Текст книги "Сборник "Самая страшная книга 2014-2024" (СИ)"

Автор книги: Юрий Погуляй

Соавторы: Майк Гелприн,Николай Иванов,Максим Кабир,Дмитрий Тихонов,Оксана Ветловская,Ирина Скидневская,Елена Щетинина,Лариса Львова,Юлия Саймоназари,Лин Яровой
сообщить о нарушении

Текущая страница: 211 (всего у книги 353 страниц)

Тамара была в соседней комнате, служившей подсобкой. Стояла на четвереньках, уткнувшись головой в разбросанные упаковки, будто ее тошнило. Родион попробовал приподнять женщину за подмышки, но что-то не позволяло это сделать, ее голова по самую шею была завалена пакетами с лапшой быстрого приготовления, и что-то там, внутри, будто не отпускало ее. Вдруг голова женщины показалась совсем в другом месте – из-за башни картонных коробок в противоположном углу. Голова кивала, издавая нечеловеческие гулкие протяжные звуки. Родион отпустил тело женщины и медленно попятился. Перед ним был сущий монстр: голова Тамары покачивалась на длинной-предлинной шее, протянувшейся от тела через полкомнаты подобно кошмарному шлангу из человеческой плоти. Тихо пятясь и не сводя с чудовища взгляд (а голова женщины продолжала гипнотически покачиваться из стороны в сторону, как у змеи), Родион добрался до выхода из магазина и вот тогда рванул прочь что было сил.

Туман исчез, воздух был прозрачен и стыл, небо на востоке закрывала темно-сизая стена туч. Родион шагал по центральной улице родного поселка, его мотало как пьяного. Он без конца давил на имя шофера из «центра» в контактах, прикладывал телефон к уху, чтобы услышать «абонент недоступен», затем поднимал телефон вверх, словно умоляя небо обеспечить хотя бы одну «палку» мобильной связи. Проходя мимо дома, где располагался медпункт, остановился, немного подумал и свернул к крыльцу.

Василий Иванович стоял возле окна в приемной и смотрел, как из-за домов, подобно исполинскому цунами, поднимается бескрайняя туча с черным подбрюшьем.

– Шторм идет, – сказал он, не поворачиваясь. И добавил: – Проходи, Родя. Так и знал, что ты еще придешь.

Родион остался стоять на пороге сумрачной комнаты. В шкафах со стеклянными створками, металлических полках, бутылках под столом заплутали густые тени. Казалось, они шевелятся, тянутся к ногам. Где-то на границе осознаваемого снова зазвучал призрачный голос, но смысла пока было не разобрать.

– Что здесь, к едреной матери, происходит? – хрипло спросил Родион. Сглотнул и с трудом продолжил: – Я видел… что-то невозможное. Тамара превратилась в какого-то… какое-то… Я даже не знаю, как описать. Ее шея…

– Рокуроккуби, – Василий Иванович произнес это слово на японский манер. – Моя мать о них рассказывала. Одну даже видела в детстве. Обычно они не опасны. Могут подглядывать в окна и через заборы. Но некоторые пьют человеческую кровь.

– Ч-чего?..

Некоторое время в помещении царила тишина. Родион шагнул в комнату.

– То есть… вы знали об этих чудовищах? Почему Тамара стала… одним из них? А этот… Я думал, обычный алконавт. Оказалось – ходячий кусок тухлятины.

– Нуппеппо, – произнес фельдшер еще одно загадочное японское слово. – Он точно не опасен. По древним поверьям, кто поест его гнилой плоти, получит бессмертие. Но проверять я бы не советовал.

– Кто они? Эти твари…

– Японцы называют их екаи. Но легенды о них ходили на островах задолго до японцев. Может, и до айнов. Так рассказывала мне мать. Екай – не физическое существо. Что-то вроде энергии. Живая стихия. Она есть во всем. Но особенно много ее там, где идут какие-нибудь мощные процессы. Тут, под нами, сам знаешь, стык литосферных плит. Землетрясения, вулканы. Подземные екаи очень сильны. Здесь они вышли на поверхность. Им надо где-то жить. Они селятся не только в предметах, но и в живых существах. Живое даже предпочтительнее… Его легче переделать под себя.

Фельдшер отвернулся от окна, шагнул к Родиону и размотал грязный бинт на руке. Вместо левой ладони у него был пучок тонких темно-лиловых щупалец. Они шевелились, сокращались, живя собственной кошмарной жизнью.

