Текст книги "Сборник "Самая страшная книга 2014-2024" (СИ)"

Автор книги: Юрий Погуляй

Соавторы: Майк Гелприн,Николай Иванов,Максим Кабир,Дмитрий Тихонов,Оксана Ветловская,Ирина Скидневская,Елена Щетинина,Лариса Львова,Юлия Саймоназари,Лин Яровой
сообщить о нарушении

Текущая страница: 313 (всего у книги 353 страниц)

Если у ее матери была связь… Ведь могла быть – позорная, скрытная, например с женатым… Тогда Петька… Вполне мог быть ее братом.

Оля не хотела признаваться в этом даже самой себе, но в Петьке было что-то, что ей нравилось. В нем было меткое остроумие и странное холодное обаяние. Оля не заметила, как привыкла к его ухмылке на Сашкиных губах. К долгому серьезному взгляду. К неожиданному участию. Как в детстве, Петька интересовался ее жизнью, кажется, вполне чистосердечно.

Сгорая от чувства вины, Оля напоминала себе, что Сашка вообще-то ее дочь, чью жизнь пьет и чье время крадет этот мальчишка. Она твердо пообещала себе, что вытурит Петьку вон. Даже если он ее брат. Даже если с ним ей бывает так легко, как никогда не бывало с дочкой.

На дорожку села стайка нахохлившихся голубей. Петька бросил розовый клочок.

– О чем задумалась?

– Слушай, – начала Оля. – На кладбище ты сказал, что в Нигде никто не попадает, кроме «нас». Ты говорил о… – Оля, запинаясь, подбирала слова, еще не совсем осознавая свою идею. Что-то мельтешило на краю сознания. – Значит, были и другие дети? Лизонька, Толечка…

– Ну да, – кивнул Петька. – Мы были вместе. Потом они исчезли. Остались я и Алешенька.

– Алешенька и сейчас там? – изумилась Оля. – С тобой, когда ты не…

«Не в Сашке», хотела она сказать, но не осмелилась.

– Ага, – Петька облизал липкую палку. – Но он молчит все время. Он тихий.

Оля задумалась. На самом краю сознания маячила догадка, как встающее, озаряющее всю темную землю солнце.

– А исчезали они по одному?

– Ну, – Петька повернулся к ней, не понимая, к чему та клонит.

– Но не сразу?

– По очереди.

– Ну конечно! – вскрикнула Оля так, что потревоженные голуби взлетели. – Их матери умирали! Понимаешь? Те женщины. Уходили и забирали вас. Вот чего вы там все ждете!

От возбуждения она схватила Сашу-Петеньку за руку.

– Ты тут не навсегда застрял!

Петька выдернул руку и соскочил со скамейки.

– Петька! – крикнула Олька ему в спину.

Проходящий мимо смотритель бросил удивленный взгляд на Петьку с длинными локонами, выбивавшимися из-под сиреневой шапочки с сердечком.

– Если эта женщина умрет, тебе не надо будет ждать. Понимаешь? – кричала Оля, забыв обо всем на свете.

Сашка обнимала ее, жалась, как котенок. Сердце у Оли сводило судорогой, когда она видела, как Петька уходил, покидал тело, лицо приобретало выражение дочери, сначала растерянное, беспомощное, когда она обнаруживала себя после школы – сразу в машине. Это было пыткой. Стоило больших трудов уговорить ее не рассказывать ни папе, ни Алине, никому. Стоило больших трудов объяснить ей, что она не сходит с ума. Но, кажется, Сашке полегчало после того, как она поняла главное: мама все знает. Мама ищет решение. И найдет.

Оля тряхнула головой, на глаза в последние дни сами собой наворачивались слезы, иногда в совсем неподходящий момент.

– Нет, Олененок, – сказал муж, скрывая удивление. – Как ты себе это представляешь? Эти женщины приходили тайно, по ночам, через заколоченную дверь. Если бы их поймали, наказание грозило не только Елене, но и им. Ни имен, ни фамилий. Мы искали кого-нибудь для выпуска, но никто не проявился. Сама понимаешь. Останки потом перезахоронили в общей могиле. Невозможно извлечь их и сравнить с материалом каждой женщины в городе.

Оля слушала и понуро кивала.

– Я соскучился. Скоро уже приеду.

