Текст книги "Сборник "Самая страшная книга 2014-2024" (СИ)"

Автор книги: Юрий Погуляй

Соавторы: Майк Гелприн,Николай Иванов,Максим Кабир,Дмитрий Тихонов,Оксана Ветловская,Ирина Скидневская,Елена Щетинина,Лариса Львова,Юлия Саймоназари,Лин Яровой
сообщить о нарушении

Текущая страница: 308 (всего у книги 353 страниц)

Александр Дедов. Поклонись

Двигатель самозабвенно тарахтел пулеметной очередью. Грязно-зеленый автобус АМО-Ф-15 подпрыгивал на кочках, противно скрипя рессорами.

По крыше забарабанил град. Лед сыпался из тяжелых поморских небес без грома, без дождя, без ветра. Тонкие непрозрачные пластинки напоминали выбитые зубы, и Серпин против воли вспомнил Великое отступление, вспомнил себя, придавленного тушей коня где-то между Вильно и Минском, вспомнил удар траншейной дубинкой, навсегда лишивший его красивой улыбки. Немцы любили экономить патроны, но Серпин привык думать, что они добивали врага рукопашно удовольствия ради. Он достал портсигар из внутреннего кармана плаща, вынул папиросу и зажал ее уцелевшими клыками. В детстве Серпин очень гордился умением зажигать спичку одной рукой об любую поверхность. Кто бы мог подумать, что этот бесполезный, казалось бы, навык будет спасать его уже взрослого и покалеченного? После падения с лошади пальцы правой руки превратились в уродливое месиво; хирургу удалось сохранить их все, вот только годились они теперь, только чтобы показывать дорогу размашистым жестом.

Серпин залихватски чиркнул спичкой по стеклу и поднес новорожденный огонек к папиросе; пыхнул, раскурил и глубоко затянулся. Табачный дым дарил приятную тяжесть. На войне оно ведь как: если не стреляешь и не спишь, то куришь. Если куришь, стало быть, еще дышишь, а если дышишь – еще живой.

– Иван Иванович, вы бы окошко открыли. А то душно, неприятно от дыма. Там рукоятка снизу, – сказал водитель автобуса.

Серпин послушался, повозился секунду-другую с механизмом и открыл-таки окно.

– А ты воевал, Тимоскайнен? – спросил Серпин у водителя.

– Большой войны самый краешек застал, зато Гражданской хлебнул досыта. Водителем был, самого Антикайнена возить доводилось!

– И что, не куришь?

– Нет, Иван Иваныч, как-то не привыклось. Запах табака не люблю.

– Скажешь, что водку не уважаешь и с бабами не валяешься, я подумаю, что мертвец меня везет.

– Х-ха! – усмехнулся водитель. – Нет, это дело по мне. Уважаю!

– Вот и правильно… Иных занятий в деревне мало: самогон да бабы, бабы да самогон. С отчетами в Архангельск раз в неделю будем ездить, а остальное время – мелкие поселковые дела. Коли уж до баб и водки интереса нет – даже если не мертвый, то умрешь со скуки.

Автобус вторгся в грозовой фронт: триста метров позади сухо и светит скупое северное солнце, а впереди дождь стеной. Лиловые всполохи молний прочерчивали небо, оставляя в воздухе запах бури.

Дождь бил в приоткрытое окошко; чтобы впрок, Серпин докурил еще одну папиросу, выбросил окурок и закрылся от непогоды.

Дорогу подмыло, автобус заносило на поворотах, и Тимоскайнену пришлось сбавить скорость.

Плоская как блюдце равнина приобрела заметный уклон, заносы стали сильнее, но опытный Тимоскайнен справлялся. Вдалеке раскинулась низменность, виднелся узкий полумесяц морского побережья. Между неуютным каменистым берегом и пригорком располагался мрачный поселок. Огромные деревянные дома, по северной традиции с хлевом, сеновалом и жилыми комнатами под одной крышей. Они образовывали ровный, почти идеальный круг с частоколом в центре.

– Я вырос в Пялкъярви. Карельская деревушка, та еще дыра, если честно, – сказал Тимоскайнен, покрутив кончик белобрысых усов. – Однако ж если сравнивать, то Пялкъярви – цивилизация. А тут… Будто на тысячу лет назад вернулись.

