Текст книги "Сборник "Самая страшная книга 2014-2024" (СИ)"

Автор книги: Юрий Погуляй

Соавторы: Майк Гелприн,Николай Иванов,Максим Кабир,Дмитрий Тихонов,Оксана Ветловская,Ирина Скидневская,Елена Щетинина,Лариса Львова,Юлия Саймоназари,Лин Яровой
сообщить о нарушении

Текущая страница: 306 (всего у книги 353 страниц)

Сергей Возный. Ассистент

Не помню, когда увидел его впервые. Лет в пять, наверное. По комнате стелился табачный дым, моя лежанка за ширмой давила в спину деревянными ребрами. Мама с отчимом, невидимые в темноте, кряхтели и делали что-то для меня запретное – если высунешься не вовремя, будешь битым.

Тут он и появился. Тень за лежанкой, плотнее и гуще любых теней. Игрушечный медведь, большая матрешка, другое что-то? Мягкие линии и голубой, красивый отсвет глаз – они меня и успокоили. Не бывает у чудищ такого взгляда! У новорожденных котят бывает, но про них я тогда не знал и просто улыбался этой лазури, пока не сморило.

С тех пор голубые глаза поглядывали на меня частенько. Из-под лежанки, с антресолей, из самых темных и таинственных углов коммунальной квартиры, где настоящей темноты никогда и не было. В длинном коридоре громоздились велосипеды и санки, на гвоздях висели тазы, пахло всегда пригорелой пищей и туалетной хлоркой. Мне там нравилось. Даже когда соседи скандалили меж собой, или когда отчим орал на маму, обещая «замокрить прошмандовку сучью». Бил, правда, редко – боялся милиции. По его длинным, жилистым рукам от плеч сползали синие татуировки, шрам на верхней губе прятался под усами, но улыбка дяди Лени казалась мне шикарной. Как и умение играть на баяне, вытягивая песни не хуже Валерия Ободзинского с грампластинок:

 
Эти глаза-а напро-отив –
Калейдоско-оп а-агней…
 

Будто видели они с Ободзинским то же самое, что и я.

– Он настоящий мужик, понятно? – повторял я шепотом мамины фразы, и глаза из темноты обдавали меня теплом долгожданного лета. – Он сильный, гордый, никогда не дрейфит. Еще бы драться перестал!

Голубоглазую тень я сперва никак не называл – все равно ведь не отвечает. Вообще обходится без звуков. Иногда мне слышалось сопение, будто мелкий, но старательный пес принюхивается ко всему сразу: к жареной картошке, вареной капусте, говяжьим мослам, к той самой хлорке из коридора. К папиросному дыму и перегару, часто переполнявшим нашу комнату. Со стены глядели «Охотники на привале», приколотые кнопками прямо на побелку, мама в домашнем халате хихикала как девчонка на коленях у дяди Лени, табачные пласты утягивало в форточку. Под кроватью, куда не добивает свет, сопели жадные, любопытные ноздри, о которых нельзя было рассказывать.

В один из дней дядя Леня сорвался, вдруг – врезал маме неожиданно и страшно, я кинулся выручать. Сам улетел от такой оплеухи, что голова чуть не треснула.

– Зашибу, сучий выкидыш, – сказал мне отчим неповоротливым языком и снова повернулся к маме, а я пополз из комнаты. Кричать начал только в коридоре, прибежали соседи, но дядя Леня уже успокоился. Бормотал маме что-то, прижимал ее к себе волосатой синевой рук.

Милицию вызывать не стали.

– Был он уже в этой вашей тюрьме! – развернула мама узкие плечи, уставила руки в боки, сделавшись маленькой, но яростной буквой Ф. – У него вообще жисть тяжелая, не вам его судить, понятно?! Сами-то кто?!

– Прибьет он тебя, Никитишна, – поморщился дядька Герасим, невысокий, коренастый фронтовик. – Муж не прибил, так этот уделает.

Мама хлопнула дверью, соседи остались в коридоре. Дядя Леня взглянул исподлобья, блеснула фикса, подмигнул нам обоим:

– Кипишатся сявки, волну гонят. А вот хрена им всем моржового, да?!

