, закружат, заведут в пустыню лютую… Не морочься, не поддавайся, не… не… не… Не становись демоном, Димитрий, не становись!

И я прошу, прошу, прошу:

– Съешь меня, Мальчик-Обжора, съешь!

Потому что это я – плохое, потому что это мы были – испорченными. Потому что это мы – из подлого страха, из лютой ненависти, из дикой злобы – сотворили Мальчика-Обжору. Вылепили его из себя, поделили между собой – и скукожились ничего не помнящими и не знающими – не желающими помнить и знать! – эмбриончиками. Творили всё – его руками. Жрали всех – его зубами. И прятали нашу постыдную тайну – в его утробу.

Я касаюсь пальцами шрама на щеке – и вспоминаю, как меня полоснула отчаявшаяся, почуявшая свою смерть собачка.

И мне кажется, что кожу на моем лице снова стягивает запекшаяся кровь, которую мы выбивали – как выбивают пыль из старого ковра! – из этого все никак не желающего умирать пацана.

Мы Мальчик-Обжора съели всё. И не подавились.

Мы Мальчик-Обжора съели даже нашу память.

И вот сейчас она выходит из меня едкой отрыжкой, рвотой раскаяния, желчью осознания.

И я кричу, корчась на полу, усеянном битым кирпичом, улитым чужими слезами и кровью, удобренном болью и отчаянием:

– Съешь меня, Мальчик-Обжора, съешь!

И я слышу:

– Хорошо.

Произнесенное тремя голосами.

Я не оглядываюсь – знаю и так, кто стоит там, за моей спиной. Кто сплевывает через щербинку в зубах, кто воняет прогорклым жирным потом и кто смахивает с глаз отросшую челку неопрятного полубокса.

– Съешь меня, – молю я шепотом.

Надеясь только на одно – что Мальчик-Обжора, помня нашу давнюю дружбу, сделает это небольно.

И что-то рвет меня на части, и пережевывает – и глотает.

Олег Савощик
Грация

66 килограммов

Булочки с сосисками чуть теплые, а вот чай в стакане – кипяток. Попробуй донеси до единственного свободного места в столовой, когда все вокруг шумят и толкаются.

Сара опустилась на скамейку и приложила обожженные пальцы к губам, потянулась за булочкой. Тесто мягкое, тягучее, торчащие кончики сосисок слегка подрумянились и подсохли, но внутри остались сочными и нежными. Сара откусила дважды и аккуратно запила чаем.

– Сало у Сары с ушей свисало! – Гриша словно из-под стола выскочил, смахнул челку с прыщавого лба. – Все жрешь? Это какая уже по счету? После тебя буфет пустой.

Сара молча жевала. Такая ароматная еще несколько секунд назад сосиска в тесте обернулась безвкусным пластилином во рту…

– Ладно, кушай. – Гриша поправил лямку портфеля и поставил перед одноклассницей свой поднос. На тарелке остывала нетронутая перловка. – И мое доешь. Эй, народ! Тут Сало голодное!

Шутку оценили одноклассники и ребята постарше: все, кто обедает после третьего урока. Подходили и грохали о стол пластиковыми подносами. Размазанные по тарелке остатки каши, недоеденные котлеты, яблочные огрызки, пустые стаканы с бесцветными сухофруктами на дне, обертка из-под шоколада…

Сара смотрела, как растет гора объедков, и пыталась проглотить пережеванную в тысячный раз сосисочно-мучную массу, но та застыла за щеками, не лезла в горло.

– Хавай, Сало.

– Приятного аппетита, Сало.

– Жуй скорее, на матешу не успеешь.

– Доешь за мной, Сало?

– Может, тебе еще принести?

– Уверен, ей этого будет мало.

Сара заметила, что все еще сжимает в руке стакан с чаем. Сквозь слезы посмотрела на пальцы в красных волдырях.

92 килограмма

Под потолком скрипит пружина.

Сара запрокидывает голову, когда Рубенс целует ее живот, кружит у пупка. Теплые губы оставляют капельки слюны на бледной коже, спускаются к бедрам, и девушка сильнее сжимает пластиковый шарик во рту, сопит через узкую дырочку.

– Как же я тебя люблю.

В подвале прохладно, и горячее дыхание вызывает дрожь по телу.

– Как же… люблю… люблю тебя.