Оля ждала этого и боялась.

С тех пор, как она вернулась в этот город, она только и делала, что ждала и боялась. Ждала и боялась.

Когда умрет эта женщина – Петькина мать? Через год? Через пять лет? Через десять?

Оля прикинула, сколько может еще прожить ее собственная мать. Что там она сказала? Анализы не порадовали врача?

Десять лет с Сашей-Петенькой?

С дочерью, родней которой нет. С мальчиком, с которым так хорошо гулять по молчаливым аллеям зимнего парка.

Десять долгих лет.

Оля не знает, когда умрет эта женщина, может даже ее собственная мать, но клянется себе, что сделает все, чтобы эти годы, сколько бы их ни было – два, пять, десять – были годами счастливой. Семейной. Жизни.

Они подружатся. Должны подружиться.

А если как-то она найдет эту женщину раньше.

Если только это каким-то образом произойдет.

Петенька знает, что делать.

Оля сидела на той же облупленной скамейке, наблюдая за детьми в школьном дворе. Стояла цветущая весна.

– Саша как-то изменилась, – рядом с ней снова сидела Светина мама с ясным лицом. Имени ее Оля так и не вспомнила. А ведь имя – это важно. Свободный плащ не скрывал округлившийся живот. – Но не могу понять, в чем именно. Это после аварии? – с сочувствием поинтересовалась она.

Оля устало обернулась, прищурилась. Фигурка в белой куртке и красных сапожках стояла в центре круга из мальчишек. Смеялась. В ответ на чей-то вопрос дернула плечом.

Петенька.

Оля вздохнула.

– Да. После аварии. А вы – ждете второго?

– Вторую, – женщина мягко улыбнулась, положила руку на живот.

– Поздравляю.

– Спасибо. А вы? Не планируете еще одного?

– Еще одного?

Оля обернулась к площадке.

Фигурка в белой куртке и красных сапожках бежала вприпрыжку, размахивая пакетом со сменкой, как ветряная мельница.

Сашка.

Они были здесь.

Все ее дети.

Ольга Дорофеева. Фотография из Устиновки

Давно он не видел таких конвертов.

Когда-то в детстве маленький Коля Столяров каждый день проверял почтовый ящик. Волшебство начиналось с ключика, почти игрушечного по сравнению с ключами от квартиры. Голубая дверца открывалась с легким скрипом, и за ней обнаруживалась пахнущая краской газета, иногда – плотный цветной журнал. Но самыми интересными были письма. В потертых надписанных конвертах таились сюрпризы: открытка с курорта или новости незнакомых Коле родственников. Письма мама открывала не сразу: сперва читала обратный адрес, разглаживала конверт, и только потом брала нож и вспарывала бумагу. За ужином она зачитывала новости вслух, опуская то, что не предназначалось для ушей мужа и детей; она бормотала: «Так, это ясно, так, а, вот!..» – и дальше что-то вроде: «У „запорожца“ опять поржавело правое крыло. Наверное, пора его продавать». Марки с конверта доставались Коле, он отпаривал их над чайником, стараясь не подставиться под струю пара, а потом складывал в старый, распадающийся на страницы кляссер.

Но прошли годы. Конверты изменились, вытянулись в длину; «запорожец» стал иномаркой и скончался на помойке, а родственники перестали писать письма и тихо забыли о существовании друг друга.

Иногда Столяров думал, как здорово было бы опять получать такие письма и отпаривать марки вместе с сыном, и вместе смотреть кляссер, или фотографии, или даже мультфильм про бременских музыкантов. Вместе ужинать. Целовать стриженую макушку. Но сын был далеко, а письма больше не приходили. Обмен новостями, признаниями и просто информацией взяла на себя электронная почта.

Но этот конверт был настоящим.

Слева был изображен зимний лес, под ним – рамка для индекса. Столяров помнил, как непросто было рисовать цифры по намеченным штрихами прямоугольникам, особенно странной формы тройки и семерки. Что-то в них казалось неправильным, слишком острым, слишком изломанным и болезненным. Справа была наклеена настоящая марка с надписью «Почта СССР» и напечатаны линейки для адресов. Как письмо вообще дошло с маркой давно несуществующей страны, оставалось только удивляться. Столяров пробежал глазами адрес получателя: да, ошибки не было, письмо предназначалось ему. Но вот адрес отправителя… Какая-то деревня в Рязанской области, Марченко М. И. Что за Марченко? Наверное, Мария Ивановна? В конверте прощупывалось что-то плотное, как открытка.

