Текст книги "Сборник "Самая страшная книга 2014-2024" (СИ)"

Автор книги: Юрий Погуляй

Соавторы: Майк Гелприн,Николай Иванов,Максим Кабир,Дмитрий Тихонов,Оксана Ветловская,Ирина Скидневская,Елена Щетинина,Лариса Львова,Юлия Саймоназари,Лин Яровой
сообщить о нарушении

Текущая страница: 238 (всего у книги 353 страниц)

Саша молча толкнула Аделю в грудь, так что та чуть не упала, и выбежала прочь из столовой. Наверху, в дортуаре, было безлюдно, тихими островками стояли убранные кровати. Саша плюхнулась на свою, сдернула пелерину и съемные белые рукава – руки под ними были сплошь в свежих пунцовых синяках. Ее будто душило что-то, даже плакать она не могла.

– Ненавижу, ненавижу, ненавижу, – бормотала Саша. Повторяла одно слово как заклинание. Долго она так сидела, ее никто не искал, даже странно, что на уроках не хватились воспитанницы. Видать, что-то у классных дам случилось и впрямь необычайное. «Что у них там за „несчастье“-то? – подумалось ненароком. – Хотя ну их. Пусть пропадут все пропадом!»

Не зная, куда деваться от безделья, Саша достала обгорелую тетрадь, пролистнула – мелькнул носатый порт рет Шиловой – и начала рисовать Аделю в пожаре, охваченную пламенем. И подписала рисунок: «Гори».

– Я немного слышала, о чем говорили доктор с городовым, – вполголоса рассказывала Маруся Дублянская через пару дней после чудовищного происшествия. – Доктор говорит, это самовоспламенение! Такое очень редко случается… Когда в теле человека само что-то возгорается, и он истлевает до угольков…

Кровать Адели убрали из дортуара, и на пустое место, где она прежде стояла, почему-то никто не осмелился ступать, туда даже старались не смотреть. Бледные тихие девушки сидели кружком в дальнем углу.

– А еще слышала, Волчиха говорила, Шилова совсем плохая.

– Что с ней?

– Редкий и тяжелый недуг.

– Заразный? Нам тут еще эпидемии не хватало…

Саша молча ловила каждое слово. Минувшие дни прошли будто в бреду, она с трудом воспринимала окружающий мир, ночами плакала об Аделе – Бог видит, написала сгоряча, никогда бы не пожелала, зная, что так все выйдет! И больше всего Саша боялась, что кто-нибудь найдет злополучную тетрадь. Страницу с рисунком и со сбывшимся страшным пожеланием надо было вырвать и сжечь. Только к вечеру Саша отважилась это сделать. Тайком пошла в умывальню со злосчастной тетрадью, открыла – и увидела, что неудавшийся портрет Бергера исчез, будто его вовсе не было, а под рисунками и пожеланиями Шиловой и Аделе появились новые надписи, которые ей не принадлежали. Под первым пожеланием была проведена длинная черта, и ниже бурыми чернилами, диковинным калечным почерком, была сделана приписка:

«10 ногтей и 2 локтя волос от живого человека, отнеси под землю, даю 3 дня».

Под вторым пожеланием красовалось следующее:

«Полстакана крови от живого человека, отнеси под землю, даю 3 дня».

Поначалу Саша просто смотрела на надписи, чувствуя, как в груди мучительно колотится сердце. Возможно, кто-то из однокашниц нашел-таки тетрадь и решил над ней пошутить. Но даже Аделе (покойной!..) едва ли пришли бы в голову столь жестокие и изощренные шутки. Надо просто уничтожить проклятые страницы, решила Саша, но едва она протянула руку вырвать первый исписанный лист, как локоть пронзила острейшая боль. Всхлипывая и шипя сквозь зубы, Саша подошла к зеркалу в углу умывальни, стянула рукав и увидела, что из-под кожи возле локтя торчит что-то острое. Пошатываясь от подступившей дурноты, она вытащила это – предмет оказался тонким длинным шипом, похожим на рыбью кость. Она в омерзении швырнула его в помойное ведро. Посмотрела на валявшуюся на полу тетрадь. На память от единственного человека, кто вызывал в ней добрые, светлые, хоть и несколько смятенные чувства, ей достался воистину дьявольский предмет.