72 килограмма

Пока Сара ждала, засмотрелась на официанта. Тот пронес к соседнему столику широкую доску с запеченными ребрами, пряный аромат коснулся носа, и рот мгновенно наполнился слюной. Похоже, не меньше килограмма сочного мяса на кости. Но подтянувший блюдо парень в оранжевой шапке не был похож на того, кто осилит столько в одиночку.

– Привет! – Кирилл сел напротив.

И Сара увидела, как в его глазах гаснет улыбка.

Этап первый – фото. Легче простого: удачный ракурс чуть сверху, чтобы скрыть шею, а вырез блузки занимал полкадра, благо есть чем хвастать, и втянуть щеки до состояния «скулы Джоли». Для анкеты на сайте знакомств хватает.

Этап второй – разочарование. Пока их взгляд на вырезе, они все еще улыбаются, но стоит им подняться выше, к подбородку, или скользнуть по округлым

плечам к пухлым ладошкам… Сара как-то вычитала в модном блоге, что, любуясь руками девушек, мужчины представляют эти руки на своем члене. Неспроста поэты и художники веками возносили хвалу изящным дамским пальчикам. Пальцы Сары легче было представить за лепкой пельменей.

Мужчины еще подростками учатся отгадывать и фантазировать, что скрывается под одеждой у одноклассниц или молоденьких учительниц. Кириллу даже не пришлось смотреть ниже, на спрятанные под мешковатым платьем бока и сало на ляжках – хватило увиденного над столом. Такому остроумному, заботливому Кириллу, тому самому, что засыпал Сару пиксельными сердечками перед сном и будил ласковыми пожеланиями хорошего дня по телефону.

Который мог «погибнуть, если ему откажут во встрече».

Сконфузился, но не погиб. Сидел и листал меню, не вчитываясь, то и дело расстегивал и застегивал обратно пиджак. Даже не пытался выдавить из себя больше двух слов зараз. После третьего «угу» Сара допила воду из стакана и посмотрела в зал.

Не стоило встречаться здесь, где за некоторые блюда в меню пришлось бы отдать всю зарплату до копейки, но Кирилл настоял на ресторане. А еще все вокруг ели. Уткнувшись в тарелки, хлебали ложками, накалывали вилками и резали ножами. Здесь было невозможно не есть. Запахи стояли такие, будто двери на кухню нарочно всегда оставались открытыми: Саре представлялся жаренный на масле чеснок, овощи на гриле и капающий жиром стейк.

Даже на стенах красовалась нарисованная еда: в тарелках, казанах, горшочках, она казалась еще теплой в мягком свете настенных абажуров, почти настоящей. Только руку протяни.

Сара отодвинула меню. Она передумала заказывать салат. Какой на хрен салат в храме чревоугодия? По дороге домой есть прекрасная шаурмичная…

– Знаешь, я вспомнил… – Кирилл опередил ее, встал первым. – Там у меня по работе завал. Отчет надо писать. Босс убьет. Извини, ладно? Позвоню тебе.

Сара выдавила улыбку. Пусть думает, что поверила.

Парень в шапке не спеша обгладывал ребра. Смаковал каждую каплю, слизывая с пальцев жирный сок.

– Вы уже определились? – Подошел официант. Тень сочувствия мелькнула в его глазах.

– Вина, – заказала Сара, но вовремя опомнилась, вспомнив здешние цены на бутылки. – Нет, подождите. Ничего не надо, спасибо. Извините.

Встала. Спину прямо, голову выше: уходить из ресторанов надо красиво, даже если и на голодный желудок.

– Ребра сегодня отменные, – остановил Сару голос из-за соседнего столика.

– Не сомневаюсь, – отозвалась она. К горлу подступила голодная тошнота.

– Вот беда, одному это не осилить. – Незнакомец жестом пригласил присесть.

Сара замерла, присмотрелась. Синий свитер, легкая щетина, средняя комплекция: сразу и не заподозришь в обжорстве, как, впрочем, и в любви к спорту. И почему-то никто не обращает внимания на такую неуместную в приличном заведении вязаную шапку.

«Доешь, Сало».

– Спасибо, откажусь. – Сара слабо улыбнулась.

– Уходить из такого места голодным – кощунство. Голодные глаза никого не красят.

Сара колебалась, поглядывая то на любителя ребер, то на выход. К черту! Раз вечер не задался, то почему бы, в самом деле, не поесть?

Она осторожно опустилась на свободный стул, пошарила взглядом по скатерти в поисках приборов.

