Текст книги "Сборник "Самая страшная книга 2014-2024" (СИ)"

Автор книги: Юрий Погуляй

Соавторы: Майк Гелприн,Николай Иванов,Максим Кабир,Дмитрий Тихонов,Оксана Ветловская,Ирина Скидневская,Елена Щетинина,Лариса Львова,Юлия Саймоназари,Лин Яровой
сообщить о нарушении

Текущая страница: 87 (всего у книги 353 страниц)

– Сбегай за мамой.

Савва послушно удалился.

Яна присела на корточки возле трупа, зажмурилась.

Звон в голове, звон, сопровождавший ее с Нового года, усилился, колокола били пасхально, взахлеб.

Она хотела подумать о чем-то хорошем, о чем-то из прошлого. О папе, который всегда привозил маме цветы, а им с Саввой шоколад. О прогулочном пароходе. О поездке в солнечный Киев к тете Марине.

Но мысли путались.

Вместо красочных картинок приходили серые и черные.

Артобстрел, сгоревший трамвайчик на площади Нахимсона, красноармеец с оторванными руками, навзрыд зовущий Олю. Образ чистого неба заменил просевший потолок бомбоубежища.

У шоколада вкус конских котлет и дурандовых лепешек, которых тоже нет.

И тысячи живых ленинградцев волокли саночки со своими мертвыми на Марата, 76.

– Отмучилась Стелла.

Мама вошла на кухню, переступила через труп. Сняла крышку с горшочка. Он был полным. Женщина поддела указательным пальцем белую гущу, продегустировала.

– Это что, кашка? – спросил Савва с надеждой.

– Столярный клей. Добавим лавровый лист, перец, будет лучше любой каши.

Яна непонимающе заморгала:

– Нужно оттащить Стеллу Сергеевну на кровать…

Мама точно не слышала ее. С горшочком под мышкой она направилась в гостиную. Там Яна застала ее, исследующей книжные полки. Карточки нашлись между пятым и шестым томами Маяковского. Женщина застонала от счастья, прижала их к груди.

– Ты что… – Голос Яны срывался. – Ты что делаешь…

Мама повернула к ней землистое лицо.

– Дочечка, мы же жить будем…

Сухие губы Яны подрагивали.

– Воровка, – прошептала она, – тварь… Воровка…

С каждым произнесенным словом-приговором голос креп, становился громче:

– Мразь. Воровка. Спекулянтка.

– Доченька…

Яна ринулась к дверям, отталкивая Савву. Куда угодно, только бы подальше от этой чужой, сломанной, старой тетки.

Февральский ветер зарылся под пальто, опалил.

Она бежала по двору, спотыкаясь. Нарастающий звон норовил выдуть изнутри глазные яблоки, ушные перепонки. В голове орало, сводя с ума, радио, транслирующее вопли раненых, гул авианалета. Колокольный бой смешался с воем сирен, с сообщением о взятии Киева, голосами Сталина, Жданова, Левитана, со стихами Берггольц.

А потом шум стал белым-белым, и Яна рухнула него.

Была глубокая ночь, когда она очнулась.

Пошевелилась, соображая, как оказалась на полу холодной незнакомой квартиры.

Вспомнила, как бежала по улице, потеряла сознание. В ноздри ударила вонь, запах гнили, испражнений и еще чего-то удушливо-сладкого.

Вслед за запахами пришел страх.

Взгляд заметался по комнате. Бабочкой порхнул к горящей в углу керосиновой лампе. От нее – по стенам, измазанным калом. Отпечатки ладоней на коричневых кляксах. Ящики. Вылизанные консервные банки. Лопата. Метлы. Измочаленный, бурый от запекшейся крови оренбургский платок. Детская курточка. Кости.

Яна вскочила.

Они были всюду на полу, белые кости, обломки костей.

Прикрывая рукавом лицо, Яна отступила к пирамиде из ящиков. Уперлась в нее спиной.

– Здесь кто-нибудь есть?

Кирпичные стены, с которых содрали обои, чтобы полакомиться клеем, исказили голос.

Прямо над собой она услышала утробное, желудочное урчание.

Запрокинула голову к верхушке ящичной горы.

Обнаженный мужчина восседал на ней, сгорбившись. Скелет с распухшим, обросшим черепом. Щеки украшали горизонтальные коричневые мазки, от чего он походил на дикаря. Вышедшего на охоту индейца.