«Обратиться к батюшке», – скакнула мысль. Молиться и каяться, и Господь смилуется над ней. Но Саша тут же поняла, что никакие силы, верно, не заставят ее разомкнуть рот, чтобы рассказать о тетради и о своем преступлении, даже на исповеди она будет молчать – и не только из страха, что невесть откуда взявшаяся костяная игла проткнет ей уже не руку, а горло, сколько от ужаса, что ее может ждать после признания. Только с одним человеком на свете она могла бы поговорить обо всем этом… В отчаянии Саша начала молиться, но слова молитвы слетали с губ будто сухие листья, без смысла, без жизни, тетрадь в руках была особенно тяжелой, вещественной, и на ум пришло почему-то, что есть на свете силы, против которых слово Господне не то что бессильно – просто силы эти даже не ведают о существовании Бога.

Саша шептала молитвы, пока слова не начали путаться и язык не пересох. Тогда она решила проникнуть в лазарет училища и выяснить, что же случилось с Шиловой. Если классную даму и впрямь, как Аделю, настигло страшное пожелание из тетради, тогда… Тогда трое суток были на исходе. Следовало отдать долг, пока не случилось что-нибудь совсем ужасное.

Против ожидания, в лазарет Саша попала без труда – двери не запирали и нянечки не было на своем месте; в последние дни строгая дисциплина училища рассыпалась в прах. Еще в коридоре Саша услышала дикие крики. Едва переставляя непослушные ноги, она завернула за угол. Двери отделения для инфекционных больных (четыре года тому назад Саша сама лежала тут со скарлатиной) стояли нараспашку. Палата ярко освещена, за спинами нянечек и докторов виднелось что-то белое… сплошь обмотанный бинтами человек. Саша как во сне не могла отвести взгляда. Только по черным с проседью космам было ясно, что несчастное существо в бинтах – несносная классная дама Шилова, которую воспитанницы так ненавидели. Теперь она вызывала лишь жалость напополам с ужасом. Бинты намокли от густо-кровавых пятен, женщина то и дело дергалась, как от сильных ударов, извивалась на койке и беспрерывно кричала неузнаваемым сорванным голосом.

«Чтоб тебя черти шилом до смерти тыкали».

Саша стремительно проваливалась в бесчувствие, будто в ледяное болото. Ноги еще держали ее, когда появилась одна из нянечек.

– Господи, спаси и помилуй! Девонька, ты зачем сюда? Пойдем, пойдем, нельзя тут, такие страсти…

Тьма прильнула к окнам, пялилась из углов, щерилась из-под кроватей. В дортуаре было так тихо, будто все умерли. Саша лежала, ждала. Ногти она приготовила еще с вечера. Срезала собственные на руках до мяса. Оставалось надеяться, что тому, кто… выставил ей счет… сойдут обрезки ногтей, а не ногтевые пластины целиком. Стакан и острый мясницкий нож она стянула, прокравшись на кухню. Сложнее всего было с волосами. Сашина скромная коса до лопаток не насчитывала двух локтей. Зато у Маруси коса была богатой, длиннющей, одной из самых длинных в училище, и, что важно, Маруся всегда спала как убитая и всегда на правом боку.

Саша тихо поднялась, достала из-под подушки заточенные ножницы, огляделась. Все кругом спали. Страшно: вдруг кто проснется – но делать нечего.

