Текст книги "Сборник "Самая страшная книга 2014-2024" (СИ)"

Автор книги: Юрий Погуляй

Соавторы: Майк Гелприн,Николай Иванов,Максим Кабир,Дмитрий Тихонов,Оксана Ветловская,Ирина Скидневская,Елена Щетинина,Лариса Львова,Юлия Саймоназари,Лин Яровой
сообщить о нарушении

Текущая страница: 219 (всего у книги 353 страниц)

Раскольники молчали.

– Помилосердствуйте! – заканючил Матвейка, силясь разжалобить. Он не знал, что они будут делать с изувеченной женщиной, но оставлять ее здесь, обрекая на мучительную смерть от ран и голода, Матвейка не хотел.

– Савва, – коротко бросил Прокл.

Кивнув отцу, Савва подошел к несчастной и одним взмахом перехватил ей горло ножом.

– Ты чего? – поперхнулся Матвейка. – Это же… Как же…

Савва зыркнул недобро.

– Помилосердствовали, – отрезал Прокл. – Вдоволь намучилась, а теперь воссядет одесную Христа в Царствии Небесном. Уходим.

Не оглядываясь, раскольники двинулись дальше. Матвейка остался на месте. Внутри клокотало, он глубоко, с присвистом задышал. Кровь прилила к лицу. Догнал еретиков в два прыжка, дернул Савву и закричал прямо в лицо:

– Она… она, значит, в Царствие Небесное, а ты, убивец, куда? – и тут же упал, сбитый ударом под дых.

С перекошенным от злости лицом Савва навис над ним, ударил ногой в бочину. Резкая боль заставила Матвейку скорчиться и засипеть. Савва хотел ударить еще, но передумал: сплюнул под ноги и отошел.

– А ты его не суди, попенок, – сказал Прокл. – Али сам без греха?

Матвейка втянул голову в плечи. Взгляд Прокла, пристальный и насмешливый, прожигал насквозь, проникая глубоко в душу. Возможно ли, что еретик про девку с ребенком узнал? Ведь нет на Матвейке иного греха, не считая украденных из подаяний копеечек и срамных мыслей про баб. Так то и не грехи вовсе – так, мелкие прегрешения. А если Прокл колдун-чародей? Не зря раскольников раньше заживо жгли, любому ведомо, учение их сатанинское, а книжечки богохульственные.

– Ну так есть грехи, а? – повторил Прокл.

– Е-есть, – заикнулся Матвейка.

– Вот хайло и закрой. Молодой ты, да и дурак, никонианской ересью околпаченный. Корчишься червяком в нужнике, в дерьме плаваешь и этому рад. Нынче все с великим грехом, как истинную веру православную предали. Глаза разуй – земля кровью исходит, дождь с небес черный льет, народишко язвами покрывается и гниет, нехристи бичом божьим изводят народ, царские слуги последнее тянут из мужика, заживо шкуру дерут. Не осталось на свете ни справедливости, ни добра. Матери детей продают, блуд кругом и разврат, людей русских в немцев кроят, бороды сбривать велят и в платье иноземное переодевывают. В тыща шестьсот шестьдесят шестом году от Христова Рождения погибла Святая Русь, воцарился Антихрист, и врата райские закрылись на ключ. Теперь что грешник великий, что праведник, едино в пекло, в огонь и котлы.

От страшных картин у Матвейки перехватило дыхание. Он промычал:

– Не тако оно, не тако…

– Тако. Одно зло на миру, – ощерился Прокл. – Отныне дорога в Царствие Небесное выстлана костями и кровушкой полита по примеру первых святых: через боль и муки великие к спасению грешной души. Ибо сказано Иоанном Златоустом: «Ты же, слыша о железной решетке, имеющей вид лестницы, вспомни о мысленной лествице, виденной патриархом Иаковом, которая простиралась от земли до неба; по той нисходили ангелы, а по этой восходили мученики; на той и другой стоит Господь». Кто смерть мученическую за веру принял, перед тем райские врата сам Христос распахнет. Ищешь спасения – от Антихриста отрекись и двумя перстами крестись.