– Так и есть, Толя. Ты не теряй уверенность в советской власти: здесь как раз к месту работники ликбеза. Ничего, повоюем за грамотность! Повоюем…

Ливень прекратился. Небо лениво отплевывалось остатками колючей мороси. Вечерело, серо-багряный закат навис над темным, почти черным морем.

Тимоскайнен остановил автобус посреди села. Электрификация сюда еще не дотянулась, не было и телеграфных столбов. Безрадостная, мрачная, абсолютная глушь.

Встречали чужаков трое: высокий, слишком чернявый для помора человек в просторных белых одеждах и два дюжих мужика со свечными фонариками.

– Когось тутай воля Чернобожия принесла? – спросил чернявый.

– Главполитпросвет Наркомпроса РСФСР. – Серпин вынул из кармана корочку и раскрыл ее перед самым носом верзилы. – Учить вас грамоте приехали.

– Чемусь учить, мил-человек?

– Грамоте. Читать, писать, счет вести. Я учитель.

– А мы и так читамы-писамы, мил-человек. Умеемы. Ксюнжки стары имеемы, да и со счетом беды нет.

– А из Архангельска поступила информация, что село у вас тотально неграмотное, что элементарным основам арифметики не обучены, что всем указам партии сопротивляетесь и прочия-прочия. На вот, что тут написано?

Серпин, опираясь на трость всем весом, заковылял к одному из мужиков. Он протянул ему агитационную листовку с жирным заголовком «Комсомольская пасха – вылазка на богов, попов, святых, чертей!». Человек взял листовку, покрутил ее так и эдак, почесал косматую белобрысую голову.

– Не, не розумею, что написано. Не по-нашенски.

– А по-вашенски – это как?

Мужик зашарил по карманам, закрутился, но чернявый верзила его опередил, выудив из складок своих белоснежных одежд небольшую книжицу.

– А на вот тебе, ксюнжечка. Молимся об ей. Молитвенник, стало быть.

Серпин принял из рук мужика маленькую книжку в кожаном переплете, раскрыл. Перед его глазами заплясал нечитаемый текст из кружочков, квадратиков, черточек и петелек.

– Глаголица… Тимоскайнен, ты прав оказался! На тыщу лет тут люди опоздали… Сложная предстоит работа! На грани, я бы сказал…

– Куды опоздали? – спросил второй мужик, все это время угрюмо молчавший.

– В цивилизацию. Где у вас тут сельсовет? Надо с главой парой словечек перекинуться.

– Нет тут никого, мил-человек. Был тутай один: одежа черна да кожана, усы рыжи, что лисий хвост. Мало пробыл, уехал аккурат под Переплутов день. Тако ж если есть что до нас сказать, со мном говори. – Чернявый с явно недовольным видом протер переплет молитвенника рукавом.

– И что, совсем никакой советской власти? – Серпин почесал лоб. – Да уж, полная у вас тут глушь. Тогда ведите на ночлег, есть свободный угол?

– У нас чужаков не люблять, – скрипнул чернявый. – Но имеемы таком заповедь: дати человеку кров, если нужда есть. Идемте, к Лютобору вас подселимы. Авось проти не буде.

Тощие огоньки свечных фонариков едва освещали дорогу, тени дрожали и прыгали, будто живые. Чернявый человек в белых одеждах представился Мореславом, он вел гостей по широкой улице. Домов здесь было несколько десятков, однако местные не спешили показываться.

– Народ не звыкшийся с чужаками, – пояснял Мореслав. – Я не памятаю, жебы последние века здесь жили чужаки.

– Века? – удивился Тимоскайнен. – Тебе-то лет сорок от силы.

– Века, века. – Мореслав хитро улыбнулся.

Хромая и опираясь больной ладонью на трость, Серпин достал из кармана портсигар, подцепил папиросу, чиркнул спичкой по штанам и подкурил.

– А я тебе говорю, Тимоскайнен: не теряй уверенность в советской власти. У меня легко еще не было. А это, кажись, самый трудный мой бой на поле науки.

Мореслав привел гостей к почерневшему от времени дому, угрюмому, как и всякое жилье в поселке. Они миновали лестницу, переступили порог. Внутри было темно, жутко воняло вяленой рыбой. Мореслав чиркнул кресалом по куску кремня, искры ударили по фитилю масляной лампы, комната оделась в рыжее. То же самое он повторил и с лампами в разных углах просторной комнаты.