– Прости меня, – беззвучно прошептала Саша и завела ножницы под основание тщательно заплетенной на ночь толстой косы подруги. Никогда бы она не подумала, что человеческие волосы резать так тяжело и так долго. Несколько раз Саша уже впадала в отчаяние, ей беспрестанно казалось, что кто-то следит за ней – хотя кругом виднелись лишь спины да затылки спящих. Но вот дело сделано. Саша обмотала чужую косу вокруг шеи, взяла платок с ногтями, стакан, нож, свечу, полотенце и направилась в умывальню.

Там она спряталась за ширмой и прежде всего крепко замотала себе рот полотенцем, чтобы не кричать. Лезвие ножа жадно ловило отблеск свечи. Ну же… надо сделать это быстро. Саша глотала слезы. Недаром ходят анекдоты про институток, зло думала она, раззадоривая себя. Будто образованные барышни падают в обморок от любой мелочи и вообще ни к чему не пригодны, кроме как болтать по-французски и танцевать. «Сама заварила кашу – сама и расхлебывай!»

Зажмурившись, она так полоснула ножом по предплечью, что сразу закапало. Только подставляй стакан. Потом капать стало медленнее, кровь сворачивалась, закрывая рану, и пришлось, превозмогая дурноту, выдавливать капли, долго, муторно, затем сделать еще один надрез. Главное – завтра не попасться, думала Саша, ведь съемные рукавчики форменного платья такие чистые, белые… Перевязав руку полотенцем, она выскользнула в коридор, держа перед собой стакан с кровью, во мраке наполовину черный, и молилась Богу, быть может давно отвернувшемуся от нее, чтобы подвал оказался не заперт. «Под землю» можно было попасть только так.

Бог – или кто-то другой – ее услышал. Спустившись по скрипучей лестнице, Саша заозиралась, ища, где бы оставить свою плату. Подсвечник дрожал в ее руках, по каменным стенам метались тени от наваленной как попало ветхой мебели, пахло мышами. По училищным легендам, якобы здесь видели каких-то «черных человечков», но как же безобидны теперь казались детские страшилки… Подношение Саша оставила в самом темном углу, под лестницей. Хотела сразу уйти, но падучей звездой мелькнула надежда: а вдруг все-таки чья-то шутка? Подождать до утра, посмотреть?

Огонек свечи съежился, едва не погас. И в почти кромешной тьме Саше почудилось, будто стена шевельнулась, прямо из камня высунулись некие тени, чернее, чем сама чернота; у них были плоские треугольные, будто рыбьи, головы, широкие рты и смутно светящиеся, подобно гнилушкам, круглые мертвые глаза. Гибкими очертаниями твари напоминали угрей. Звонко лопнуло стекло стакана. Послышалось шуршание: отрезанная коса исчезала в пасти самой большой рыбины. Саша почувствовала, как по изнанке бедер текут теплые струйки: она обмочилась от ужаса.

Она не помнила, как добралась до дортуара. Очнулась утром в своей кровати за несколько минут до шести часов, когда обычно все вставали по будням. Лихорадочно проверила: нож, ножницы – все под подушкой, подсвечник с огарком свечи в тумбе, рука тщательно замотана полотенцем. Надо сменить повязку, как-то отстраненно подумала Саша, и тут совсем рядом на одной высокой нестерпимой ноте закричала Мару-ся, ощупывая свою коротко стриженную голову.

Лишь спустя несколько дней Саша осмелилась заглянуть в проклятую тетрадь. Все это время она провела будто в полусне: принимала пищу, присутствовала на уроках, вроде даже учила что-то, спокойно лгала в ответ на вопросы классных дам, искавших ту негодницу, которая обрезала косу Марусе (как Марусина подруга, Саша осталась вне подозрений). Произносила положенные по времени суток молитвы – пустые, тщетные слова, которые даже она сама не слышала, не говоря уж о том, к кому они были обращены… В один из этих дней молились за упокой души рабы Божьей Настасьи. Настасья Петровна Шилова умерла в одну из минувших ночей – как шепотом передавали друг другу воспитанницы, «в великих муках».

