Текст книги "Сборник "Самая страшная книга 2014-2024" (СИ)"

Автор книги: Юрий Погуляй

Соавторы: Майк Гелприн,Николай Иванов,Максим Кабир,Дмитрий Тихонов,Оксана Ветловская,Ирина Скидневская,Елена Щетинина,Лариса Львова,Юлия Саймоназари,Лин Яровой
сообщить о нарушении

Текущая страница: 218 (всего у книги 353 страниц)

И ответом ему становится вороний грай.

Птицы падают с неба тяжелым, жестким дождем. Они бьют его по голове, плечам, спине, погружают клювы в плоть и вырывают куски – тут же жадно, поспешно глотают, давясь и отрыгивая.

Он смотрит в черные провалы. В кротовьи норы. В ходы в бесконечность и неизвестность. В чернозем, в песок, в глину. В осьминники и клинья, «переезды» и пахоту. В рассыпчатые клубни печеной картошки, в пареную золотистую репу, в пористый, душистый каравай хлеба.

Вороны пожирают его, набивая им брюхо.

Он покорен и тих.

С птичьим пометом он вернется в землю.

В мать – сырую землю.

Кирилл Малеев, Иван Белов
Идущие в Рай

Матвейка Телепенок привалился к плетню и с затаенным восторгом разглядывал исполинскую, наподобие библейского Левиафана, сизую тучу. Громадина расползлась на полнеба, подсвечиваясь сеточкой молний и загибая клубящиеся, серые, с белесым подбрюшьем края. Неужели Господь дождик пошлет? Матвейка облизнул пересохшие губы. Вусмерть опостылела эта жара, никакого спасения нет. Все из рук валится, сердчишко колотится, подрясник насквозь сырой, а отец Сергий гоняет цельными днями, словно Матвейка не свой, русский человек, а бесправный египетский раб из Святого Писания. Лето 1717 года выдалось для Матвейки безрадостным. Начиналось-то все хорошо – по зиме, после трех сиротских лет, удалось прибиться послушником к Преображенскому монастырю в четырех верстах от Саратова. А чего? Тепло, крыша над головой, жрать дают каждый день, а большего и не надо. Работай да молись, все лучше, чем в стужу на улице спать и с бродячими псами грызться за кусок плесневелого сухаря. Дальних планов не строил, может, станет монахом, а может, и нет. У попа всяко жизнь слаще, чем у обычного мужика…

Весной сказка кончилась, отрядил настоятель Матвейку в сельцо Луговое, на вспоможение священнику отцу Сергию. Батюшка был немощен и стар и, судя по морщинам, седой бороде и костлявым рукам, застал, поди, само Крещение Руси, а может, и лично помогал в богоугодном деле святому князю Владимиру. Церковка в Луговом оказалась махонькой и невзрачной, однако славной на всю Казанскую губернию иконой Богородицы Живоносной, исцеляющей любые недуги, душевные и телесные; и оттого очередь из паломников в церковь не иссякала.

Отец Сергий, даром что при смерти, разом взял в оборот. Матвейкины дни тянулись в непрестанных трудах и поучениях святого отца. Хоть волком ополоумевшим вой. Отрада одна – улизнуть тихарем да уйти в степь древние курганы копать. За весну и лето Матвейка с дюжину разорил, мечтал золота хапнуть, да пока ничего не нарыл, окромя костей, угля да каменных топоров.

Матвейка облизнулся, поглядывая на расплывшиеся могильные насыпи, уходящие от села к реке. Не сейчас, вечерком, как батюшка Сергий уляжется спать.

Ветер усилился, ковыль на пригорке пошел лохматыми волнами, в душном, раскаленном воздухе плыли терпкие ароматы полыни, горицвета и пижмы. Вдали погромыхивало. Матвейка решил уходить, опасаясь гнева святого отца, но тут на пригорок выскочил человек, хромая на правую ногу и неразборчиво крича на бегу. Слова доносились обрывками:

– …ры!..ары!..есь!

Матвейка с удивлением узнал полудурошного пастуха Веньку. Чего это он? Венька, дурачок тихий и неопасный, от коров своих ни на шаг. На прошлой неделе Матвейка подглядывал за бабами, полоскающими белье. Мимо проходил по чистой случайности, ну и задержался чутка. Уж больно волнительно зрелище вспотевших, раскрасневшихся баб. Хохочут, брызгаются, а как мелькнет белая коленка или краешек бедра, то аж сердце биться перестает. Так вот, бабы судачили, дескать, Венька с коровенками своими блудни блудит. Тьфу, срам какой, о таком и думать грешно…

Венька бежал, взбивая облака мелкой пыли и истошно вопя:

– …ары!..есь!