– Руками вкуснее, – усмехнулся парень. Оторвал блестящими пальцами очередное ребро, макнул концом в густую горчицу. – Вот так.

– Хорошо. – Сара потянулась к еще теплому мясу. – Но платим поровну!

– О, деньги не понадобятся. Владелец – мой хороший друг. И я расписывал эти стены.

– Правда? – Мясо на зубах мешало говорить внятно. – Вош-шхитительно!

– Я бы подал вам руку, но сами понимаете. – Художник покрутил ладонью с налипшими специями. – Роман. Но друзья зовут меня Рубенс.

92 килограмма

Бечевка плотно оплетает голые ляжки. Рубенс затягивает туже, и нога становится похожа на сервелат. Кровь встает в передавленных сосудах, под кожей начинает покалывать. Сара сопит, стараясь привлечь к себе внимание. В пластиковый шарик набралось слюны, на отверстии надуваются и сразу лопаются смешные пузырьки.

Рубенс обходит связанную девушку и придирчиво осматривает: где бы еще подвязать, затянуть, чтобы торчало, топорщилось. Свисало.

Сара мычит громче, пытается двигать конечностями, но лишь раскачивает стропы. Пружина под потолком скрипит все натужнее.

Рубенс любуется результатом, не обращая ни малейшего внимания на выражение лица Сары. Забавно шоркает спущенными до пола штанами. И его член оттопыривает длинный свитер тоже забавно.

Саре не до смеха, ей хочется сильнее вцепиться зубами в скользкий шарик, раскусить чертову пластмассу, разжевать и выплюнуть вместе с ругательствами, чтобы в красках расписать, насколько ей несмешно.

Вот только увлеченный членом Рубенс вряд ли заметит. Вряд ли останется голодным.

70 килограммов

– Я хочу тебя нарисовать. – Рома щекотал ее шею небритым подбородком.

– М-м-м, тебе понадобится большой холст, – хихикнула Сара. – И цистерна краски!

– Не говори так. Я хочу передать тебя как есть. Обнаженной.

Она замерла, прислушиваясь к дыханию в темноте.

– Ты серьезно? – спросила тихо.

– Что скажешь?

Сара почувствовала, как плечи покрылись мурашками: возбуждение испарялось с кожи, подобно воде, оставляя после себя легкую дрожь.

– Нет… – Она поймала себя на смущенных нотах. – Не хочу.

– Почему? – Рома вскочил, не дожидаясь ответа. – Я тебе кое-что покажу.

– Не включай…

Люстра вспышкой ударила по зрачкам, и Сара села, подтянув сползающую лямку лифчика, закрылась покрасневшими руками. Блузка осталась валяться в коридоре.

Они ввалились сюда, целуясь как подростки, и, не дотянувшись до выключателя, рухнули на диван.

Пока глаза привыкали к свету, Сара ожидала увидеть творческий бардак из фильмов про художников: разбросанные кисти, недописанные полотна, пятна краски на полу и стенах. Но светлая студия удивляла простотой и порядком, в первую секунду даже кольнула кривым шилом мерзкая мыслишка: а не прибирается ли тут женщина?

Кольнула и тотчас ушла. Из мебели здесь был лишь огромный, на полкомнаты, диван и высокий табурет: так могут жить только одинокие мужчины.

– Смотри. – Рома снял со стены одну из картин, поднес поближе. – Называется «Три грации». Не оригинал, конечно, но мне удалось достать хорошую копию.

Сара наклонила голову. Кисть мастера на полотне придала наливным женским формам непривычную легкость, и эта странность, неуместная деталь, заставляла всматриваться в каждую черточку на рыхлых ягодицах натурщиц, вызывая смесь робости и восхищения.

– Рембрандт, Тициан, все они воспевали ту чувственную телесность, что делала женщин того времени равными богиням! И только Рубенс мог разглядеть нечто еще. Истинную грацию, присущую первородной красоте.

– Вот откуда твое прозвище. – Сара слабо улыбнулась.

Она подумала, что, если целлюлит барышень настолько заметен на уменьшенной репродукции, то как же он бросается в глаза на оригинале?

– Мы потеряли содержание в погоне за формой, – грустно добавил Рома. – Видим проблемы в бедрах, но не замечаем их в головах.

