Текст книги "Сборник "Самая страшная книга 2014-2024" (СИ)"

Автор книги: Юрий Погуляй

Соавторы: Майк Гелприн,Николай Иванов,Максим Кабир,Дмитрий Тихонов,Оксана Ветловская,Ирина Скидневская,Елена Щетинина,Лариса Львова,Юлия Саймоназари,Лин Яровой
сообщить о нарушении

Текущая страница: 205 (всего у книги 353 страниц)

5

Завершение долгого рабочего дня, затянувшегося почти на сутки с половиной, Сергей предложил торжественно отметить собственноручно приготовленным ужином. Их с Алиной отношения складывались странно. Обычно, прежде чем начать жить под одной крышей и вести совместное хозяйство, пары, испытывающие взаимную симпатию, проходят несколько последовательных стадий, которые в данном случае были пропущены. Однако Сергей, довольствовавшийся ролью друга, не оставлял надежды, что отношения перерастут в нечто большее и разовьются в полноценный роман.

– Представляешь, сегодня на кладбище встретила совершенно гамлетовских могильщиков, – поделилась Алина, сделав глоток вина.

– Ты была на кладбище? – Сергей, как и сама Алина, рассчитывал, что возвращение к работе хоть немного отвлечет ее от траура по сыну.

– Даже голос покойника слышала, – Алина уловила нотку недовольства в голосе друга и повернула все так, будто на кладбище она ходила не к Сашке, а чтобы выяснить детали, связанные со странным самоубийством.

– Интересно, – заключил Сергей, выслушав ее рассказ. – Знаешь, когда я еще всерьез размышлял о карьере ученого, собирал материал для кандидатской по городскому погребальному фольклору. Все это, конечно, бред и суеверия, но если принять во внимание убежденность наших предков, что покойник не войдет в дом к живым, если его не пригласят, то в истории появляется смысл. Раньше, когда люди жили в отдельных домах, попроситься внутрь было несложно. Помнишь, у Пушкина в «Утопленнике»?

– Тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца?

– Почти, только чуть дальше, – Сергей улыбнулся и на разные голоса продекламировал: – «Кто там?» – «Эй, впусти, хозяин!» – «Ну, какая там беда? Что ты ночью бродишь, Каин? Черт занес тебя сюда. Где возиться мне с тобою? Дома тесно и темно».

– И ленивою рукою подымает он окно.

– Точно. И ничем хорошим для хозяина это не кончилось. С многоквартирными домами все иначе: покойник может сколько угодно торчать у подъездной двери – жильцы в квартирах о его приходе не узнают, и пригласить, соответственно, не смогут. Если, конечно, в подъезде не установлен домофон. Теперь, услышав знакомый голос, жильцы «на автомате» могут нажать кнопку «Впустить». Некоторые и вовсе открывают, не вникая, кто пришел, что тоже равносильно приглашению.

– То есть в домофоне реально можно услышать умершего родственника?

– Эй, мы же сейчас не всерьез это обсуждаем.

– Да-да, конечно. Просто интересно, вот эти мертвецы из фольклора – это действительно умершие родные и близкие? И если так, почему от них столько вреда живым?

– Ну, тут сложно что-то утверждать с определенностью. Очевидно, что-то, какие-то аспекты личности – память, опыт – у гостей с того света сохраняются. Однако это все-таки уже сущности из иного мира, преследующие собственные цели. Вспомни того же «Гамлета». Призрак отца вроде возвращается с сыном поболтать и восстановить справедливость, а в итоге в Эльсиноре ни одной живой души не остается. Мой научный руководитель в эту тему глубоко погружался. Даже чересчур, – Сергей недвусмысленно покрутил пальцем у виска. – Погоди, у меня где-то его книжка была. Правда, это больше эзотерика, чем наука… Сейчас поищу.

Сергей скрылся в своем кабинете. Спустя пару минут оттуда донеслось:

– Вот, нашел. Слушай. «…Суммируя представления, изложенные в сакральных текстах различных народов, можно прийти к выводу, что так называемый загробный мир являет собой иной план реальности, и призраки умерших – суть проекция этого плана на наш мир. Пользуясь накопленными в течение жизни знаниями, призраки производят впечатление отдельных личностей, хотя, по сути, представляют собой фрагменты коллективного сознания, цель которого – расширение за счет новых смертей».