Напуганный словами Прокла, Матвейка не сразу понял, что тот понуждает его перейти в их веру.

– Ну! Давай крестись, как отцы с дедами крестились!

Матвейка, трясясь осиновым листом, потянул руку ко лбу и попытался схитрить:

– А какая разница, двумя, тремя? Богу едино.

– Брехня никонская, – резко сказал Прокл. – Сатана нашептал, а ты повторил. С малого попущения все зло и растет. Сегодня три перста вместо двух, завтра заповеди повелят нарушать, а послезавтра мужика с мужиком в церкви станут венчать.

– Не бывать тому! – отшатнулся Матвейка.

– И о трех перстах так говорили, а теперича ниче, прижилось, – усмехнулся раскольник. – «Стоглавый собор» при царе Иоанне всех, кто не двуперстием крестится, анафеме предал. Сто лет не прошло, а вот оно, троеперстие, дьявольский знак. Крестись, как истинной верой положено.

– Иначе пальцы лишние отрежу, останется два, – вкрадчиво проговорил Савва.

Матвейка жалобно заскулил, отпрянул назад. Спасения не было. Или поганиться еретичным знамением, или верная смерть. Для раскольников человека что муху убить. Ради чего две души невинные в подполье сгубил? Или это наказанье и есть?

Савва с Проклом замерли, вглядываясь Матвейке за спину. Он повернулся, размазал грязные слезы по морде и обомлел. В ковыльном море плыли два всадника. До них оставалось саженей тридцать, и Матвейка рассмотрел бородатые, совсем непохожие на татарские лица, высокие меховые шапки и длинные пики в руках. Казаки, как есть казаки! В Саратове навидался этого лихого и опасного народа. Отвел Господь беду! Дуля вам, раскольнички, а не Матвейкина простая душа! От поганых ушел, а теперича и от самого Сатаны!

Матвейка вскочил и опрометью бросился к казакам. Его никто не преследовал.

– Свой я, свой! – Матвейка, мельтеша руками как угорелый, добежал до всадников и на радостях бросился целовать пыльный сапог казака в рваном кафтане, отделанном бордовой парчой. От запаха конского пота щипало глаза.

– Ну буде, буде, сапог до дыры иссосешь, – выдернул ногу казак и подмигнул второму. – Видал, Куприян, по-царски встречают!

– Он тебя, Михайла, видать, за отца опознал, – хохотнул Куприян. – Эй, паря, а вроде эт я с твоей матушкой на сеновале грешил?

– Шутите, дядя? – Матвейка по-дурацки заулыбался.

– Шутю, – осклабился Куприян и полоснул нагайкой. Слепящая боль стеганула спину и опалила лицо. Матвейка хлопнулся на колени, закрыл голову руками и истошно завыл, увидев на ладонях свежую кровь.

– Вставай, смердячья душа! – велел Михайла. – К дружкам топай, дурканешь, шкуру спущу.

– Не дружки они мне, – заскулил Матвейка, зажимая рассеченную щеку.

– Разберемся. – Михайла тронул пегого жеребца.

Раскольники не бросились наутек, от конного разве в степи убежишь? Встали спина к спине, достали кистени.

– Видал? – хохотнул Михайла. – Во времечко наступило, лапотники – и те при оружии!

– Эй, а ну не балуй, – Куприян вытащил пистоль и прицелился. – Железяки бросайте!

Матвейка ждал от раскольников бессмысленного сопротивления, яростной схватки, и прогадал. Прокл шепнул сыну на ухо, и кистени полетели в траву.

– Сдаемся.

– Ну то-то. Вяжи их, Михайла.

– А этого?

– А в этом угрозы, как в котенке малом.

Матвейке стало обидно, и он, не понимая, что происходит, сбивчиво затараторил:

– Дяденьки, тут татары близко, в Дикое поле с полоном идут. Надо войско собрать и ударить по ним!

– Ага, так и сделаем. – Михайла спрыгнул с седла и пошел к раскольникам, на ходу разматывая веревку.