– Господи… что это… – прошептал Родион.

– Считай, что это пластическая операция, – ответил Василий Иванович. – У екаев свое понятие о красоте и удобстве. Тот, который поселился во мне… – фельдшер склонил голову, словно прислушиваясь, – говорит: то, что люди считают уродством, просто другое измерение красоты.

– Как такое возможно? – все так же шепотом спросил Родион. Голосовые связки отказывали.

– Мирное соседство. Иногда телом управляю я. Иногда он. Главное – не спорить, не мешать… Шторм идет, – повторил фельдшер. – Екаи готовятся праздновать. Они любят шторма, землетрясения, извержения. Торжество стихии.

– Почему вы не уехали тогда, два года назад, когда все это началось?

– А куда мне ехать? В моей жизни нет смысла. Когда-то я ненавидел этот остров, мечтал о другой жизни… Потом смирился.

– В чем смысл существования екаев?

– Я не могу выразить, – помолчав, сказал фельдшер. – У людей нет подходящих слов. Нет понятийных категорий. Это не осмыслить интеллектом. Я могу только ощущать. Ты тоже скоро ощутишь. И сам все узнаешь.

Родион с усилием сглотнул. Сквозь вязкий ужас настойчиво пробивалось новое чувство: жгучий протест и отчаянная злоба – на несчастное и проклятое место, когда-то служившее ему домом, на неведомых существ, на себя самого.

– Ощущайте тут сами все это дерьмо. Я ухожу. У меня есть цель. Я хочу начать все сначала.

Родион решительно отвернулся и шагнул к двери, но некое движение, едва замеченное краем глаза, заставило его обернуться – как раз вовремя, чтобы успеть отшатнуться от протянувшихся к нему остроконечных щупалец, росших из руки фельдшера.

– Ты уже почти один из нас. Не сопротивляйся. Людские цели глупы и мелочны, они нас раздражают. Тех, кто нас раздражает, мы убиваем, – произнес фельдшер уже нечеловеческим, скрежещущим голосом, полностью лишенным интонаций.

Родион схватил табуретку и со всей силы швырнул в то, что раньше было Василием Ивановичем. Выбежал за дверь приемного кабинета, захлопнул ее и придвинул к ней тумбочку, стоявшую в прихожей. Когда выбегал из дома, услышал, как где-то разбилось стекло.

Он что было духу бежал по «централке», но теперь это было не паническое бегство в никуда, а целенаправленное движение. Родион намеревался забрать свою сумку из квартиры отцовского сослуживца. Там были документы, деньги, банковские карты. А потом… Родион понимал, что вероятнее всего не сыщет в поселке ни единого человека, который согласится подвезти его до «центра» даже за очень крупную сумму. Все люди давно покинули это место. Оставались лишь те, кто людьми уже не был. Значит, надо уходить пешком. Но прежде попробовать сунуться в военную часть. Дисциплина, приказы, связь с материком. Хоть какие-то цели и задачи. Может, там еще были люди.

Шторм надвигался на поселок с востока, на сутки раньше, чем обещали прогнозы. Полнеба уже сожрала кипучая тьма туч. От порывов холодного ветра перехватывало дыхание. Вдалеке грохотал гром – гулкие эти звуки были странно повторяющимися, равномерными, будто на горизонте бил космических размеров молот. Спрятаться где-то, переждать? Родион чувствовал, как из окон «заброшек» за ним следят. Он был здесь чужеродным элементом – тем, что следовало либо перестроить под себя, либо уничтожить.

Родион наспех покидал в сумку вещи, убедился, что документы и бумажник на месте. Еще раз взглянул на экран телефона – связи по-прежнему не было. В предгрозовых сумерках померещилось, будто ногти на его руках слишком темны, а кожа напоминает чешую. В ужасе Родион ударил по старому расшатанному выключателю: зажегся свет, тщедушный, мигающий, но его хватило на то, чтобы убедиться: с руками пока все в порядке.

Перед уходом Родион не смог не заглянуть на кухню, где, как обычно, сидел почти без движения бывший сослуживец отца. Чудовищная опухоль на ноге пожилого мужчины прорвала ветхую ткань тренировочных штанов. Под обрывками виднелось нечто темно-красное, со множеством – Родиону сначала показалось, гнойников, – но это были глаза. Маленькие белесые буркалы дружно уставились на него крохотными зрачками.