В узловатых пальцах мужчина сжимал сапожное шило.

Воспаленные глаза сверлили перепуганную добычу.

– Дядя Архип? – узнала Яна человека. – Почему вы голый?

Вместо ответа дворник Лядов издал неприличный звук, и кроваво-черный понос потек по ящикам.

Яна медленно, как дрессировщик в клетке с хищником, двинулась по комнате. В пяти метрах от нее темнел дверной проем.

«Спокойно, – говорила она себе, – дядя Архип повредился рассудком, но зла мне он не причинит. Он всего лишь несчастный калека…»

Лядов спрыгнул с ящиков и перегородил выход.

Оскалился.

Зубы у него были удивительно крепкие и крупные, как кости домино. От вида этих зубов у Яны кольнуло в сердце.

– Дядя Архип, прекратите сейчас же, мне страшно!

Он нацелил стальной штырь ей в лицо. Она отшатнулась, всхлипнув. Косточки захрустели под башмаками. Плавно, на четвереньках, безумец шел за ней. Охотник и жертва закружились по комнате.

Дворник забормотал:

– Остался один котелок. Голод растет. Невозможно насытиться. Крысы в кишках. Их надо кормить, или они съедят внутренности.

Штырь описал дугу. Все ближе к девочке.

– Мертвое мясо не насыщает. Крысы просят свежее. Как те малютки. Как ты.

Он сделал выпад. Шило оцарапало рукав пальто. Яна отпрянула, врезалась в груду хлама. Схватила лопату и принялась размахивать ею перед Лядовым. Он погладил впалый живот, словно утешал живущих внутри грызунов: потерпите, через минуту я вас покормлю.

Лопата со свистом рассекала воздух.

– Не подходи!

Он клацнул челюстью и по-звериному прыгнул. Хотел пронырнуть под лопатой, но не успел. Металл вонзился в висок. Ням! Завибрировало в мокрых ладошках Яны древко.

Она с ужасом уставилась на Архипа. Черенок разрубил его череп сбоку до самой глазницы. Что-то густое, но не гречка, струилось из-под черенка. Дворник захрипел, выпустил газы и умер. Труп осел на костяное покрывало.

Еще не до конца осознавая, что произошло, девочка выронила лопату.

В клубящемся тумане покинула комнату. На кухне царил полумрак, и пахло чем-то смутно знакомым. Аромат, проникающий сквозь вонь испражнений, трогал позабытые струнки души.

Яна приблизилась к печке, к чугунному котелку.

«Мне мерещится, – подумала она. – Я свихнулась, как дядя Архип».

Она помассировала веки, ожидая, что содержимое котелка исчезнет или обратится в клей, в дуранду, в картофельные очистки.

Но ничего не изменилось. Чугунный котелок был до середины наполнен бульоном, чей душистый запах разогнал смрад и вернул прошлое во всей яркости красок. У Яны заслезились глаза, она сглотнула слюну. Наваристый бульон – не из копыта, нет. Из сочного мяса, его кусочки плавали на поверхности, и переливались драгоценными камушками кружочки жира, хотя было темно, и скорее Яна додумывала подробности…

Словно в бреду, она опустила руку в котелок, зачерпнула золотистую жидкость. Оправила в рот. Желудок принял подношение с восторгом. Вкус жизни. Сама жизнь.

Она выловила кусок мяса, замерла, катая его языком.

Папа с цветами. Пароход на Неве. Шашлыки. Клецки. Бабушкины блины со сгущенным молоком. Конфеты. Фантики. Киевские каштаны. Победа. Суп харчо. Весна. Зажаренный гусь с яблоками. Яблоки, малина с куста, клубника с грядки, Савва, какао, борщ, боржоми, шашлыки, папа, мирное небо, есть, есть, есть…

Бульон стекал по подбородку.

В ушах звучал нежный, как мясо, голос:

«Ешь… ешь…»

Она так увлеклась, что проглотила собственные волосы. Вытащила их изо рта. Нет, не собственные. На ладони лежал черный промасленный локон.

«Кости в комнате, – подумала она, – крысы просят свежее мясо. Те малютки…»

«Ешь…» – голос в голове стал жестче.