– Извиняй, сынок, – сказал Савве Прокл. – Видать не судьба.

– Как Бог дал, батюшка. Зато как мечталось, вместе в Христовы палаты войдем.

Прокл перекрестил сына. Михайла замер, глянул подозрительно и сказал:

– А ну еще покрестись.

Прокл перекрестился размашисто.

– Истинной веры держитесь? – ахнул Михайла.

– Древлеправославные мы, – горделиво откликнулся Прокл.

– От дела! – Михайла бросил веревку и перекрестился двуперстием. – Ты глянь, Куприян!

У Матвейки подкосились ноги. Куда ни плюнь, всюду еретики, пристают, как репьи к бродячему псу! Да что же это такое?

– Бежим от Антихриста, – пояснил Прокл. – Ищем землю обетованную, подальше от никонских собак и новых порядков срамных.

– И правильно, браты! – Куприян опустил пистоль. – Мы вон давно утекли и красиво живем.

– Станица рядом?

– Выше бери, – подбоченился Куприян. – Орда! Хан Гирей за Кубанью землицу нам в вечное владение дал, отныне служим ему. С ногайским мурзой в набег и пришли.

– С татарами? – удивился Прокл.

– Татары нам братья, – пояснил Михайла. – Враг у нас общий – Москва и антихрист Петрушка. Булавинский бунт не забыли? Славно погуляли тогда, покуражились, всласть перевешали царских подпевашек и холуев. А как разгромили нас, пришлось уходить с женками и детьми. Петруша, ненавистью к православной вере кипя, нас бы ни в жисть не простил. Отныне на москалей у нас ого какой зуб. В энтот раз славно русаков пощипали, долго кровью будут харкать.

Матвейку трясло. Как это, казаки вместе с нехристями татарскими на Русскую землю разбоем пришли? Истинно, еретики-раскольники, враги лютые, ненавистью и злобой кипящие. Жаль, не перебили их всех в свое время, не срубили гадине ядовитой башку.

– Ты прости меня, паря, – обратился Михайла к Матвейке. – Сгоряча саданул, не признал за свово.

Матвейка растерялся.

– Никонский выродок он, – пояснил Прокл. – С собой ведем, хотели туркам продать.

– А я и смотрю – рожа мерзкая, – Михайла замахнулся рукояткой нагайки, но не ударил. – Повезло вам с нами, татарский разъезд бы мигом в лоскуты порубал. Орда близко, три загона возле Черного ручья собрались, полтыщи татар, нас, некрасовцев, сотня, да полону несчитано. До утра будем поджидать остальных.

– Спаси Господи! До своих добрались! – Прокл, униженно кланяясь, ткнулся лицом в гриву Куприянова коня. – Уже и не чаялись.

Матвейка часто, с присвистом задышал. Сволочи! Так и знал, никаких родных они спасать не идут! Татарам продались, суки! А может, и вовсе лазутчики…

Михайла наклонился за оружием, и тут до того безучастный Савва прыгнул мягко и плавно, словно огромная кошка, выхватил из рукава нож и без замаха вонзил лезвие казаку в левый бок. Прокл резко дернул Куприяна за ногу, вырвал из седла, шмякнул о землю, вбил колено в лицо и вызверился на обмершего Матвейку:

– Коней держи, дура!

Михайла сучил ногами в расплывающейся кровавой луже, Куприяна поставили на колени, и Прокл ласково попросил:

– Отвечай, соколик, далече ли до Черного ручья, кто у вас атаман и есть ли заветное слово, чтобы разъезды пройти?

Куприян выхаркал багровые сгустки и осколки зубов и прохрипел:

– Хера я вам расскажу! Иуды, будьте вы прокляты!

– Железом надо прижечь, – задумчиво сказал Савва.

– Жги, мразь, пытай, – Куприян выкатил бешеные глаза. – Мне боль, что ласковая жена.

– Много знаешь о боли? – Савва медленно стащил кафтан. Матвейку качнуло. Спина раскольника бугрилась вздутыми синими шрамами заживших и свежих, с треснувшей коркой, сочащихся гноем рубцов. Следы плетки или бича. На груди и животе цвели кошмарные бутоны ожогов, плоть сморщилась и усохла. Глаза Саввы застыли. – Я покажу тебе настоящую боль.