– Ты не уйдешь, – печально сказал мужчина. – Поверь мне, лучше сдаться. Так легче.

– Да пошли вы, – сказал Родион, в пару шагов пересек крохотную прихожую и захлопнул за собой дверь.

Небо превратилось в сплошное клубящееся черно-серое месиво, подсвечиваемое изнутри беззвучными молниями. В окнах первых этажей виднелись бледно-серые, как рыбьи брюха, лица. Монотонные глухие удары доносились из-под земли. «Шторм идет. Они готовятся праздновать». Родион бежал по разбитым бетонным плитам к военной части.

Однако уже издали он увидел, что ворота части – все-таки бывшей – распахнуты, а в окнах КПП пляшут зеленые огни. Что-то там происходило, на территории за воротами: виднелись синие вспышки, доносился гул, а потом из ворот выкатилось объятое пламенем автомобильное колесо. Или покрышка. Родион не стал приглядываться, сразу побежал прочь, но он готов был поклясться, что в центр колеса была вставлена живая человеческая голова: она разевала рот и вращала глазами.

Окончательно выдохшись, Родион шагал по «стратегичке», оставив позади окраинные дома. Надо экономить силы. Еще пригодятся. Придется идти через лес, и не приведи случай наткнуться на медведя. Хотя еще неизвестно, что страшнее: зверь или екаи… С океана дул сильнейший ветер, однако вопреки всем законам физики за поворотом «стратегички» полоскался плотный туман – он извергался из расщелины неподалеку, раздувал призрачный купол, расстилал над дорогой ядовитые щупальца.

«Ты не уйдешь».

Родион чертыхнулся, сошел с дороги влево и снова бросился бежать – теперь по узкой тропе среди бамбука, ведущей к грунтовке. Ему все казалось, что в следующее же мгновение что-нибудь высунется из густых зарослей и схватит его за щиколотки.

Вот и грунтовка. Выезд к заливу. Небо катило над головой лавины туч, океан ревел. Через заросли курильского леса не пройти. Оставался единственный путь – по «отливу».

Ни сегодня, ни накануне Родион не смотрел расписания местных приливов и отливов (сайт с таким расписанием он еще перед прилетом на Курилы нашел в Сети). Однако необъяснимым чутьем, шестым чувством родившегося и выросшего в этих местах человека Родион ощущал, что сейчас пока еще идет отлив, и он может успеть, если море не сильно разойдется. На последнее надежды было мало, затея отдавала чистым безумием, но все же…

Родион обернулся и в последний раз посмотрел на поселок своего детства. Над плоскими рубероидными кровлями домов поднимался туманный монстр, нынешний хозяин этих мест: гигантская медуза, ее округлый купол был пару километров в поперечнике. Наверняка фельдшер Василий Иванович знал, как японцы называют этого екая, главного над прочими здесь.

Родион шагнул на черный песок у самых скал; бесновавшимся волнам, что становились все выше, еще недоставало мощи докатиться сюда. И снова побежал. Из последних сил. Он еще может вернуться в Москву и вернуть Наташку. И начать все сначала.

Пляж под отвесными скалами, единственный путь к поселку, тем временем уже почти полностью захлестывали тяжелые волны, серая пена лизала Родиону ноги, его одежда промокла от брызг.

Начинался прилив. Приближался шторм.

Михаил Закавряшин
Настенька

Колыбель качалась посреди тайги. Подвязанная к гнутому иссохшему кедру – висела в метре над землей и скрипела веревками. Под пологом кружилась погремушка, и при каждом дуновении ветра темнота полнилась мягким треском.

– Чертов лес, начальник, чертов лес, – бормотал старик. – Третий раз эту зыбку вижу.

Я поежился от ночной сырости, достал пачку сигарет. Выцепив одну зубами, похлопал себя по карманам.

– Есть прикурить?

Старик протянул зажженную спичку. Руки его дрожали – то ли от страха, то ли от многолетнего пьянства. От старика, как обычно, несло запашком.

– Ты не обессудь, начальник. Лучше поверь: ни хрена ты тут не найдешь. Последний раз тоже понаехало ваших. Весь лес истоптали, и с собаками ходили, а толку? Разве ж тайгу обойдешь?

– Не тараторь. Подержи фонарик.