Ешшшь.

Ешшжь…

Ежжжь…

Голос жужжал, как мясные мухи, копошился в сознании девочки липкими лапками, требовал продолжать.

Яна подняла глаза и посмотрела на Африкана.

Он заглядывал в окно снаружи, огромный, как горе, страшный, как голод.

Котелок звякнул об пол, разбрызгивая бульон.

С воплем Яна вылетела из кухни, из квартиры, из подъезда. Она убегала от лица в окне и от чувства сытости. Потом, распластавшись на земле, долго пыталась вызвать рвоту, но желудок не желал расставаться с едой, как бы глубоко она не просовывала пальцы. В зубах застряли мясные волокна.

Она молила холодное ленинградское небо об одной-единственной бомбе, но в ту ночь бомбежек не было.

Сытая девочка рыдала в снегу посреди вымершего города.

Шел февраль.

Николай Иванов
Одеяло

У меня нет имени. Я – старое одеяло.

Все мои дни проходят одинаково: я лежу в темноте, на верхней полке шкафа с рассыхающимися стенками. Пылинки бесконечных часов оседают на волоски моей коричневой шерсти, едва заметные в лучах света, падающих сквозь щели.

Здесь редко что-то меняется. Вокруг царит спокойствие, рассеянное оттенками молчания, каждый из которых мне знаком. Внизу – скрипучее деревянное молчание, торчащее занозами серых углов. Посередине – вельветовое молчание висящей одежды, плотное, не дышащее. Рядом – шерстяное молчание, задумчивое, сложенное в несколько рядов.

Иногда мне кажется, что в шкаф спрятан целый мир, который сам об этом не догадывается.

Когда я слышу шаги за стенками, меня переполняют чувства. Эти шаги многое значат: через несколько секунд двери откроются, и все вокруг преобразится, наполнится дыханием живущей снаружи комнаты и той особенной теплотой, которая в ней обитает. Эту теплоту излучает каждая линия, каждый предмет и каждое произнесенное слово.

Меня касается легкая рука с длинными тонкими пальцами. Приятно царапают лакированные ногти.

В такие мгновения я чувствую себя чем-то важным, необходимым, существующим не просто так, ради места на полке. Я хочу дарить тепло.

Разверните же меня скорей, мама и папа, укройте мальчика и расскажите ему на ночь сказку. Любую, мне нравятся все они: и про трусливого зайца, и про рогатую козу, которая идет бодаться, и про медведя, севшего на теремок. Вы же знаете, я не пошевелюсь, я прекрасно понимаю, каким должно быть укутывающее сонное молчание. Мальчик положит голову на подушку, закроет глаза, и эта ночь станет спокойной и легкой. Прозрачной, словно вода, в которую только-только поставили цветы.

– Ну-ка, кто у нас тут не собирается спать? – с улыбкой спрашивает мама.

– Не-е-ет… не хочу это одеялко! Оно колкое!

– Зачем ты его обижаешь? Смотри, одеялко увидело тебя и радуется.

Мама трясет меня. Из складок выпадает неудачно сложенный угол и тут же начинает нелепо болтаться в воздухе, не понимая, как он здесь оказался, и что теперь делать. Ворсинки отливают желтым в свете ночника, и я слышу, как где-то за его стеклянными боками гудит-смеется старая тусклая лампочка.

Лет ей точно не меньше, чем мне. Так что нечего обижаться.

Прости, мальчик, но я ничего не могу поделать. Когда-то давно меня связали из очень строптивой шерсти, и с годами она, к сожалению, не стала мягче. Все так же остра на ощупь, но… я правда рад видеть и тебя, и маму.

Папы пока еще нет дома, но он вот-вот вернется с работы, и я буду радоваться ему тоже.

Это мое самое любимое молчание – молчание приятных слов. Важно не то, что они говорятся вслух, не то, какие они, и что ими сказано. Слова произносятся лишь затем, чтобы каждый из вас улыбался и был счастлив от того, что находится здесь и сейчас, а это сродни молчанию.

По крайней мере мне так кажется.

Думаю, я провожу в шкафу достаточно времени, чтобы научиться разбираться в таких тонкостях.

Мальчик смотрит на мой болтающийся угол, смеется и говорит:

– И правда радуется. Ладно, немного потерплю.