Савва оказался прав: некрасовец Куприян не знал, что такое боль. Раскольники пыточное дело ведали крепко – язык предателя-казака развязался быстро. Про все рассказал Куприян: про дорогу до Черного ручья, про атамана и про слово заветное. Ничего не утаил. В неглубокой промоине на поживу стервятникам остался кусок окровавленного, скулящего мяса. Если Матвейка и раньше боялся раскольников, то теперь звериной жестокостью они внушали безысходный, панический страх. Не люди – демоны.

Раскольники взяли коней с оружием, нахлобучили на головы казацкие шапки и стали неотличимы от настоящих некрасовцев. Прокл взял Матвейку на свою лошадь, но, когда впереди показалась узкая лента степной речушки, ссадил обратно на землю.

– Лагерь должен быть скоро, дальше пехом пойдешь. Мы тебя в полон взяли, идем татарам продавать, а пленников верхом не катают за здорово живешь.

Делать нечего – поплелся Матвейка дальше пешком. Вроде недалеко осталось, а все равно обида взяла: свои-то ноги раскольники поберегли! А ну как не две версты впереди, а поболе? Солнце поднялось высоко, и Матвейка взмок от пота. Давно не мытое тело отчаянно чесалось, ноги немилосердно ныли. Казацкие кони под Саввой и Проклом недобро косились и тихонько похрапывали, то ли чуя на спинах чужаков, то ли потешаясь над ним, пешим.

По пути отец и сын думали, как пробраться в лагерь. Поначалу решили отвлечь татар огнем: подпалить степь да пробраться к пленникам, пока в лагере будет царить неразбериха. Но от этой затеи пришлось отказаться – ветер дул со стороны лагеря и меняться не желал. Тут как бы самим не сгореть! А Матвейка снова почувствовал, как у него затряслись руки, сердце заколотило о ребра, и чем ближе был татарский стан – тем сильнее. Вдруг раскусят их татары да порубят на куски? Или того хуже – схватят и бросят к остальным? Что тогда?

– Пришли, – прервал мысли возглас Прокла. – Вон он, лагерь, – в излучине.

Матвейка пригляделся. Издали стойбище Орды угадывалось по огням походных костров, слившихся в дымное зарево. Когда подошли ближе, Матвейка расслышал приглушенный шум множества голосов, смешанных с конским ржанием, бряканьем железа и мычанием коров. Хотя день подходил к концу, в лагере царило оживление. Между раскинутых шатров туда-сюда сновали фигурки, таскавшие к центру лагеря бревна и вязанки хвороста. Бил барабан, протяжно выла зурна. От костров одуряюще тянуло вареным мясом.

– Праздник, что ли, какой? – вполголоса спросил Савва.

Прокл не ответил, хмуро разглядывая непонятное действо. Несколько бревен вкопали в землю, обложили сухими ветками. Раздался взрыв хохота, и басурмане побежали вглубь лагеря, в сторону балки, где, по словам Куприяна, держали пленников.

– Вот тебе и праздник, – сказал Прокл, когда татары вернулись обратно, волоча на веревках с дюжину изможденных мужчин и женщин. Пленники шли понуро, но безропотно, словно смирившись со своей участью. – Тешиться будут, собаки. Кровь христианскую лить.

Матвейка скрипнул зубами. Вновь накатила волна страха, холодного, жуткого, пробиравшего до печенок. Стиснув пальцы в кулаки, он сосредоточился на том, чтобы не выказать своего трепета перед раскольниками. Проклу и Савве, похоже, страх был вовсе неведом.

Пленников привели на освещенную площадку в центре лагеря, посадили на землю. Выбрали троих и потащили к столбам. Под кучами хвороста несмело занялся огонек.

– Так мы и проберемся к полону, пока нехристи потешаются. – Прокл махнул рукой в сторону балки. – Охраны там вряд ли много – управимся.