Следом за пастухом на гребень выметнулись всадники на тонконогих конях. Три, четыре, шесть. Солнце рассыпало искры по железным шлемам и наконечникам копий. Один вскинул руки, и Матвейке показалось, что незнакомец машет приветливо. Хотел ответить, но Венька споткнулся и рухнул плашмя, ткнулся в землю лицом, из спины торчала стрела. Пастушок приподнялся и из последних сил выкрикнул слово страшное, как удар ножом в потроха:

– Татары!

Матвейка попятился, едва не упав. Откуда здесь, под Саратовом, нехристи? Всадники сорвались с пригорка, и число их росло. Матвейка взвизгнул испуганным зайцем и кинулся без оглядки, подобрав полы подрясника, мешающего бежать. В спину ударил пронзительный крик и улюлюкающие боевые кличи:

– Хурран! Алла! Алла-илляла!

Матвейка сиганул через плетень, ворвался на околицу, придерживая скуфью на голове и истошно вопя:

– Татары! Татары!

Кинулся к церкви. Мысль пришла неожиданно ясная – на колокольню, ударить в набат, предупредить людей в поле и на селе. Может, кто и успеет спастись.

Идущая с колодца баба побелела и охнула. Ведра брякнули на землю, плеснула вода. Матвейка пронесся мимо, слыша дикие крики и нарастающий перестук копыт за спиной. Пронзительно свистнуло, царапнуло щеку, в стену избы с глухим стуком вонзилась стрела и загудела рассерженно, не отыскав живую, теплую плоть.

Навстречу семенил старик Прохор, по вечерам собиравший деревенскую ребятню и рассказывавший о стрелецкой службе, о турецкой войне, о славном князе-победителе Григории Ромодановском и кровавой Бужинской сече. Старик шел, опираясь на клюку и волоча за собою топор.

– Беги, дед! – заорал Матвейка, поравнявшись со стариком.

– Отродясь от поганых не бегал, – Прохор ощерил голые десны. – А ты давай, малец, тикай, я их долго не удержу.

Матвейка охнул и помчался к церковным дверям. Грудь вздымалась, кололо в боку. Он заполошно обернулся. Прохор замер на середине улицы, с трудом подняв тяжелый топор. Из пыльного облака вынеслись темные силуэты и покрытые клочьями пены, оскаленные конские рты.

– Алла! Алла-илляла!

Несущийся первым смуглый горбоносый воин на гнедом жеребце хищно ощерился, коротко махнув саблей сплеча. Седобородая голова покатилась срубленным кочаном. Прохор повалился в траву, брызгая кровью из шеи; татарская лава, ворвавшаяся в село, мутным потоком обтекала мертвое тело по сторонам.

Матвейка дернулся к храму и понял, что не успеет. Всадники в кольчугах, шлемах и безрукавках мехом наружу растекались по улицам. Один прыгнул прямо с седла, подмял окаменевшую от ужаса бабу с ведрами. Село стремительно наполнялось визгом и криками. Сопротивления не было. Мужики в поле, а если б и дома были, землепашец кочевнику в битве не ровня. Татарин с малых лет воинскому искусству обучен, тем и живет.

Покрытые пылью всадники уже мелькали возле церковной ограды, и Матвейка, подвывая от страха, влетел в ближайшую избу, выбив плечом хлипкую дверь и едва не врезавшись в девку лет двенадцати с орущим младенцем в руках. Девчонка ползала на коленях по полу. Вот дура! Делать, что ли, больше нечего? Матвейка лихорадочно заметался в поисках убежища. Сундук, набитый тряпьем, был маловат, на полатях разом найдут. В печку? Матвейка, сдавленно матерясь, полез на шесток.

– Дяденька, дяденька монах, – тихонечко дернули за подрясник.

– Уйди, – Матвейка отпихнулся ногой, хотел нырнуть в черную топку, но на мгновение обернулся и утробно сглотнул. Девчонка склонилась над узким лазом в темном углу, едва различимым среди устилавшей пол подгнившей соломы.