Пошарив взглядом по комнате, Серпин увидел источник вони: на печи поверх куска дерюги лежал почерневший труп. Крючковатые его руки лежали на впалой груди, черные пальцы с пожелтевшими ногтями крепко сжимали букетик трав. Рот широко открыт – застыл в вечном крике.

– Это что такое, мать вашу? – Серпин сдвинул картуз на затылок.

– Лютобор, вещий мертвец. Егойный дом это.

Мореслав открыл ставни, и в комнату ворвался ветер. Труп лежал головой к окну, прохладные порывы заиграли на нем как на флейте. Казалось, что из широко открытого рта льется шепот.

– Он об Ирии мовит! – воскликнул Мореслав. – О вечному жичу!

Серпин бросил окурок на пыльные доски и со злостью растоптал его здоровой ногой.

– Мракобесы хреновы. Зови еще мужиков, Мореслав.

– Для чего?

Серпин достал из-за пазухи маузер, прицелился и выстрелил в ногу одному из мужиков, стоявших чуть поодаль от Мореслава. Косматый бородач только и успел ойкнуть, а после рухнул, как срубленная березка.

– Потому что один нормально покойника не зароет. Сегодня у нас первый урок: научим вас светским традициям похорон.

Второй мужик помог раненому товарищу подняться, со смесью злобы и страха посмотрел на чужаков.

– Мы ж к вам со всем душом, мы ж вас по всем заветам…

– Товарищ, покиньте помещение вместе с раненым, а после возвращайтесь с подмогой: будем Вещего хоронить.

Снова пошел дождь. Трое мужиков, споро работая лопатами, копошились в грязи, отбрасывая в сторону влажные комья. Серпин держал их под прицелом, и, судя по кротости копавших, один из мужиков рассказал, на что способно оружие кривого калеки.

– Не можна покойника у земь! – верещал Мореслав. – Не можна! У него клыки с горбом вырастем, затоскуе, повертается кроу пити. Упырем зостане! Не можна, мил-человек!

– Отставить мракобесие, товарищ. Копать!

Мужики явно не желали долго мокнуть и закопали Вещего быстро. На курган черной земли они уложили камни. Человек пятнадцать, что пришли поглазеть на похороны, угрюмые и нечесаные, одетые неброско даже по крестьянским меркам, стали неторопливо разбредаться по домам. Через несколько мгновений Серпин и Тимоскайнен остались вдвоем у свежей могилы.

– Откуда у вас пистолет, Иван Иваныч?

– Выдали как военнообязанному. Я ж тебе говорил: мне самые сложные ученики достаются.

– Учить людей под прицелом… – Тимоскайнен нервно поцокал зубом и крутанул ус. – Зря вы так с ними. Мы же только приехали. Ничего страшного, если бы другой дом поискали или в хлеву, в конце концов, поспали бы. Надо же как-то людей расположить…

– Вот поэтому, Толя, одни автобус водят, а другие борются с неграмотностью. Мягкий ты для северянина! Я уже несколько лет на этой должности, почитай, кой-чего понимаю в людях. Вот деревни, что на налоге у дворян были, они хлебом-солью встречают. Как скинули барина, так с радостью тянутся к знаниям. Взрослые люди, иной раз совсем старики, а как дети радуются, что газету могут сами прочитать. А бывал я в деревнях старообрядческих: мракобесие, серость, уныние. На всю деревню только один поп умеет читать. И люди вот точно так же сопротивляются свету науки. А ты возьми да подумай, Толя, есть ли будущее у такого человека при коммунизме? Нужны ли мы ему, а главное – он нам? Для них знание как яд: одни подохнут, цепляясь за свой старый мир, а другие выживут и станут сильнее. Не теряй, Толя, уверенности в советской власти!

Серпин вышел во двор и неторопливо побрел в сторону автобуса. Ему отчего-то казалось, что в салоне остались важные документы. Спросонья Серпин забыл трость в доме и с удивлением обнаружил, что искалеченная нога больше не болит и той же длины, что и здоровая.

– Хромоногай рыбак што без яйка елдак, – где-то в темноте каркал Мореслав. – Годный, да не до конца. Ему самомусь юж не до конца, а-ха-ха!

Серпин пошел на звук. Из-за рваного края крыш выглянула полная луна.