Луч белого света разрезал темноту и заплясал между стволами деревьев. Когда старик, наконец, унял трясущиеся ладони и направил фонарь на колыбель, я смог как следует рассмотреть ее. Выточенная из светлого дерева, детская кроватка серебрилась в ночи и была абсолютно непохожа на творение человеческих рук. Старинная, резная. Местами обросшая мхом. Такая же часть тайги, как птичьи гнезда.

– Осина?

Старик кивнул.

– Верно мыслишь, начальник. Сразу видно, что на земле пожил.

Мой спутник покопался в кармане тулупа. Достал папиросу. Закурив, он сказал с некоторой опаской:

– У кого ум есть, тот с осины зыбку точить не станет. Проклятое дерево.

– В прошлый раз тоже ребенок пропал?

– Девчушка, – кивнул старик. – Как под воду.

Потоптавшись на месте, я набрался смелости и подошел ближе. Краем мизинца отодвинул ситцевый подол и осторожно, отклоняя голову назад, заглянул внутрь колыбели.

«Слава богу», – выдохнул я. Секунду назад мне казалось, будто я найду в кроватке младенческий труп. Но интуиция обманула. На дне лежала солома вперемешку с обрывками тряпок, а на подстилке – несколько детских игрушек. Вырезанный из дерева козлик и три соломенные куклы.

– Саныч.

– А?

– Кто у вас тут поделками увлекается?

– А хрен его знает, – пожал плечами старик. – Так сразу в голову и не приходит. Раньше, может, и мастерил кто, а сейчас кому нужно? Кто не спился, тот детям все, что надо, в городе купит.

– А кто спился?

– А кто спился, тому и на детей ложить.

– Логично, – кивнул я, чувствуя, как страх постепенно отступает. На его место возвращался азарт.

Обойдя колыбель по кругу, я осмотрелся. Трава вокруг не примята. Значит, кроватка висит здесь как минимум со вчерашнего дня.

– Слушай, Саныч, у тебя газета есть?

– Не-а. На кой мне в лесу газета?

– Жаль.

– Приспичило, что ли, начальник?

– Изъять ее надо. Завернуть в бумагу.

Глаза старика округлились, и он вытаращился на меня, как на лешего.

– Ты это, начальник… Ты брось.

– Чего?

– Да ничего. Не трогай ее. Ну на хрен!

– Успокойся. На ней должны быть следы.

– Ты брось, начальник…

– Нужно посмотреть отпечатки. Если нет, возьмем смывы и отправим в город, вдруг потожир стрельнет. Сам говоришь, такое уже случалось.

– Ты это! Послушай! – перебил старик. – Ты, Мишаня, дрянь эту ко мне домой не тащи! Вообще не вздумай ее трогать.

– Не фамильярничай.

– А ты все равно не тащи.

– Успокойся, говорю тебе. Это лишь чья-то больная фантазия, не больше. Мне нужно знать, чья именно.

Старик потянул меня за рукав и сказал полушепотом:

– Начальник, сам подумай. Никто из наших ребенка бы не тронул. По мелочовке у соседа подрезать – да. Морду начистить по синьке – тоже первое дело. Но чтоб ребенка? Брось, никто из местных на такое не подпишется. А кроме местных, сам знаешь, никого тут не бывает.

– Ты это к чему?

– К тому, что не найдешь ты ни хрена на чертовой зыбке. Никакого пота. Оно ведь, чтобы потеть, надо живым быть.

Я сощурился от табачного дыма и окинул старика взглядом. «Может, все-таки он?» – мелькнула мысль. Такая уж была привычка – проверять каждого, кто интересуется делом. Даже Саныч, в избушке которого я жил почти неделю, до сих пор был под подозрением.

«С другой стороны, – подумал я, – на кой черт ему сдалась бы чужая дочь?» Мысль была убедительной. Но за ней неизбежно следовала другая: «Ну хорошо, допустим. А кому вообще нужен чужой ребенок?»

Дурацкое дело. Страшное, непонятное и оттого дурацкое. В таком деле мотивов днем с огнем не сыщешь. По сути, тут и гадать особо не над чем – только коли всех подряд да жди, пока кто-нибудь не проговорится по пьянке. Этим я и занимался последние восемь дней – с момента, как приехал в Ярки с кинологом и двумя операми. Всю деревню мы допросили в первые сутки и тут же пошли по новой. Пока ребята из розыска одного за другим кололи местных, мы с кинологом заходили в каждый дом, осматривали глухую деревню сантиметр за сантиметром. Служебная овчарка, обученная на поиск трупов, откопала на свалке двух мертвых щенков и нашла в огороде дохлую мышь. На этом ее успехи закончились. Труп пропавшей девочки мы так и не отыскали.