– Ну вот и договорились, Сережка. Укутывайся теплее, а я пока схожу за книжкой.

Мама подает меня мальчику. Он откладывает в сторону пластмассового солдатика и его оторванную руку, пострадавшую в боях с тряпичным крокодилом, разворачивает непослушные шерстяные складки и укрывается мною до самой шеи.

Теперь он тоже ждет маминых шагов, несущих тепло и ласку.

Старая лампочка продолжает хохотать, и мне хочется смеяться вместе с ней.

* * *

Сквозь растрепанный мятый картон голоса звучали глухо, размазано, словно сжатые кляпом скомканной грязной пустоты. Я терпеливо ждал, когда торопливые шаги утихнут и лезвие кухонного ножа пробьет надо мной полосы липкого бугристого скотча, но там, снаружи, продолжал шуметь дождь серой усталости.

Шаги измеряли комнату, и им не было дела до вещей, раскиданных впопыхах по сумкам и коробкам.

– Милая, ну зачем ночью-то? Я завтра не работаю, мог бы завезти вас с Сережкой…

– Саша, хватит. Хва-атит… Пожалуйста. Езжай домой.

– Давай помогу с вещами…

– Мы с Сережкой сами. Сами. Пожалуйста…

Я услышал тяжелый вздох и дребезжащий звук расстегиваемой куртки. Пальцы начали что-то искать во внутреннем кармане. Щелчок колпачка – и мутную пленку клейкой ленты надо мной пробило острие шариковой ручки.

– Александр Михайлович… – Голос женщины дрожал, но она старалась произносить слова как можно спокойнее. – Прошу вас. Покиньте мою квартиру.

– Анют, я один черт уже кругом сволочь. Одной выходкой больше, одной меньше – не так уж и заметно. Потерпи, ладно?

Я почувствовал, как эти слова затронули что-то очень хрупкое внутри женщины и отдались болью в ее правой руке, замотанной растрепавшимся марлевым бинтом. Там, под повязкой, спряталась затвердевшая трескающаяся корка обожженной кожи, кровоточащая от каждого неловкого движения.

То, что она забрала с собой из покинутого дома.

Это была долгая история, и закончилась она только сегодня.

Помню, как однажды я заметил, что руки мужчины день ото дня стали прикасаться ко мне все легче и легче – так, словно в спрятавшемся за форточкой городе его окружала теплом еще одна семья, с другой женщиной и другим ребенком. Даже пахло от него не так, как обычно. Я улавливал застревавшие в одежде ароматы еды, которой никогда не было в нашем доме, и еще – запах другой заботы и ласки.

Иногда мужчина садился в кресло, пил чай из большой фарфоровой чашки с нарисованными на ней горными лугами и задумчиво смотрел в окно, будто видел там те самые далекие луга. Это казалось чем-то странным: он вроде бы сидел рядом с нами, разговаривал, улыбался, но одновременно находился в другом месте.

Что-то очень важное было оставлено им в том чужом доме, и я не мог понять, почему он не забирает это назад.

Женщина тоже почувствовала неладное. По вечерам она заходила в ванную, включала воду, делая вид, что собирается смыть с себя усталость прошедшего дня, но на самом деле ей просто не хотелось, чтобы мальчик и мужчина видели слезы, сами собой текущие по щекам. Она зачерпывала ладонями воду и смывала их: раз за разом, целую бесконечность душных воспаленных минут, каждую из которых приходилось выковыривать из кричащего тела в надежде, что потом станет легче.

Но легче не становилось.

Два дня назад, разбирая вещи, оставленные мужчиной рядом со стиральной машинкой, она нашла в кармане его куртки чужое белье.

Женщина положила это белье перед собой, села на бортик ванны и долго-долго смотрела сквозь него. Будто бы на самом деле этого белья здесь не было.

Потом взяла стоявшую рядом с унитазом банку чистящего средства и начала оттирать им стены. Пол. Плинтусы. Трубы. Сантиметр за сантиметром, отскребая каждое пятнышко.

Ванную, прихожую, кухню, зал. Желтоватый порошок с запахом лимона жег ее кожу, но женщина не чувствовала ничего, кроме тягучей слизистой пустоты, вытекающей из лопнувшего нарыва где-то глубоко в душе, и теперь всего лишь навсего пыталась отмыть ее.