Поднявшись в квартиру, Столяров небрежно бросил письмо и ключи на столик у трюмо, снял плащ, ботинки. Пора было распечатать конверт и разобраться, зачем ему написала незнакомая М. И. из неизвестного, богом забытого места. Странным образом Столярову не хотелось этого делать, словно послание могло оказаться вредным или даже опасным для него. Но почему? «В крайнем случае, седьмая вода на киселе – нашли адрес и просят денег», – постарался успокоить он себя и взял нож.

На стол вывалился желтоватый картонный прямоугольник с волнистыми краями. Бумага была очень старой, но хорошего качества, из дорогих, с тиснением и аккуратным обрезом. И – это была фотография.

Столяров повернул ее лицом к себе.

Женщина в возрасте, почти старуха, видная, статная, сидела в кресле, похожем на трон из-за обилия подушек в рюшах и бантах. Русые волосы разделял прямой пробор, платье было светлым, но закрытым, застегнутым до подбородка. Правой рукой женщина опиралась на подушку, из пышного рукава выглядывало запястье – неожиданно тонкое, худое, словно после долгой и изнурительной болезни. Но самым странным на фотографии были глаза: огромные, немного навыкате, обведенные черными кругами, они – голубые, наверное, – из-за вспышки получились не серыми, а совершенно белыми. Два белесых овала с пронзительными точками зрачков. Женщина не производила впечатления счастливой или веселой: она не улыбнулась даже ради снимка, уголки сжатого рта были опущены.

«Старая вещь, антиквариат, – машинально отметил Столяров. – Почему мне ее прислали? Если продают, то это очень странный способ. И кто она такая?»

Он заметил, что из конверта торчал еще один листок, на этот раз тонкий и в клеточку. Столяров вытащил его – обычная страничка из блокнота, с одной стороны исписана синей ручкой на две трети: «Здравствуй, Коля…»

Столяров передвинул руку с письмом туда, где на текст падало больше света, и прочитал:

«Здравствуй, Коля!

Пишет тебе Маргарита, Ритка из деревни Устиновка. Ты, наверное, не помнишь меня, моя мама была двоюродной сестрой твоей мамы. Вы приезжали сюда на лето, когда нам было по пять лет. Еле нашла твой новый адрес. У меня все хорошо, но родственники все померли, и мама тоже, царствие им небесное. А эта фотография досталась мне в наследство, так как здесь, в Устиновке, одна я наследница. Это прабабушка наша с тобой, Люсинда Григорьевна. Извини, но нет больше моих сил, отправляю фотографию тебе. Держи ее дома три дня, потом делай, что хочешь. Помоги тебе Бог, и не поминай лихом!

Рита».

Более корявого и бестолкового письма неведомая Рита написать не могла. Неведомая – потому что никаких Устиновок Столяров не знал, никаких троюродных сестер у него не было, не гостил он в Рязанской области, а прабабка Люсинда (!!!) – это был вообще перебор. Хмыкнув, он повертел записку в руках. Ритка, Маргаритка. Может, он просто забыл? Столяров попытался вызвать в памяти какое-нибудь детское личико, белобрысое, курносое… Нет. Не было в его детстве босоногих девочек с такими именами.

Он вернулся к фотографии.

Теперь он знал, как звали эту некрасивую и странную, страшную почти, женщину. Люсинда Григорьевна. Возможно, когда-то она смеялась и шутила, играла с детьми и внучками, – если верить письму, то мама Столярова была ее внучкой, – но на снимке казалась воплощением тоски и злобы. Неестественная поза, безвольно свисающая кисть, словно женщину заставили так сесть… или даже усадили силой. Зато лицо выражало всю гамму чувств от отвращения до ненависти. В принципе, у Люсинды были правильные черты: высокий лоб, небольшой нос, – но щеки тяжелые и одутловатые, а глаза… Столяров даже не смог подыскать подходящего слова, чтобы их описать. «Как у психа», – подумал он, ежась под пронзительным взглядом. Неудивительно, что таинственная Рита захотела избавиться от этой фотографии. Но почему таким странным способом? Могла бы просто швырнуть в печку… или продать через Интернет, все какая-то польза.