«Дурацкое дело», – вновь подумал я, глядя на зыбку.

Все запуталось с самого начала. С первого допроса матери. По словам этой алкоголички, трехмесячная Настя пропала в ночь на субботу – прямо из колыбели. Ни следов взлома, ни чужих отпечатков в доме не было, но мать упрямо клялась, будто видела, как ее ребенка похитили. Якобы в три часа ночи она встала с кровати и услышала, как в детской кто-то быстро и неразборчиво шепчет. Потом разглядела женщину, пролетевшую по дому с младенцем в руках. Одетая в белую сорочку, гостья что-то прошептала и…

– В смысле в печку?

– Запрыгнула на нее! Стояла и смеялась мне в лицо! А потом ногами прямо туда! В огонь! Вместе с Настенькой!

Я отложил протокол.

– Миш, – позвал меня опер. – Можно тебя на пару слов?

– Скоро вернусь, – сказал я женщине и вместе с оперативником вышел во двор.

На улице было зябко. Октябрьский ветер шелестел жухлым бурьяном, качал кроны деревьев. Воздух пах сыростью и тайгой.

Мы с опером закурили. Затянувшись, мой друг произнес:

– Надо крутить.

– Думаешь, она?

– А кому еще? Либо приспала, либо уронила по синьке.

Я покачал головой.

– Не торопись, Макс. Честно говоря, не похоже, что врет.

– Ты же видишь, у нее фляга свистит. Может, вообще не помнит, как убила.

Я промолчал. Версия друга звучала трезво, но принимать ее не хотелось. Развернувшись, я взглянул на печную трубу, из которой в небо тянулся дым.

– Надо печку проверить. И в доме, и в бане.

– Проверим, – кивнул Максим. – Одна беда: костей могло не остаться. Месячный младенец, много жара не нужно. Да и вычистила золу мамаша, наверняка.

– Если так, хрен мы закрепимся.

Опер посмотрел на меня, чуть прищурив глаза. Видимо, ждал, что я предложу сам. Я промолчал.

Тогда Макс не выдержал:

– Давай тряпку подбросим?

– А у тебя уверенность есть, что она?

– А у тебя нет?

– Ну смотри…. – сказал я. – Если разобраться, на девочку ни документов, ни хрена нет. Хочешь избавиться, придуши по-тихому и все. Никто никогда не спросит. А если и спросит, то соврать не трудно – болезнь, мол, захворала, умерла. Но нет же. Мамаша за каким-то хреном едет за двести километров, пишет заявление.

Опер усмехнулся. Плюнув на истлевшую сигарету, он бросил бычок на землю и долго топтал его ботинком. Я знал, что Макс делает так, когда злится. Когда он вновь заговорил, стало ясно, что я не ошибся.

– Послушай… – сказал опер, не скрывая раздражения. – Ты же знаешь, что люди вытворяют под белочкой. Говорю тебе, она сама ни хрена не помнит. В горячке что-то привиделось, убила, а когда отошла, давай ребенка искать.

– Не торопись, Макс. Не торопись… Пойдем лучше послушаем, что отец скажет.

– Да ни хрена он не скажет.

– Все равно пойдем.

Уже развернувшись к дверям, я вдруг вспомнил:

– И это… еще момент. Они ведь наверняка у печки курят? Пока я допрашиваю, не забудь там поставить… – я показал пальцем на ухо. – Ну, в общем, ты понял.

Максим кивнул. Похлопал себя по карману.

– Конечно. Сделаем.

После промозглой тайги изба казалась непривычно сухой и жаркой.

– Ох пропадем, начальник, ох пропадем.

– Хорош причитать. Помоги лучше. Убери со стола.

Саныч, не разуваясь, проскочил в кухню. Он что-то невнятно бормотал, пока сгребал оставшуюся с вечера посуду. Затем бросил все в таз с мутной мыльной водой, протер скатерть и вновь забурчал себе под нос.

– Это тоже убери, – кивнул я в сторону бутылки с водкой. – Не дай бог, упадет, прольется.

– Согласен. Наш ты человек, начальник.

– В смысле на вещдок прольется.

Старик хмыкнул и спрятал бутылку. Затем неодобрительно покачал головой, глядя, как я водружаю колыбель на обеденный стол.