Рисунки и надписи с пожеланиями исчезли, исчез и выставленный за исполнение пожеланий счет. Тетрадь была чиста, как в тот день, когда Саша впервые открыла ее. Что это значило? Принята ли плата? Страх за будущее был сильнее страха вновь спуститься в подвал, и после обеда Саше удалось улучить несколько свободных минут, когда никого не было поблизости. Днем, скупо освещенное расположенными под самым потолком маленькими окошками, помещение не казалось столь зловещим. Под лестницей было пусто. Лишь лежали осколки стекла, припорошенные тонким слоем… пыли? Нет, пепла.

Неведомые твари – хозяева страшной тетради – плату приняли.

Письмо Саше передала живущая при училище девушка-сирота из прислуги, что убиралась в классных комнатах.

– Один господин велел отыскать вас и передать это. – Девица протянула чистый конверт, запаянный сургучом.

Саша сразу поняла, от кого может быть это письмо.

– Тебя никто не видел?

– Богом клянусь, никто, барышня. Тот господин сказал, что заплатит мне втрое больше прежнего, если получит от вас ответ.

– Ответ будет завтра, ступай.

«Милостивая государыня! (зачеркнуто)

Милая, дорогая Саша!

До меня дошли слухи, будто в N-ском училище происходят события пугающие и необычайные, оттого я сразу понял, что вы не только нашли мою потерянную тетрадь, но и каким-то образом поняли, для чего она предназначена. Только вы из всех моих тамошних учениц умеете хорошо рисовать; и я видел, как вы подбирали что-то в классе, но даже помыслить тогда не смел, что из всей стопки моих книг и тетрадей к вам улетела именно эта. Я был в неописуемом ужасе, когда обнаружил, что из всех моих вещей остался в классе именно этот предмет, но меня уже изгнали из училища, и никакими доводами и хитростями я не сумел попасть обратно. Мне оставалось лишь надеяться, что нашедший тетрадь будет применять ее обычным способом, т. е. для записей, уроков, эскизов, и что тетрадь выполняет свое предназначение только в моих руках… да что теперь говорить.

Если вы записали в тетради пожелания – а вы наверняка это сделали, – но еще не оплатили выставленный вам счет, поспешите это сделать, иначе вас ждут истязания и смерть. Оплаченные пожелания в тетради исчезают. Исчезают и те, которые вы по каким-либо причинам не успели дописать. После того как заплатите по счетам, закопайте тетрадь где-нибудь в дальнем углу сада. Полагаю, вы уже поняли всю силу этого предмета. Уничтожить ее, увы, невозможно, а спрятать так, чтобы никто не нашел, – наверняка удастся.

Тетрадь сия – ужасный плод моего легкомыслия. Учась в Петербургской Академии художеств, я беспрестанно сравнивал себя с другими, более успешными художниками, и тем самым отравил себе душу настолько, что в конце концов не смог работать, скатился в жизнь самую разгульную и однажды так проигрался, что мне пришлось продать не только все свои картины, но и холст, и краски, и вовсе остаться без угла. В довершение всего меня исключили из Академии, и я бы, верно, бросился с моста, если бы один из моих тогдашних сомнительных приятелей не подсказал мне способ избавления от моих бед. Следовало всего-то явиться к одному старцу в окрестностях Петербурга, жившему в погоревшем скиту, и принести с собой какой-нибудь важный предмет, без которого не мыслишь свою жизнь.

