Текст книги "Сборник "Самая страшная книга 2014-2024" (СИ)"

Автор книги: Юрий Погуляй

Соавторы: Майк Гелприн,Николай Иванов,Максим Кабир,Дмитрий Тихонов,Оксана Ветловская,Ирина Скидневская,Елена Щетинина,Лариса Львова,Юлия Саймоназари,Лин Яровой
сообщить о нарушении

Текущая страница: 315 (всего у книги 353 страниц)

Дмитрий Лопухов. Красная паутина

2009

Маразматик Бухонов махнул рукой, я спрыгнул со скамейки и побежал на поле – на левый фланг, играть латераля. Мяч вводили из-за боковой, я рванул в зону инсайда в надежде получить пас вразрез.

– Куда попер-то? Назад, мля! – раздраженно заорал Бухонов.

До конца тайма я несколько раз получал мяч, пытался пройти вперед на дриблинге, но постоянно слышал вопли Бухонова: «Пас отдавай, куда пошел, сзади сиди, мудила. Ты там хер потерял, что ли? Обратно дуй, макака!»

Тренер Бухонов в футболе разбирался скверно, страшно пил, а весь его опыт заключался в нескольких проведенных в низшей лиге матчах за «Цементник». В семидесятых он пару раз выходил на поле, но получил дисквалификацию за грубый фол. «Так под ихнюю девятку подкатил, что тот аж в трусы дристанул! Открытый, мля, перелом, все в крови, говно хлещет, вонища! Вот где футбольное искусство!» – делился спортивными наработками Бухонов.

Нужно быть удивительным болваном, чтобы назначить такого человека главным в юношескую спортивную секцию. Наставления Бухонова обычно сводились к «бегайте шустрее», «атакуйте широко» и «хороший защитник подкатывается так, что из форварда говно течет». У нормального тренера быть латералем интересно – смещения в центр, игра выше флангового нападающего, позиция ложного вингбэка. Но для Бухонова спектр действий крайнего защитника сводился к двум задачам: «обороняться» и «завалить свою гнилую пасть».

До середины второго тайма я мыкался у нашей штрафной – идиотская затея, там постоянно паслись три центральных защитника. А потом нападающий противника – долговязый урод с мелированной челкой – харкнул мне в ухо; отомстил, споткнувшись о мою ногу после серии пижонских переступов.

«Что сказал бы батя, узнай, чего чубатый каплун себе позволяет?» – разнервничался я.

Я принялся бегать по флангу, не обращая внимания на крики Бухонова, и следить за опорником и атакующим хавом. Линия, которой можно было бы соединить их и чубатого выродка, оставалась серой. Но потом полузащитник выдвинулся на неудобно посланный мяч – я наконец-то увидел красное свечение и дорисовал фигуру, сместившись на одну линию с чубатым. И в эту же секунду наш таранный форвард Рябых развернулся и вбурился в подкате двумя ногами в моего обидчика.

Время замерло: самодовольное выражение на лице чубатого сменилось удивлением, тугодум Рябых застыл с распахнутыми в ужасе глазами – казалось, еще чуть-чуть, и они вылетят из орбит и словно два маленьких футбольных мячика покатятся по траве. С паузы мир снял истошный вопль – но кричал не чубатый, а наш центральный защитник, толстяк Скорбач.

– Да как же это, – жевал слова Рябых. – Я же не хотел, я вообще никогда в подкаты, я к их воротам, а оно само…

Чубатый попытался встать – он не сразу сообразил, что произошло, – и только коснувшись земли ногой, понял, что та ужасно переломана, что стопа более не часть тела, а свисающая на кожаном комке костяная несуразица. Чубатый громко втянул воздух, попытался что-то сказать и отключился. Толстяк Скорбач причитал, как моя бабка на похоронах отца. А виновник травмы Рябых – могучий таран, сельский амбал, гнущий руками подковы, – побледнел и тряпкой рухнул на газон.

Я развернулся и пошел с поля: матч закончился. Красная морда тренера Бухонова приобрела землистый оттенок, он переводил взгляд с валяющегося с развороченной стопой чубатого на лежащего рядом без чувств Рябых и яростно тер затылок.

– А этот почему-то в трусы не дристанул, – заметил я, проходя мимо Бухонова. – Вы, выходит, защитник-то получше были.

Бухонов ничего не ответил, а просто посмотрел на меня пустыми пьяными глазами.

И в эту секунду я понял, что все делаю неправильно и нужно как-то по-другому.