Упрашивать Матвейку было не надо. Он вихрем слетел с шестка, нырнул в дыру, ободрав плечи и лоб, и оказался в узкой, неглубокой могиле, пахнущей плесенью и землей. Возле лица мелькнули худенькие икры, девка соскочила следом, положила младенца, легла и осторожно закрыла люк в потайную дыру. Снизошла чернильная тьма, напоенная густой, омертвляющей тишиной. Девчонка и ребенок пропали, словно и не было их, растворились призраками во мраке. Матвейка задергался и засипел, лишившись и слуха, и зрения; руки зашарили по шершавым стенкам, заскребли потолок, набранный из тонких жердей.

– Ты потише, дяденька монах, – прошептали из темноты, и Матвейка обмяк, услыхав человеческий голос. Вроде в могиле, да не один. – А в печку зря ты полез, тятенька сказывал, татары по первости ищут в печах. Потому укрывище и соорудил, – девочка надрывно вздохнула. – Вот и пригодилось. А теперь молчок.

Матвейка мысленно возблагодарил Боженьку и башковитого девчонкиного отца. Хитрый мужик. Полы в избах отродясь земляные, поди догадайся, что яма вырыта и настилом прикрыта. Вдруг тем и спасемся? Темнота, поначалу казавшаяся кромешной, на деле обернулась сизоватой, липнущей пеленой. Свет узкими лучиками проникал из щели в стенке шириной меньше пальца и длиною в ладонь. В сумраке угадывалась фигура замершей девочки. Младенец, наверху оравший как резаный, внизу, слава тебе Господи, замолчал.

В избе грохнуло, что-то разбилось. Матвейка сжался, услышав шаги и чужую, гортанную речь. Татары расшвыривали вещи, переворачивали кадушки, ругались между собой. Сейчас размечут солому, отыщут лаз и… Матвейку заколотило. Нет ничего хуже татарского плена, это всякому живущему рядом с Диким полем известно. Угонят в туретчину, и больше не видать родной стороны, а горя хлебнешь такого, что не приведи Бог. Татары бьют не щадя, клеймят железом, отсекают уши и рвут ноздри ради потехи, скопом насилуют баб. Слухи ходили один другого жутчей. Еремей Сытин, приезжий купец, сказывал, будто мужикам вырезают глаза. Без глаз не сбежишь, а гребцу на галере зрение ни к чему, все равно дольше года не проживешь. Так и ведь слепота не самое страшное, татарва поганая – чик – в магометанскую веру обратит, тогда не только тело погибнет, тут и душе несчастной конец.

Тяжелые шаги замерли над Матвейкой, и парень сжался в упругий комок. Сердце колотилось о ребра перепуганным воробьем, волосы поднялись дыбом. Попали как куры в ощип…

Татары перебросились парой фраз, шаги стали удаляться и вовсе затихли. Матвейка утробно сглотнул и едва не разрыдался от пережитого ужаса. Напряжение отпустило, руки и ноги задергало судорогой. Хотелось пошевелиться, но Матвейка терпел, боясь, что татары вернутся и смуглый черноволосый воин достанет его из укрывища и с диким хохотом вырежет очи. От паскудных мыслей глаза нестерпимо заболели и зачесались.

Сквозь настил доносились еле различимые крики и приглушенные вопли. Матвейка поежился, в красках представив творящееся в селе. Татарский набег как пожар в степи – быстрый, опустошительный, и горе всякому попавшемуся на пути. Надежда, слабая, робкая, затеплилась в Матвейкином сердце. Решил для себя – если останется жив, точно в монахи уйдет и за бабами подглядывать больше не будет. И Бога в свидетели призвал.

Потрескивание примешалось исподволь, мгновенно сменившись нарастающим гулом. Матвейка прислушался.

– Это чего? – тихонечко спросила девчонка из темноты.

– Не знаю, – признался Матвейка и тут же почуял запах дымка. Его затрясло. Избу подожгли!

– Горим! – ахнула девка, и, вторя ей, заканючил растревоженный малец.

– Открывай! – Матвейка попытался протиснуться к лазу. Лучше в плен, на галеры и в рудники, чем живьем погореть. Гудение над головой напоминало рой озлобленных пчел.

– Татары на улице, – всхлипнула девочка. Дым, затекающий в убежище через невидимые щели, начинал есть глаза. – Тут продушек есть, авось не задохнемся.