Окончание фразы совпало с хлопком входной двери. Выглянув из кабинета, Сергей увидел, что Алина ушла.

6

Такси получилось поймать почти сразу. Услышав, что ехать надо на Автозавод, водитель заломил двойную цену. Алина согласилась, не торгуясь.

В дороге зазвонил телефон. Алина взглянула на экран мобильного – вызов был от Сергея. Водитель понимающе приглушил радио, и ей не оставалось ничего иного, как ответить.

– Сережа, прошу, не перебивай меня и не пытайся остановить. Пусть это глупо, пусть звучит как бред, но вдруг твой профессор прав? Что, если за моим вчерашним самоубийцей действительно приходил его покойный отец? Понимаешь, это же шанс! Пусть призрачный, пусть даже тень шанса, но, если возможность снова услышать Сашку все-таки есть, я не могу ее упустить. Чего бы мне это ни стоило, – выпалив все это, Алина нажала «отбой» и сунула телефон поглубже в сумку.

Сергей понял, что перезванивать бесполезно. Запнувшись о брошенную на пол книгу, он присел на корточки и уставился на раскрытые страницы. «Общим местом большинства эсхатологических мифов является тема посмертных мучений, которые душе умершего необходимо испытать прежде, чем влиться в Царство мертвых, – смысл прочитанного ускользал, и Сергею пришлось напрячься, чтобы вникнуть в наукообразный текст. – Исключение составляют лишь те, кто умирает как мученик. Невыносимые страдания и боль в момент смерти, как считается, избавляют душу покойного от необходимости проходить дополнительные испытания. Это, в некоторой степени, объясняет избыточный уровень аутоагрессии у людей, вступивших в контакт с представителями загробного плана».

Автор книги, определенно, безумен. Но если он хоть в чем-то прав… Сергей быстро-быстро застучал пальцами по экрану смартфона, набирая эсэмэс.

«Все понимаю. Будь осторожна. Если услышишь что-то такое – дверь ни в коем случае не открывай! Утром тебя заберу».

Почти час Сергей гипнотизировал телефон в ожидании, что статус его эсэмэски изменится с «Доставлено» на «Прочитано». Наконец не выдержал, оделся и вышел к машине.

7

Добравшись домой, Алина застыла, не в силах заставить себя перешагнуть порог квартиры. Потом она все же сделала над собой усилие, повернула ключ в замке и зашла внутрь.

Первый звонок домофона раздался через полчаса. Алина, все это время караулившая в прихожей, с тревогой и надеждой взяла трубку… Ложная тревога. Подгулявшая компания искала «Павлика из сорок пятой».

– Сорок пятая в третьем подъезде, – крикнула Алина и водрузила трубку на место.

Через час домофон зазвонил снова. Алина поднесла трубку к уху.

– Мам, это я. Я пришел.

Сердце ее сжалось. Это был Сашка, ее сын. Алина старалась не дышать, чтобы не спугнуть посетившее ее чудо.

– Мам, ну чего ты молчишь? Ты что, меня не узнала? Впусти, здесь страшно, я домой хочу. Я к тебе хочу, мамочка!

По щекам Алины катились слезы.

– Ты что, не веришь, что это я? Ну, спроси меня о том, что только я могу знать. Сказать, кто горшок с геранью разбил? А?

«Господи, а что, если на улице и впрямь мой ребенок, живой, замерзший, испуганный? Может, не было никакой болезни, никаких похорон, может, они мне приснились?»

– Мам, если ты сейчас не откроешь, я уйду. Навсегда! Считаю до трех. Раз. Два. Три. – Щелчок в трубке означал, что кнопку вызова на улице отпустили.

Следующие полчаса прошли в тишине, прерываемой лишь всхлипываниями Алины.

Наконец домофон зазвонил снова. Опять голос сына. Но уже какой-то другой – злой, звенящий:

– Ты что, не одна? С дядей Сережей? Я вам мешаю, да? Тогда, наверное, хорошо, что я умер? Ты рада? Рада?! Рада?!