1998

Мне было шесть лет, когда я осмысленно посмотрел футбол. Раньше я думал, что это непонятное дурацкое мельтешение – что-то вроде телевизионных новостей. Скучные живые люди, непохожие на говорящих мышей, котов, уток или хотя бы магические квадраты и треугольники, метались по зеленому полю, порой соединялись серыми ниточками, которые иногда превращались в красные. Отец смотрел на эту ерунду, кричал и раздраженно колотил кулаком по столу.

Пасмурным летним днем девяносто восьмого я случайно сел у телевизора и целых два часа с нарастающим восторгом наблюдал, как соединяемые разноцветными линиями люди гоняли белый шарик.

– Это вот нападающие, но они дерьмо, – учил отец. – А вот тот, ну, с патлами бабьими который, он вратарь, дырка ваще. Ходит который, он типа тренер – это как директор на моем заводе, тоже понты, а проку нуль. А сейчас был офсайд, но ты все равно не поймешь. А полосатый фраерок, это, сын, суть говноед.

Я разглядывал дырку и директора, таинственный офсайд и говноеда, и предо мной разворачивался новый восхитительный мир. Мельтешение наполнялось смыслом – как страшная серая куриная ножка в духовке загадочно обрастает золотистой корочкой и съедобным мясом.

– Пап, а почему всегда между игроками серые линии, а потом иногда красные?

– Какие еще линии? – злился отец. – Че буробишь? Мяч катается, а красные бывают, типа… карточки.

Он не понимал, а шестилетний я не мог объяснить, что имею в виду нити, соединяющие игроков. Прозрачные и тонкие, почти как паутинка. Только паутина в обычной жизни не становилась красной, а соединявшие футболистов нити – становились. И если это происходило, мной овладевало непонятное желание исправить, доделать, завершить. Так ощущает себя человек, когда видит недоигранную партию в крестики-нолики, в которой не хватает последнего значка, – рука сама тянется его дорисовать и зачеркнуть победный ряд.

– Ты его еще возьми с заводскими побухать в пельменную, – ругалась мама. – Коленька, сыночек, брось ты этот футбол, ведь не быдло, ты в три годика уже читать умел. Настоящий вундеркинд. Словарный запас был больше, чем у папы. Возьми книжку!

– Пусть смотрит, – злился отец. – Вырастет мужиком, а не пидеркиндом. Поглядите на нее, интеллигенция. Училка удристанная.

Я не слушал – с ранних лет привык к их перебранкам. Как зачарованный я следил за паутинками и футболистами, и чем больше матчей видел, тем сильнее мне хотелось разгадать загадку разноцветных линий.

Мама пыталась вернуть меня обратно в царство книг и не понимала, что проиграла этот матч всухую. Она и не догадывалась, что в глубоком детстве, когда листал красивые книжки, которые мама покупала за баснословные деньги – «Лишь бы сыночек развивался!» – я оставался равнодушен к буквам и красочным картинкам. Я искал то, от чего у меня реально замирало сердце, – изображения квадратов, ромбов, треугольников. Они часто снились мне – эти строгие фигуры из понятных линий. И читать я выучился только ради того, чтобы узнать наконец-то, что таится за треугольниками и что же вызывает у меня разряд странного электричества в груди. Я был уверен: мама что-то скрывает.

Оказалось, что она ничего не скрывала. Я смотрел на фигуры, знал теперь их названия, видел красоту линий, но томительное ощущение тайны исчезло, меня как будто обесточили.

«А был ведь вундеркинд!» – расстраивалась мама, когда я бросил книги и увлекся солдатиками, мультиками и котятами. «Хер да ни хера в твоих книгах, все с пацаном нормально», – успокаивал ее отец.

А теперь я разглядывал футбольные линии – живые точки, двигающиеся по зеленому газону и соединяющиеся вдруг в прекрасные фигуры, – и чувствовал восторг, и электричество бежало от груди к плечам и в спину, и в животе как будто делалось тепло.

Новая тайна расправляла надо мной кожистые черные крылья.

2000

– Хороший защитник должен, типа, уметь влезть под кожу нападале, – говорил отец.

Его коллега, красноносый лысоватый толстячок, повадившийся заглядывать к нам по вечерам, согласно кивал и меланхолично ковырял вилкой в банке с кильками.