Девка закашлялась и прижалась ртом к крохотному отверстию, насмешливо подмигивающему светом уходящего дня. Матвейка хапнул дыма и скорчился, в горле першило, кружилась туманная голова, хлынули слезы. Воздуху, воздуху!

– Терь ты подыши, дядька монах.

Матвейка пополз боком, сам не зная куда, отпихиваясь ногами от стенки и подминая под себя упругое и живое. Девка со стоном заворочалась под ним, уступая место. Перед глазами нависла сизая едкая пелена, он ослеп, подавился утробным кашлем и плачем, зашарил руками, заплутав в яме две сажени на полторы и начиная паниковать. Продрал глаза, увидел светлое пятнышко и припал к дырке, захлебываясь соплями и горькой слюной. Воздух был горячий, с привкусом сажи. Глотал и надышаться не мог, пытаясь пальцами и изодранным в кровь языком расширить узкую щель.

– Дядька, дядька, х-хватит. П-пусти, – взмолилась девчонка.

Матвейка не откликнулся, насмерть прилип.

– Дядька, – в спину заколотили маленькие кулачки. – Дяденька.

Мольбы девочки прерывались сипением, удары слабели, превратившись в толчки, а потом и вовсе затихнув. Матвейка поплыл в жаркой, дымящейся полутьме. Теряя сознание, он услышал раскат грома и шум пролившегося дождя.

В себя пришел с криком, мокрый насквозь, отхаркивая черную жижу на грудь. «Господи, неужели живой? Девка где?» – пронзила страшная мысль. Из спасительной прорехи лился скудный, умирающий свет. Под задницей хлюпало, руки наткнулись на мягкое.

– Эй, слышишь меня? – жалобно спросил Матвейка.

Ответа не было. Он вскинулся и ударил руками, надеясь, что изба не рухнула и не завалила убежище. Настил вылетел с треском, обрушив поток мутной воды и серое, набрякшее небо. Соломенная крыша сгорела, наверху топорщились ребра обожженных стропил. Девочка лежала рядом с открытым в немом крике ртом, прижимая сверток с мертвым ребенком к груди.

Матвейка заорал, рывком выбрался из скудельни и, оскальзываясь, побежал подальше от того, что натворил. Из одного царства мертвых в другое. Луговое дымилось, укутанное секущими нитями косого дождя. Улица превратилась в болото из грязи, копоти и кровавой воды. Сиротливо торчали обгорелые избы, у колодца подвывал, умирая, разрубленный почти надвое пес. Серый пар расплывался туманом, звонко щелкали прибитые ливнем уголья, раздувая на ветру оранжевые глаза. Матвейка свалился на колени и проблевался. Утерся рукавом и, шатаясь, побрел к церкви, с чавканьем волоча ноги по жирному месиву.

Церковь встретила сумраком и следами погрома. Поганые расшвыряли убранство, изрубили нехитрую утварь, опрокинули купель для крещения. Глумясь, осквернили дерьмищем алтарь. Ненависть, ненависть, ненависть. Безумная, ненасытная, вечная.

Матвейка услышал сдавленный хрип, поднял глаза и попятился, едва не упав. Поверх фрески со Спасителем висел обнаженный отец Сергий, широко раскинув руки, за плечи, локти и запястья, прибитые ржавыми гвоздями к стене. Голова со слипшимися седыми волосами упала на грудь. Старик был еще жив: тело мелко подрагивало, на разбитых губах надувались кровавые пузыри.

– Отче! – Матвейка ухватился за гвоздь, потянул изо всех сил.

– Ты, Матвейка? Значит, живой, – священник открыл затуманенные болью глаза. – Не трожь, не осилишь. А мне все одно смерть.

– Да как же, как же… – Матвейка обнял сухое, костистое тело, сотрясаясь в рыданиях. – Отче, не оставляй!

Сергий затих. Мертвый священник и мертвая церковь. Разоренная земля без надежды на возрождение. Наказание Божье за наши грехи. Матвейка выбрел на улицу и завыл, упав на четвереньки в маслянистую грязь. Одинокий, напуганный, обезумевший. Казалось, что хуже быть уже не могло.