Этой ночью кровать за ширмой скрипела особенно громко, потом умолкла, потянуло куревом. Я уснул наконец – чтобы вскинуться от кошмара, наполненного дымом и треском пламени. Открыл глаза, но пламя было и здесь. Пополз куда-то на карачках, закашлялся, вокруг потемнело. Просто усталость… прилечь… заснуть…

Вдруг стало очень больно, и вовсе не от огня. Увидел перед собой яростную синеву глаз, полез за ними к двери, отдернул щеколду – дым повалил в коридор, и я следом. Провалился обратно во мрак, но теперь было можно.

* * *

Мама с дядей Леней угорели насмерть – об этом позже сказал Герасим. Похоронили обоих уже на второй день, комната теперь стала черной и страшной, совсем не для жизни. Приходила женщина-милиционер, говорила с соседями, на меня поглядывала строго, но сочувственно. Удивлялась, почему не рыдаю.

Я и сам не знал.

Может, чувствовал, что не один и что чьи-то глаза продолжают за мною приглядывать даже сейчас. Волшебные глаза. Мой чудесный, таинственный друг, который не бросит, если все вокруг отвернутся. Тот, в которого не поверят, но это и хорошо – он ведь только для меня.

Через несколько дней за мною приехали. Дальняя родственница мамы, совсем на маму не похожая: стройная, хорошо одетая, с длинными черными волосами и поджатыми губами. Красивая, но злая – такие вещи ребенок чувствует сразу.

– Это ты, значит, сын Людмилы? – спросила от порога, разглядывая меня с брезгливым любопытством. – Ну, собирайся, поедем с нами жить.

– А вы, извиняюсь, кто такие? – нахмурился дядька Герасим, даже со стула приподнялся. Красивая злая тетенька ему определенно понравилась, а вот крупный мужчина за ее спиной симпатий не вызвал.

– Если вы усыновлять, то покажьте-ка документы, и вообще…

– Покажем, успокойтесь. Сейчас приедет кто-нибудь из опеки, у них уже все оформлено, а мальчик пока соберет вещи. Правда же, мальчик? Меня зовут Элеонора Вадимовна, для тебя – тетя Эля. Будем жить в большой и светлой квартире.

Моего имени она так и не спросила даже для приличия. Вещей у меня набралось всего-то на полчемодана, а высокий грузный человек за спиной тети Эли оказался ее мужем, Савелием Петровичем. Для меня – дядя Савва.

– Эх, горемыка ты неприкаянный, – сказал он, когда грузились в старенькую «Победу». – Это ж надо, с малолетства и так вот сразу!

Поехали в другую часть города, где раньше я почти не бывал. Многоэтажные дома, много зелени на улицах и гаражей во дворах. Квартира мне показалась маленькой, но только в сравнении с коммуналкой. Против нашей выгоревшей комнатки это жилище было огромным – и действительно, слишком светлым. Таинственному другу здесь было негде прятаться. Он оставит меня теперь!

– Не поняла, что за слезы? – удивилась тетя Эля, и ее тонкие, модно выщипанные брови превратились в букву «М». – Тебе у нас не нравится?!

– Нра… нравится. Только мама…

– Твою маму не вернешь, особенно сопливым носом. Сейчас же иди умойся и привыкай держать себя в руках.

Тон тети Эли сделался ледяным, дядя Савва за моей спиной сочувственно вздохнул, но промолчал. Он вообще говорил очень редко и будто стеснялся своих габаритов – сутулился и сводил плечи – зато постоянно что-то делал по дому. Утром, до работы, и вечером, после. Трудился дядя Савва, по его же словам, «в народном хозяйстве», был даже мелким начальником, но при общении с тетей Элей это не проявлялось. Та преподавала музыку, и ее ученики наверняка не смели даже шептаться на уроках. Только петь и только то, что положено. Своих детей у этой пары не было.

Все детали я узнал гораздо позже, а в тот день умылся и вышел-таки гулять. Меня заметили сразу. Двое мальчишек чуть старше приблизились вразвалочку, один спросил мое имя, протянул руку, но тут же ударил в нос. Очень подло и очень больно. Кровянка хлынула в три ручья, испачкала не только одежду, но и лестничный пролет, пока я бежал, рыдая, домой. Мама бы пожалела, хоть и спьяну, а дядя Леня мог бы пойти, наказать обидчиков – но в большой и светлой квартире никто мне сочувствовать не собирался.