– Поклонись Переплуту, мил-человек, поклонись и покайся. И ноги знову зостанут едновеликами, и ладонь буде в кулак делатись. Будешь с нами по рыбу в море ходить!

Серпин посмотрел на свою искалеченную руку, та была без перчатки. Попробовал сжать кулак, пальцы послушались.

– Поклонись, мил-человек.

Серпин вышел на край поселка, и показалось ему, что путь этот получился каким-то очень уж долгим. Он посмотрел на небо и обнаружил, что у луны есть зрачок и исполинское это око следит за ним.

Вот уж и автобус показался. Серпин приоткрыл дверцу и чуть не сблевал от смрада гнилой рыбы. Мореслав сидел на месте водителя, вцепившись в баранку. Одежды его были мокрыми, а сам он покрыт какими-то ракушками, песком, гирляндами водорослей.

– Поклонись Переплуту!

На Серпина смотрело чудище, лишь отдаленно напоминающее человека. Оно широко раскрыло рот, обнажив несколько рядов тонких зубов-игл. Борода его беспрестанно шевелилась перепончатыми, похожими на ершиные плавниками.

– Поклонииииииись!

Серпин вскрикнул и раскрыл глаза. Над ним, освещаемое огоньком масляной лампы, нависло курносое лицо Тимоскайнена.

– Иван Иваныч, чего кричите? Сон страшный?

– Сон, сон, – пробубнил Серпин, привычным движением нашаривая портсигар. Найдя папиросы, он решил не травить товарища едким дымом и вышел на крыльцо.

Закурив, Серпин увидел, как вдалеке к берегу причаливает небольшая ладья. Он бы не заметил ее, если бы не несколько фонарей в руках суетящихся людей. Фонари почему-то светились синим, но сонный Серпин совершенно не придал этому значения. Решив перехватить еще пару часов сна перед тяжелой работой, Серпин вернулся в дом и постарался удобнее устроиться на широкой лавке.

Серпин проснулся раньше Тимоскайнена, вышел на крыльцо и обнаружил, что дверь их временного приюта исписана глаголицей. На крыльце, прямо перед ступеньками, кто-то выложил фигуру рыбки из кишок и кусочков мяса. Все это художество жутко воняло, и если бы на дворе не стояла ранняя весна, собралось бы целое облако мух.

– Мракобесы хреновы, – прошипел Серпин, повторяя набивший оскомину ритуал – чиркнуть спичкой по чему-нибудь, чтобы добыть огонь. В этот раз под руку попались деревянные перила. Не успев сделать первую затяжку, Серпин увидел на побережье толпу. Ощущая необъяснимое беспокойство, он решил пойти и посмотреть, что там происходит.

Наваливаясь на трость правой стороной тела, стараясь поудобнее ставить больную ногу, Серпин не шел, но очень быстро хромал. Добрую четверть часа заняла у него прогулка от дома до берега.

На берегу собрался, пожалуй, весь поселок. Люди обступили причалившую ладейку. Ее Серпин видел ночью, когда выходил покурить на крыльцо. И то была весьма и весьма странная посудина! Доски позеленели и растрескались, будто топляк подняли со дна, высушили и дали ему второй шанс. Парус выглядел под стать: ткань покрывали ленты высушенных водорослей, ракушки и черт его знает что еще.

В лодке лежала мертвая беременная женщина. Совсем еще молодая, светленькая, простоволосая, в красивейшем платье с великолепной вышивкой.

– Ой! – завыла бабка в черных мешковатых одеждах. Следом ее вздох подхватили и другие старухи в черном – плакальщицы. – Куды срядилась-то, мила подружка любовная, да по сегодняшнему-то полну дню солнопесливому? Срядилась в легкое-то ты во летнее платьице: дак еще не та-то ведь пора, не то времечко…

Старуха встала у самого киля ладьи, продолжая читать заунывный причет, за ее спиной нестройным хором подвывали другие плакальщицы.

Крепкие мужики столкнули ладью и остались на берегу, а чернявый волхв, держа в поднятой руке факел, двинулся в воду следом за последним пристанищем усопшей. Протискиваясь сквозь толпу, шипя и морщась от боли, Серпин подошел ближе. Ветер приподнял угол домоткани, и Серпин увидел, что труп уложили поверх штабеля букварей и тетрадей, которые он легкомысленно оставил в автобусе.

– Мракобесы! – закричал Серпин, нашаривая левой рукой пистолет.