Я слушал и представлял, как разрывается у нападающего плоть, вываливается красная мякоть перезрелого человеческого арбуза, а защитник продолжает лезть ему под кожу. В этом отсутствовала красота линий и фигур, но что я понимал в футболе? Зато отец и красноносый были экспертами – они посмотрели тысячи матчей, знали имена почти каждой движущейся точки, понимали правила и позиции. Я решил порадовать папу и стать защитником.

– Ты? Защитником? – хохотал отец. – Настоящий защитник – это мужичара, титан. А ты дрищ типа, ну ей-богу. Видал как Япу Стаму бровь зашивали? Вот дело, вот футбольное искусство! А тебе же петушок этот вроде нравился, ну Бэкхем.

– Ваще петя-петяра, – лыбился красноносый. – Такой на нарах бы не заржавел, жопа стала бы как Выборгский тоннель. Стопудовая баба.

– Ты че, моего Кольку ща бабой назвал?

– Да не, Палыч, не кипишуй, я ж про Бэкхема, про петушка. Ты же сам…

– Завали-ка, а? Если малой хочет защитником – станет. Верно, Колюшок?

Я слушал их и уже жалел о своем дурацком порыве. Мне ведь и правда нравился Бэкхем – не прической и не приключениями из новостей, а тем, как ловко он перемещается по полю, как часто становится важной точкой в призрачной фигуре. Я был подавлен, обнаружив, что он петушок со странной жопой.

– Будешь как Яп Стам, да, малой?

Я неуверенно кивал.

– Слушай, Палыч, я такое дело припомнил – в том месяце был у свояка. Хороший малый, на завод приезжал. На белой шахе, помнишь? Ну, когда мы подшипники того? – воодушевленно заговорил красноносый, стараясь загладить вину от петушиного недоразумения. – И с нами квасил Бухонов. Во мужик! Он вроде как раз защитником был, ногу сломал какому-то фраерку при застое еще, ну и карьера сразу по жопе. Повоевал потом. И вот он в районной секции сопляков теперь учит. Давай, что ли, звякну? Пристроим Колюшку?

– Ну давай и звякнем, а чего бы, типа, нет.

– Только через мой труп, – кричала мать. – Какая секция, Юрий, ты сбрендил? Такое время сейчас! Ему нужно английским заниматься, компьютерами, строить будущее…

– С футболом и построит. Завали-ка хлебало, а то отгружу. Он деньгу зашибать станет. Профессионалом, типа, будет.

– Профессионалом не будет, – отрезал Бухонов, когда отец привел меня в секцию. – Ноги как спички, грудь как у цыпленка, голова большая. Да и поздновато в восемь-то лет начинать, с шести надо было.

– А вы про линии расскажете? – с замиранием сердца спросил я. Первый раз в жизни я разговаривал с настоящим футболистом и чувствовал, как странный ток струится по позвоночнику и приятно жалит спину.

– Какие линии? Офсайда, что ли? – не понял Бухонов. – Расскажу, расскажу. Или, вон, хромой расскажет, он говна много знает. Хе-хе, говна знает, как я в жилу… Иди, малой, переодевайся. – Потом добавил, обращаясь уже к отцу: – Ну ниче, пусть занимается, у нас тут почти все такие, лет до семнадцати ходят, а потом уже и все. Ты слыхал, мля, когда-нибудь про игрока хотя бы Первой лиги, чтоб из нашей Пердяевки? Вот то-то и оно… Нет у нас Пеле и Марадон.

– Да ему и не надо Пеле, он защитником хочет.

– Защитником? Такая-то глиста?..

– Слышь, ты кого глистой назвал? За хавальником следи, а? Сказал – защитник, значит, защитник. Или тебе рыло слегка подправить, типа для улучшения понимания?

– Ой, мля, лады, защитником так защитником. Но тут не центральным, конечно, слишком дри… легкий. Пусть крайним будет, на бровке говно месит.

2002

Бухонов только и делал, что орал. «Сопля, хера ли ты тормоз?», «Пятак, тебя моя бабка обгонит», «Дырявый ты, мля, сито!», «Ты, Пузо, и от душмана безногого не убежал бы». Имен наших он не помнил и каждый раз придумывал новые прозвища. А еще Бухонов щедро раздавал нам оплеухи. И иногда в наказание ставил играть против парней из старших групп, почти что мужиков – кабанов с щетиной, усами и свисающими животами.