– Дай руки свяжу, чтоб взаправду было, – проворчал Савва, спутывая ремнем Матвейкины запястья. – Ты у нас пленник – не забыл?

– Не забыл! – окрысился Матвейка. – Вы совсем дураки? Куда лезете? Сцапают нас!

– На все Божья воля, – откликнулся Прокл. – Тут на десяток верст вокруг нет никого, кроме татарвы и некрасовцев-казаков. Некого им бояться, на то и расчет.

На линии постов их дважды окликнули, требуя назваться, и Матвейка всякий раз обмирал. Но Прокл называл заветное слово, и преграды им не чинили. Более никто не обращал внимания на двух конных и одного пешего, неторопливо бредущих через поле в сторону балки, скрытой между пологих холмов. С двух сторон помаргивали костерки сторожей. Вроде невелика охрана, а большего и не надо, кругом конные разъезды дозоры несут. За полоном особо не следили, деваться в степи некуда, а обессиленный далеко не уйдешь, татары догонят, заживо шкуру сдерут.

«Бог не выдаст нехристям на поживу! – убеждал себя Матвейка. – Найдем раскольничьих сродственников, а потом…»

Истошный крик со стороны лагеря прервал его мысли. Тут же раздался взрыв хохота, барабаны задали плясовой ритм. В нервном огне костров пляшущие фигурки казались чертями, устроившими богомерзкий шабаш – точь-в-точь как на фресках в церквушке села Лугового! Впотьмах, средь костров, метались длинные кривые тени, наводя на Матвейку мрачную жуть.

Когда они подошли к балке, дежурившие наверху казаки-охранники оживились.

– Кто такие? – гаркнул сверху хриплый бас. – Чего надо?

– Помогай Бог, браты! – откликнулся Прокл. – Мы из сотни Лукьяна Рваного, в темноте от своих отбились. Вот, добавочек привели! В степи изловили.

Прокл саданул Матвейку в плечо. Матвейка боли не чуял, замерев на краю. Внизу в призрачном лунном свете колыхался и стонал людской океан. От края до края сотни, тысячи полонян. Словно всю Русь согнали в пропитанную горем и муками яму посреди бескрайней дикой степи. Сторожей было трое: два угрюмых лохматых мужика, одетых в смесь русской и татарской одежды, третий – парнишка лет двенадцати с чумазым лицом. От них тянуло потом, кислой брагой и овечьими шкурами.

– Экая срань, – казак со сломанным и криво сросшимся носом брезгливо скривился при виде добычи. – В байрак пихайте, к остальным, я руки не буду марать.

– А татарове чего расшумелись? – кивнул за спину Прокл.

– Потеха у них, – завистливо сказал второй, огромный, с длиннющими руками казак. – Что ни вечер, бабенок молоденьких насилят ночь напролет. Некоторых даже и до смерти. А мы ясырь пасем, в душу ети! – казак зло сплюнул под ноги.

– Так идите, – предложил Прокл. – Мы посторожим, не убудет.

– С чего добрый такой? – прищурился здоровяк.

– Свой интерес, – подмигнул Прокл. – Наша сотня с припасами только к рассвету причапает, а у нас ни жрать, ни выпить, вот бы и пристали к вашим харчам.

– А глядишь, полоняночек выберем посмазливше и убежим, – обронил в пустоту Савва.

Казаки уставились недобро, а потом кривоносый расхохотался, хлопая руками по бедрам.

– Ах-ах, забавный ты паря!

– Сбегут! – заухал громила. Парнишка-казак улыбнулся краешком рта. Напряжение спало.

– Ну лады, – подмигнул кривоносый. – Дело плевое, главно не спать, атаман с проверкой придет, всыпет плетей, он строгой у нас. В кувшине сивуха, в котомке хлеб и мясо сушеное. Чем богаты. Вернемся, бараний бок принесем. Леонтий, остаешься при них.

Казаки, похохатывая, скрылись в густой темноте. Шаги стихли. Со стороны татарских костров доносились душераздирающие вопли и разбойничий свист.

– Не взяли Леонтий, тебя? – подтрунил Савва. – Мал по бабам ходить?