– Руками только не трогай, – сказал я, снимая перчатки. – И свет зажги везде. Нужны четкие фотографии.

– Ты ее фотить, что ли, собрался?

– Ага. Фотить. Отойди чуть в сторону, тень падает.

Камера в телефоне защелкала. Раз. Два. Три. Теперь сверху. В косом свете…

Отсняв колыбель, я проверил получившиеся снимки.

– Порядок. Теперь давай игрушки. Здесь где-то линейка была, не видел? Черно-белая такая, бумажная… Саныч?

Старик не слушал меня – смотрел в окно.

– Саныч? – переспросил я.

– Тихо!

Он приложил палец к губам. Затем кивнул в сторону перекрестья оконной рамы, за которой ни черта не было видно.

– Алтай скулит, – сказал старик шепотом, словно боялся, что его услышат с улицы.

– Кто? Алтай? – я растерялся на пару секунд, пока не вспомнил, что Алтаем зовут дворового пса. – А-а… Ну подумаешь. Может, суку хочет.

Старик не ответил. Он подошел ближе к окну, всмотрелся во мрак и что-то беззвучно прошептал.

– Фонарь надо включить, – произнес он, наконец, вслух. – Будь здесь, никуда не уходи. Я мигом.

Старик шмыгнул в сени, громко хлопнув за собой дверью.

– Да я вроде как никуда и не собирался…

Пожав плечами, я нацепил перчатки и разложил игрушки на столе. Три соломенные куклы и козлик. Кривой, на деревянных колесиках. Я чуть толкнул игрушку пальцем. Она не покатилась, а завалилась набок.

– Ме-е-е… – зачем-то изобразил я козлиное блеяние.

Козлик не ответил.

«А ты думал, он тебе на копытцах станцует? Кажется, ты и сам с ума сходишь, Миша».

Обшарив кухню, я все-таки нашел линейку: она завалилась под стол. Прикладывая ее к игрушкам, сфотографировал улики одну за другой. «Теперь пора искать отпечатки».

Уже достав из чемоданчика пузырек с купоросом, я вдруг засомневался и, поразмыслив немного, решил не портить следы порошком. Биология все равно даст больше. Пусть эксперты берут смывы, а я просто взгляну в косом свете.

Корячась вокруг стола, я посветил фонариком под разными углами. Ничего. Колыбель оказалась чиста.

– Обидно, однако, – сказал я, цыкнув языком.

В этот момент что-то брякнуло за окном. До меня вдруг дошло, что Саныча нет уж минут как десять. Я не слышал его на улице, пока копался с уликами. Да и фонарь во дворе так и не загорелся.

– Где тебя черти носят? – буркнул я. Подойдя к окну, постучал по грязным стеклам.

Пару секунд я вслушивался в тишину. Потом что-то щелкнуло под крышей, и за окном вспыхнул свет. Саныч стоял возле столба. Махал мне рукой, мол, все в порядке.

– Че ты там телишься? – крикнул я.

Он сказал что-то в ответ, но из-за двойной оконной рамы я ничего не расслышал.

– Иди сюда! Хорош бродить.

Старик кивнул. Затем поднял ладонь в знак того, что скоро будет, и выключил фонарь.

Не понимая, что происходит, я смотрел в черные прямоугольники стекол, и вдруг услышал в темноте быстрый топот. Кто-то пробежал по двору. Прямо под окном. На мгновение мелькнул силуэт – маленький, угловатый, словно лысая кошка.

– Ме-е-е… – раздалось блеяние с улицы.

Я вздрогнул, захотел выругаться, но не смог. Звуки замерли на губах, когда из печки вдруг донесся шепот. Быстрый, съедающий слова шепот:

– Гори, сладкая моя, гори, родная, гори, любовь моя, гори, гори…

Отшатнувшись, я схватился за угол стола и вытаращился на распахнутую дверцу поддувала.

– Гори, цветочек мой, гори, кровинушка, гори-гори-гори… – доносилось оттуда так отчетливо, словно говорившая сидела, сгорбившись, в растопленной каменке и шептала прямо в раскрытую дверцу. – Сгоришь, на небо полетишь, плясать будем, парить будем, гори, не бойся, гори, девочка, гори-гори-гори…

«Этот голос, – вспомнил я. – Тот самый».