«Вы с ними посерьезнее, – советовал Бухонов кабанам, – пусть жизни учатся, там с ними никто цацкаться не будет». И старшаки играли посерьезнее: толкали, били по ногам, наказывали за попытки финтить. После таких матчей в душ мы шли покрытые синяками, шишками и ссадинами. Наш громила-нападающий Рябых однажды попробовал сыграть грубо в ответ – и неделю потом выглядел так, будто его слепили из куска синего пластилина. А толстяк-защитник Скорбач даже три раза сходил в тренажерку, загоревшись безнадежной идеей раскачаться и сломать кого-нибудь из усатых кабанов.

Мне было тяжело – не раз и не два я приходил домой, залезал под стол и плакал, баюкая отбитую коленку или раздавленную руку. И если бы не отец, давно бы уже все бросил – вернулся в мир мультипликационных котов, книг и безобидных квадратов, занялся бы, как умоляла мать, компьютерами и английским. Что угодно, лишь бы не видеть больше рожу Бухонова, не слышать его дебильных криков и не получать локтем в лицо от пузатого старшака. Но отец всякий раз живо интересовался, как идут у меня дела, выслушивал выдуманные истории о секции и радовался, когда я сочинял, что забил уйму голов. Про обычную школьную жизнь отец не спрашивал – он даже и не знал, в каком я учусь классе.

Думаю, футбол стал в то время последней нитью, связывавшей нашу семью. Отец страшно пил и ругал мать, она же все дольше пропадала на работе, возвращалась затемно, жаловалась, что на нее повесили два новых класса. Папа подозревал, что она путается с учителем истории, – и злился еще сильнее.

К нам постоянно набивалась толпа отцовских сослуживцев. Они бухали, орали, смотрели футбол, иногда дрались. Однажды ночью ко мне в комнату вломился высоченный мужик с окровавленным ртом – я заорал от ужаса, мне почудилось, что он вампир. Оказалось – мертвецки пьяный батин сослуживец, которому от избытка чувств кто-то бутылкой расколошматил зубы.

Свинцовые тучи, висящие под потолком нашей обшарпанной квартиры, рассеивались только тогда, когда я рассказывал отцу о выдуманных футбольных успехах. И я ревел в подушку, мазал ссадины йодом, чувствовал, что что-то делаю не так, но терпел.

Единственным светлым пятном в чернухе моей жизни был Дрыня, хромой седовласый коротышка, занимавшийся с нами тактикой. Давным-давно он работал обозревателем во всесоюзной газете, водил знакомство с тренерами и спортсменами. «Вот я с Лобановским, а вот с Бесковым, а вот тут с самим Гарринчей», – показывал он нам выцветшие фотографии.

Бухонов ненавидел Дрыню, но терпел – седовласый коротышка тащил на своей хиленькой спине большую ношу, учил стратегии, знакомил с азами выбора позиции, рисовал на старой исцарапанной доске тактические схемы.

Дрыня рассказывал нам про итальянскую диковинку катеначчо, позволяющую даже средним игрокам брать матчи благодаря могучей обороне. Про тотальный футбол, похожий на всенародную войну – гибкую, текучую схему, при которой даже самый низко сидящий защитник мог обернуться нападающим. Объяснял, чем романтики меноттисты отличались от прагматичных билардистов и как их война изменила ход истории. Он говорил про игроков и про поэтов, про гениев, безумцев и стратегов.

Мы слушали хрипловатый голос Дрыни и переносились то на залитое солнцем поле в голландской деревушке, то на рокочущий бразильский стадион Маракану, то в древний город Милан, где близ виллы таинственного флорентийского поэта Петрарки сходились в нескончаемом бою красные и синие футбольные эскадры.

– Мечтайте, – говорил нам Дрыня. – Мечтайте! Это важно! Мечтайте, что случится однажды погожий день и вы будете сидеть на скамейке великого стадиона – без разницы какого, пусть «Барселоны», – готовиться выйти на поле и творить историю.

Мы слушали, и футбол становился для нас чем-то большим, нежели игра перемазанных в грязи мужиков. Седой коротышка вдруг делался атлантом и могучими руками раздвигал застилающий горизонт туман. Мы видели поэзию, страсть и красоту…

А после рассказов Дрыни полудурок Бухонов опять превращал все в возню и суету, орал и обзывал нас ситом и обосранными тормозами.