Алина уронила трубку и зажала уши ладонями, чтобы не слушать ужасных проклятий, которые выкрикивал детский голос в динамике.

В конце концов все стихло. За окном уже светало. Алина взяла болтающуюся на проводе трубку домофона и повесила на место. Домофон тут же зазвонил.

Алина со страхом поднесла трубку к уху – и облегченно выдохнула, услышав голос Сергея:

– Привет, это я! Ты в порядке? Я поднимусь?

– Да, конечно, проходи, – ответила Алина и нажала кнопку «открыть».

8

Скопление сверкающих мигалками машин на съезде с окружной можно было принять за парад экстренных служб или, учитывая ранний час и моросящий дождь, скорее, за репетицию парада. Пожарные свою работу уже закончили и собирались уезжать. Их коллеги-спасатели ждали команды, готовя гидравлические резаки и расширители. Медики отрешенно наблюдали за происходящим, как оказалось, им здесь делать было совершенно нечего. Экипажи патрульных машин ДПС организовывали движение. Последним на «парад» приехал черный микроавтобус Следственного комитета.

– Петрушин, опять ты? Ты же вроде только позавчера дежурил? – Вышедшего из машины следователя встретил старший дэпээсник в звании майора.

– Попросили подменить. Что тут?

– Да вот, крутой какой-то среди ночи на осевое ограждение налетел. На пустой дороге.

– Пьяный?

– А хрен его разберет. Он, по ходу, эсэмэски за рулем строчил.

– Откуда информация?

– Из телефона.

– Да ладно. – Петрушин с сомнением взглянул на обгоревший остов шикарного еще недавно внедорожника. Телефон, если он и был в салоне, в таком пожаре уцелеть не мог.

– Не туда смотришь. – Майор жестом фокусника извлек из-под полы дождевика полиэтиленовый пакет с черным прямоугольником смартфона внутри. – Вылетел на дорогу в момент удара. Специальное исполнение. Экран треснул, но сам аппарат еще работает.

В подтверждение своих слов майор через пакет нажал крохотную кнопку на корпусе телефона. Экран зажегся, демонстрируя цепочку эсэмэс. Текста под паутиной трещин было не разобрать, но вот номер адресата последнего сообщения читался хорошо. Номер показался Петрушину знакомым.

– Погоди-ка, – следователь достал свой мобильник. – Ну, точно, это же нашей Алины номер.

– Так позвони ей, может, сразу личность установим.

– Уже, – Петрушин поднес телефон к уху, вслушиваясь в длинные гудки. – Не берет. Отсыпается, наверное.

Дмитрий Козлов
Вызов

Старуха вопит. Вопит, вопит и вопит. Я здесь уже много лет, но еще не встречал никого, кто был бы способен так долго визжать. Долго и запредельно высоко, делая передышки лишь для резких сиплых вдохов. Мы поселили ее в самую дальнюю палату, развернули к окну, и все равно, кажется, крики слышит вся больница. В этих воплях почти не осталось ничего человеческого, будто мы держим здесь в заточении какую-то огромную обезумевшую птицу, отчаянно бьющуюся о стены в попытке освободиться…

В каком-то смысле старуха и правда хочет освободиться. От своего дряхлого, разрушенного раком, пропитанного болью тела. Предельные дозы сильных обезболивающих уже не помогают, а превысить их означает пойти на убийство. Поэтому старушке предстоит вопить и дальше. Пока с губ вместе с жизнью не сорвется последний крик.

Я делаю звук в плеере погромче и прикуриваю новую сигарету от предыдущей. Во рту от курения уже стальной привкус, но хочется еще и еще втягивать горячий дым, глубоко, так, чтобы пропитывал все тело до самых дальних уголков, выгонял прочь холод этой старой бетонной коробки. К тому же монотонное вдыхание-выдыхание немного успокаивает, помогая в этом музыке. Странно, но в случае с криками пациентов клин действительно вышибается клином – успокоиться, отсечь себя от этих ужасных воплей, возвести мысленную шумозащиту вокруг рассудка удается лишь с помощью других воплей и визгов, желательно с гитарным ревом в придачу.