– А ну-ка ныть перестал! – прикрикнула тетя Эля, замораживая мои слезы. – Ты мальчик или девочка вообще? Если побили, значит, сам виноват! Не вызываешь у ровесников ни уважения, ни страха. Надо сдачи давать, а то вырастешь как мой…

И осеклась вдруг, уставилась в дальний угол квартиры. Маленький темный угол, где совсем никого сейчас не было, – но слова у тети Эли закончились, а мне вдруг стало теплее. Будто тоже увидел там лазурь чьих-то глаз. Ночью мне снился их обладатель, похожий на медведя коалу из детской книжки – такой же кругленький, забавный, с широкой мордой, но с очень длинными когтями на лапах. С когтей сочилось красное, «коала» облизывал их и рычал тихонько.

Наутро я вышел во двор, прихватив молоток дяди Саввы. Очень надеялся, что обидчиков здесь не окажется, но они, похоже, слонялись между подъездами и гаражами весь день напролет.

– Ну, ты че, козлина новенький?! Вчера не хватило?! – успел спросить один до того, как боек молотка угодил ему по лбу. Особых сил у меня в то время не было, но острая грань рассекла кожу, а страх довершил дело – пацаненок схватился за лицо, увидел собственную кровь и завопил, а второй попятился. Выше меня на полголовы и явно сильнее – но у меня был молоток, и мне точно было некуда отступать.

– Сами вы козлы! – крикнул я вдогонку обоим. – Вообще убью потом!

Обещания я, конечно, не сдержал. В детском возрасте обиды долго не живут, зато репутация «чокнутого» прилепилась ко мне на несколько лет и пошла на пользу. Никто не трогал. Предлагали дружить, но мне с ними было скучно уже тогда – я чувствовал их тупость и общее быдлячество, хоть не мог еще объяснить словами.

Я и тогда был выше их всех!

* * *

В следующий раз увидел его не скоро, уже подростком – хотя во сне он являлся регулярно. Иногда казалось, что он заглядывает мне через плечо на уроках, изучает учебники и тетради, подглядывает в душе и в туалете. После этого ломило затылок и очень болели глаза – мои собственные, не призрачные. Однажды мы спрятались в подъезде с одноклассницей Светкой, целовались взасос, и она вдруг дернулась, отстранилась.

– Че такое?

– Да так… показалось, что не ты. Твоими губами кто-то другой, и языком тоже…

– Фигню говоришь. Вот губы, иди сюда!

Она не послушалась – смотрела теперь мне за спину, пришлось оглянуться и увидеть там всего-навсего тетю Элю.

– Обжимашки-целовашки, значит? – спросила красивая строгая женщина очень спокойно, но Светка от этого тона залилась краской. – Достойное дело, и кожвендиспансеру пациентов прибавится. Или роддому. Продолжайте, ну что же вы?

Мои руки разжались, Света шмыгнула из подъезда перепуганной мышкой. Догонять я не стал, глядел на тетю Элю в упор. Впервые не опустил глаза, а внутри меня бушевало что-то яростное, непривычное, просилось наружу.

– Ну че, довольна?! Брызнула ядом?!

– Разве мы уже на «ты»? – в ее голосе прозвучало искреннее удивление. – И с каких это пор? Я не твоя мама, Андрюшенька, потому оставь этот тон при себе.

– А то че?!

– А то в детдом. Ты ведь мне тоже не сын, и вообще седьмая вода на киселе. Скажи спасибо, что живешь в приличных условиях, а не в казенной комнате, среди сирот. Людмила тоже, наверное, обожала целоваться в подъездах, потому и нагуляла тебя неизвестно от кого.

Это было слишком. Не помню, как выбежал из квартиры, не помню, куда забился и где сидел, перемежая яростные слезы матом. Лупил по стенам, снова рыдал. Очень хотелось, чтобы коала с длинными когтями явился к тете Эле той же ночью, чтобы порвал ей горло, вспорол живот, лакал горячую кровь, а она бы кричала, стонала, плакала. Убрала бы, наконец, эту презрительную усмешку со своих тонких губ. Сука, сука, сука!!!

Разумеется, ничего этого не случилось. Я вернулся со сбитыми в кровь кулаками, извинился перед тетей Элей – дважды, громко и четко – ушел в кладовку, служившую мне отдельной комнатой. В детский дом не хотелось. Лучше уж потерпеть.

Тетя Эля с тех пор оскорбляла меня не единожды – утонченно и вежливо, спокойнейшим тоном. Издевалась и явно ждала реакции. Я молчал, любопытство в ее взгляде сменялось привычной скукой. Я уходил туда, где никто не видит, и пинал до одурения стены.