– Вы не злитесь на него, ребят, – попросил однажды Дрыня. – Он тоже ведь хлебнул. Виктор Борисович в молодости подавал надежды, считалось, что и до высшей лиги сможет дорасти. А потом он сломал ногу… сыну первого секретаря обкома – а тот ведь даже футболистом не был, так, интереса ради вышел, – и все, карьера под откос. Долго потом Виктора Борисовича гноили – озлобился, конечно, в Афгане побывал, настрадался, запил и вот…

Незнакомые слова «секретарь обкома» странной птицей заметались между волшебными «крокетой», «эластико» и «рабоной», тут же забылись и упорхнули от гудящей Мараканы, а мы даже и не поняли, что настрадавшийся Виктор Борисович – это наш придурочный Бухонов.

2004

– Я вижу линии, – признался я однажды Дрыне. А потом, нервничая и запинаясь, рассказал обо всем: как манили меня в детстве квадраты и трапеции, как я увидел однажды соединяющую футболистов паутину, как она становится порою красной и как мучительно мне хочется дополнить незавершенную картину.

Дрыня отреагировал серьезно, дохромал до скамейки и рассказал мне про писателя Набокова, который видел буквы и слова в удивительных цветах. Поведал про художника Кандинского – он воспринимал звуки как краски на палитре. Припомнил загадочного французского поэта Бодлера, умевшего смешивать чувства, как разноцветную акварель.

– Может, ты футбольный гений? – сказал словно бы не мне, но продолжая давний спор с самим собой Дрыня. – Может, видишь в различных цветах хорошие и плохие тактические ходы? И чувствуешь незавершенность там, где должен бы стоять – но не стоит – еще один игрок? Когда идет молниеносная атака, фланговый нападающий смещается в центр – и покатить бы мяч на набегающего игрока, а его там нет? И эти нити – раз – и красные…

Я пожал плечами – за прошедшие годы я смирился с паутиной, как свыкаются люди с летающими перед глазами прозрачными мушками. Такие мушки были у моей мамы – она рассказывала, что с детства смотрела на небо, пыталась выследить и разглядеть, считала, что умеет видеть микробов? – а после оказалось, что это из-за сильных антибиотиков помутнели в глазах какие-то особенные волокна. Повзрослев, она к мушкам привыкла и больше их не замечала.

– И во время своих матчей, ну, когда ты на поле, конечно, тоже паутину видишь.

Дрыня не спрашивал, а как будто утверждал, но я кивнул на всякий случай.

– Принесу тебе кассету, там у меня два часа красивых комбинаций, передач и приемов. Сам собрал. Возьми блокнот и помечай, как будет вести себя паутина во время разных событий. Жаль, раньше не додумался… Ну и дела, конечно. Футбольная синестезия – теперь-то понятно как… Но почему бы и нет? Если уж слова можно видеть в цветах и ноты смешивать как палитру… Ты только не… – Дрыня осекся, попробовал как будто подобрать слова, но вдруг как-то весь поник и махнул мне рукой: мол, уходи.

Я ушел, теряясь в догадках, о чем это там Дрыня бормотал.

Дохлебав остывший суп, я быстро оделся. Забежал в зал, полез на книжную полку – выстроившиеся в ряд зеленые корочки маминых книг выглядели как маленькое футбольное поле – но кассеты Дрыни там не нашел. Я принялся вспоминать: посмотрел вчера почти все сюжеты, в блокнот записал, когда и какие линии увидел, но закономерностей так и не выявил, потом пошел в туалет, позвонил телефон… точно, забыл кассету в видаке!

Я нажал на кнопку, но наш престарелый ВМ-12 оказался пуст.

– Это ищешь, малой? – В комнату, опираясь о стену, с видеокассетой под мышкой ввалился отец. Он исхудал, глаза его потускнели, сильные некогда руки обратились в покрытые узлами ветки.

Я неуверенно кивнул, не понимая, что такого уж преступного натворил.

– Порнуху зыришь, а? – Отец с противным звуком пошкрябал желтыми ногтями подбородок.

– Па, какую еще порнуху? Ты что! Это футбол же! – И тут меня осенило. Дрыня записал свою коллекцию поверх фильма, обрывок его вывалился из белого шума после роликов. Какой-то непонятный космос, голая попа женщины, забившееся в угол черное чудовище, кот – все это было мне не очень интересно, и я вырубил видак. А отец, наверное, на этом месте и включил.

– Откуда у тебя такое?

– Да тренер дал, ну Дрыня! Там же просто футбол записан поверх фильма, и это не пор…нуха, мне вообще такое не нравится… футбол же! А там космос, это фильм!