– Не очень-то и хотелось, – окрысился парень. – Мне до баб дела нет, я москалей резать пришел.

– Ух молодец, – одобрил Прокл.

– Москали, бесовы дети, в том годе батьку сгубили. Мщу теперича за него.

– И как?

– Да никак! Хотел одного рубануть, да дядька Илья не велел, сказал, за полоном пришли, живьем надо брать! – вспылил Леонтий, воровато огляделся и прошептал: – Я удумал чего. Пока дядьки нет, в яму спущусь и хоть одного зарежу, можно, нет?

– Отчего нельзя? Давай, а мы поглядим.

– Правда?

– А чего сволочей этих жалеть? – приободрил Савва. – Только батьке-покойничку сначала поклон передай.

Раскольник накинул на шею опешившему казачонку веревочную петлю. Мальчишка захрипел, выкатил глаза, руки зашарили по удавке, ноги рыли песок. Когда он обмяк, Савва опустил дергающееся тело рядом с костром. Судороги затихли. Казалось, парень прилег отдохнуть. Луна щерилась безобразной призрачной маской с небес.

– Теперь быстро, – шепнул на ухо Прокл. Путы упали с Матвейкиных рук. Раскольники пошли по краешку балки, теряясь во тьме.

– Авдотья! Авдотья Чагина! – позвал Прокл.

Матвейка сжался, представив, как услышат татары, сбегутся, и пропадет он ни за ломаный грош.

– Евдокия! – вторил отцу Савва. – Евдокия, голуба моя!

Людское море на дне балки заволновалось, понеслись стоны и тихий, сдавленный шепоток.

– Нету таких, – откликнулся мужской голос.

– Чагиных не видали?

– А вы кто?

– Мимохожие, – Прокл двинулся дальше, вызывая своих. Матвейка шел сзади, постоянно оглядываясь. В ночи мерещились подбирающиеся татары с кривыми ножами в зубах. Одолели саженей сто, прежде чем из балки откликнулись:

– Проклушка?

– Авдотья! – Прокл с Саввой коршунами бросились вниз, осыпая песок. Матвейка следом. Его приняла и укутала покрывалом сизая, мертвящая темнота. Чернели скорченные человеческие фигуры. Нахлынула волна обреченного ужаса и смрад множества грязных людей. Кошмарный аромат мочи, дерьма и спекшейся крови, оседающий на губах. Пленники лежали вповалку, обессиленные дальней дорогой. Ад, истинный Ад на земле, как Прокл и сказал.

– Пить, пить!

Матвейке вцепились в ногу, он шарахнулся в сторону и едва не упал. В лунном свете корчился тощий мужик с разбитым в кашу лицом.

– Пить!

– Нету, миленький, нету. – Матвейка с силой выдернул ногу и бросился за раскольниками, больше всего боясь потеряться среди толпы живых мертвецов.

– Авдотья! – Прокл обнял невысокую полную женщину, зарылся бородой в грудь.

– Батюшка! – к ним припала девушка, худенькая словно тростинка.

– Живые, – ахнул Прокл. – Евдокия где?

– С нами. – Авдотья отступила. К склону оврага привалилась черная фигура.

– Евдоха! – Савва упал на колени перед женой.

Прокл целовал супругу и дочь. Матвейка переминался с ноги на ногу, глупо улыбаясь во тьму. От воссоединившейся семьи веяло любовью и тихим, умиротворяющим счастьем. Тем, что обычно не выставляется напоказ. Голова пошла кругом, в удачу не верилось. Вот тебе и еретики. Глубоко в сердце затеплилась робкая надежда. В Орду пробрались, бабенок сыскали, татар не спужались, авось получится своим ходом уйти. Вокруг шевелились пленники, кто-то плакал, слышались обрывки молитв.

– Пришли, родименькие, пришли, – зачастила Авдотья. – Мы и не чаялись.

– Да я уж молодуху было нашел, да Савка сопли распустил, пришлось идти выручать, – откликнулся Прокл. – Нюню несчастную на погибель отцу родила.