Чаще всего я слушаю «Led Zeppelin». Вот и сейчас завывания Роберта Планта в «Immigrant Song» силятся одолеть старухины стенания.

Старый рок… Любовь к нему привил отец. Проигрыватель, пластинки… Там песни назывались по-русски – «Песня иммигрантов» или, например, битловская «Да будет так»… До сих пор где-то на антресолях валяются. А ведь папа пытался привить и кое-что другое – мысль о том, что из этого города нужно бежать, бежать прочь. Отважиться на то, чего он так и не сделал, оставшись на этой проклятой сталеварне, приварив, приплавив себя к этому месту навсегда.

И однажды я сбежал. Но потом окончил институт и почему-то вернулся. Как будто меня что-то тянуло обратно, словно подтяжка у героя старого диснеевского мультика, которой он цеплялся за что-нибудь и бежал дальше, но лишь для того, чтобы его рывком вернуло назад.

Я смотрю на рельсы, проходящие под окнами больницы, тянущиеся из утопающей в черноте, промерзшей степи. Оранжевый свет фонарей разливается по стальным линиям тусклым мерцанием, покрывает насыпь, пожухлую траву и станционные строения вокруг бурым налетом, словно мы на Луне. Эта станция – тупик. Во всех смыслах этого слова.

Что-то вторгается в поединок старухи и Планта. Кто-то третий вклинился в соревнование воплей. Выключаю музыку, но ничего не слышу. Даже старуха затихла. Только снаружи, с сортировочной, сквозь приглушенные заиндевелым стеклом завывания ветра, доносится лязг, с которым вагоны сцепляются, когда составы приходят в движение. Будто какое-то дремавшее существо со стальными позвонками и костями пробудилось, и хрустит, распрямляясь… В прошлом – могучий стальной исполин, а теперь – старая, умирающая заржавленная громадина, каких множество в этом полумертвом городке.

Образ агонизирующего, но прежде мощного гиганта заставляет подумать о Сергее Фомиче, пациенте из «рензала».

А затем посторонний звук повторяется, на этот раз куда громче. Теперь к новому крику примешивается грохот распахнувшихся дверей отделения – который мне как раз отлично знаком. Старые створки с поблекшими буквами «РЕАНИМАЦИЯ» часто вот так, гулко и хлестко, хлопают о стены – всякий раз, когда очередного бедолагу спешат поскорее доставить в место спасения. Или – куда чаще – последнего упокоения.

Свежие крики заполняют коридор, рикошетят от серого кафеля, взмывают к потрескивающим под потолком флуоресцентным лампам, источающим холодный бледный свет… Потом падают на вымытый до блеска пол и колотятся в двери палат, как обезумевшие от страха, залетевшие ненароком в форточку воробьи. Новые вопли словно заставляют резонировать разрушенные раком легкие умирающей старухи из третьей палаты, и та, уже замолкнув было, вновь испускает несколько отчаянных хриплых вскриков.

По коридору катят каталку двое в красной форме скорой помощи. Один – вернее одна, судя по длинным светлым прядям, торчащим из-под шапки, – сжимает «амбушку», вкачивая воздух в очередного несчастного посетителя нашей фабрики воплей. Другой, лысый амбал, одной рукой пытается удерживать гостя, который бьется на каталке свежепойманной рыбой. Но кричит не человек на каталке, а девушка с бледным, до смерти перепуганным лицом, от которой амбал отбивается свободной рукой. Всклокоченные ярко-фиолетовые волосы, кожанка с кучей стальных побрякушек… Такие куртки были в моде, когда я был подростком, и с тех пор успели раз десять из моды выйти и снова в нее войти.

Они приближаются, и в крике теперь можно различить отдельные слова – в основном матерные. Посторонним в отделение вход воспрещен – так гласят буквы на входе. Их никто не читает, но я не беспокоюсь – у нас в арсенале есть кое-что посуровей надписей. Вернее, кое-кто.

Из комнаты отдыха выходит медсестра Таня по кличке Танк. Когда-то она работала в травматологии, и вся больница с тех пор шутит, что Таня-Танк обучилась не только лечить травмы, но и успешно их наносить. На самом деле где-то глубоко в ее огромном теле прячется добрая, сочувствующая душа, но из этих глубин она показывается нечасто – и уж точно не в случае нарушения правил.