Страна готовилась к Олимпиаде-80, но до нашей провинции это доходило лишь картинками в цветном телевизоре. Химически-яркими, как сон подростка. На теле начали расти волосы, голос сломался и загрубел, конечности вытягивались несоразмерно. Все чаще приходили запретные мысли, в которых не признаешься даже друзьям.

Однажды прямо передо мной грузовик переехал собаку – маленького лохматого двортерьера. Нижняя часть туловища отнялась сразу, из пасти сочилась кровь, но пес пока еще жил. Глядел безумными глазами на собравшуюся толпу и скулил тихонько.

– Добить бы надо, – услышал я собственный голос и не сразу ему поверил. Возможно, потому, что увидел под грузовиком голубовато-синий отсвет. – Ну, че вы?! Мучается же!

– Ты, что ли, добивать будешь? – покосился на меня водитель, хмурый и чем-то похожий на дядю Леню. – Гляди, малой, за язык никто не тянул!

Он сходил в кабину, вернулся с монтировкой.

– На-ка вот! По башке один раз, но метко, чтобы сразу душа в рай!

Внутри меня что-то перекрутилось, сдавило больным узлом, будто самого грузовик переехал. Ладонь на теплом железе вспотела, вся сила исчезла куда-то. Собачьи глаза смотрели с надеждой и мукой, а те, другие, уставились с голодным нетерпением.

– Звиздеть-то все могут! – проворчал водитель, забрал монтировку и стукнул с размаху. Визг, хруст, тишина.

Я кинулся прочь бегом, но хватило меня до ближайших кустов – там и вырвало. Блевал до спазмов, до желудочного сока. Парализованный пес маячил перед глазами, дорога домой прошла на автопилоте. Отряхнул штаны, кое-как умылся. Хорошо, что ни Эли, ни Саввы (про себя я теперь называл их так) дома не было, и мою перемазанную рожу никто не увидел. Очень хотелось есть, но первый же бутерброд попросился обратно вместе со сладким чаем.

Настоящие муки пришли ночью. Крутило и ломало такими судорогами, что позавидовал псу – он хоть наполовину не чувствовал боли! Блевать уже было нечем, а кричать было стыдно. Грыз подушку, пропитывал слезами, затылок мой чувствовал его взгляд и его недовольство.

Он хотел ощутить все сам – вот что! Тепло монтировки в ладони, упругую тяжесть удара, хрупкую прочность собачьего черепа, проседающую под железом. Почувствовать через меня. Я не позволил и был наказан.

«Не хочу так, не хочу, не хочу! Думал, ты друг, а ты…»

Обида, которая сильнее боли. Наверное, он это понял – судороги вдруг прошли, а взамен накатило великое спокойствие. Кайф. Захотелось смеяться в голос, будто под летним солнцем, в морских волнах, которые видел лишь по телевизору. Так я и заснул.

Садистом и живодером после этого не сделался – никаких отрываний крылышек мухам и удушения кошек. Обычная жизнь, как у всех. Олимпиада в Москве отшумела, пухлый медведь улетел на связке шариков, а мое голубоглазое чудо опять потерялось. До поры до времени. Я получил аттестат зрелости, еще два года мелькнули как сон. Заканчивал десятый класс с неплохими оценками и подумывал о мединституте.

– Ты это серьезно? – прищурилась тетя Эля в ответ на мои амбициозные планы. – В самый престижный вуз города со свиным-то рылом?! Или кубышка прикопана с деньгами на взятки?

– У меня не свиное рыло!

– Ну, это же афоризм, – смягчила она тон и взглянула внимательнее. – Физиономия твоя, пожалуй, ничего, да и сам ты… но это не отменяет вопроса по поводу денег и блата.

– У меня есть знания! Пойду и сдам!

– Ну-ну, дерзай. Надеюсь, ты еще не увлекся играми в любовь со всякими шалашовками, а то ведь станет не до учебы? В армию загремишь.

– Я не боюсь, – ответил сдержанно, но щеки начали гореть. – Отслужу, если надо.

«Игры в любовь» как раз намечались – по полной программе. С девицей по имени Кира, не особо красивой, но стройной, грудастой, острой на язык и с очень игривым взглядом. Мы познакомились в компании пару дней назад, долго танцевали под Челентано и Boney M, проводил ее до подъезда.