Последняя мысль показалась Столярову интересной и напомнила, что у него есть знакомый, который как раз спец по таким вещам. Недолго думая, он набрал номер и договорился заехать через сорок минут.

Гурин, записанный в «контактах» Столярова с пометкой «фотограф», на самом деле никаким фотографом не был. Среди его многочисленных хобби числилось владение элитным фотоателье, где Столяров не раз заказывал снимки для презентаций и публикаций. Журналистам он не доверял – выскочки и самоучки, – а работники Гурина были все как один опытными и умелыми. После их рук Столяров всегда получался импозантным и благородным. После посещения фотоателье в памяти остались старые карточки в аккуратных рамках, развешанные на стенах; вспомнилось и то, как Гурин рассказывал о разных тонкостях старинных снимков… «Дагеротипы», – вот как он их называл. «Посмотрим, что он скажет», – думал Столяров, поднимаясь к зеркальной двери.

– Ну, показывай, что такого необычного нашел? – дружелюбно спросил Гурин после рукопожатия.

Он аккуратно, за самый кончик достал фотографию и поднес к матовой лампе.

– Ого! Чудесно!

«Неплохо», – подумал Столяров.

– И где ты взял такой изумительный постмортем?

– Что?

– Ну, постмортем. Фотография после смерти, – пояснил Гурин, продолжая рассматривать снимок.

– После смерти? – у Столярова перехватило дыхание. – Но она же смотрит!

– Конечно, – Гурин отложил карточку в сторону. – А это, друг мой, специальная технология. Осмелюсь сказать, практически утраченная. Покойникам открывали глаза, чтобы они выглядели как живые. Ну, на разные ухищрения шли. Иногда рисовали зрачки на веках, но это так, дешевка. У хорошего фотографа был свой рецепт мази или капель, чтобы мертвые глаза блестели. Веки подклеивали, конечно, чтобы они не опускались. Но здесь, – он с любовью прикоснулся к карточке, – снимал еще больший затейник. Веки заколоты булавками! Фотография русская, не знаешь?

– Да, – еле выдавил Столяров. Ему казалось, что его сейчас вырвет. И он еще смотрел на это! Разглядывал!

– Редчайший экземпляр! У нас постмортемов делали мало, это была прерогатива цивилизованной Европы. Они в этом достигли совершенства. Но и здесь мастер постарался. Вот смотри: видишь, сколько подушек, и под локтем еще одна, скручена в валик? Это чтобы придать покойнице устойчивое положение. Бывало, использовали штативы, чтобы покойник сидел или даже стоял.

– Но зачем это? – Столяров боролся с тошнотой. Ему было душно, в груди щемило… Какая гадость…

– На память, друг мой, на память. Фотографии были дороги, иногда человека снимали всего один раз в жизни. И то – после смерти, – он хихикнул. – Слышишь, каламбур: раз в жизни, но после смерти!

– Поэтому она такая… страшная?

– Ну да, дня три, как умерла. Круги вокруг глаз, лицо напудрили, а по рукам видно: кожа уже потемнела.

Столярову вдруг показалось, что в помещении запахло зловонно и сладко.

– Мне… надо идти, – выдавил он, держась из последних сил.

– Понял, к делу. Ты хочешь ее продать? – И Гурин озвучил сумму, которая даже на Столярова произвела впечатление, а далекую М. И. могла бы и вовсе осчастливить.

– Забирай, – он слабо махнул рукой, типа «что я, буду спорить?».

– Через пару дней давай. – Гурин строил глазки фотографии. – Прямо сейчас свободных денег нет. Но только ты не отдавай ее никому, ладно?

– Могу тебе оставить, – с облегчением предложил Столяров. – Чего ее носить туда-сюда?

– О’кей. Не сомневайся, не пропадет. Дай мне три дня, и деньги тебе скину.

«Три дня? Опять три дня», – отметил Столяров, а вслух сказал:

– Не вопрос.

Домой он вернулся уже затемно. Странная история угнетала его, но Столяров старался отвязаться от дурацких мыслей, то и дело напоминая себе: все хорошо, фотография уже не у него. «Не найдет», – мелькнула вдруг в голове странная мысль, когда он отпирал дверь. Столяров не успел ее осознать, как зазвонил мобильник.