Забыв, как дышать, я смотрел на гудевшую печь. Внутри кто-то копошился, шевелился, шептал. Так же, как и на той записи. В машине Максима.

Семь дней назад…

– Вот тут начинается. Где-то после трех часов.

Оперативник держал на коленях ноутбук и тыкал пальцем в экран. Там, словно две кардиограммы, тянулись звуковые дорожки.

– Здесь они закончили нас обсуждать и пошли спать. А вот тут мамаша снова приходит курить. Слушай.

Макс щелкнул мышкой, и из динамиков полился тихий диктофонный треск. Пару секунд ничего не было слышно, но потом на записи что-то скрипнуло – видимо, открылась дверца печи. Сквозь помехи зашипели слова:

– Гори, гори, гори, родная. Гори, сладенькая моя, гори, цветочек. Мы с тобой под звездами плясать будем, парить будем….

На заднем сиденье «Ниссана» оглушительно зашуршала куртка. Это зашевелился Эдик – второй опер, что приехал с нами в Ярки.

– Тихо ты, твою мать! – выругался я. – И так ни хрена не слышно. Громче нельзя сделать?

Макс отрицательно покачал головой.

– Это максимум. Сейчас отмотаю чуть назад.

Мы втроем замолкли и наклонились к ноутбуку. За окнами машины шумел ветер, мешая разобрать и без того спутанную речь.

– Где горит – там растет, где кричит – там живет. Гори, цветочек мой, гори, пылай, не бойся. Как сгоришь, так невестой станешь. Копытца обуешь, будешь по небу бегать…

– Охренеть у нее гуси полетели, – мрачно произнес Эдик.

– Тшш!

Из динамиков вновь раздался скрип, за ним ритмичное металлическое бряцание. Словно кто-то стучал дверцей поддувала, приоткрывая и закрывая ее. Так продолжалось около минуты. Затем все стихло.

Звуковые дорожки на экране потянулись тонкими ровными нитями.

– Дальше неинтересно, – сказал Макс, выключая запись. – Я слушал. Утром они снова начинают пить, потом приходим мы с Эдиком.

– Как думаешь, не спалили? – спросил я.

– Кого? Аппаратуру? Да не. Я ее так поставил, хрен бы они нашли. Сегодня сам с трудом вытащил.

– Узаконить сможешь?

– Что-нибудь придумаем, – кивнул опер.

Задумавшись, я приоткрыл окно и закурил, глядя в хмурое давящее небо. Мы стояли на отшибе деревни. Грунтовка здесь заканчивалась, и дальше темнела стена тайги.

Макс завел двигатель, включил обогрев. Затем спросил:

– Где колоть мамашу будем? Здесь или в город повезем?

– Не знаю… – ответил я. – Не торопись.

– В смысле? Опять не торопись? Блин, Миш, ты сам слышал… Я тебе еще вчера говорил, что у нее фляга свистит. Так и оказалось. Она, наверное, и не помнит себя, когда эту дичь несет. Ты слышал? Гори, говорит, маленькая, гори.

– Ясно тут все, – подал голос Эдик с заднего сиденья. – Сука эта дочку сожгла и с ума теперь сходит. Непонятно только, девчонка теплой была или мертвой уже. Но то, что мамаша спалила ее, – это сто процентов.

Я промолчал. Говорить не хотелось. Из-за отсутствия лучших версий слова оперов звучали логично. У меня не было аргументов против.

«Дурацкое дело, – подумал я. – Какое дурацкое…»

Докурив, я закрыл окно и посмотрел в зеркало заднего вида. Заметил взгляд Эдика. «Нехороший блеск», – мелькнула мысль. Обычно такой огонек появлялся в его глазах, когда он собирался кого-то бить. Сорокалетний опер был чересчур горячим для своего возраста – наверное, играла татарская кровь. Именно поэтому я по возможности старался работать с Максом. Он казался мне более рассудительным, хоть и был моложе нас на десяток лет.

Посмотрев на друга, я понял, что в этот раз все будет иначе. Макс хмурил брови. Очевидно, ему не терпелось допросить мамашу повторно.

«Что б вас черти разодрали, – подумал я. – Кругом одни мстители».

Я прекрасно знал, откуда в Максе взялась эта ненависть. Недавно у него родилась дочь. Дело пропавшей Насти для опера было отражением его собственных родительских кошмаров.

Вечно с семейными сотрудниками такая беда, подумалось мне. Как только появляется свой ребенок, работать с трупами детей становится невозможно.