Я отважился прийти, но с порога сказал, что мне нечем платить и я готов отдать долг позже. «Всенепременно отдашь», – сказал старец. С виду он был обычный отшельник, избравший себе жильем полусгоревшую халупу. Внутри скита было голо, черно, воняло застарелой гарью, пылал очаг, над которым была изображена зубастая рыбина вроде щуки. Старец взял то, что я принес, – тетрадь для эскизов, потому что именно такая вещь художнику важнее всего. Старец бросил ее в огонь очага, что-то пробормотал над ней, вернул мне ее обгоревшую и рассказал, что отныне я могу рисовать и писать в ней свои желания, любые, какие захочу, но всегда должен платить по выставленному счету. Я возразил, что Бог вряд ли так мелочен, чтобы выставлять счет, а самому старцу я заплачу позже; тот лишь рассмеялся и сказал, что с ним-то я в расчете и чтобы я сюда больше не приходил. Мне стало жутко, но дело было сделано. Лишь выходя из скита, я осознал, что там было пугающего: в темноте не сразу было заметно, но иконы в красном углу были вовсе не иконами, а просто темными досками с круглыми дырами в них, края дыр были утыканы иглами, так что получалось вроде распахнутых зубастых пастей.

Дальше рассказывать слишком долго, замечу лишь, что тетрадь мне и впрямь помогала, и в Академию я вернулся, и блестяще закончил ее, но вскоре совсем забросил ремесло, ибо меня не отпускала мысль, что всеми успехами я обязан не себе, а тварям, которые читали мои пожелания в проклятой тетради. И чем я заплатил за свои успехи – полагаю, вы догадываетесь. Это подобно карточной игре: стоит начать играть по-крупному, как притупляется здравомыслие и даже сам страх перед болью. Они, эти создания, невзирая на свой облик, вполне разумны, они любят забавляться людьми, любят лакомиться живым и свежим; я отдавал им то, что они просили…

Я много раз намеревался закопать где-нибудь злополучную тетрадь, но малодушие не позволяло мне – я думал, вдруг она мне однажды еще пригодится? Так и случилось: придя в училище, я увидел вас. О, если бы только я не потерял тетрадь! Я пожелал забрать вас с собой после вашего выпуска, чтобы вы были моей… Простите меня, простите, ради Бога, если Он меня еще слышит.

Умоляю, закопайте тетрадь!

И прошу, уничтожьте это письмо после прочтения.

С превеликим раскаянием, Э. Б.».

Это письмо Саша смогла прочитать только поздним вечером, запершись в нужнике. Весь день ей не удавалось остаться наедине с собой: казалось, Маруся Дублянская, смешная и нелепая со своими остриженными волосами, нарочно старается находиться где-то поблизости, следит за ней и что-то подозревает. В последние дни все воспитанницы были несколько не в себе из-за происходящего, но Саша, бледная, с темными от недосыпания подглазьями, слишком задумчивая, не всегда способная вникнуть в то, что ей говорят, все равно выделялась среди прочих девушек.

«Милая, дорогая…» Саша свернула письмо, смаргивая слезы. Если бы только она тогда бросилась вслед за учителем и вернула ему тетрадь! Хотя… Кто знает, какую плату потребовали бы с Бергера за исполнение его нового желания. Судя по его увечьям, он всегда платил собой. Остался ли бы он жив после новой платы?

Маленький кусок письма со словами «милая, дорогая Саша» она оставила, остальное мелко порвала и утопила в нужнике. Вернувшись в дортуар, наткнулась на пристальный взгляд Маруси, но та ничего не сказала. Сжимая клочок письма в руке, Саша ждала, когда подруга заснет и можно будет пойти в умывальню писать ответное письмо, но вместо того сама заснула так внезапно, будто кто-то вынул из нее дух.

Утром, еще до завтрака, дежурная классная дама повела Сашу к начальнице училища. «Неужели что-то открылось?» – обмирала Саша. Однако едва она зашла на холодеющих ногах в кабинет, как увидела у окна высокую фигуру генерала Абашева.

– Мадемуазель Руднева, вам позволено на несколько дней уехать домой, – бесстрастно произнесла начальница, сухая дама, бесконечно равнодушная ко всему, кроме прилежания учениц. – У вас дома несчастье.

– Твой отец при смерти, хочет видеть тебя, – в своей обычной холодноватой манере сказал Абашев. – Собирайся, поедешь со мной.

– Как, как… – залепетала Саша.