Сара считала, что месяца достаточно. Месяца встреч, прогулок под первым снегом и пары теплых перчаток на двоих. Ей даже удалось отвоевать кусочек самолюбия и сбросить пару килограммов…

Она знала, что художник верит в свои слова, что затеял этот разговор не обидной шутки ради. И месяца должно быть достаточно, чтобы поверить самой… но едва она задумывалась над этим, как перед глазами с легким щелчком пробегала ненавистная стрелка весов.

– Я вижу эту грацию в тебе…

– Рома, я толстая! – Сара не выдержала, мотнула головой. – С детства я ложилась на краю кровати и ждала, когда же наконец придет Серый Волк и откусит на хрен эти бока. И не надо говорить мне про принятие, ты ничего, слышишь, ничего не знаешь о том, каково это! Может, в пятнадцатом, или каком там веке это, – Сара ткнула в картину, – это считалось признаком благородства, достатка и плодовитости. Но сейчас это признак болезни.

Со стен на нее взирали богини Ренессанса, и Саре стало неуютно из-за своих слов. Она съежилась, мелко подрагивая, и плотнее обхватила руками живот.

Рома прислонил картину к дивану и опустился на корточки. Коснулся веснушчатого предплечья.

– Позволь написать тебя такой, какая ты в моих глазах. Тебе не надо ничего принимать, ни во что верить. Мои краски честнее всяких слов.

Сара подняла голову, вытерла ладонью влажные щеки.

– Ладно, Рубенс. Забери меня в Ренессанс.

92 килограмма

Когда Рубенс достает из ее рта обслюнявленный кляп, Саре хочется цепануть за бледные пальцы, почувствовать, как хрустят фаланги на зубах. Она сдерживает крик и борется с желанием плюнуть в нависшую щетину.

– Я опять увлекся, да? – Он по-прежнему избегает смотреть в глаза и больше не выглядит таким уверенным. Уверенность ушла из него вместе с эрекцией. – Прости меня, ладно? Любимая моя…

Сара тяжело дышит. Наблюдает, как Рубенс снимает шпагат с ее опухших, раскрасневшихся ног. Она ждет, когда снова сможет стать на твердый пол, растереть зудящую кожу.

– Я думал, тебе понравится, – бормочет Рубенс.

Он действительно слишком часто «увлекается»… Долгое время Саре удавалось списывать его фантазии в постели на темперамент творческой натуры. Все эти взбитые сливки на сосках и суши на животе… Она училась получать оргазм липкой и пропахшей рыбой, пока солоноватые запахи моря не сменились запахом лакированной кожи и металла на запястьях.

Но даже тогда Рубенс не «увлекался».

А в начале лета отвез ее в тихий дачный домик, где годами творил в одиночестве и который куда больше, чем городская квартира, напоминал рабочую студию, заваленную недописанными полотнами. Рубенс отпер неприметную дверь, окрашенную в тот же цвет, что и стены прихожей, повел за собой по узкой лестнице вниз. И подарил Саре подвал.

Да, именно так и выразился:

– Я дарю его тебе! Теперь это твое место. Место, где ты можешь быть собой.

Просторный, с праздничными гирляндами на стенах, огромной кроватью, плазмой и забитым «Коммунаркой» и «Рошеном» холодильничком.

В тот день Сара впервые задумалась о том, что Рубенс «увлекается», пока рассматривала прилагающиеся к подарку секс-качели. Поначалу ей было даже смешно представить себя среди этих строп и ремней – уж больно ненадежно выглядела свисающая с потолка конструкция.

Но следующие месяцы они здорово повеселились с этой игрушкой, и все опасения Сары залегли на глубину, утрамбовались едой и хорошим сексом. Больше не нужно было тратить силы, чтобы ворочать собственную тушу на кровати, стропы позволяли почувствовать невиданную легкость, открывали путь к новым позициям и ощущениям.

… Сара висит и ждет. Тело все еще болит от веревок. Ей не нравится медлительность Ромы, не нравятся мысли, что норовят залезть в голову. Но пока под ногами нет опоры, пока нельзя подняться из подвала и проветрить голову, затравленные в самое нутро догадки будут подкатывать жгучей тошнотой, сбивать дыхание.

И после сегодняшнего их больше не выйдет игнорировать.

– Ты же знаешь, как я тебя люблю. – Рубенс наконец подходит и заглядывает в глаза. – Как ты мне дорога.

И веревки будут затягиваться все туже, пока однажды не порежут плоть. Ведь даже качели он купил в БДСМ-версии, с надежной фиксацией щиколоток и запястий.