Мореслав обернулся и без тени страха посмотрел ни чужака-калеку.

– Рыбники за душою горемычной лодку пославши! А тебе за розжиг благодаримы, княже! Душа к Переплуту!

Забредя в море по грудь, волхв метко швырнул факел в лодку, и та мгновенно вспыхнула. Ветер вдруг стал сильнее, заполнил грязные паруса и понес ладейку в последнее путешествие.

– Какой я тебе княже, сука?!

Серпин достал пистолет, трясущейся рукой навел ствол на Мореслава. Люди ахнули и ушли с линии прицеливания, но почему-то не спешили уходить совсем. Волхв замер на берегу, с укоризной глядя на учителя.

– Застрелю, мразь! – кричал Серпин, крепче сжимая пистолет.

– Не надо, Иван Иванович, пощадите! – Тимоскайнен свалился как снег на голову. Коренастый карел буквально повис на руке Серпина, заставляя опустить ствол. – Они ж не со зла, они ж с горя. Сами виноваты, что в дом не унесли буквари эти… Я как во двор вышел, аж вспотел: забыли мы! Наше упущение! Не стреляй, Иван Иваныч, тебе их еще учить!

Серпин послушался и медленно убрал пистолет.

– Вот и хорошо, Иван Иваныч, – щебетал Тимоскайнен. – У меня бензина еще много, в Архангельск съезжу, привезу учебники. Денечек лишний: туда смотаюсь, а завтра уже тут буду. Утрясем!

Серпин сощурился и посмотрел на Тимоскайнена презрительно, как на труса.

– Ну, раз уж ты их так любишь… У тебя день. Обойдемся пока подручными средствами. Я не знаю, что ты будешь начальству говорить, подумай об этом сейчас.

– Подумаю, конечно. Пойду пока автобус прогрею: дорога тяжелая.

Серпин смотрел, как коротконогий Тимоскайнен бежит к своей любимой машине.

Люди продолжали стоять на берегу, провожая взглядами горящую ладью.

– Это моя жонка была, – пробасил бородатый здоровяк с перевязанной ногой. Это в него вчера стрелял Серпин. – На сносях была… Скорай Переплутова ночь, она и так с беспокоем… А тут ты громыхаешь смертем своим железном, ранишь, а я домой весь в крови… Перепугалась моя Дана, сердечко не сдюжило… Детко наше в брюхе у ней ешо вмярало какой-то час. Крутило-вертело плотью, да и притихло. Все ты у меня отобрал, Иван Иваныч. Все мое забрал, а у тебя забирать неча. Голый ты, ходишь сам, а внутри змяртвый юж.

Серпин не знал, что ответить. Он всегда обретал смирение перед чужим горем. Где-то на пороге сознания маячило чувство вины, но он его прогнал легко, как и делал это каждый раз в бурях совести.

«Все мое забрал. А у тебя забирать неча, – мысленно повторил он страшные слова. – Я бы и рад тебе отдать, братец, да там уж война постаралась – не поживишься».

Автобус уверенно полз по пригорку, Серпин проводил его тоскливым и злым взглядом: мягкотелый этот Тимоскайнен, сердечный слишком. Но где-то за забором выученного цинизма пряталась благодарность: по-своему прав карел. Нельзя просто так людей стрелять, ведь, в конце концов, советская власть – это власть простых людей и для простых людей. Нужно понимать, что не все встретят новую жизнь с радостью и что время должно пройти, прежде чем социализм начнет давать свои плоды.

Свинец неба прорезали тощие солнечные лучики, погода менялась, и в такт этой музыке природного благоденствия заныли старые раны. Искалеченная нога горела огнем, негнущиеся пальцы правой руки трясло так, будто по ним пустили ток, болели даже давно опустевшие десны.

– Ух, – Серпин чиркнул спичкой по штанине, прикурил: так вроде бы легче. – Повоюем, каналья! – обратился он непонятно к кому. – Повоюем!

В поселке людей осталось немного: кто-то ушел в море по рыбу, кто-то в лес – собирательствовать. В округе не имелось полей, и Серпин понял, что местные не сеют хлеб, довольствуясь лишь дарами природы. Кое-какие дворы держали немногочисленную животину, но в целом же народ не спешил расставаться с первобытной жизнью.

Недалеко от берега расположился полупустой навес для дров. Серпину удалось созвать сюда десятка полтора человек, в основном баб и чумазую белобрысую ребятню.

