Текст книги "Сборник "Самая страшная книга 2014-2024" (СИ)"

Автор книги: Юрий Погуляй

Соавторы: Майк Гелприн,Николай Иванов,Максим Кабир,Дмитрий Тихонов,Оксана Ветловская,Ирина Скидневская,Елена Щетинина,Лариса Львова,Юлия Саймоназари,Лин Яровой
сообщить о нарушении

Текущая страница: 243 (всего у книги 353 страниц)

«Не дай Бог с Антошей что приключится, этого я точно не вынесу».

Мысль пронзила дьякона точно молния. Всплывшие в памяти одна за другой картинки из кинофильмов подсказали выход.

– Простите Бога ради! Есть здесь кто? – крикнул Фе дя в коридор.

– Жак Ив Кусто, – беззлобно буркнул кто-то невидимый за стенкой. Но через минуту перед камерой вырос пожилой капитан.

– Чего?

– Я ведь имею право на звонок адвокату?

– Откуда ж у тебя адвокат?

– Из адвокатуры, – схитрил Федя, хотя у его друга были лишь три курса юридического института.

– Ладно, погодь.

Капитан прошлепал по коридору к дежурке и вернулся через несколько минут с ключами. А еще через час Антон, Федя и Бабов сидели вместе в курилке. Антон курил «Парламент», Бабов – донской табак, а Федя морщился, но терпел и слушал.

– Да знаю я, будьте покойны, что друг ваш не убийца. Но есть процедура. – Огонек сигареты вспыхнул и утонул в дыму бабовских усов. – Тоже понимать надо. К тому же сейчас новые факты обнаружились, так что можно говорить на прямоту.

– И какие факты? – Антон пустил изо рта аккуратное колечко.

– Нашли тех, кто икону у Зубова забирал.

– Очень интересно.

– Очень, они оба из группировки южных, надо понимать.

– Бандиты!

– Будьте покойны, самые настоящие.

– Выходит, они и убили? – Антон хотел в пять минут перекура заполучить максимум информации.

– Пока не ясно. Эти голубчики преподносят дело так, – Бабов подкурил от первой сигареты вторую и многозначительно нахмурился, – будто они картину уже у мертвого забирали.

Антон присвистнул. Федя сидел, затаив дыхание неизвестно от чего – от гадкого сигаретного дыма или от скребущего недоброго предчувствия.

– Приходим мы, говорят, с делом от Вити Стекляшки в дом к барыге. Тот сам позвонил, предложил Вите икону по статусу годявую, а в доме даже свет не горит. Ну мы и открыли, говорят. Всюду тьма-тьмущая – пробки вышибло. Поднялись на второй этаж, а там он в кресле. Закоченел, будто перекреститься хотел, а его кондратий хватил. Рожа перекошена, а глаза на икону уставились. Ну мы ее взяли, какой договор был, только бабки закрысить решили – барыге они уже один хрен без надобности. Потом к Вите свезли, как добазари-лись, и в кабак – обмывать. Утром пошли похмеляться, а тут ваши хмыри в погонах.

На последней фразе Бабов закашлялся и вышел из образа.

– А Стекляшку уже допросили? – Антон положил бычок, на котором вырос столбик нетронутого пепла, в нескофейную банку, но закуривать снова не стал.

– А тут надо понимать, что Витю утром любовница мертвого нашла…

– Перед иконой… – слова сорвались с губ Феди неожиданно даже для него самого.

– Так точно. Крест с шеи сорванный в кулак зажал, лицо перепуганное, как у ребенка нашкодившего, а на полу лужа… А ведь половину области держал. Интересно, кто его так? – Бабов нахлобучил лежавшую рядом фуражку на седой вихор и, вставая, стряхнул с колен траурный пепел.

– А вы не думали, товарищ следователь, что дело в иконе? – Федя посмотрел Бабову в глаза.