– Когда я тебя вижу… твою красоту, – Рубенс гладит Сару по голове, – я теряю рассудок. Без твоей красоты этот мир для меня ничто.

Все это время им двигало нечто большее, чем скука или потребность в экспериментах. Только Сара. Словно каждый набранный ею килограмм подсыпал углей ему в штаны.

– Ты совершенна. Я не могу себе позволить потерять тебя.

Она все еще висит. Ремни все так же держат по рукам и ногам, фиксируя в нелепой позе, словно в гинекологическом кресле.

– Развяжи. Меня. – Сара старается говорить как можно четче, но голос получается тише и мягче, чем ей хотелось бы.

Рубенс улыбается и продолжает водить пальцами по ее волосам.

– Рубенс… Рома, это уже совсем неприкольно! – Сара запрокидывает голову, чтобы лучше его видеть. – Давай развязывай, слышишь?

Кровь приливает ко лбу, бьет по вискам. На миг кажется, что пол и потолок меняются местами, не разобрать, где что. Скрип пружины больно врезается в барабанные перепонки.

– Мне страшно. – Сара жмурится, стискивая зубы. – Развяжи меня… Развяжи, развяжи, развяжи!

80 килограммов

– Ты почти ничего не съела.

– Наелась, – соврала Сара и с сожалением посмотрела на отодвинутую тарелку. В желудке колыхнулась непривычная пустота.

Горели свечи, но едко-приторную «лаванду» заглушал теплый запах ужина.

– Невкусно? – Рома шкрябал вилкой, собирая густой соус. – Я старался.

Паста в сливках с грибами и ветчиной, рядом целая миска тертого пармезана… Как такое может быть невкусно?

– Знаю, милый, мне все очень понравилось, – осторожно начала Сара, потирая вспотевшие ладони. Тихонечко придвинулась к угрюмому художнику. – Но я не думаю, что мне стоит есть с тобой… так много. На кухне ты волшебник. Но по тебе вообще не видно! А я и так набрала за последние месяцы…

Рома встал так резко, что чуть не опрокинул свою тарелку. Обошел стол, замаячил по комнате.

– У меня не получается достучаться до тебя, Сара. У кого тогда получится? На кого ты хочешь равняться? – Художник не повышал голос, но от его интонаций, скрипучих и холодных, как промерзшие дверные петли, Сара ежилась, ей сразу хотелось спрятаться под пледом с головой и не показывать носа. – На этих инста-телок, что вливают в себя тонны дерьма, выдавая это за здоровый образ жизни? Чьих мозгов хватает только на подсчет калорий. Чей потолок – это бегать на дорожке и фоткаться в зеркалах, а потом внушать всем и каждому, что вот оно, совершенство, что только так и не иначе – норма. И слушают же их, несут им деньги. Сидят миллионы недотраханных, обиженных, озлобленных и слушают, смотрят, как на них выливают помои проданных и давно загаженных идеалов…

– Мне неприятно…

– Моей любви тебе мало. Моего восхищения. Чье еще нужно? Кто еще должен поставить штамп «одобрено», чтобы ты почувствовала свою полноценность? Цифры на одежде не решают за тебя…

– Ты тоже. – Сара встала, в районе ляжек скрипнули новые джинсы. – Ты тоже не решаешь за меня. Мое тело…

Он остановил ее в прихожей, обхватил за плечи, прижался губами к затылку.

– Ну прости, – сказал тихо. По позвоночнику пробежал короткий разряд. – Ты права, конечно, ты права. Тебе решать. Для меня ты будешь прекрасна всегда. Слышишь?

– Правда? – Сара повернулась.

– Ты же знаешь, не люблю, когда пропадают продукты. Даже я не настолько больной ублюдок, чтобы разогревать макароны в микроволновке, – отшутился Рома. Лицо его расслабилось. – Давай так: мы съедим еще по капельке, пока не остыло. За маму, за папу. За нас. А потом хорошенько сгоним набранные калории на диване, если для тебя это так важно. Что скажешь?

Сара притянула его к себе, взлохматила волосы. Желудок отозвался на предложение легким урчанием.

– Ну, если только по капельке.

92 килограмма

С наступлением первых холодов дачный кооператив опустел, а значит, никто из соседей не услышит ее крики из подвала. Но Сара все равно кричала, пока не сорвала голос. В горло будто напихали колючей ваты.