– Чахотка. Когда я его в последний раз видел, он лежал в жару и плевал кровью, но был в ясном сознании. Поторопись, если хочешь попрощаться с ним. Я жду тебя здесь.

Саша опрометью бросилась в дортуар, достала тетрадь, уже не заботясь, видит ли ее кто. Карандаш плясал в руке. Рисовать получалось плохо, еле вышли два смутно похожих на оригиналы профиля; ниже она скачущими буквами написала:

«Пусть папенька будет жив и здоров, пожалуйста, умоляю, сделаю, что хотите! Заберите вместо папеньки Абашева, пусть он кровью харкает до смерти!»

Швырнув тетрадь под матрас, Саша обняла себя за плечи, ее трясло. Прочтут ли пожелание? Исполнят ли? Не находя себе места, она вышла в коридор и услышала шум и топот. От кабинета начальницы раздавались крики:

– Кто-нибудь, позовите доктора!

«Получилось», – эта мысль всплыла посреди опустошенного сознания, будто утопленник из холодной реки. Но тут из кабинета выскочил генерал Абашев. Он остановился, уставившись на Сашу, затем выкатил глаза, замычал, стиснул одежду на груди побелевшими пальцами, со страшным глухим стуком рухнул на колени, и из его рта потоком хлынула кровь и рвота. Он упал лицом в пол, задергался, заскреб пол ногами, и крови под ним становилось все больше: целое кровавое море захлестнуло вытертый ковер; ткань, впитавшая кровь, выглядела черной, лоснящейся. Саша опрометью бросилась прочь и без чувств упала возле лестницы.

Почти трое суток она провела в лазарете в глубоком бреду. То ей чудилось, что пламя охватывает палату, то пол заливала свежая кровь; то Бергер наклонялся над ней, проводил указательным пальцем искалеченной руки по ее губам и произносил «милая, дорогая Саша»; то опускались сумерки и из темных углов прямо по воздуху выплывали гигантские рыбины с мертвыми глазами-лунами, с игольчатыми плавниками: они подплывали к Саше и выдыхали ей в лицо пепел.

Очнулась Саша от боли в правой руке. Поднесла к глазам ладонь и увидела, что в самую мясистую ее часть, возле большого пальца, воткнута тонкая костяная игла. Ничего не понимая, выдернула ее; тут же боль пронзила ногу, Саша до крови закусила губу: новая игла торчала уже из щиколотки. Мысли были тяжелые, неповоротливые, будто слипшиеся, зато боль – острой, требовательной. Понукающей.

– Какой сегодня день? – хрипло спросила Саша у нянечки, вязавшей в углу.

– Воскресенье, – ответила та.

«Письмо… Плата!» – спохватилась Саша. Она не ответила на письмо, а главное, она не оплатила по счету в тетради и даже еще не знала, какой счет ей на сей раз выставили. Судя по этим иглам, Абашева тварям было совершенно недостаточно либо его смерть не входила в плату.

Нужно было выбраться из лазарета, дойти до своей кровати в дортуаре, достать тетрадь (только бы ее никто не нашел за минувшие дни!). Нужно было расплатиться с тварями, пока их костяные иглы не истыкали сплошь ее тело, будто подушку для булавок.

Было воскресенье и, судя по умирающему свету в окне, вечер; значит, ученицы находились в зале для визитов, беседовали с родными, классные дамы присутствовали там же.

– Нянечка, поесть принеси, – сказала Саша. – Голодная, сил нет терпеть.

– Принесу, барышня. Вы лежите, вам дохтур вставать строго-настрого запретил.

Женщина поднялась, отложила вязанье. Вышла за дверь.

Саша вскочила и, как была босая, лохматая, в одной рубашке, выбежала из палаты и понеслась по темным коридорам. Новая вспышка боли настигла ее у дверей, она грянулась в них как птица – открылись… Были бы двери заперты – можно было бы сразу попрощаться с жизнью. Саша побежала дальше, на ходу вытаскивая иглу из плеча. На лестнице, ведущей к дортуарам, еще одна игла из ниоткуда вонзилась ей в левую грудь. Кто-то словно играл ею, понукал ее.