– Алло? – Темнота в квартире показалась вдруг особенно густой и гулкой, поэтому он остановился на пороге и протянул руку вдоль стены, нащупывая выключатель.

– Коля? – зазвучал немного смущенный голос Гурина. – Так ты карточку все-таки решил забрать?

Выключатель не находился, а в глубине квартиры колыхнулось что-то светлое.

– Разве? – бодро спросил Столяров, чувствуя холодную испарину на лбу.

– Да, на автомате положил в конверт, а потом в карман, – так же смущенно, но уверенно подтвердил Гурин.

«Камеры посмотрел», – догадался Столяров.

– Хочешь, вернусь? – Он пощупал пиджак и почувствовал плотную карточку. – «Как меня угораздило? Как? И что за светлое пятно там, у входа в гостиную?»

– Да нет, ухожу уже. Давай через три дня. Ну, бывай!

– Давай завтра? – заорал Столяров и нашел выключатель. Желтый свет залил холл. В дверях гостиной, конечно же, никого не было. В трубке слышались частые гудки, Гурин успел отключиться.

Столяров извлек из кармана конверт, держа его двумя пальцами за уголок. Противно было хранить это в доме, но что делать? Он решил спрятать снимок на кухне, как можно дальше от спальни. Включая свет везде, где можно было, он отнес туда конверт и положил в один из нижних ящиков, под старые журналы мод и рецептов. «Надо будет сказать Наташе, чтобы выкинула весь этот хлам», – сердито подумал Столяров и удивился, потому что забыл совершенно о Наташе; а ведь в восемь вечера они обычно созванивались. Он проверил сообщения. Так и есть: «Не дождалась, ухожу на вечерний моцион, потом спать. До завтра!»

Отношения с Наташей становились все прохладней, и искусственная разлука в виде ее поездки в Италию «на воды» не очень помогала. Столяров подумал, что надо бы поужинать, но есть не хотелось. Он плеснул себе на два пальца виски, достал из шкафа пакет с орешками. Захотелось еще лимона – он открыл холодильник и замер.

Густой спертый дух ударил в нос. Еще не пахло гниением, но уже – смертью. Все внутри было покрыто черной плесенью – и упаковки, и даже стенки. «Сколько времени я сюда не заглядывал? – изумился Столяров. – Разве не лазил в холодильник вчера?.. Или позавчера? Надо будет вызвать клининг». Он захлопнул дверцу и решил обойтись орешками.

Перед сном Столяров посмотрел новости, потом немного пощелкал шарики на айпаде. Голову словно набили ватой, и маленькие мерзавцы никак не хотели собираться по три. Но он все начинал игру заново. Спать не хотелось, и он не мог понять, что его тревожит. Кажется, он боялся. Темная квартира уже не была его крепостью, в нее проникли враги, черная дрянь захватила холодильник, а на кухне в ящике лежало… не думать, не думать, не думать! И о пятне в гостиной не думать тоже. Какая-нибудь рефракция света из подъезда, больше ничего.

Но мысль о свете показалась привлекательной. Перед тем как лечь, Столяров прошелся по квартире, включил торшер в гостиной и ряд маленьких лампочек в холле. С некоторой дрожью направился к кухне, щелкнул выключателем. Все было в порядке и на местах. «Пусть горит всю ночь, – злорадно подумал Столяров. – Посмотрим, как ты…» И опять не додумал до конца и даже не понял, что имел в виду. Вернувшись в спальню, он закрыл дверь и со спокойным сердцем уснул.

Но приснился ему кошмар. Он был привязан к стулу, а странные лица без глаз и носов пытали его, что-то спрашивали, разевая вонючие рты с тонкими красными губами. Он не знал, что они хотели, и не мог ответить. Он дергался, бился, чтобы освободиться, но ни тело, ни голова не слушались, даже гортань онемела, и он мог только кричать сипло и протяжно, на одной ноте, как воющая собака. Столяров попытался вырваться из этого сна. Он знал – это знание оставалось где-то с краю, в пределах досягаемости его испуганного мозга, – что надо открыть глаза, и тогда проснешься. Он разлепил веки: вокруг роились цветные пятна. Столяров моргнул и увидел прямо перед собой светлый человеческий силуэт. Он хотел закричать, но горло не слушалось, и изо рта вырвался только хрип. Столяров моргнул еще раз – и силуэта не стало. Только темнота, тишина и мягкость постели. Сонный паралич понемногу проходил: Столяров сделал несколько вдохов. Все в порядке, это только сон. А чего вы хотели, после таких-то переживаний? Он с удовольствием потянулся. В окно падал неяркий свет от уличных фонарей. Он у себя дома, в спальне, здесь все ему знакомо. И в коридоре, который виден в открытую дверь, тоже…