Когда квартира заблестела от чистоты, она перебинтовала обожженную руку, принесла из магазина пакеты и пустые коробки и стала складывать туда вещи.

Через полчаса из школы вернулся мальчик. Он учился во вторую смену.

Звонок по первому попавшемуся объявлению – и вот, новая квартира.

Торчащая из скотча ручка прошла по разрезу слева направо. Пальцы мужчины раскрыли горловину коробки и вытащили меня наружу.

Я почувствовал, как сквозь мою ткань стал просачиваться воздух комнаты. Щекочущий, резкий, пропитанный запахом моющих средств. Пять часов назад здесь были уборщики. Видимо, после разговора о переезде хозяин квартиры позвонил в компанию, предоставляющую услуги по уборке помещений, и попросил их приехать сюда как можно быстрее. Уборщики очень старались, протирали каждую дощечку и каждый угол, нервничали, переживали и хотели поскорее довести работу до конца. Покинуть квартиру.

Они все сделали идеально, но есть вещи, которые невозможно отмыть.

Молчание квартиры отличалось от молчания шкафа. Оно было ждущим, настороженным. Тени лежали сетями паутины в углах комнаты. Мрачная дымчатая чернота липла лужами плесени к потолку, свисала, всматривалась в новых жильцов. Ее глаза отражали людей: хрупких, искаженных, нелепо шевелящихся, словно проволочные фигурки.

– Ань, этому одеялу уже тысяча лет… давно пора выкинуть, – сказала большая фигурка. Она держала меня в руках – огромное, коричневое с выцветшими блеклыми пятнами, с торчащими наружу шерстинками-когтями, острыми, словно иголки.

Чернота зашевелилась.

Оттуда один за другим вылезали тонкие извилистые отростки. Они ощупывали потолок, затекали дымчатыми завитками в трещины и щели, натягивались, словно ребристые резиновые ленты.

Цепляясь кончиками теней за выступы и продавленности, существо поползло к проволочным фигуркам.

– Надо будет – выкину, – сказала фигурка поменьше.

Существо попыталось заглянуть в ее глаза, но голова фигурки была окружена облаком волос – длинными, падающими на плечи неровными линиями.

Я почувствовал, как дымчатая чернота наполняется ненавистью к этим волосам.

Грязные кривые росчерки, уходящие рядами внутрь, слабые, ломкие – так и просят вырвать их по одному. Наслаждаться криками женщины. Наверняка эти крики сладкие, тягучие…

Существо остановилось и потянулось к линиям волос.

Большая проволочная фигурка пожала плечами и кинула меня в руки фигурки поменьше. Чернота с шипением втянула отростки назад, отползла на полшага в сторону и затаилась, выжидая.

Самая маленькая проволочная фигурка, третья, молча сидевшая на одной из коробок и глядевшая в пол, вдруг подняла голову и посмотрела вверх, прямо в глаза существа.

– Мам… Может, поедем домой? Мне здесь страшно. Как будто кто-то смотрит…

– Ну что же ты, хороший мой? – разволновалась женщина. Она наклонилась к мальчику и суетливо стала поправлять на нем сбившуюся рубашку. Застегнула на рукаве любопытную пуговицу, вылезшую из петельки посмотреть на новый дом. Прижала нагло оттопырившийся край воротничка. – Никто на тебя не смотрит, не переживай. Просто вещи еще не разложены, вот и жутковато. Хочешь игрушки?

– Потом…

– Тогда на вот… возьми одеялко и еще, если несложно, надуй кровать. Ты же умеешь?

Мальчик кивнул.

Он протянул ко мне руки, и меня в который раз захлестнуло чувство вины. Опять эти… шерстинки… будут царапать ему ладошки. Неужели и в самом деле я страшный, а каждый мой волосок колкий, словно маленький торчащий коготь? Даже черное существо на потолке их боится: смотрит в мою шерсть бусинами глаз на вытянутых отростках-языках и ждет… ждет…

Если бы я мог говорить. Если бы я мог сказать женщине о том, что мальчик прав, и отсюда надо выбираться как можно скорее.

Молчание этой черноты – нехорошее.