Таня-Танк одной рукой останавливает девушку, позволив каталке с врачами «скорой» уйти в отрыв. Девушка беснуется, рвется следом, но Таня непреклонна. В конце концов бледнолицей приходится уступить и ретироваться; вопли затухают, переходят в рыдания и всхлипы.

Когда за девушкой закрывается дверь, я иду во вторую, свободную палату, куда как раз направляется бригада с каталкой. Лысого громилу из «скорой» я хорошо знаю – Лешка Голубев, вместе учились в институте. На самом деле он врач-анестезиолог, но, как и многие другие, работает на «скорой» фельдшером – мест в городских больницах не хватает. «Скорая» – редкий случай, когда градус кровавого трэшака, наблюдаемого каждый день на рабочем месте, сопоставим с нашим скорбным заведением. Поэтому Голубева, повидавшего на своем веку все самое мерзкое и ужасное, что только может предложить жизнь, ничто на моей памяти не могло пронять, напугать или удивить.

И на этот раз не проняло и не напугало. Но… удивило определенно. На его заросшем щетиной лице впервые за семь лет работы отпечатано настолько глубокое удивление. Умирающий город в изобилии обеспечивает медиков наркоманами, суицидниками, жертвами разбоя и пьяной поножовщины, выжившими из ума стариками… Ассортимент всевозможных мерзостей огромен, но в нем никогда не попадается ничего по-настоящему необычного. Новый наркотик, оригинальный и необычный способ свести счеты с жизнью – максимум странного, с чем нам приходится здесь сталкиваться. И нечто подобное уж точно не способно смыть с лица Голубева фирменную циничную ухмылку.

Я иду в палату и миг спустя понимаю, что так удивило Лешу. Судя по всему, у меня тоже физиономия преобразилась, потому что Леша устало ухмыляется и кивает на притихшего, лежащего смирно пациента.

– Забрали на Советской. Видал когда-нибудь такое?

Санитарки перекладывают с каталки на кровать молодого парня, почти мальчишку. В копне мокрых грязных волос застряли пожухлые листья, какие-то бумажки… Глаза закрыты, лихорадочно движутся под веками, словно ему снится кошмар. Впрочем, движение заметно не только под веками.

Все его лицо будто шевелится.

Под бледной кожей парнишки виднеется множество темных пятен. Вытянутых и каплевидных, длиной в несколько сантиметров, похожих на крупных головастиков. Я бы принял их за множественные кровоподтеки, если бы…

Если бы они не двигались.

Подкожные пятна мечутся, двигаются, беспорядочно перетекают под кожей – со лба на щеки, через переносицу, исчезают в глазной впадине, выныривают из уголка рта… Убегают на шею и ниже – разорванная футболка открывает выпирающую грудину, вокруг которой также кишат подвижные «кровоподтеки». По обе стороны на груди знакомые круглые покраснения – ожоги от дефибриллятора.

– Господи… – шепчу я, присматриваясь к странным пятнам-теням.

– Во-во. Тут он один, думаю, диагноз может поставить, – хмыкает Леша. – Гляди еще.

Голубев достает из кармана фонарик, оттягивает правое веко паренька, светит в закатившийся глаз… Никакой реакции…

По желтоватой склере проползает одна из теней-головастиков.

– Когда подобрали, вообще не дышал и пульса не было. Сейчас нитевидный есть, но это после адреналина-атропина и дефибрилляции. Нас девчонка вызвала. Объяснить, что случилось, не может, потому как бухая вдупель и перепуганная. Понял только, что они лазили в какой-то заброшке… Знаешь, там на Советской их полно…

Их по всему городу полно, с тех пор как завод закрыли, думаю я, но молчу.

– Ладно, мужик, мы свое дело сделали – теперь вы с этим счастьем носитесь. Удачи, – говорит Леша, и они с напарницей уходят.