– В ней, проклятой. Тьфу ты, прости господи. Только непонятно, почему убийца ее так и не забрал – может, спугнули? Ну да ничего, у нас сохраннее будет. Пропуск я вам подпишу, пока можете быть свободны, но, если вызову, чтоб не бегали – везде найду, будьте покойны.

– Можно последний вопрос? – Предчувствие свободы придало дьякону смелости. – Есть у вас такие в участке, кто лет тридцать или около того работает?

– А вам зачем? Ну, Красногубов еще при Союзе служил вроде. Он на сутки скоро заступать должен – загляни на выходе в дежурку, авось застанешь уже.

Капитан Красногубов все понял сразу и предложил Феде поговорить вне стен участка. Он выбрал местом встречи полупустую пивнушку и, откусив пену на жигулевском, начал без всяких прелюдий.

– Повезло тебе, ты со мной пальцем в небо попал, Федор. Я себе на этом деле карьеру похоронил и жисть похерил. Сейчас-то уже плевать, но все одно неохота, чтобы за спиной шушукались, поэтому лучше здесь. – Капитан сделал три больших глотка. – Меня тогда одним из лучших молодых спецов считали, большое будущее прочили. Но слишком я был советский, слишком правильный – все напрямик норовил. Любой бы плюнул и взял бы другой орех из туеска, а я взял один и грыз, пока все зубы не выпали. Едва не спился, увольнялся даже, но ребята пожалели – посадили в дежурку. Так и сижу много лет.

Красногубов задумался и отпил еще пива. Федя заметил, что губы у капитана и впрямь красные, как у девушки.

– Я приехал со вторым нарядом, когда церковь уже осматривали. Омона с нами пригнали три взвода – все поначалу думали, что разборка – бандиты Бога не поделили. – Раздавшийся следом звук больше напоминал скрип несмазанной петли, чем смех. – Но сразу стало ясно, что дело нечисто. Ни капли крови в церкви не было, а трупов как на митинге. Все лицом перекошенные, в корчах. Под иконостасом поп. Батюшка, в смысле. А сам иконостас… Чертовщина, я же говорю. Все иконы будто скипидаром окатили. Только одна уцелела.

Федя почувствовал, как озноб поднимает один за другим волоски между лопатками.

– Какая? – вопрос, вертевшийся в пересохшем рту, хрустнул сухой веткой.

– Жуткая, в жизни такой не видал. Христос был на ней, но не такой, как его обычно рисуют. Лицо страшное, прямо в душу смотрит. Ты еще плохого ничего не подумал, но уже повиниться хочется. Только это полбеды, это стерпеть можно. Главное – в одной руке он меч держит, а в другой – отсеченную голову грешника. Я присмотрелся, а лицо на голове мое. Написано, как полагается, но ни в жисть не перепутаешь, если увидишь. Я пионером был, комсомольцем был, никогда не верил ни в бога ни в черта. И поначалу себя убедил, будто почудилось мне. Ни с кем привидевшееся не обсуждал. Начал землю рыть по всем правилам. Да только экспертиза показала, что видимых причин для мгновенной смерти ни у кого из потерпевших не было. И с мотивом та же история – он, может, у кого и есть, только преступного деяния все одно нет. А потом дело и вовсе ФСБ забрало. Проверяли на теракт, на утечку секретного оружия, на предмет спецоперации даже – вдруг кто из отдела по борьбе с оргпреступностью решил снять всю верхушку бандитскую… Глухо, короче. Я пару раз с их следаками пытался говорить, но все впустую – крутили пальцем у виска. А в конце концов дело замяли – списали на разборку.

Красногубов вздохнул и как будто без удовольствия уже отхлебнул жигуля. Дьякон сидел не шевелясь, обращенный в слух.

– В общем, стал сам копать как бобик, где мог. Отыскал попа, который вместе с первым нарядом приезжал. Я тогда краем уха слышал, как он над другом убивался, только словам его значения не придал. А потом как придал, что аж проснулся посреди ночи. Он, помнится, все повторял на разные лады, что просил друга по иконе этой не служить, да себя корил за робость.