Я вспомнил, как однажды мальчик тяжело заболел. Он кашлял так громко и хрипло, что перестал напоминать ребенка и казался старой сломанной вещью, с которой секунда за секундой отваливается краска, и под ней – гнилые ржавые кости, готовые надломиться от легкого прикосновения.

В те дни мама ставила на пол кастрюлю, где кипели пахнущие солью и содой травы. Вода в ней была зеленой, и казалось, что поднимавшийся вверх пар тоже отливал изумрудным цветом.

Мальчика укрывали мною, и он дышал этим изумрудным паром, все больше кашляя. Горячие дымчатые капельки, побывавшие в его теле, возвращались назад бесцветными.

Но так казалось лишь на первый взгляд.

Глубоко внутри они были черными. Их шершавые извивающиеся пальцы скребли пластинами ногтей мои нитки, но не могли выбраться наружу и умирали, издавая стоны ненависти.

Это молчание было похожим.

Неужели то облако на потолке когда-то тоже было бесцветным отчаянием, выбиравшимся из тела какого-то больного мальчика? Как громко и хрипло должен был он кашлять, чтобы его дыхание осталось на потолке большим черным пятном?

Сережка положил меня на спущенную резиновую кровать и стал искать в сумках электрический насос.

Одну за другой он доставал оттуда знакомые вещи и с интересом замечал, что они больше не кажутся ему знакомыми. Здесь, в новой квартире, привычные линии меняли свое значение. Кастрюли, ложки, футболки, туфли, бутылочки с шампунями и гелями для душа выглядели так, словно на самом деле никогда не лежали на кухне, в шкафу или в ванной. В пустой комнате они напоминали палки, камни и мотки веревок, из которых потерпевшие кораблекрушение должны построить себе хижину на берегу необитаемого острова.

– Держи, – мужчина протянул мальчику электронасос, лежавший в одном из пакетов.

Мальчик воткнул вилку в розетку, вставил трубку в раструб надувной кровати и положил палец на тумблер питания.

– Мам, пап… сейчас будет громко.

Сморщившись, он нажал на переключатель.

Электронасос истошно захрипел, его испуганный голос стал метаться по пустой комнате, от стены к стене.

Женщина присела на лежащий рядом пакет и закрыла уши руками. Только сейчас я понял, насколько она устала. Казалось, что вместе со звуком работающего насоса к ней в голову прорывалась вся тяжесть разбросанных по квартире вещей, каждая из которых просила вернуться назад, домой – туда, где так тепло и уютно.

Резиновая кровать расправлялась и становилась частью нового мира, который предстояло построить из обломков позавчерашнего дня.

Черное облако застонало от невыносимой боли, стало корчиться в судорогах, царапая отростками старую известку. Завитки дыма выпадали из трещин изувеченного потолка и разрезали воздух шипящими извивающимися когтями.

«Больно».

Как же больно…

Существо завыло и прыгнуло на раскаленную лампочку, облепив ее заплесневелыми лапами. Паутина отростков сжала стекло, выломала его из плафона и шлепнулась на пол вместе с пузырящимся от ненависти облаком.

Чернота сдавливала осколки один за другим, сминала их, словно оторванные крылья стрекоз. Всхлипывая, стекло надламывалось и дробилось.

Женщина вскочила и уцепилась за рукав мужчины. Мальчик испуганно схватил провод электронасоса. Потянул на себя.

Вилка выскочила из розетки, и на комнату обрушилась тяжелая звенящая тишина.

– М-да… – произнес мужчина. – Теперь понятно, почему в тумбочке на кухне так много свечек. Проводка ни к черту.

– Саш… осколки… шевелятся…

– Ань, да ничего они не шевелятся. Устала ты, вот и мерещится всякое. Поехали домой, а? Ну зачем вам ночевать в таком месте?

Женщина посмотрела на притихшего мальчика, выпустила из рук пахнущий уютом краешек одежды и коснулась пальцами выключателя на стене.

– Пойду выкручу лампочку из прихожей. Завтра надо будет не забыть купить в магазине.

– Господи, милая, как же с тобой иногда тяжело… Принеси свечки и убери здесь. Сережка, марш под одеяло! Сказку буду рассказывать.

Женщина не стала спорить и пошла за свечками, щеткой и совком.

Мальчик послушно взял меня за угол, поправил складку простыни и лег на кровать. Мягко отпружинив, она слегка покачала его, будто колыбельная, затерянная где-то в смутной памяти.