Говорю второй дежурной медсестре, Наташе, подключить пульсоксиметр, поставить катетер, померить давление, интубировать и взять кровь на анализ. Хотя мог бы и вовсе ничего не говорить – она работает здесь уже третий год и знает порядок действий не хуже меня. Впрочем, сейчас я прошу сразу после интубации первым делом взять кровь – нужно как можно скорее определить, с чем мы имеем дело.

У парнишки едва видны тоненькие нити вен на тощей руке. Попасть иглой в такие и набрать кровь сможет далеко не каждый. Инъекционным наркоманам в терапии даже иногда позволяют делать уколы себе самостоятельно – они это умеют лучше персонала. Но Наташа справляется. Обычно она относит пробирки в лабораторию на пятый этаж, но сейчас я решаю сделать это сам. Откровенно говоря, я крайне заинтригован.

За дверями, на одном из драных дерматиновых кресел, у ворсистой от облущенной краски стены сидит, закрыв лицо руками, спутница парнишки с «бегающими» пятнами под кожей. С ней тихо беседует Таня-Танк, едва втиснувшая свои необъятные телеса в соседнее кресло. Несмотря на крутой бронетанковый нрав, когда нужно, она может быть и неплохим психологом. Реанимация и этому учит.

Нажимаю кнопку вызова лифта, но без особой надежды. Лифты в больнице управляются изнутри бабками-лифтершами, которым поступает сигнал от нажатой кнопки. Но сейчас они наверняка спят у себя внизу в каморке, третий час ночи… Можно позвонить по телефону и разбудить, но я решаю подняться пешком: подъем по лестницам может немного взбодрить. На вторых подряд сутках от недосыпа все вокруг будто теряет привычную жесткость, материальность и незыблемость, превращается в податливое желе, расползается…

С каждым шагом по ступенькам пробирка с темной кровью в руке мелко подрагивает. Иногда – немного сильнее, если в густой жидкости мелькает что-то похожее на движущиеся силуэты, вроде тех, что виднелись под кожей у донора этой крови. Я мельком думаю о том, не является ли эта болезнь заразной. Какое-то неизвестное науке новое смертельное заболевание, порожденное самим разлагающимся нутром этого погибающего места… Если и так, то мне плевать. К угрозе заражения какой-то дрянью на такой работе постепенно привыкаешь, а перспектива загнуться меня не то чтобы слишком пугает. После нескольких лестничных пролетов сердце в груди колотится, словно желая вырваться наружу и бежать прочь из отравленного никотином и алкоголем тела. Сигареты и пойло, да… Но и эта проклятая работа тоже. Работа, которой нужно скормить себя всего без остатка, если желаешь делать ее хорошо.

Но зачем? Сколько ни старайся, городу все равно не помочь. Здесь все разрушается, увядает, возвращается в толщу бескрайней степи, растворяется в этой земляной глади, которую когда-то посмели нарушить строители комбината и поселка. Все, кто может, уезжают. Почему же я до сих пор здесь?

Эти мысли уже который год постоянно гудят в моей голове, как рой насекомых над падалью, усиливаясь в часы особенной усталости. С этим гулом я и прихожу в лабораторию, не встретив по пути ни единой живой души. Оставив образец и на всякий случай кратко описав лаборантке симптомы, возвращаюсь обратно. Девушка и Таня все еще сидят у входа в отделение. Кроме них, в длинном коридоре никого. У девчонки уже не такое бледное лицо, а глаза хоть и блестят от слез, но обрели мало-мальски осмысленное выражение. Киваю Тане, и она, облегченно вздохнув, возвращается в отделение. Девушка отводит от лица фиолетовую прядь, всхлипывает и смотрит на меня.

– Расскажите, пожалуйста, максимально подробно, что произошло, – говорю я как можно мягче. Впрочем, изо рта все равно доносится какое-то хриплое, дребезжащее карканье. От работы здесь голос с годами словно дубеет и растрескивается, становится жестким, как старая резина.

– Мы… мы пошли в дом…

Она кивает куда-то в сторону, уставившись в пол – нервно и боязливо, словно даже смотреть боится в направлении того места, о котором говорит. Голос тонкий, осипший, прерывающийся… Девушка кутается в тонкую куртку, пытаясь сдержать крупную дрожь.