Стоп. Разве он не закрывал дверь перед тем, как лечь?

Опять накатила холодная волна, задрожали и покрылись липким потом ладони. Столяров потянул одеяло на себя, вжимаясь в постель. Он вслушивался в тишину, до рези в глазах всматривался в темный прямоугольник за дверью. Он закрывал дверь? Или нет? Он выпил, прилег. Хотел закрыть, но закрыл ли?

Темнота коридора казалась вязкой и неподвижной, как кисель. Ничего в ней не двигалось, не колыхалось. Столяров моргал, прищуривался – ничего. Да обычная темнота, что он ожидал там увидеть? Просто разморило его от виски, хотел закрыть дверь, но поленился вставать.

Или нет? Он же вставал, ходил на кухню, чтобы включить свет.

А где тогда свет? Почему темно? Столяров сжался в комок. Где торшер в гостиной, где лампочки в коридоре? И кухня, он оставил верхний свет на кухне! Все сто пятьдесят люксов – где они?

Окаменев от страха, Столяров судорожно соображал, почему мог погаснуть свет. Разумное объяснение было одно – вылетели пробки, – но в голову лезли безумные, нерациональные мысли. Проверить все это можно было только одним способом – пойти к счетчику и перезапустить его, но даже под страхом смерти Столяров сейчас не вылез бы из кровати. Как когда-то в детстве, она казалась ему островком спасения посреди тьмы. Внезапно он снова ощутил детский ужас, преследовавший его ночами, вспомнил, как спрыгивал с кровати и мчался к маме, теребил ее, сонную и заплаканную, рассказывая о прабабке. Прабабке? Так старуха на постмортеме как раз приходится ему прабабкой, если верить Рите из Устиновки. Столяров попытался ухватиться за это воспоминание, но нет, оно растаяло, как тонкая струйка дыма, оставив его наедине с сомнениями. Лежа в темноте, он всматривался в проем открытой двери, вслушивался в тишину. Но в квартире ничего не происходило: ни шагов, ни шорохов, ни светлого пятна, которое померещилось ему вечером, – он ничего не видел.

Постепенно Столяров успокоился и расслабился. Все-таки он не ребенок, чтобы бояться темноты, – надо было встать и проверить электричество, в айфоне есть фонарик. Он протянул руку к тумбочке – сотового не было. «Положил на Наташкину подушку», – догадался он и повернулся.

Рядом с ним на кровати сидела женщина с фотографии. Кто-то заботливо обложил ее подушками – теми самыми, в бантах и рюшах, – чтобы она не падала. Неподвижное напудренное лицо было немного повернуто к Столярову, белые глаза раскрыты. Черные точки зрачков не двигались. «Булавки!» – на грани сознания вспомнил Столяров. И запах, отвратительный запах гнили, тошнотворный, вызывающий спазмы в горле, – как он мог его не чувствовать? Как давно она сидит рядом с ним? Столяров не мог оторвать взгляд от зрачков. «Она неподвижна, пока я смотрю, – вдруг подумал он. – Если отведу взгляд, сразу бросится, вопьется в шею… Когда должны петь эти чертовы первые петухи?» Столяров не представлял, который был час; не знал он, и во сколько нечисть разбегается от крика петуха. Может быть, часа в три утра? А если скатиться на пол и побежать к входной двери, старуха успеет его схватить?