Я чувствовал, как его пальцы дрожат от беспомощности и непонимания. Почему папа и мама разошлись? Зачем он должен ночевать здесь, в этой страшной комнате?

Он сжимал меня так, словно все вокруг тонуло в водовороте черной змеящейся пустоты, и я – единственное, что могло бы удержать его, маму и папу от падения туда.

Мне хотелось бы, чтобы так и было на самом деле. Очень хотелось бы.

Существо ползло по полу к стене. Через его глаза мальчик из проволочной фигурки превращался в чернильно-кровавое пятно, такое же яркое, как и сломанная лампочка. Его дыхание было громким и режущим. Оно напоминало о захлебывающемся в клокочущем крике электронасосе.

«Больно».

Каждый отросток дрожал от ненависти и желания обвиться вокруг шеи мальчика: сжимать ее, сжимать, пока не послышится хруст ломающихся костей, пока не утихнет стучащее сердце.

Черная плесень вползла на обои и стала подбираться ближе.

Мальчик замер. Крепче сжал мой край.

Он смотрел на то, как мама сметает в совок осколки стекла, как папа ищет в карманах зажигалку, чтобы поджечь одну из принесенных свечей, а по его спине бежали маленькие костлявые мурашки, быстро-быстро перебирая холодными лапками.

«Не поворачивай голову направо.

Ни за что не поворачивай голову направо».

Он подтянул меня повыше – так, чтобы мой краешек коснулся шеи.

Существо на стене остановилось и терпеливо стало ждать.

* * *

– Жила-была добрая тучка, и плыла она как-то по своим делам, – начинает папа. Одна его ладонь сжимается в кулак, а другая обхватывает ее. Папа двигает руками вверх-вниз – и тень на стене оживает, ползет по дрожащему желтому небу, нарисованному огоньком свечи, которую мама держит рядом.

Мама улыбается, потому что тучка очень неуклюжая, и видно, что ей тяжело ползти по этому волшебному сумеречному небу, но она старается: шевелит отъевшимися боками, натужно пыхтит и карабкается дальше, как будто там, на другой стороне, ее ожидает что-то очень важное.

– А навстречу тучке зайчик, – папа поднимает два пальца вверх: и вот он, зайчик. Шевелит веселыми ушами, скачет по траве, принюхивается любопытной мордочкой к таинственному ветру свечного королевства. – Грустит, нос повесил. «Что с тобой?» – спрашивает тучка. «Да вот, день пасмурный, и что-то мне печалится с утра». «Не грусти», – отвечает тучка и проливается на зайчика дождиком.

Папина рука снова сворачивается в кулак, только теперь пальцы не обхватывают ее, а торчат наружу пятью шевелящимися карандашами. Они поливают лесную поляну летним дождиком.

Зайчик скачет выше. Теперь становится видно, что ему по-настоящему весело, потому что все вокруг блестит и переливается.

Мама смеется. Ей хочется сказать, что не таким уж и грустным зайчик ходил по полянке до дождика. Была же любопытная мордочка, были веселые ушки. Но она молчит, потому что мальчик слушает, затаив дыхание, и видит эту сказку гораздо глубже, чем способны разглядеть ее глаза.

– Плывет тучка дальше, а навстречу ей олень, – папина рука растопыривается и поднимается вверх гордыми ветвистыми рогами. Олень неторопливо шагает через лес, слизывая шершавым языком ярко-желтые свечные листья, покачивает головой в такт передвигающимся ногам и смотрит куда-то вдаль внимательным мудрым взглядом. – «Как дела, олень?» – спрашивает тучка. «Да вот, грустно мне отчего-то. Вроде как обычно иду куда-то, а настроения нет…» «Знаю я, как помочь твоему горю», – говорит тучка и проливается на оленя дождиком. И поднялось у оленя настроение, и заскакал он весело по лесу – так, что только ветки зашуршали!

Оленьи рога радостно шевелятся, переливаются на солнце, искрятся. Согнутые ноги рыхлят лесную траву, и теперь олень напоминает молнию, которую мальчик когда-то нарисовал на последней странице школьной тетрадки: смелую, храбрую, прорезающую любые облака.