«Нюня», на Матвейкиных глазах резавший людей как скотину, ворковал над женой.

– Уходить не пора? – Матвейка тронул Прокла за рукав. Неужто не понимают, светает рано, по темке надо подальше утечь.

– Погодь, – отмахнулся раскольник, словно от комара. – Не мешай. Готовьтесь, бабоньки, спасемся, как верой святого Стефана заведено.

Евдокия поднялась, стеная и охая, Савва заботливо поддержал. Она отдышалась и тихо сказала, гладя круглый, надутый живот:

– Толкается ужо, беспокойный, весь в отца. – Евдокия перекрестилась.

– Душа непорочная, нерожденная, вознесется прямиками к Христу, – нежно прошептал Савва и губами нашел губы жены. Матвейка пропустил в гнилой темноте быстрый, сильный удар.

– Спаси Господи, – Евдокия охнула и подломилась на обмякших ногах. Из широкой раны в животе толчками плеснула черная кровь, заливая Савву, застывшего с ножом в повисшей руке.

Матвейка подавился от ужаса и засипел, волосы на затылке зашевелились. Он попятился, не чувствуя, что идет по живым. Прокл, с меловым в лунном свете лицом, похожий на древнего демона, одним взмахом перерезал горло жене. Дочка Мария даже не дернулась, ожидая участи с покорной обреченностью и кривой, жутковатой улыбкой. В ее глазах застыла непроглядная тьма. Спустя мгновение она упала на мертвую мать. Прокл зашатался, из груди вырвался надрывный, плачущий вой.

– Спи, голубушка, спи, я иду за тобой. – Савва тяжело, через силу поднялся. – Благослови, батюшка, на подвиг мученический.

От охрипшего, незнакомого голоса Прокла Матвейку затрясло.

– Если же скажут тебе: «Куда нам идти?», то скажи им: так говорит Господь: кто обречен на смерть, иди на смерть, – слова Прокла упали проклятием. – Как порешили, так и делай, сынок. Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу. И ныне, и присно, и во веки веков. Аминь. Господи, помилуй, Господи, помилуй. Господи, благослови.

Нож Саввы вошел отцу в живот и, хлюпая, пополз вверх, вспарывая грудину. Прокл ухнул, оперся на сына и ударил Савву лезвием под кадык. Они рухнули рядом. Савва умер, а Прокл, кряхтя и постанывая, сел и привалился спиною к жене.

Из Матвейки словно вырвали жилу, ноги не слушались, он сделал пару шагов, рухнул на колени и беспомощно забормотал, дурея от медного запаха пролитой крови:

– Вы… вы… вы чего наделали, сволочи?

– Тихо, – Прокл скрипнул зубами, залитый кровью с головы до ног. Своей, жены, дочери, сына. В темноте жутко белели вытаращенные глаза. – Помру вскорости я.

– И подыхай, сукин сын! – Матвейка ударил раскольника в грудь.

Прокл закашлялся густой, вязкой жижей, пустив пену по бороде.

– В Аду мы, парень. Я тебе говорил. Теперь видишь и сам. А из Ада выход един – через муки великие, паче чем Исус претерпел. Так вера наша гласит.

В Матвейкиной голове возникли образы недавнего прошлого: отец-игумен читает перед монастырской братией «Двунадесять ересей» – перечень учений еретических, после церковного раскола появившихся. Иные из них отрицали поповство и верили, что Сатана уже поработил грешную землю; потому, кроме как через муки земные, в Царство Небесное никому хода нет.

– Не вера то, ересь! – запальчиво крикнул он.

– То попы говорят, Антихристу запродавшиеся. – Прокл зажал выползающие из брюха кишки. – Только мы, дети святого Стефана Кинешемского, истину попранную храним. Обманут народишко, оттого и души заблудшие. Тьма во тьме. А свет один – страданием смыть любые грехи. Не исповедью: Богу пустые слова не нужны, Господь сына своего на пытки обрек, на искупление через смерть, так и нам завещал. Только мученику открыто Царство Небесное. Оттого и порешили семьи свои, не дали на чужбине пропасть. Стоят родные перед воротами Рая, меня дожидаются. Иду я, миленькие, иду…

– Вы же спасти их хотели! – Матвейка расплакался.