Матвейка ошибся. В оглушительном раскате грома и отсветах ветвящихся молний дождь породил неясные тени. Они приближались. Августовский вечер вместо грозовой свежести смердел кровью, копотью и дерьмом. Заскулив побитым щенком, Матвейка попятился, елозя костлявым задом по грязной жиже. Тени следовали за ним. От страха перехватило дух, закололо в сердце. Отползая от страшных теней, он крепко приложился головой о стену церкви и заверещал от ужаса. Выблеснула молния; в ее свете Матвейке показалось, что тени метнулись в его сторону, сжимая в руках узкие полоски стали.

– Не надо! – закричал он, выставив перед собой дрожащие ладони. Глаза сами собой зажмурились в ожидании удара.

– Ну чего орешь? – спросил по-русски незнакомый голос. – Не татары мы.

С трудом разлепив веки, Матвейка увидел перед собой две мужские фигуры. Не басурмане – свои, православные. Переведя дух, Матвейка сел, подогнув под себя ноги. С головой накрыла волна стыда: за то, что одурел от страха и вывалялся в грязи.

– Живые есть еще кто?

Матвейка мотнул головой:

– Н-не знаю… Я…

Перед глазами тут же всплыли картинки: лаз в тесное подполье, пожар, девка с младенцем… Мягкое тело со свертком в руках среди пепелища… Грех он взял на душу, грех тяжкий, страшный. Такой, что не искупить, не отмолить, хоть лоб перед иконами расшиби.

– Схоронился, значит? – договорил за него мужик. – Добро.

Матвейка разглядел пришлых людей. Оба бородатые, в промокших до нитки кафтанах, штанах и сапогах, за кушаки заткнуты рукояти ножей и жуткого вида кистени. У старшего на лице широкий рубленый шрам, наполовину скрытый густой бородой. Второй, парень лет восемнадцати, имел неуловимое сходство с первым. Взгляд у младшего был недобрый, с прищуром.

– Кто такой? – спросил старший.

– М-матвейка я. Преображенского монастыря послушник.

– Попенок никонианский! – с непонятной злобой процедил младший.

– Окстись! – приструнил его старший. – Я Прокл, а это Савва. Сколько татар было – не ведаешь?

Матвейка покачал головой. Может, сотня, а может, всего два десятка. У страха глаза велики, да и много ли надо на одну деревню?

– Пойдем, отец, – сплюнув в жидкую грязь, Савва тронул спутника за плечо. – Сколько бы их ни было – все наши.

Прокл, подумав, кивнул. Сунув руку за пазуху, мужик достал три медяка и бросил Матвейке.

– Держи. Поутру вертайся в монастырь – здесь пропадешь.

Мужики повернулись и шагнули в темноту. Какое-то время Матвейка глядел им вослед, пока не почувствовал, как холодная ладонь страха коснулась груди, сжав сердце. До монастыря без малого тридцать верст, да и доберется ли он туда по разоренной земле, ежечасно рискуя наткнуться на татарский разъезд? Пережидать ночь в мертвом селе среди трупов и обугленных изб хотелось еще меньше, чем возвращаться в Саратов. А если и нет вовсе Саратова? Если сожгли?

Савва и Прокл растворились в дожде. Матвейка бросился следом, увязая в грязи и спотыкаясь о трупы сельчан. Услышав за спиной торопливые шаги и хлюпанье луж, мужики остановились.

– Ну чего еще? – проронил Савва, положив руку на рукоять кистеня.

– Возьмите с собой, Христом Богом прошу! – взмолился Матвейка. – Боязно одному.

– На кой ты нам сдался?

– Пускай идет, – разрешил Прокл. – Толку от него мало, но и вред никакой. А в пути кто знает, что может приключиться? Авось душу свою спасет, и Бог его к себе на небесах приблизит.

Слова Прокла о Боге и душе показались Матвейке странными, но думать о том было недосуг. Как бы не передумали мужики!

– А я, а я… а татары! – он заполошно взмахнул руками. – Как налетят! Давай рубить! А отца Сергия в церкви распяли!

– Туда и дорога, – фыркнул Савва.

– Уймись, – обрезал Прокл и хмуро глянул Матвейке в глаза. – Людишек побили, угнали в полон, а ты, значит, живой?

– Живой, – смешался Матвейка. Надо же, от нехристей утек, а ставят в укор. – Я везучий!