– Ладно, черт с вами. Мы ее заберем…

– Другой разговор, – одобрил Макс. Он отложил ноутбук и, взявшись за рычаг, приготовился ехать.

– Постой, – поднял я ладонь. – Мы заберем ее. Но морщить не будем. Ты знаешь, Макс, был бы это мужик, я бы слова не сказал. Но здесь хочу быть уверен.

– А сейчас не уверен?

– Не перебивай. В общем, мы увезем ее на днях. Сначала я договорюсь с диспансером. Положим ее в стационар, на экспертизу, пусть врачи ей крышу обследуют. Если мать и вправду поехавшая, от Николаевича будет больше толку, чем от наших допросов. Он – психиатр матерый, разберется. А пока продолжим искать тело.

– Хренов ты демократ, Миша! – взвинтился опер. – Какого черта эту алкоголичку жалеть? Нашел, мля, даму, ей-богу!

– Не ори. И не торопись.

– Да с хрена ли не торопись?! – Максим ударил ладонью по рулю. Затем снова достал ноутбук. – Ты послушай, бляха муха, че она несет!

Вновь зашипел динамик, и оттуда донесся шепот:

– Гори, гори, гори, родная. Гори, сладенькая моя, гори, цветочек…

– Макс, у меня есть уши. Я с первого раза все разобрал.

– Тогда почему не вяжем мамашу? Почему жалеем?

Я вытянул зубами очередную сигарету, посмотрел в ноутбук и спокойно ответил:

– Да потому, что это не ее голос. Вот почему.

Чертей не существует. И ведьм не существует. Я знаю это точно. Виной всему переутомление, мираж…

– Начальник? Ты чего?

Сердце бьется, словно вот-вот выпрыгнет. Ног не чувствую. Онемели.

– Эй, начальник! Ты слышишь? Чего случилось?

Я вздрогнул и обернулся на голос. Саныч стоял в дверях.

Залетевший с улицы холодок развеял наваждение.

– Почему так долго? – спросил я охрипшим голосом.

– По двору кто-то лазил, – объяснил старик, закрывая дверь на крючок. – Зараза, представляешь: только, значит, выхожу, слышу, кто-то копошится. Думаю, не буду сразу свет включать, схоронюсь. Ждал-ждал, а потом ты давай по окну долбить. Я свет – щелк. Никого. А как выключать – слышу, убегает. Через забор, видимо, падла, махнул. Я, пока глаза привыкали, не успел ничего разглядеть.

Старик затараторил в своей обычной манере, и его голос вернул меня в чувство.

– Ты блеяние слышал? – перебил я.

– Чего?

– Ну… блеяние.

– Чего? – вновь спросил Саныч.

– Ничего. Забудь.

Старик прищурился, посмотрел на меня из-под густых седых бровей.

– Лицо у тебя, начальник, будто с карачуном поздоровался, – сказал он, снимая тулуп.

– За тебя переживал.

Мне не хотелось рассказывать Санычу про шепот. Сам не знаю, почему. Может, опасался, что старик посчитает меня безумцем. А может, наоборот. Боялся, что он убедит меня в реальности произошедшего.

– Доставай водку, – сказал я. – Надо выпить.

– От это другой разговор, – старик одобрительно крякнул. – Только это, начальник… Может, уберем от греха подальше? – он указал взглядом на колыбель. – Хоть в сени давай поставим.

– Убирай, – кивнул я. – Только перчатки надень.

Старик помялся немного, а потом нерешительно произнес:

– А может, это… Ты сам? Боюсь я ее трогать, начальник, не злись.

– Ладно. Сейчас.

В сенях было холодно, но сухо. Ведущая на улицу дверь закрывалась на щеколду. Большего и не нужно. Честно говоря, мне самому стало спокойнее, когда я вынес зыбку из дома. Игрушки пугали чуть меньше, поэтому их я выносить не стал, а положил к себе в сумку, предварительно упаковав в бумагу.

Старик тем временем накрывал на стол. Поставил початую бутылку и рюмки. Нарезал сало. Достал из погреба малосольные огурцы.

– Ребятам своим скажи, когда в город поедут, пусть дрожжей купят. А то в местном магазине скисшие продают, а у меня бражка заканчивается, гнать не с чего. Водка ваша, конечно, хороша, но мое зелье лучше.

– Так доставай. Нам все равно мало будет.