Рубенс несколько раз пытался ее накормить, размазывал жир с куриных ножек по губам, но девушка лишь мотала головой, отплевывалась и материлась. Умоляла и звала на помощь. Разозленный художник взбежал по лестнице и хлопнул дверью.

Щеки горели от бегущих слез, которые некому было вытереть. В углу трещал электронагреватель, но лодыжки все равно подмерзли.

Сара безуспешно попробовала дотянуться зубами до связанных кистей, затем ухватиться за петли на предплечьях, но едва достала до краешка кожаных ремней. В шее что-то больно щелкнуло.

На Сару со стен смотрела она сама, выпятив наготу, забыв о стыде, демонстрируя то, что прятала годами под мешковатой одеждой и улыбкой скромницы. Рубенс тащил сюда самые откровенные свои работы.

«Кушай, Сало, – говорили картины. – Ты ведь голодная. Позови его и попроси еды».

Сара трепыхалась как жирная муха в паучьих сетях. Подвал закружился: Рубенс специально вешал качели на единственный крюк, чтобы они могли качаться не только взад-вперед, но и по кругу. Сара не могла понять, какие из цветных бликов принадлежали гирляндам, а какие появились из-за подступающей тошноты.

– Не-е-ет, – хрипела она.

Он не может держать человека как подвешенный окорок в подвале. В понедельник ее хватятся на работе, потом ей не дозвонится мама, не сможет завалить вопросами и обвинить в редких встречах, как делает это каждую неделю. Тогда ее начнут искать, обязательно начнут, и когда найдут…

Шаги на лестнице. Рубенс спускается с легкой улыбкой на лице и подносом в руках.

– Останови, пожалуйста, – шепчет Сара.

– Конечно, сейчас. – Он ставит поднос на пол и хватается за стропы, останавливая кружение. Качели не запутываются, пружина вращается вместе с ними. – Извини, это я недосмотрел.

Рубенс возвращается к подносу. Снимает крышку с высокого стакана от блендера, крошит между пальцами какую-то таблетку в серую жижу.

– Что это?

– Курица, бульон, немного майонеза…

– Таблетка.

– Ты должна есть, Сара. – Рубенс серьезно смотрит на нее. – Ты мое произведение искусства. Моя Magnum opus, если хочешь. И я не позволю тебе это отнять. А это небольшая добавка для аппетита.

– Что это? Усилитель вкуса? Гормональные? Давно ты мне их подсыпаешь?

Рома вздыхает. Показывает тонкий шланг с воронкой на конце.

– Послушай меня. Пожалуйста. Сейчас я вставлю эту трубку как можно глубже тебе…

– Ты знаешь, что болен? Тебе к врачу нужно! – В Саре тошнота борется с приступом смеха. – Мы сможем, если вместе, Рома. Мы пройдем через это…

Рубенс качает головой. Подходит и целует в мягкий живот.

– Это не лечится, моя сладкая булочка. Ведь болен я тобой.

84 килограмма

– Ты маньяк. – Сара посмотрела на коробку с пиццей у Ромы в руках и села на диван. Подтянула одеяло под самый подбородок.

– Если, чтобы накормить любимую женщину, надо стать маньяком, я готов, – рассмеялся художник, и девушка тоже невольно улыбнулась. – Не одними же сладостями прогонять тоску.

Он пнул пустую банку из-под шоколадной пасты на полу. Сара приложила к опухшим глазам краешек ночнушки, вытерла вновь набежавшие слезы.

– Я к нему привязалась.

– Знаю, милая. – Рома погладил по спине, второй рукой все еще удерживая коробку на весу. – Я тоже. Но в таком возрасте у них это часто бывает.

Ретриверов раздавала коллега из бухгалтерии, уже привитых и по хорошей цене. Пушистый и желтенький, совсем как цыпленок, щенок в первый же вечер умудрился попасть лапами в тарелку с картошкой фри и вымазать мордаху в соусе, чем и заслужил свою кличку.

– Мы будем с тобой гулять, Кетчуп, – ворковала Сара, прижимая шершавый собачий нос к своему. – Будем с тобой гулять, да? Будем гулять? Мы с тобой и бегать начнем!

С горящими глазами она обошла все зоомагазины на районе, часами выбирала ошейник, миску, корм. Зачитывалась перед сном статьями о воспитании собак, почесывая за ухом нового друга.

У Сары больше не хватало времени на долгие завтраки с Ромой. Перед работой она брала яблоко, бутылку воды, и они с Кетчупом шли гулять по залитым весенним воздухом улицам.