– Везучий, хрен сучий, – ухмыльнулся в бороду Прокл. – Мы вон тоже везучие. Поехали в Хвалынск за товаром, до Никольского не добрались, слух тревожный прошел – татары с Вороны-реки набегом пришли, уж вроде под Саратовом видели. Вернулись, а от деревни пепелище одно, домашних с собой увели: супругу Авдотью, дочь Марию и Савки, сына мово, молодую жену, Евдокию, уволокли. А она на сносях, вскорости должна разродиться. От домов головешки одни. Жить-то ради чего? Вот и идем за погаными, своих вызволять.

Матвейка поперхнулся. Из огня да в полымя угодил! Думал от татар подальше сбежать, а оказалось, прямиком в руки к ним приплывет. И осторожно спросил:

– Пешим конного-то разве догнать?

– Два дня наверстали, – откликнулся Прокл. – Татарин полоном и добычей оброс, а мы налегке. Бог даст, завтра к вечеру и догоним.

– Вдвоем на орду? – взвился Матвейка. – Да то верная смерть!

– Все умрем. И почему вдвоем? Трое теперича нас, ты вон глянь, какой богатырь. Неужели не хочешь за землю русскую постоять?

– Дюже хочу, – соврал Матвейка, подумывая сигануть в степь. – Я бы им показал! Только мало нас! В Саратов надо бежать, там солдаты, пушки, казаки! Им с татарами и воевать!

– Ты дурак? – фыркнул, не выдержав, Савва. – Оглянись, много видишь солдат? Вон там, в ковыле, не пушка стоит? А, нет, показалось. У татар на то и расчет: пока войско соберется да решит, чего делать, поганые за Дон успеют уйти, а там ищи ветра в поле. Если сами родных не освободим, никто не освободит. Понял?

– Понял, – кивнул Матвейка, вжимая голову в плечи. Освободители выискались, ну-ну. Для себя твердо решил – при первой возможности деру задать, пусть сами геройствуют, нам такого не надо. Эх, если б попалось на дороге какое село! В степь, где среди безликих каменных идолов рыскали призраки, утекать было боязно. Кто его знает, что поджидало там, в стремительно густеющей темноте. Дождь кончился, грозовые тучи иссякли и ползли худыми, рваными лохмами. Огромное, багровое от пролитой крови солнце свалилось за край. От прогретой за день земли поднимался летучий, белесый туман.

– Заночуем, иначе во мраке след потеряем, – сказал Прокл, и по намокшему ковылю соскользнул в неприметную балку. – Завтра день трудный, выспаться надо.

Выбрав место посуше, мужики чинно расселись. На расстеленной льняной тряпице появилась ржаная коврига, жирная сушеная рыбина с пастью, полной мелких зубов, луковицы и несколько подтекающих сладким соком пареных реп. Матвейка, не жравший с заутрени, утробно сглотнул.

– На тебя не припасено, – ощерился Савва.

– Брюхо сводит, – пожаловался Матвейка.

– Не замай парня, – велел сыну Прокл. – С нас не убудет.

Бородатый отрезал скрой хлеба ножом на себя, прижимая краюху к груди, отломил рыбий хвост, подумав, добавил луковку и кинул Матвейке, словно приблудному псу. А тот и рад, хоть бы и в свиное корыто плеснули бурды. Жизнь приучила нос от подачек не воротить. Курочка по зернышку клюет и сыта бывает. Он потянул еду в рот и тут же осекся, увидев, как нахмурился Прокл.

– Молитву перед трапезой не читаешь? – подозрительно спросил бородач.

– Забыл! – признался Матвейка.

– «Забыл», – передразнил Прокл. – Истинно святой отец наш Стефан говорил: вера у вас бесовская, оттого миру погибель и есть. Я читать буду, а ты шепотом повторяй.

Прокл низким, грудным голосом прочитал «Отче наш». Матвейка старательно шевелил губами. Вдруг не угодишь, и жрать не дадут, экие скопидомы.

– Боже, милостив буде мне грешному.

Создавый мя, Господи, и помилуй мя.

Без числа согреших, Господи, помилуй и прости мя грешнаго. Аминь.

Прокл закончил благоговейно и нараспев, и оба они, и отец, и сын, к вящему Матвейкиному ужасу, размашисто перекрестились двумя перстами. Матвейка и раньше догадывался, что по жизни ему не везло, но оказаться в степи с двумя раскольниками было уже чересчур. Во угораздило! Связался с еретиками, от святой церкви отлученными и проклятыми во веки веков. За такое батогами могут до смерти засечь, и поди докажи, кто виноват, а кто нет. Царь Петр раскольникам послабление дал, вот они и вылезли из тайных скитов, пошли народ мутить и на восстание подбивать. Матвейку пробил колючий озноб.