– Это буква А, – начертил прутиком на песке. – А это – буква Б. Если сложить вместе, получится БАБА. Поняли? Вот так буквы складываются в слова.

– Кака ж то баба! – Сухонький старичок с длинной седой бородой внимательно следил за прутиком в руке Серпина. – Начеркал ты чесь на пески. Ото ж моя жонка по юных лат была всем бабам баба… Да змярвла юж.

– Не так, дедушка, – ответил Серпин терпеливым тоном. – Я не саму бабу рисую, это слово. Звуки – А и Б складываются в слово: баба. Понятно?

– Голову морочишь! – Дед махнул рукой и почесал тощую шею.

Откуда ни возьмись появился Мореслав. Он оперся на оградку обеими руками и внимательно посмотрел на художества Серпина.

– Чесь там у тебя, княже? – спросил волхв.

Княже… Опять это чертово слово. Серпин, морщась, слегка наклонился, чтобы поднять прутик с колоды.

– Это буква А, – прутик вывел на песке три одинаковые линии.

– А, – повторил Мореслав.

– Это буква Б, – полумесяц, черточка, еще черточка.

– Б, – снова повторил Мореслав и кивнул.

– А вместе будет – баба.

– Како вэ наших ксюнжках, – сказал Мореслав. – Алэ мы других письмен имеемы. А ну, како оно далей?

– Это буква В, – два полумесяца и длинная вертикальная черточка. – А теперь ставим рядом букву А…

– Ва-ва, – прочитал Мореслав. – Х-ха! Како в молитвеннику. Алэ других письмен.

Серпин против воли вспомнил старообрядческую деревушку, о которой рассказал Тимоскайнену. Безграмотное большинство и лишь один человек, умеющий читать. Невелика разница: там был поп, а здесь – волхв. В прошлый раз ему удалось худо-бедно обучить грамоте добрую четверть крестьян.

Облака окончательно испарились, голое солнце щедро поливало берег тусклыми лучами.

– Ах ты ж, едрить твою без берегу, – ругался дед. Он сидел близко к краю навеса в рубахе с закатанными рукавами, и там, где солнечный свет лизнул жилистую плоть, кожа зашелушилась мелкими розовыми хлопьями, будто перхотью.

– Не спривыклись мы к солнцу, княже, – говорил Мореслав. – Тутай оно жадко бывае, чешимось, обгораемы…

Сами собой вспомнились университетские годы. На одной из лекций Серпин слышал, что браки с близкими родственниками вредны, что такая связь не только аморальна, но и способна принести непредсказуемые болезни потомству. Наверняка селяне, застрявшие где-то в железном веке, жили без притока свежей крови очень-очень долго.

Серпин еще несколько часов кряду обучал людей азбуке. Видно было, что к делу сему они интереса не имеют и не расходятся только потому, что грамоту с охотой изучал волхв, пожалуй, самый важный здесь человек.

Когда Серпин вернулся к дому Лютослава, кто-то уже убрал с порога гнилое мясо. Однако на полу появились непонятная слизь и грязные следы: словно бы человеческие ступни, но с перепонками и оттопыренным в сторону большим пальцем. Хотелось матюгнуться про мракобесов в своеобычной манере, но сил на ненависть уже не осталось.

Зайдя в дом, Серпин затворил дверь на засов и для верности подпер ее башенкой пустых ящиков. Какого-то серьезного сопротивления тому, кто захочет оказаться в доме, они не окажут, но поднимут шум, если каким-то образом дверь удастся открыть. Он зажег лампы, затворил и проверил ставни и только потом, вытянувшись на широкой лавке, позволил себе закрыть глаза.

Жутко гудела нога, ныли искалеченные пальцы, но найдя удобную позу для сна, Серпин уснул почти мгновенно.

В доме стояла кромешная тьма, стало зябко, откуда-то потянуло холодом. Серпин грешил на окно и, нашарив в темноте свою трость, неуклюже заковылял наугад. Нащупав ставень, Серпин обнаружил его запертым и решил, что со светом будет лучше. Нашел свечу, зажег, затем зажег лампы в углах комнаты. Искалеченные конечности затекли после сна, и Серпин потратил еще несколько минут, чтобы в очередной раз побороть увечье. Он сунул руку за пазуху – искать папиросы, но обжегся пустотой: нет, курево-то на месте, а вот пистолет, единственная защита в этом диком краю, куда-то пропал. В потайном кармашке все еще лежали две целые обоймы, но что с них теперь толку?