– Тренер Дрыня, говоришь? Слышь, а че еще тебе там Дрыня этот давал? Какие еще кассеты и журналы?

– Никакие не давал!

Потом я случайно подслушал разговор мамы и отца. Сперва обрадовался – обычно они и парой слов не обменивались, только орали, а тут вдруг разговорились.

– Юр, я разузнала на работе, ты прав оказался! Он извращенец. Был в совке большим областным журналистом, а потом…

– Я-то всегда прав. А че потом?

– Там мутная история – он практикантку изнасиловал. Совсем еще ребенка. Не могу поверить: такая скотина, как его к детям допускают? Я поговорю завтра с руководством секции…

– Да какое там, елдить их керосином, руководство. Алкаш один – знаю этого, с нами часто квасит, своячок Красного. Он за тренера, а остальное – там, что ли, департамент какой-то, типа, сверху. Бездна ваще. Там по-другому это надо решить. Ребенка, слышь, снасиловал. Это, типа… И теперь с детьми работает! Да он у параши работать после такого должен!

Я не поверил ни единому слову. Никогда ничего такого не было!

– Колюшка, – на глазах у Дырни проступили слезы, он сидел на стуле и баюкал хромую ногу, – было такое, было; молодой и чувствовал себя так пусто…

Я не мог, отказывался, не хотел верить. Дрыня, наш Дрыня, наш крошечный хромоножка – двенадцатилетний Рябых был выше его на полголовы, а толстяк Скорбач шире в четыре раза. Седовласый старичок, рассказавший про великого тренера Ринуса Михелса, про времена, когда в футбол играли без замен, и про удивительную итальянскую позицию «треквартиста», ужасно обидел ребенка, девочку? А как же мечты, как же залитый ласковым солнцем газон команды «Барселона»?..

– Столько ведь разных вокруг людей, хороших, плохих, злых и честных… и они все между собой соединены странными, что ли, историями, судьбы их как бы переплетены… ну…

– Нитями? – всхлипнув, подсказал я.

– Да! Нитями! И иногда такое случается, что кто-то не того человека не с тем свяжет, и получается беда. Как была беда, когда мы на поле с Виктором Борисовичем столкнулись. Он не хотел ведь, конечно, но ногу мне просто в щепки размолол… Я все не так понял, тоже видел эту паутину твою, но тогда на себя замкнул, сам стал узлом, а не так нужно было. А после травмы все уже и пропало.

– Это вы были тем сыном секретаря бомбкома?..

– Обкома… Я, я это был. Нити чертовы… Я договорился, вышел на поле, ну, проверить, и неправильно все сделал. Бес меня понес, надо было с какими-нибудь пацанами во дворе. Тогда, может, со мной, а не с Лобановским фотографировались бы. Но пропало все, как будто недостоин, что ли, оказался… Ну у меня и заклинило. А тут еще поездки, премии, журналистика… Я ж не Аполлон, хромой коротышка, а там такая была красотка. Хоть ей и шестнадцать было, но внешне все двадцать, мы и того… А ударил случайно, ей вроде и понравилось, черт знает. Я на сабантуе с журналистами, иностранцами из… не помню уже откуда, попробовал тогда понюшку такую…

Я положил кассету на стол и пошел к выходу.

– А что кассета? Ты понял что-нибудь? Помогла? – крикнул Дрыня.

– Очень… У вас там после футбольных роликов остатки фильма про звездолет, кота и женщину с голой… ну, женщину космическую.

– А? Что? А! Это же «Чужой» – фильм про чудище среди людей, ты не смотрел, что ли? Это ведь такая классика!..

Я хлопнул дверью.

– Ты, главное, не проводи линий… как сказать-то? Ну, через ребят, – кричал он мне вслед. – Ты поищи, оно по-другому должно… Наблюдай, записывай. Это, кажется, как ток – если ткнешь кого проводом – убьет, а так-то свет дает, только сообразить надо. Ты приходи на следующей неделе, обязательно приходи, мы придумаем! Это по-другому должно…

Я так и не понял, о чем он мне кричал.

Теплым воскресным вечером Дрыню избили прямо возле его подъезда: переломали руки и ноги, прыгали на груди, убивали. Потом вбили в рот бутылку от шампанского и бросили в мусорный бак.

Дрыня скончался в областной реанимации. И вместе с ним умерла жаркая Маракана, мечта о Барселоне, да и сама мысль о том, что в футболе есть жизнь, поэзия и красота.