– Ты вроде голодный, – прищурился Прокл.

– Уж больно молитва хорошая, о Боге задумался, – заискивающе улыбнулся Матвейка и захрустел горькой луковкой. Оставалось одно – бежать, куда ноги поволокут. Якшаться с еретиками – самый лютый из всех лютейших грехов. За такое анафема и в ад прямиком, к бесам на раскаленную сковороду.

На небе высыпали блеклые звезды, темнота окутала землю, растеклась по оврагам и ямам. Раскольники улеглись на подстеленные зипуны и захрапели. Матвейка выждал немного и, цепляясь за траву, потянулся из балки наверх. В висках застучала вскипевшая кровь, рот пересох. Сейчас змеей в заросли – и стрекача…

– Ты куда? – окликнул Прокл.

– До ветру, – у Матвейки чуть сердце не вырвалось из груди.

– Здесь пруди, неча шлёндать.

Матвейка едва не расплакался. До свободы осталась пара вершков. Он поднял голову из овражка и оглянулся вокруг. В степи колыхалась непроглядная чернь, тоскливо и обреченно выло волчье, окоем тлел пламенем далеких пожарищ. Матвейка сполз обратно и свернулся калачиком, чувствуя на губах соленый привкус пролитых слез. Было жалко себя, отца Сергия, убитых и полоненных людей. Смерть позади и смерть впереди. Глаза закрылись сами собой.

Во сне мертвая девочка предлагала ему подышать.

Наутро позавтракали остатками позднего ужина, сопроводив трапезу молитвой. Матвейка торопливо пробубнил положенные слова и перекрестился, сложив пальцы щепотью. От крепкого подзатыльника тут же заискрило в глазах.

– Ты чего, дядька? – обиженно протянул Матвейка. В носу защипало, и он чуть не расплакался.

– А за трехперстье, – ответил Прокл. – Сказано: в трехперстье сидит Кика-бес, и кто так крестится – Богу кукиш показывает.

Матвейка надулся, но промолчал. Брать грех на душу и креститься двумя перстами он не хотел, но и голова тоже не чугунная – всякий раз подзатыльники получать! Оставалось надеяться, что однажды раскольники зазеваются, и он задаст от них стрекача. А там поминай как звали!

После завтрака пошли по татарскому следу. Размокший от дождя, взбитый сотнями лошадиных копыт шлях уводил на полдень, в сторону владений крымского хана.

– Глубокие следы, – сказал Прокл. – Добычи взяли много, идут медленно. Бог даст – скоро нагоним.

Матвейка плелся за раскольниками, воровато поглядывая по сторонам. Вокруг до самого горизонта тянулась ровная степь с редкими горбами курганов. Ни сбежать, ни схорониться – в два счета нагонят. И что-то подсказывало, что подзатыльником он тогда не отделается.

К середине дня солнце стало нещадно припекать макушку. Во рту пересохло, но воды не давали, а просить Матвейка не решился. Заныли ноги, непривычные к долгой ходьбе.

– Глянь!

Возглас идущего впереди Саввы заставил Матвейку встрепенуться. В четверти версты от них виднелся холмик, черным пятном проступающий сквозь степной ковыль. Отец и сын пошли быстрее, заозирались, положив руки на кистени. Матвейка побрел следом, чувствуя, как в душе нарастает ощущение чего-то нехорошего.

На полпути Матвейка замер, осознав свою ошибку. То, что он принял за холмик, оказалось трупом в почерневшей от грязи одежде. Затряслись поджилки, сердце заходило ходуном. На заплетающихся ногах он подошел ближе, опасливо поглядывая из-за Прокловой спины.

– Не боись, не укусит, – поддел его Савва.

В притоптанной конскими копытами траве лежал мертвяк: мужик с перекошенным измученным лицом и ввалившимися щеками. Раззявленный рот был забит комьями рыхлой земли. Скрюченные пальцы мертвеца напоминали Матвейке когти хищной птицы, готовые вонзиться в добычу.

– Свят, свят, свят! – прошептал он, осенив себя крестом. На сей раз Прокл не пенял ему на трехперстье.

– Из полона? – спросил Савва.

– Скорей всего, – ответил Прокл. – Идти дальше не мог или вступился за кого не ко времени. Вот ему татары земли в глотку и набили. Себе на потеху, пленникам для устрашения.