– Пошли к тебе.

– Ух ты, скорый какой! – усмехнулась она между поцелуями и сбросила мою ладонь со своих ягодиц. – Прям поезд-экспресс!

– Че, типа, «не такая»? До свадьбы ни-ни?

– Ну, почему же? Сегодня предки дома, а к выходным на дачу собрались… тогда и… ну все, пусти уже. Потерпишь, не расклеишься!

Терпеть было сложно, особенно под колючими взглядами тети Эли. Длинные черные волосы моя родственница собирала теперь под заколку, но на Киру она смахивала все равно. Ехидством и дерзостью тона, наверное. Напоминала лишний раз, как долго тянется неделя.

В условленную пятницу дверь Кириной квартиры открылась вполне гостеприимно.

– Выпить-то хоть принес?! Я ж неподатливая, меня еще соблазнить надо!

– Лучший в мире соблазнитель к твоим услугам, – раскланялся я шутовски. – Портвейн «Кавказ», ароматы виноградной лозы и южного солнца!

Говорить старался громко, разлил уверенно, даже хватанул свою порцию лихо, всю сразу. Будто водку. Сладкая терпкая жидкость чуть не застряла в горле, но проскочила. Я в том возрасте почти не пил, потому очень скоро пришло искристое счастье, захотелось много и красиво говорить. Даже стихи читать, если бы вспомнил. Вторая доза «чернил» пошла совсем легко, комната начала кружиться, Кира вдруг оказалась рядом, вплотную, уже в расстегнутой блузке, пахнущая сладкими навязчивыми духами и вином. Будто шлюха. Вспомнились тонкие губы тети Эли, презрительный взгляд, внутри все поджалось. И не только внутри.

– Ты чего это? – удивилась Кира, ее ладонь прервала путешествие по моей ширинке. – Еще не начал и сразу кончил?!

– Нет… в смысле, надо ж раздеться, че мы как не родные?! – попытался я взять ситуацию под контроль. – Ты ложись, я сам…

Под длинной кримпленовой юбкой оказались колготки с затяжками и девчачьи белые трусики, Кира задышала глубже, сама сняла лифчик – телесного цвета, совсем не в тему к трусам.

– Сам, погоди, – бормотал я, разглядывая все сразу, но вместо возбуждения накатывал страх. Сейчас придется расстегивать собственные штаны, а там…

– Да у тебя же совсем не стоит! – вскинула Кира брови. – Я некрасивая, да? Или ты больной?

– Нормальный!

Страх превращался в панику, за разложенным диваном маячила синеглазая тень. Девушка хихикнула, свела коленки вместе.

– Знаешь, я думала, такое только у стариков бывает! На фига ты ко мне пришел, стручок вялый?!

Моя рука метнулась сама, залепила Кире оплеуху, вторую, третью – стерла, наконец, улыбку с губ.

– Ты че?! Охренел, козлина долбаный?! Да я про тебя вообще всем рассказывать буду, какое ты чмо и не можешь ни фига…

Я хотел толкнуть ее в плечи, но ухватил за шею, и Кира вдруг замолчала. Глаза испуганно округлились, рот сделался очень большим, дыхание превратилось в хрип. Она рванулась, но я уже был сверху, прижал всем телом. Кира задергалась и сдалась. Громадный фиолетовый язык полез изо рта, над ним я отчетливо увидел шеренгу зубов и желтую пломбу на коренном.

Именно пломба меня отрезвила.

Пальцы разжались, Кира вдохнула протяжно и сипло, запахло мочой.

Меня начало тошнить.

Поднялся с распластанной девушки, взглянул на себя – ниже пояса все теперь выглядело бодрее, но ненамного. Говорят, маньяки и прочие психи от убийств кончают, только я не маньяк, похоже. Я сильный и гордый мужчина, которого нельзя унижать! Который не будет больше терпеть ни поганых слов, ни презрительных взглядов!

– Не говори никому, – сказал я Кире, и та закивала, глотая воздух частыми жадными вдохами. Взгляд девушки не отрывался от меня – теперь в нем был только ужас. Ярко-синие глаза из-за дивана хотели большего, щекотали мои пальцы, требовали закончить.

– Обойдешься, – сказал я их владельцу, натягивая одежду. – Я тебе не служу, это ты… тебя и не видит никто другой! Что ты будешь делать без меня?!