Прабабка вздрогнула и медленно повернула голову. Ее тело словно просыпалось, пробуя простейшие движения. Наконец она замерла. Теперь мертвые глаза смотрели прямо на Столярова. Он задрожал, не в силах взять себя в руки. Лежавшая рядом с ним рука Люсинды Григорьевны шевельнулась и поползла по одеялу. Казалось, старуха пыталась ее поднять, но сил хватало только на то, чтобы тянуться к Столярову. Крючковатые пальцы шуршали, скребли по ткани. Вдруг рот Люсинды распахнулся, как будто нижняя челюсть просто опустилась под собственной тяжестью, и на Столярова пахнуло удушающими миазмами помойки. Он и не подозревал, что в мире существует такая вонь! А во рту покойницы что-то шевелилось. Оно ворочалось, перекатывалось в темном отверстии, но это был не язык, более мелкое и светлое… существо? Это движение жутко контрастировало с застывшим стеклянным взглядом. Столяров не мог отвести глаз ото рта Люсинды, зачарованный вопросом: что же там такое? И он получил ответ: на нижнюю губу старухи вдруг выполз жирный червь, не меньше указательного пальца, белесый, рыхлый, с темным пятнышком на голове. Червь замер, и Столярову показалось, что тот смотрит на него с вожделением, что червь уже пресытился старухой и ее давно сгнившей плотью и думает, как перебраться и полакомиться Столяровым. Больше он не мог сдерживаться: волна тошноты поднялась из желудка, опалив кислотой пищевод, и его непременно вырвало бы, но тут Люсинда все-таки подняла руку и схватила его за плечо. Он почувствовал силу ее пальцев, высохшие ногти впились прямо в кожу сквозь ткань пижамы. Матюгнувшись, он на секунду отвел глаза и посмотрел на эту костлявую лапку; а когда опять перевел взгляд на лицо Люсинды, оно оказалось рядом, совсем близко от его лица, как будто за этот миг она успела наклониться к нему. Теперь и рот с червем был всего в паре сантиметров от его рта; и белые распахнутые глаза – в паре сантиметров от его глаз. И он ясно увидел, что из поднятых век торчат поржавевшие острия булавок! Столяров закричал высоко и пронзительно, чувствуя, как что-то непривычно булькает в горле, – и отключился.

Он проснулся и лежал некоторое время, чувствуя тепло солнечных лучей, угадывая дневной свет за опущенными веками. Странное ощущение беды и невосполнимой утраты наполняло его, но причины Столяров пока не понимал. Постепенно воспоминания вернулись, и он одновременно испугался и возмутился. Возмущение быстро взяло верх; «Что за дьявольский кошмар? – подумал он, открывая глаза. – Гурин, идиот, напугал своими историями. Надо же было такому присниться!»

Конечно, в комнате никого не было, кроме него; дверь в холл была закрыта. На всякий случай Столяров посмотрел на плечо – туда, где его схватила рука мертвой Люсинды, – но не нашел на пижаме ни дырок от ногтей, ни пятен, ни даже легкой помятости. Посвистывая, он встал. На работу немного проспал, но важных встреч с утра не было. В конце концов, директор не опаздывает, а задерживается. Секретарь не звонила – значит, все в порядке. Столяров держал и дела, и сотрудников в кулаке стальной хваткой, поэтому небольшое, но заметное звено российской экономики и в его отсутствие работало без перебоев.

В холле он еще раз убедился, что все привидевшееся было сном. Торшер в гостиной горел, лампочки в коридоре тоже. Кухня была залита солнцем и электрическим светом; Столяров быстро все выключил, огляделся. Все в порядке, на местах. Заглянул в холодильник – даже там ситуация уже не показалась ему настолько критической. Правда, у Наташи имелся пунктик насчет плесени. Послезавтра она прилетает: если обнаружит это безобразие, устроит ему варфоломеевскую ночь, да такую, что сегодняшний кошмар покажется детским мультфильмом.

Уже выходя из кухни, Столяров заметил краем глаза что-то неправильное и повернулся к обеденному столу. На нем у самой стенки стояла тарелочка, которой он не помнил; она была прикрыта бумажной салфеткой, голубой в темно-розовых узорчиках. Салфеток таких он тоже не помнил: выглядела она по-деревенски пошло, а Столяров такое не приветствовал. Ему нравились большие и однотонные, они казались дорогими, стильными. Он протянул руку и снял салфетку.

На тарелочке лежали выглядевшие совершенно свежими оладушки, штук пять, как раз к завтраку. Удивленный Столяров наклонился к ним, недоумевая, откуда они тут; двумя пальцами взял верхний за край и приподнял.