Матвейка как завороженный смотрел на труп. Над посиневшим лицом вились крупные зеленые мухи. Одна села покойнику на лоб, поползла вниз, на помутневший зрачок. Матвейку затрясло. Рот наполнился горьким.

– Эй, вставай! – Савва тряхнул его за плечо, вывел из забытья. – Неча рассиживать.

Матвейка молча поднялся, не отрывая взгляда от несчастного.

– Сымай с него портки и рубаху. Да поживей.

– К-как? – поразился Матвейка. – С покойника?

– С него, родимого. Больше никто не подаст.

– Покойнику без надобности, а тебе нужней, – объяснил Прокл. – В поповском подряснике далеко не уйдешь.

Пришлось повиноваться. Скинув с себя драный подрясник, он приблизился к мертвяку, потянул за край рубахи. Снимать одежду с одеревеневшего трупа было тяжело, но раскольники только посмеивались, глядя на его мучения.

Когда Матвейка наконец управился с переодеванием, они продолжили путь. Татарский след вел дальше на юг, в сторону Кубани и Крыма. Погибший в Луговом дед Прохор как-то говорил, что этой дорогой степняки издавна ходили в набеги на Русскую землю, жгли деревни, брали добычу. Русские цари возвели на границе со степью много крепостей, но сейчас, когда царь Петр осьмнадцатый год воевал со свеями, солдат и казаков в них было мало. Оттого, видно, и продвинулись татары так далеко, никем не остановленные.

К вечеру следы привели в деревеньку, скрытую за пригорком. В небо поднимался дымок, примешивая в привычный степной аромат резкий запах гари. Точно так же пахло в Луговом после набега. Смертью, мокрой псиной и палеными волосами. Поднявшись на пригорок, они увидели сожженные избы и тела убитых сельчан. Орда прошла сквозь деревню, оставив после себя пепел и кровавые лужи.

– Пошли, что ли? – сказал Прокл.

На окраине села они наткнулись на первый труп: женщины, не слишком старой, но и не настолько молодой, чтобы кто-то из степняков захотел взять ее себе. Чуть дальше – парень, пришпиленный копьем к побуревшей от крови земле. Еще поодаль – старик и бабка, изрубленные саблями. Матвейка почувствовал, что начал привыкать к страшному зрелищу. Поджилки почти не тряслись, сердчишко билось лишь чуть сильнее прежнего. «Душа зачерствела!» – с тоской подумал он, оглядывая тела убитых крестьян.

Одинокий колодец на окраине разоренной деревни напомнил о том, что ему дико хотелось пить. Облизнув пересохшие губы, Матвейка глянул в сторону раскольников. Савва с Проклом бродили по пепелищу словно призраки, изредка переворачивая изрубленных татарами и вглядываясь в мертвые лица. Матвейка поежился и прибавил ходу.

– Эй! Куда пошел? – раздался за спиной голос Прокла.

– Ага, с вас-то, еретиков, не допросишься, – чуть слышно пробурчал он, заглядывая в колодезное нутро.

Увиденное тут же заставило его отшатнуться. Голова закружилась, к горлу подступил горький рвотный комок.

Колодец был забит малыми детьми. От раздутых трупиков шел удушливый, раздирающий ноздри смрад. Над головой жужжали вездесущие мухи.

– Нагляделся? – подбежав, Прокл схватил его за шиворот и хорошенько тряхнул. Матвейка болтался в его руках тряпичной куклой.

– Я же говорил – не ходи! – ярился раскольник. – Чего полез?

Матвейка собирался ответить, когда сзади, со стороны обугленных изб, послышалось странное мычание. Прокл тоже замолчал, прислушиваясь. Мычание повторилось.

В выползшем из-за угла чудище Матвейка не сразу узнал женщину. Нагая, покрытая коркой из грязи и засохшей крови, она скулила и выла, глядя на них провалами вырезанных глаз. В разорванном рту виднелся почерневший обрубок языка. Услышав голоса, она поползла в их сторону, жалобно подвывая.

Матвейка торопливо отвернулся, не в силах выдержать такое зрелище. Савва с Проклом не выказали никаких чувств, словно вид изуродованной женщины нисколько не тронул их.

– Помочь бы ей, – сказал он, стараясь не глядеть на несчастную. – Пожалуйста!