В голове у мамы крутится мысль о том, что на самом деле рога у оленей не шевелятся, даже если олени очень радостные, но зачем говорить об этом папе, когда мальчик так восторженно смотрит в движущиеся тени?

– Плывет-плывет дальше тучка, а навстречу ей волк…

Папин рассказ обрывается.

Его ладони сложены вместе, большие пальцы подняты вверх, мизинцы опущены вниз беззубой волчьей пастью, но почему-то эта пасть шевелится… не так, как обычно.

Она оживает гораздо больше, чем мог бы ей позволить огонек свечи.

Серая тучка пролилась на волка огромными пепельными карандашами, и теперь они извивались у его ног, залезали под шкуру голодными червями и двигались внутри, прогрызая дорогу к голове, превращая волка во что-то другое: взъерошенное, пузырящееся текущей по стене шерстью.

Тучка оживает внутри зверя, выползает из него скорченными голодными отростками. Они шуршат бледными обоями так, словно сделаны из высохших осенних листьев. Черные змеиные языки ощупывают мертвую чешую свечного королевства и ищут в ее складках запах мальчика, стискивающего краешек старого шерстяного одеяла.

Папины руки дрожат, безымянные пальцы медленно опускаются вниз, и волчья морда на стене расслаивается. Из нее появляется вторая пасть, набитая огромными заостренными клыками, подергивающимися в желтом свете.

Волк часто-часто дышит, поворачивает голову в сторону мальчика и смотрит на него черными немигающими глазами. Кажется, что обои начинают трещать, потому что все звериное тело вдруг становится больше. Он вытягивает в комнату сотканную из теней лапу и собирается ступить на пол.

Мальчик кричит.

Мама испуганно задувает свечку. Папа достает из кармана платок и вытирает со лба пот.

– Не знаю, что на меня нашло, Ань, – говорит он. – Просто пальцы отогнулись… я не хотел…

В голове у папы сказка заканчивалась по-другому.

Тучка помогает волку и вдруг понимает, что у нее больше не осталось дождя. Она начинает грустить от того, что просто так истратила всю воду. Но звери утешают ее: они танцуют и веселятся, потому что лес стал ярким и красивым. Тучка понимает это, перестает печалиться и радуется вместе с зайчиком, оленем и волком.

Но была ли тучка на самом деле доброй?

Никем не видимая в темноте, волчья пасть ползет по стене вверх.

* * *

Под лучами бьющего из окна солнца мне становилось все теплее и теплее. Казалось, что даже переливающиеся капельками радуги шерстинки вели себя куда как сноснее и не хотели царапаться. Это чувство почти стерлось из моей памяти, заполненной одним лишь прохладным шкафом. Редкие минуты настоящего тепла, живущего где-то там, с обратной стороны стекла, далеко-далеко вверху.

Я всегда ему немного завидовал, потому что оно согревало весь город, а я мог согреть только одного мальчика.

Зато какого мальчика.

Он разлегся на полу и старательно закрашивал черным фломастером пустой альбомный лист. Линии ложились одна к одной, плотной сеткой ровных полосок, так точно и гладко, словно все свободное время мальчик только и делал, что рисовал их.

Когда с обеих сторон не осталось ни единого белого пятнышка, мальчик скомкал бумажный лист, улегся на меня и положил его перед собой. Достал из пакета пластмассового солдатика с оторванной рукой и тряпичного крокодила. Посмотрел в циферблат висящих на стене часов.

Время еще есть, можно поиграть минут двадцать, а потом – в школу, ко второй смене.

– Что-то ты сегодня какое-то мягкое, – заметил мальчик, проведя рукой по ворсинкам. – Всегда бы так.

Разве я когда-то был против?

Солдат с оторванной рукой и тряпичный крокодил легли около смятого листа, ожидая новой игры. Это было странно, потому что обычно они были врагами: крокодил строил коварные планы по захвату маминой плойки для волос или папиного бритвенного станка, а солдат вступал с ним в бой и постоянно побеждал.

Как-то раз, когда солдат еще был целым, мальчик надавил на его руку чуть сильнее обычного. Она была гордо поднята вверх, сжимая в пальцах пластмассовую гранату, и ему до последнего верилось, что однажды солдат швырнет гранату в крокодила по-настоящему, так, что от того останутся только пух и перья.

И граната действительно полетела. Вместе с отломившейся рукой.