Кира прикрыла рот ладонью, попробовала отползти, размазанная тушь изрисовала ее лицо забавными клоунскими потеками. Запах мочи и пота сделался сильнее – я где-то слышал, что при удушении это все вытекает в больших количествах.

Развернулся и молча вышел.

* * *

Мой собственный страх навестил меня тем же вечером – вместе с очередной «ломкой». С очередным наказанием. Я корчился, выл тихонько, а в паузах между судорогами ожидал услышать вой милицейской сирены.

Не дождался. То ли Кира не заявила, то ли мою попытку удушения не посчитали даже за мелкое хулиганство. Прошла неделя, другая, месяц. Я закончил школу и успешно «пролетел» со вступительными – прямо на экзамене вдруг навалился сон, а мозги превратились в кашу. Даже вопросы собственного билета не смог зачитать, к удивлению экзаменаторов.

– Ладно, один-один, – сказал я, уже выйдя из духоты аудиторий обратно в жаркое лето. – Мстишь мне? Ну и дурак. Ты ж любопытный, а тут мы могли бы в живого человека залезть, покопаться.

Я произнес это в пустоту, и она мне, естественно, не ответила. Дома встретился взглядом с насмешливыми глазами тети Эли, захотелось влепить ей пощечину, аж ладонь переполнилась зудом – а ирония с лица родственницы вдруг исчезла.

– Работать буду, – заверил тихо и недобро. – До призыва перетопчусь, а потом отдохнете от меня. Совсем отдохнете.

В первый класс я пошел с восьми, потому совершеннолетие было не за горами.

* * *

Призвали меня в мотострелковые войска – в пехоту. На сборном пункте воняло перегаром, худые лысые призывники убивали время байками и анекдотами. Делились чужим армейским опытом, опасались «дедовщины». Клялись, что будут гордыми и ни за что не станут «шестерить». Я помалкивал. Мне было смешно заранее. Будто видел, как все это мамкино воинство болтается червяками на перекладине и покорно чистит унитазы зубной щеткой. Сам я ничего никому не обещал и почему-то совсем не испытывал страха. Ни на «сборнике», ни в эшелоне, ни в части, когда закончился курс молодого бойца и новый призыв перевели в общую казарму. Первой ночью многим из нас пришлось отжиматься и приседать до изнеможения, но меня не тронули – ни тогда, ни потом. Будто чуяли где-то рядом его, набирающего силу. Я особо не расслаблялся и считал эту благодать займом, который придется отдавать с процентами. Где и как? Увидим.

Осень плавно перетекала в зиму, накатывали холода. В далекой отсюда Москве умер Брежнев, новым генсеком ЦК КПСС стал суровый Андропов, начавший «закручивать гайки» с первых же месяцев. По кинотеатрам и парикмахерским в рабочее время ходили милицейские патрули, отлавливали «тунеядцев». Меня это не касалось. Я водил теперь тяжелый армейский грузовик – пригодились курсы ДОСААФ перед призывом – а все прочее время возился с этим грузовиком в гараже. Тоже закручивал гайки. Здесь и пришло внезапное озарение. Как-то раз помогали с ремонтом водителю-сослуживцу, тот завел движок и начал сдавать назад, а второй напарник замешкался. Понадеялся, что отскочит в последний момент, но на его пути оказался я.

– Ты что?! – успел он удивиться, запнувшись о мою ногу. Дальше стало не до слов. Только крик, сменившийся жутким, утробным бульканьем – колесо «Урала» переехало бедняге грудную клетку, живот под гимнастеркой вспучился, изо рта потоком хлынуло красное, густое. Надеюсь, он умер моментально. Обычный парень, мы даже не ссорились с ним ни разу – но лучше пусть он, чем кто-нибудь из друзей-приятелей. Вариант «вообще никто» в этом случае не подходил.

Глаза из тьмы под грузовиком отливали синевой пополам с зеленью – «цветом морской волны». Сытым, довольным цветом. Кажется, кровь ему понравилась больше, чем пот и моча – хотя того и другого здесь тоже было полно. Я коснулся рукой остывающего лица, зацепил красное, лизнул. Не почувствовал ничего, кроме тошноты. Лишь потом закричал, забился в истерике, почти не наигранной. Прибежали люди, оттащили меня от тела. Медик из лазарета поставил укол, и наступило спокойствие.