Серпин тихонечко завыл. Безо всякой надежды заглянул под лавку, пошарил возле печи, заглянул в подпечек: пусто.

В голове сразу всплыли гадкие воспоминания: неподъемный труп лошади, развеселая немецкая речь, глухой свист траншейной дубины. Как и тогда, Серпин сейчас чувствовал себя маленьким и несчастным: вместо мертвой лошади дом мертвеца, вместо немцев – суровые дикари. Черед за дубинкой: что же будет вместо нее?

Зная, что толку в этом никакого нет, Серпин пошел проверять дверь. Засов и ящики ожидаемо оказались на месте.

– Да откуда ж дует, мать твою растак?

Его обокрали спящего, это без сомнений, вот только кто и как?

В дальнем углу дома по ногам заметно тянуло холодком. Серпин убрал в сторону половик и обнаружил лючок. Узенький – человек его комплекции едва-едва сможет протиснуться. Люк имел петли для замка, но самого замка не было. Очевидно, крышку подперли чем-то снизу, чтобы не проваливалась.

Серпин, облокотившись о стену, перехватил трость здоровой рукой и несколько раз с силой ударил. Снизу что-то хрустнуло, и люк провалился под собственным весом. Серпин, терпя жгучую боль в правой ноге, опустился на колени, глянул в люк: на песке лежал сломанный подпор – сучковатая ветка; в темноту уходила цепочка следов перепончатых ног.

– У-у-у, мракобесы! – проскулил Серпин и погрозил кулаком темноте.

Лестницы вниз не имелось: от люка до земли полтора метра – калеке не спрыгнуть. Погоня бессмысленна, только и оставалось попрощаться с оружием. Без пистолета испарился весь гонор, а старые страхи один за другим вылезли из сундука, запрятанного на окраине мыслей.

«Калека, – думал про себя Серпин. – Отними маузер – остается жалкий калека».

Чертова жалость к себе: сладкий яд, тягучая патока. В ней тонешь, как муха в меду, и если не перебороть это гадкое чувство, сердцем погибнешь. Превратишься в живой труп: ходячий, говорящий, жрущий и испражняющийся, но влачащий жизнь пустую и безрадостную. То был самый большой страх Серпина, хуже немецкой дубины.

Собрав волю в кулак, Серпин только сейчас вспомнил о Тимоскайнене. Тот должен приехать завтра с подмогой, с учебниками и тетрадями! Дело будет делаться, война продолжится.

У всякого яда есть антидот, и надежда – лучшее средство от жалости к себе.

Посчитав, что засова на входной двери недостаточно, Серпин с огромным трудом запер люк, засунув патрон маузера в петли для замка. Затем неторопливо перенес ящики на люк: если запор не удержит, пусть они свалятся на голову незваному гостю!

– Не нужно сомневаться в советской власти, Ваня, – сказал Серпин самому себе. – Еще повоюем…

Серпин проворочался до самого утра, но так и не смог уснуть; он решил отпереть дом, только когда снаружи послышались оживленные голоса.

«А никак убьют меня, – подумалось вдруг. – Я ж теперь для них что котеночек – бери да души». Но в это веры не было: хотели бы убить – убили бы ночью.

– Товарищ! – крикнул Серпин мужику, несущему под мышкой гуся. – Скажите, кто украл у меня пистолет, и вас вознаградят! Всех накажут, кто не сказал, а вас вознаградят!

– Да уйди, холера. – Мужик раздраженно оттолкнул с дороги Серпина так, что жгучий приступ боли прострелил тому всю правую часть тела. – Переплутов день скоро, не до тебя!

– Товарищи, у кого мой пистолет?.. – Грозный еще день назад, сегодня Серпин представлял собой жалкое зрелище. Все меньше в его голосе оставалось мужества, все больше было мольбы. – Товарищи, пожалуйста…

Но его игнорировали: с калекой это запросто.

Сельчане словно бы изменились: их лица сделались вдруг одутловатыми, как с перепоя, глаза у многих были навыкате, а у иных уголки ртов безвольно свисали вниз.

«До чего же уродливые, – с отвращением подумал Серпин. – Нет, тут явно в почете женитьба на своих дочерях и сестрах».