Подхожу к автомату у стены напротив, бросаю монеты. Там есть дрянная субстанция под названием «чай» – вкусом это пойло больше напоминает какую-то бытовую химию с цитрусовым ароматом, но зато оно горячее, и в большом стакане. Девушка принимает напиток, обхватывает ладонями – взгляд все такой же затравленный, но как будто немного теплее.

– Какой именно дом?

Знать мне это незачем, но я давно заметил, что любые несложные вопросы всегда странным образом успокаивают собеседника.

– Дом со львами, знаете? На углу с…

Я киваю. Конечно же, я знаю дом со львами. Городские старожилы порой еще называют этот двухэтажный особняк домом Кристера. Чуть ли не единственное дореволюционное здание в городе, сумевшее пережить и две войны, и расчистку от старых построек в годы возведения металлургического комбината, до революции оно принадлежало Федору Кристеру, основателю чугуноплавильного завода, который и стал родоначальником советского промышленного гиганта. Впрочем, внушительная по меркам города история не мешала особняку Кристера стоять заброшенным, как и добрая половина остальных городских строений. Причем старинный дом был заколоченным и пустым задолго до того, как завод накрылся.

– Мы с ребятами пошли туда… ну, как проверка на смелость, понимаете? Вы же знаете эти истории?

Истории я, конечно, знал. Мы в детстве тоже лазили в эти развалины. Помню, как пробирались внутрь через выбитое окно… Как в нос ударяли запахи гнили и застарелой мочи в пустых, облезлых комнатах… Мы с пацанами поднимались наверх, на второй этаж, к двери кабинета Кристера.

И вот тут-то начиналось самое интересное. По легендам, которые пересказывали друг другу все городские мальчишки, Кристер на старости лет увлекся едва ли не черной магией и сидел безвылазно в своем кабинете, где не было ни единого окна и всегда царил мрак. Он якобы строго-настрого запретил кому-либо туда входить, и… никто не входил. Аж с тех самых дореволюционных пор. В байках порой мелькали разного рода нарушители, которые ухитрялись проникнуть в кабинет – с неизменно трагическим финалом. Вариантов было много – то Кристер оказывался упырем и вампиром, то кем-то вроде зомби… Или просто привидением… В общем, типичная детская ерунда, вроде той, что рассказывают после отбоя в пионерском лагере. Но вот что интересно – никто и никогда не говорил, что сам бывал внутри. А уж до чего мальчишки охочий до хвастовства народ… И все равно, даже те, кто летал на боевых вертолетах, пускал ракеты с подлодок и вместе с Шварцем сражался в джунглях с «Хищником», – даже они в кабинет Кристера не заходили.

Зато у двери бывал, наверное, каждый пацан в городе. И каждый участвовал в игре – после считалки в духе «шышел-мышел» или там «эники-бэники» невезучий бедолага должен был засунуть палец в огромную замочную скважину высокой двери и досчитать до трех.

Легенды гласили, что мертвый Кристер по ту сторону двери может отгрызть палец. Конечно же, у каждого был друг, с двоюродным братом троюродной сестры которого именно это и случилось. В старших классах ходили истории о некоем Игорьке-дурачке, который вместо пальца просунул в замочную скважину кое-что другое, но с тем же итогом. Иногда палец не отгрызали, но он чернел и отваливался сам или в него вселялось зло, как в руку Эша из фильма «Зловещие мертвецы-2», который мы смотрели в видеосалоне… Якобы кому-то такой палец даже выколол глаза…

Короче говоря, я знаю об историях. Но не знал, что они продолжают жить. И тем более не понимаю, при чем тут…

– В общем, мы подошли к двери. А там такая… такая прорезь для почты, знаете? – продолжает девушка, силясь унять дрожь в голосе. Отпивает глоток чая, проливает немного на колено, не замечает… Ее продолжает колотить дрожь, словно она трясется в вагоне поезда.

Судя по всему, теперь внутрь не забираются, а для игр используют входную дверь.

– В общем, Паша, он поспорил с пацанами на две банки пива, что… что…

– Палец туда воткнет? – заканчиваю я за нее, пытаясь понять, зачем все это слушаю. Конечно, я сам попросил максимально подробно описать случившееся, но имел в виду все, что могло пролить свет на симптомы, а не всякую там детскую…

Она смотрит на меня немного удивленно.