У закона претензий ко мне не возникло. Всех устроила версия о неловкости сослуживца, который сам поскользнулся на луже мазута – попробуй тут, среагируй! Кого-то вздрючили, разумеется. Обновили инструкции по технике безопасности, повесили на стену бокса новый плакат с хорошими, правильными словами. Я отлежал пару дней в санчасти, потом вернулся в казарму. Никто из парней меня не винил, а многие даже сочувствовали.

Через месяц дембельнулся водитель командира части, меня перевели на его, водителя, место. Спал я теперь в персональной комнате при штабе, питался в офицерской столовой, командиры взводов называли меня по имени, вполне уважительно. «Тяготы и лишения военной службы», воспетые Дисциплинарным уставом, выражались лишь в растущем пузце.

Я и тут не расслаблялся. Понимал, что его благодарность может оказаться лишь новым займом, за который придется рассчитываться еще серьезней.

В этот раз не угадал, и оставшаяся служба показалась медом – вопреки теперь уже народному армейскому фольклору. Много безделья, сытной пищи и свободного времени. В далекой отсюда Москве скончался Андропов, пришел Черненко, про которого немедленно стали травить «чукотские» анекдоты. Из-за внешности, наверное. За зимой-весной настало лето и снова осень.

Я уволился в запас – «ушел на дембель», если проще.

* * *

Домой вернулся дождливым октябрьским днем. Ключей при себе не имел, а телеграмму давать не захотелось – будь что будет. Не к маме еду. Позвонил, залязгал замок.

– Ты?! – тетя Эля открыла дверь на цепочку, и эта внезапная осторожность мне очень понравилась. Прошли времена, когда я боялся насупленных бровей и ледяного голоса. Теперь пусть она боится.

– Тебя буквально не узнать, Андрей. Так возмужал, окреп…

– Армия делает из обезьяны человека, – сказал я, снимая в прихожей начищенные сапоги – офицерские, яловые. – Я вот тут подарки привез: тушняк, сгущенка, то-се. В военторге продают.

– Подарки? – переспросила она странным тоном. – Ты решил задобрить старую, злую мачеху и привез ей дефицитных продуктов? Дальновидно, ничего не скажешь!

– А ты все такая же стерва, – сказал я и подступил вплотную. Тетя Эля попятилась, но не быстро – я успел прижать ее к себе.

– Так… это что еще такое? – Брови вскинулись суровой буквой «М», но голос и сбившееся дыхание выдали. Сколько ей лет, интересно? Сорок пять, меньше, больше? Убей, не помню, но морщинок у глаз почти нет, и горячее тело под халатом совсем не оплыло.

– Не прикидывайся, ты ж сама хочешь, – хмыкнул я и потащил ее в спальню. Сопротивлялась она не сильно, а вскрикнула только раз – когда влепил ей, наконец, оплеуху.

– Давно хотел это сделать, сука, – сказал я, сдирая халат и белье под ним. – Ноги раздвинь по-хорошему! Или еще отвесить?!

Она начала стонать сразу же, тело выгнулось подо мной, забилось.

– Не хочу, не хочу, подонок… ох-х…

Тонкие, сильные ноги обняли меня и сдавили, а после первого раза пришлось остаться в ней – не выпустила.

– Я же знал, что тебе понравится! – рычал я в ее закатившиеся глаза и распахнутый рот. – Любишь грубо, да?! Больно любишь! Сучара ты конченая, подстилка, давно тебя надо было… переворачивайся, раком вставай! Щас я тебе!..

Потом мы лежали на мокрых простынях, и сил уже не было. Все болело, как после дикой скачки.

– Ты теперь мой, понятно? Только попробуй найти себе какую-нибудь…

– Размечталась! У тебя муж есть… где он, кстати?

– Какая разница?! Ты мой, и попробуй только…

– Щас опять по морде дам. Или не дам. Ты ж от этого кайфуешь, спецом провоцируешь? Не буду ни бить, ни трахать, мучайся!

– Урод, подонок, выродок Людкин… ум-м, да, да… еще…

* * *

Поселился я в своей прежней комнате – маленькой и тесной по новым ощущениям. Дядя Савва вечером поздоровался с непонятной робостью, а ночью его жена прокралась ко мне на цыпочках. Стонов и криков, правда, сдержать не смогла, но никто до утра так и не пришел разбираться. Трусливое чмо этот Савва, хоть и ростом удался!