Саша упала на колени возле своей кровати, запустила руку под матрас: тетрадь была на месте. Подвывая от облегчения, Саша открыла ее и прочитала написанное под кривой чертой:

«1 голова, 1 сердце, 1 печень, 2 руки от живого человека, отнеси под землю, даю три дня.

Саша протяжно всхлипнула. Плата оказалась немыслимой, неисполнимой, оставалось разве что отправиться прямиком тварям в пасть… «2 руки». Она истерически хохотнула. Почему именно две руки, а не две ноги? Голова, сердце, печень… Как вообще быть?

Босая, трясущаяся от холода, слабости и невыносимой безнадежности, Саша медленно вышла в коридор, прижимая к себе проклятую тетрадь со вложенным в нее карандашом. Новая игла уколола ее в бедро, но на сей раз боль оказалась далекой, притупленной. Саша сама не понимала, куда идет, – но тут услышала чей-то тихий плач.

Завитая рыжая девочка лет десяти, ученица младшей ступени, в новеньком форменном платьице, в отглаженном фартучке и пелеринке стояла у стены и плакала. Саша только глянула на нее – и сразу поняла, что дальше сделает, и понимание это было подобно ощущению полета в пропасть.

– Ты почему плачешь?

– Ко мне никто не приехал… Ни маменька, ни сестры… Сказали идти наверх…

– Смотри, видишь, у меня альбом? Пойдем, я тебе что-нибудь нарисую. Только с одним условием: пока я буду рисовать, ты закроешь ладошками глаза и будешь считать до пятидесяти. Ты умеешь считать?

Девочка, мелко кивая, покорно пошла за Сашей, тянувшей ее за руку.

– Как тебя зовут?

– Катя. Куда мы идем?

– А меня Саша зовут. Мы идем туда, где у меня спрятаны краски. Ты ведь знаешь, от классных дам все приходится прятать, потому что они все на свете запрещают.

В подвале было сумрачно, но еще не вполне темно, серели под потолком окна. Ступени лестницы громко взвизгивали рассохшимися досками.

– Мне страшно! – Девочка слабо задергалась. – Куда ты меня ведешь?

– Я же говорю, тут у меня спрятаны…

– Тут темно, тут нет никаких красок!

– Это особенные краски, они светятся в темноте. Хочешь посмотреть? Тогда закрой глаза и считай…

В сумерках было видно, как девочка закрыла ладонями глаза, впрочем подглядывая сквозь пальцы. Саша повела ее под лестницу.

– Считай.

– Один, два, три, четыре, пять… – тихий дрожащий голос девочки тонул в подвальной тишине.

На «двенадцать» из тьмы под лестницей выдвинулась рыбья голова – таких огромных Саша еще не видела: в сумерках были различимы древние костяные пластины на голове, шипы на грудных плавниках, круглые, тускло светящиеся белесые глаза без зрачков. Пастью в зубах-иглах рыбина наделась на голову девочки, будто чудовищный колпак; твари поменьше, лоснящиеся и гибкие, вцепились ей в бока, принялись рвать плоть. Девочка только успела коротко взвизгнуть, а дальше ее уже было не слышно.

Саша на подгибающихся ногах отступила к стене возле лестницы, сползла на пол. Она чувствовала себя мертвецом, словно бы некая бестелесная ее часть стремительно разлагалась и смердела; она чувствовала этот запах отчетливей, чем запах свежей крови. С хриплым воем она обратила взгляд к темному потолку, что закрывал далекое и, верно, совершенно пустое небо. Руки ее судорожно тискали тетрадь и карандаш.