Под ним в тесте ворошилась целая колония жирных белых червяков. Маленькие и толстые, они отвратительно напоминали того, который приснился Столярову ночью во рту старухи Люсинды. Столяров хотел было отшвырнуть оладушек, но сдержался и медленно опустил его на тарелку. Откуда здесь эта дрянь? – чуть не закричал он. Откуда, откуда? Была ли тарелка на столе вчера?

«Успокойся, – скомандовал он сам себе. – Ты когда в последний раз здесь ел? Несколько дней назад заказал доставку? Заказывал оладьи?»

Он содрогнулся, представив, что мог это съесть. Пусть даже тогда они еще были свежими – но зараженными, наверняка. А с другой стороны… он не стал бы заказывать оладьи. С детства их ненавидел. «Кушай, кушай, внучок», – сказал в голове незнакомый женский голос.

«Я заказывал осетинский пирог, – вспомнил он. – Похоже, они положили оладьи в виде комплимента. Я их даже не заметил и оставил на столе».

Теперь Столярову стало еще хуже. Пирог-то он съел – а что там было в начинке, бог его знает. Понимая, что на сегодня лишился аппетита, Столяров взял тарелку и стряхнул оладьи в унитаз, потом отправился на работу.

Как обычно, день пролетел на одном дыхании. Переговоры, совещание в холдинге, неверно отгруженный товар. Поставщики дурили, заказчики козлили, сотрудники деградировали, – хотя, казалось, куда уж больше. К концу рабочего дня Столяров так замотался, что полностью забыл и о ночном кошмаре, и об оладьях с червяками. Все это иррациональное и странное выветрилось у него из головы, как разорванная бумажная мишура. К вечеру он все-таки проголодался и, закончив с делами, зашел в кафе рядом с работой. Там он вновь вернулся мыслями к тому, что пережил дома, но теперь неприятные события не казались чем-то серьезным и значимым. Столяров все еще волновался, как Наташа отреагирует на испорченный холодильник, но потом подумал: «Какого черта! Приедет из Италии и сама приберется. Там же не ртуть разлилась, а всего-то плесень. Некогда мне этим заниматься», – и сразу успокоился. В результате домой Столяров пришел сытым и довольным, в хорошем настроении, принял душ и сразу завалился спать. Ничего ему не мерещилось, не пугало. Он даже включенный свет оставлять не стал и, едва голова коснулась подушки, уснул сном младенца.

Проснулся Столяров ночью от какого-то шума. Сперва он подумал, что спит и во сне слышит, как кто-то разговаривает на кухне. Он даже решил, что Наташа вернулась пораньше и привела с собой подружку. Бред, конечно: не в привычках Наташи было прилетать без встреч и букетов или приходить домой тихо, почти тайком, не разбудив спящих и не подняв отдыхающих. Прислушавшись, он понял, что слышит только один голос: женский, плаксивый, истеричный, – и этот голос разговаривает сам с собой, жалуясь и причитая.

Первым его желанием было зарыться поглубже в постель и забыться – авось до утра таинственный голос сам собой исчезнет. Но как же это – оставить незнакомку здесь, в квартире? Да и откуда она взялась? Вздохнув, он встал, взял сотовый и включил фонарик; потом босиком пошел на звук, ступая медленно и неслышно. В тот момент он еще был уверен, что спит, и удивлялся, как все похоже на правду, даже гладкий паркет под ногами. Женщина то плакала, то что-то бормотала неразборчиво, повторяя одни и те же слова. Спросонья ему показалось, что она зовет его по имени: «Коля! Коленька!» «Да кто это может быть?» – лениво спрашивал себя Столяров, и вдруг его словно ударило наотмашь. Он похолодел и окончательно проснулся, с беспощадной ясностью осознав, что давно уже не спит. Ему в голову сразу же пришла простая мысль, что никакой женщины здесь быть не могло. Никому не удалось бы проникнуть в квартиру, запертую изнутри на современный, изощренный засов; никто не стал бы сидеть в темноте на кухне, громко стеная и плача. Он мог представить себе только одного человека, способного на это, – но тот человек был давно мертв и похоронен, а в ящике кухонного шкафчика у Столярова лежала его фотография с заколотыми булавками веками.