– Нет. Втянуть воздух. Как будто… поцеловать эту железку, и втянуть оттуда воздух.

Ага. Судя по всему, «правила» теперь изменились. Стали еще более идиотскими.

– И что же случилось?

Девушка смотрит на меня как на придурка, снова смахивает прядь волос с лица и говорит:

– Что? Да вот это и случилось, разве не понятно?! Он, блин, присосался к этой щели на секунду, все ржали, а потом… потом упал и… Все, на хрен, убежали, а я…

Она снова затряслась, слова утонули в плаче.

– Давай вызову тебе такси, или родителям…

Девушка отмахивается, опрокинув с подлокотника пустой чайный стакан. Смотрит на него, будто видит впервые, потом глубоко вдыхает и осторожно, словно откусывая и выплевывая каждое слово, говорит:

– Не. Надо. Я. Посижу. Здесь. Все. Нормально. Помогите. Ему.

Я киваю и захожу в отделение. Собираюсь идти в палату, проверить парнишку, но чувствую запах дешевого табака.

Сергей Фомич, чтоб его черти драли.

Если в нашем городе и есть вторая достопримечательность и памятник старины, кроме дома Кристера, то это Сергей Фомич – он же Сталевар, Клыкач, и еще целая уйма прозвищ и кличек. Когда-то он действительно работал на заводе – хотя никаким сталеваром, конечно, не был, а заведовал какой-то партийной ячейкой, комитетом или еще чем-то подобным. Но потом грянули девяностые, и город стал ареной грандиозных сражений между всевозможными бандами за контроль над производством. Именно тогда-то и возвысился бывший партийный функционер, превратившись в наводившего ужас криминального босса. Сергею Фомичу приписывали такие ужасные деяния, что даже зомби-Кристер в своем темном кабинете поежился бы от ужаса.

Но время шло вперед и никого не щадило. Бои отгремели, завод обратился в руины, и Сталевар тоже одряхлел, превратился в старика, медленно умирающего от сердечной недостаточности. Впрочем, пока еще заработанные упорным, пусть и не особенно честным трудом сбережения позволяли Фомичу проходить несколько раз в год курс лечения и снимать тяжелые отеки, вызванные слабостью сердечной мышцы. Более того, в больницу старик заезжал, будто в гостиницу – на VIP-условиях. Например, в отделении существовал так называемый реанимационный зал – специальная палата для проведения неотложных мероприятий по спасению поступившего пациента. На деле же эти мероприятия проводятся в обычных палатах, а «рензал» используется как своего рода номер люкс для различных городских шишек. Сейчас Сергей Фомич стоит в халате на пороге «рензала» и занимается строго запрещенным в больнице делом – курит.

– Сергей Фомич, говорил же вам, ходите на балкон, – говорю я, приближаясь к невысокому и поджарому, словно из стальных тросов сплетенному старику. – И сигареты покупайте подороже. Вы же можете себе позволить.

– Привычка юности, знаете ли, – ухмыляется старик, обнажив два отсутствующих клыка – якобы вырванных конкурентами при пытках. Покойными, конечно, конкурентами. – Как начал смолить эту дрянь, так и буду, пока не уйду. К тому же недолго осталось…

Он задумчиво давит окурок без фильтра в прихваченном из палаты стакане, потом проводит рукой по коротким седым волосам, похожим на жесткую проволоку.

– Не говорите ерунды, – отвечаю я, хотя мы оба знаем, что он прав. Его отекшие ниже колен ноги удивительно контрастируют с торсом, где под слоем татуировок виднеются дряблые, но в прошлом явно мощные мышцы. В этом году процедуры уже не помогают – сердце вот-вот окончательно выйдет из строя.

– Я видел паренька, которого привезли… Он в Кристеров дом ходил, верно? – говорит Сергей Фомич, и с его губ срывается запоздалый, будто с самого дна тела поднимавшийся клочок сизого дыма. Мое воспаленное от недосыпа сознание отчего-то цепляется за эти призрачные завитки, заставляет глаза пристально следить за ними, пока те не растворяются в воздухе.