«пусть всего этого не будет

небудетнебудет

отстаньте от меня я просто хочу жить счастливо»

Наверху подвальной лестницы распахнулась дверь. Вниз начала спускаться Маруся, ее коротко стриженные волосы топорщились ореолом, свеча в руке дрожала. На последних ступенях она остановилась, испуганно разглядывая Сашу: та, сидящая на полу, в одной рубахе, с грязными ногами, с бледным безумным лицом, что-то царапала в тетради и не сразу обратила на нее темный дикий взгляд. А затем Маруся увидела брызги крови у лестницы.

– Боже, я так и знала, ты совсем безумна, – прошептала Маруся и бросилась обратно с истошными криками «Помогите!», но споткнулась на самом верху лестницы и упала на четвереньки, и тут Саша нагнала ее, схватила за пелерину и со всех сил дернула вниз. Маруся скатилась по крутой лестнице, упала навзничь, стукнувшись затылком о каменный пол, и больше не двигалась.

– Марусь… – Саша наклонилась, дотронулась до плеча подруги. Маруся остановившимся взглядом смотрела перед собой. Рядом теплился выпавший из подсвечника огарок свечи, от него понемногу занималась пламенем Марусина белая пелеринка.

Вот теперь не осталось ни страха, ни жалости, ни даже раскаяния – лишь огромное желание прекратить все это, швырнуть в вечную тьму беспамятства и небытия. Саша обернулась к темноте под лестницей. Ее луноглазые рыболикие боги смотрели на нее, боги, что всегда отвечали, в отличие от прочих богов, всегда выполняли, по человечьему хотению, по их всемогущему велению, но требовали непомерную плату. Саша не отводила взгляда.

Затем она взяла тетрадь и карандаш, и в свете костерка от уже вовсю полыхающей пелеринки на мертвой подруге начала рисовать. Она изобразила тетрадь с обгоревшим обрезом, объятую огнем, что перемалывал ее в пепел, и подписала:

«Уничтожьте ее, не нужна она мне больше».

И сразу же внизу, под чертой, проявилась надпись кривыми, изломанными буквами:

«Сделано».

Тетрадь в ее руках вспыхнула огнем по обрезу. Так просто, так легко! Почему Бергер не догадался, почему она сама не додумалась раньше?! Но прежде чем отбросить тетрадь от себя, Саша успела прочесть и другое: под ее предыдущим пожеланием, про «жить счастливо», под чертой, уже выставлен, как обычно, счет:

«1000… 10000…

«Сколько-сколько?! Я не успеваю сосчитать нули!»

…живых человеческих тел, даю год».

В следующее мгновение огонь охватил всю тетрадь. Саша отшвырнула ее – та упала точно в груду старой мебели, и вскоре из недр как попало сваленных стульев вырвались длинные языки пламени. Дым заполнял помещение, душил, затмевал сознание. Кашляя, Саша упала на колени; древние рыбьи лики по-прежнему смотрели на нее, и в их мертвых круглых глазах светилась холодная насмешка.

«Я сейчас сгорю тут, – было ее последней мыслью. – И слава Богу».

Но Тот, кого она славила, ее, по-видимому, так и не услышал.

Очнулась Саша на снегу. Пахло гарью, в стылом воздухе летал пепел, и пепел покрывал ее с ног до головы. Училище полыхало, перед главным фасадом без толку метались пожарные, и Саше показалось, будто в золотящихся пламенем окнах она видит гибкие черные тени, что скользили в огне и воздухе, будто в водной стихии, и пировали, ликовали – в училище было несколько сотен душ.

Кто ее вынес из горящего подвала?

Саша посмотрела на свои перемазанные гарью руки. Встать и пойти прямиком в огонь. Но позволят ли ей это сделать? Ведь она еще не заплатила по выставленному счету. Тысяча. Или десять тысяч. Живых человеческих тел. И несколько сотен уже заплачено.

Саша невольно оглянулась.

Тысяча или десять тысяч… Не так уж много, в сущности. Москва большая.

Оксана Ветловская