– Вот и спасли. – Прокл закрыл глаза. – От плена и бесчестья на чужбине. В смерти спасение. Милостива она. Слаще татарского рабства в тысячу раз.

– Не думал ты ни жену, ни дочь вызволять, – страшная догадка опалила Матвейку огнем. – А я уши развесил.

– Молодой ты, ума не нажил еще, – закашлялся Прокл. – Неужто верил, будто девиц красных из беды вызволим и домой привезем? Дурак. Жизнь – не сказка тебе. От татар не уйти. До засечной черты тридцать верст по голой степи. Потому дорога наша в один конец и легла.

– Меня притащили пошто? – заскулил Матвейка.

Раскольник не ответил. Тяжелая голова свалилась на плечо, ладони разжались, из широкой раны выпал ком окровавленных потрохов. Прокл умер с добродушной и умиротворенной улыбкой. Там, наверху, его ждали жена, дети, сноха и неродившийся внук.

Матвейка сидел, пялясь на остывающих в темноте мертвецов. Мысли кружили неистовый хоровод. Пришло осознание – должен был Матвейка принять гибель вместе с батюшкой Сергием, в поруганной татарами церкви. Такова Божья воля была. Ослушался Матвейка, верой был слаб, загубил вместо себя две живые души. Радовался, дурак. Только Господа не обмануть. Послал он Матвейке двух святых, а может, и ангелов, открыл, как из царства Антихриста в Царствие Небесное по лестнице мученической взойти.

– Добрый человек.

Матвейка очнулся рывком, вернулся в Ад на земле. Рядом, залитая призрачным лунным светом, сидела полонянка с распущенными, косматыми волосами. Лицо заплыло синяками, превратив глаза в узкие щелочки, свезенный нос хлюпал на середине правой щеки. Поверх голого, грязного тела накинута вшивая тряпка.

– Ребеночек у меня, Игнатушка, – с трудом шевеля расплющенными губами, сказала она, протянув воняющий падалью черный комок.

Матвейка разучился дышать. Дите давно было мертво, распухло на жаре и начало гнить. Жуткие подробности скрыла спасительная угрюмая темнота.

– Спит он, тс-с, – баба приложила палец к беззубому рту. – Давно спит, не надо будить, плохо тут. Снасилили крепко татары меня, порвали нутро, больно, моченьки нет. Смерти хотела, и услыхал Боженька молитвы мои. – Она приблизилась вплотную и горячо прошептала: – Ты убей меня, благодетель, избавь от жизни проклятой, от рабства и поругания на чужбине.

Матвейка замер. Слова застряли в горле смрадным комком. Ей не нужно было его утешение. Ни ей, ни другим. Полоняне ползли и брели к нему, заключая в круг из обреченных тел, умоляюще протянутых рук и безумных, сверкающих глаз.

– Благодетель!

– Милостивец!

– Родненький, помоги!

– Спаси за ради Христа!

– Убей!

– Освободи!

– Мы бы и сами, да грех. А товарищи твои другие, и ты другой. Не иначе, Господь вас послал. – Женщина облизнулась, показав изжеванный черный язык.

Матвейка смотрел на нее и видел девку из Лугового, задохнувшуюся в яме с мальцом на руках. Ту он сгубил, а эту спасет, эту и многих других. Таков промысел Божий, вот зачем дарованы Матвейке несколько лишних деньков. Свет истинной веры снизошел на него. Степь как плаха, полоняне как исповедники, кровь раскольников как святая вода. Искупление за грехи. Войско из мучеников, рука об руку в Рай. Туда, где нет горя, нет боли, нет страданий, где навеки сломаны и сожжены пыточные кресты. «И сказал Господь: кто обречен на смерть, иди на смерть».

«Жди нас, Господи!» – Матвейка улыбнулся звездному небу, перекрестился двуперстием и нащупал в темноте липкую от крови рукоятку ножа…