Мир населен баранами – теперь я был в этом уверен. Мир волков, в котором сила решает все, а еда и самки достаются самому лютому, кровожадному, «забивающему» на любые правила.

Светящихся глаз я той ночью не видел – похоже, секс ему был без интереса, а мне достался в порядке поощрения. Как солдатский отпуск. Отрабатывать предстояло позже, и в этот раз я не сомневался.

Точно знал, кто мне должен и где отыскать этого человека.

* * *

Кира, к ее несчастью, так и не переехала за два года, жила все в той же убогой пятиэтажке с гаражами во дворе. Там я и спрятался. Утром видел, как несостоявшаяся партнерша куда-то ушла, весь день проболтался между подъездом и дворовой беседкой, терпеливый, как тигр в засаде. Как сама смерть. Советские люди в то время были непуганым стадом, опасались все больше хулиганов-пьяниц и явных уголовников. С наколками, щетиной, золотыми фиксами. Симпатичный, аккуратно одетый парень внимания не привлек. Тропинка от остановки автобуса пролегала мимо гаражей, Кира вернулась в сумерках именно этим путем, кратчайшим. Вернулась не одна. Рядом плелся тощий, длинноволосый юнец, моложе ее на вид – а может, она сама выглядела слишком взрослой. Рано созревшая и перезревшая. Как раз для озабоченных сопляков.

– Может, сегодня поднимемся? – спросил юнец как раз напротив моей засады, а его жалкий тон пробудил во мне ярость. Захотелось выйти и набить морду, но Кира все сделала за меня, словесно.

– Дома с «Дунькой Кулаковой» побалуешься, и хватит за мной таскаться! Мне за таких, блин, кавалеров перед людьми стыдно!

Волосатик сгорбился, побрел как побитый пес. Остановился на краю тропы, докуривая, проводил Киру взглядом. Если бы простоял еще десяток секунд, мои планы накрылись бы, но сегодня удача была со мной – «бычок» полетел на землю, парень скрылся за гаражами, а девушка чуть замешкалась у подъезда, рылась в сумке. Тоже искала сигареты, оказывается. Нашла и двинулась в мою сторону – не хотела дымить на виду у всего двора. Тут я ее и окликнул. Робко, в духе «блин, кавалера». Другая бы испугалась, но только не Кира – это была ее территория, да и гонору за два года прибавилось.

– Ты?! – спросила почти брезгливо. – И какого тебе тут надо, стручок опавший?

– Тихо, тихо, не кричи. Я извиниться пришел, и вот… за тот раз, короче…

Показал ей газетный сверток – маленький, как раз с пачку денег. Отшагнул за гараж, поманил пальцем:

– Давай не на виду, и так стыдно.

Глупейший аргумент, но Кире хватило. Пошла за мной как телка на привязи, а увидев нож, совершенно не испугалась.

– Ты чего это?! Руками не получилось, так железку взял, чтоб страшнее? Я таких пугателей…

Клинок вошел в ее тело одним ударом – чуть скрипнул о ребра, отдал руке упругое сопротивление плоти, пробился. Кира охнула, глаза расширились – почти как тогда, но уже навечно.

– Это кайф, что ты стерва такая, – шепнул я, укладывая ее наземь. – И мне полегче, и ты по-быст-рому, да?

Выдернул нож из сердца, ударил несколько раз в живот, резанул по рукам, по лицу – так убивают психопаты или отвергнутые любовники. Нашел у тропы окурок «блин, кавалера», бросил рядом с телом. Для верности. Не ошибся ни в одном движении – сине-зеленые глаза из гаражной тьмы глядели одобрительно, а людей во дворе сегодня не было. Даже подростков с гитарами и собачников, от которых вечно не протолкнуться. Даже бабушек у подъездов. Травоядное стадо почуяло хищника и попряталось – такова его участь!

* * *

Убивать надо незнакомых – этот вывод родился во сне и остался со мною при пробуждении. Эля сегодня в мою комнату не пришла, ревновала к долгому отсутствию, следов на одежде почти не осталось, а отдельные пятна с болоньевой куртки смыл легко. Сон был наполнен багряными красками, соленым вкусом и медным запахом, но блевать уже не хотелось. Привыкать начал. Никаких угрызений совести – эта сука точно заслуживала смерти, а вот другую, совсем постороннюю, я мог и пожалеть. Хорошо, что она язык распустила!