Почти весь люд стекался к центру села, к диковинному резному частоколу, что зловеще возвышался над домами.

Не оставалось ничего лучше, кроме как плестись следом за всеми.

Вблизи оказалось, что частокол этот составлен из идолов: резчик старательно выдолбил в кругляке чешую, плавники, постарался над диковинным узором. Верхушки же этих столбов венчали остроголовые рыбьи морды с раззявленными пастями, с искусно вырезанными зубами-спицами. В центре конструкции высился громадный столб. Он оказался настолько высоким, что Серпин и представить не мог, из какого дерева его сделали. Сверху на толпу мрачно глядела толстогубая и глазастая голова, тоже рыбья, но мастер придал ее взгляду осмысленность и, кажется, даже укоризненность.

Вокруг столбов люд оставлял всякую живность: свиней, овец, домашнюю птицу в деревянных клетках. Кто-то даже привел быка и привязал возле столба. Здесь готовилась щедрая гекатомба.

– О! Княже! – Серпин услышал ехидный голос Мореслава у себя за спиной. – Знову ты со своем науком! Ну как, научил?

– Какой я тебе княже, сука? Издеваешься? Ты у меня пистолет украл, а?

– Також ты княже и есть. Пахне от тя князем, княжа кроу у жилах. От чухонца твоего чухонцем и пахне: дым, говно и сосны. А ты – о! Другой человек. Смертострел твой молодший забрал, рыбник то есть. Скорай придуть и старшаи, и сам Переплут придет! Увидишь сам, мил-человек.

– Чего ж мучаете-то? Пистолет отобрали, а живого оставили. Я ж в человека вашего стрелял, из-за меня баба беременная умерла. Чего не отомстили-то?

– Не можна, – с искренней грустью ответил Мореслав. – Кроу пролиешь на день вчешний пред Переплутовым, с ума сойдешь. Ну, мне порай!

Мореслав согнулся в полупоклоне и быстрой походкой побрел куда-то прочь от капища.

– Товарищи! – жалобно кричал Серпин. – Верните пистолет… Оружие… Зброя! Смертострел! Вас не накажут, даю слово.

Люди, опухшие и угрюмые, обходили Серпина по широкой дуге. Они устало брели каждый по своим делам, и, казалось, кричащего колченогого человека для них не существует вовсе.

– Пойдемте хотя бы продолжим урок, прошу вас, товарищи!

В толпе Серпин разглядел старика, того самого, что уже был у него на уроке.

– Товари…

– Пшол, пшол! – Из-за туч выглянуло яркое солнце, и лысина деда, и без того багровая, покрылась розовой перхотью. Руки, лицо, шея: все его оголенные части тела вдруг зашелушились.

То же происходило и с остальными людьми вокруг. Шипя и ругаясь на своем диковинном старинном наречии, люди спешили домой.

Улицы снова опустели. Тишина. Даже звери, оставленные на капище, вели себя на удивление смирно.

Уже перевалило за полдень, а Тимоскайнен так и не вернулся. Серпин пробовал стучаться в двери, но ему никто не открыл. Злой и раздосадованный, он вернулся на берег – под навес для дров. Его писчий инструмент – прутик – лежал на том же месте, где его оставили.

– А, – три черточки.

А ведь прав Мореслав, собака. Княже… Серпин в самом деле происходил из семьи обедневших дворян. Закончил педагогический в Петербурге еще до войны, потом был мобилизован на фронт.

– Б, – две черточки и полумесяц.

Бойцом он был храбрым: успел побить и немцев, и австро-венгров, но вот при обороне Минска беда настигла: их кавалерийский полк попал в засаду. Серпин не помнил, как в него стреляли и как он оказался придавленным лошадью.

– В, – два полумесяца и черточки.

Встреча с немецкой пехотой и роковой удар траншейной дубинкой зато запомнились прекрасно.

– Г, – две черточки.

Грай воронья разбудил его на обочине. Ребра и нога сломаны, в месиво превратились пальцы руки. Но Серпин упрямо полз вдоль дороги, испытывая чудовищную боль от каждого движения.

– Д, – три черточки, перекладина, два хвостика.

Дорога мучений подарила спасение. Серпина подобрали крестьяне; последнее, что он помнил, это почти плоский небосвод над головой и заботливые прикосновения больших рук.