– Быть такого не может! – не вытерпел Федя. – Отец Сергий мне перед смертью говорил, что не знал ничего и друга много лет как не видел! Думаете, православный христианин при сане перед смертью врать станет?

– Может, соврал, – хмыкнул Красногубов, – а может, и память изменил, чтобы не винить себя.

– Как это изменил?

– Это как у Толстого в «Воскресении». Преступает закон один человек, а искупает содеянное уже другой. И чтобы искупление таким тяжким не было, по крохам вымарывает из памяти вину свою. Мое проклятие, наоборот, в том, что я ни в жисть ничего не забуду, помню, будто вчера это было. Одним словом, передаю, что сам слышал. Сергею друг егойный икону привез показать незадолго до гибели и сказал, что икона эта каждого грешника покарает, кто перед ней помолится, и что задумал он собрать по такому случаю всю погань в городе. Наставник твой другу тогда не поверил, конечно, хотя, как и я, себя признал в голове отсеченной. Сказал, что если она на кого навлечет кару, так только на того, кто по ней служить будет. Вот. Дальше ты знаешь. Потом, когда дело закрыли, икону Сергей забрал себе, но со мной встречаться второй раз наотрез отказался. Обмолвился что-то про полученное письмо, которое все объясняет, и пообещал, что икону спрячет.

– Он и спрятал. И хранил до смерти. Хотел, чтоб я ее нашел, только опередили меня. – Федя уронил лицо на руки, словно весь мир навалился на него своей тяжестью.

– Хочешь сказать, что икона опять по рукам пошла? – Красногубов встрепенулся, но нельзя было понять, чего в его лице стало больше: испуга или восторга.

– Не на ваше дежурство пришлось. Скоро все знать будут.

– Сколько? – вопрос Красногубова был понятен Феде без уточнений.

– Двое. Пока что.

– Нет, больше я ни в жисть в это дело не сунусь. К старости только сумел от клейма сумасшедшего отмыться…

После этого капитан окончательно ушел в себя и беседа сбилась на вежливые, но неловкие околопогодности. Прикончив пиво, Красногубов, к Фединому облегчению, сказал, что ему пора.

Вернувшись в храм, Федя повинился, принял от настоятеля епитимью и стал прислуживать вдвое усердней, чем прежде. По крайней мере так должно было выглядеть со стороны. Отец Владимир поначалу старался держаться строго, но руководить приходом без помощи молодого дьякона казалось абсолютно невозможным. Тот умело вел хозяйство, знал поименно всех прихожан, да и на службах всегда был предусмотрителен.

Несмотря на то что Федя работал усердней, чем прежде, он не получал от этого былого окрыления – все его мысли были нацелены на письмо, оставшееся у настоятеля. Бабов подтвердил, что никаких вещественных доказательств и приложений к делу от отца Владимира не поступало. Икона находилась в полицейском хранилище, и о ней пока можно было не беспокоиться, хотя новый батюшка уже пообещал прихожанам к Пасхе служить по редкой обновке, что всколыхнуло охочих до брендовых обновок обитателей элитного поселка.

Так или иначе, но письмо Федя решил раздобыть во что бы то ни было, только сделать это нужно было аккуратно и чисто – второго прощения от настоятеля можно было ждать дольше, чем второго пришествия. Дьякон упросил Игната откладывать отдельно мусор из покоев отца Владимира и собственноручно перебирал его. Он не спускал глаз с самого настоятеля и его матушки. Было, конечно, маловероятно, что они избавятся от письма или станут носить его с собой, а врываться и переворачивать дом вверх дном было слишком ненадежной идеей.

За этими заботами и размышлениями Федя совсем не заметил, как наступил апрель. Словно в одно мгновение земля всосала все лужи и остатки снега, а на деревьях вспыхнул салют салатовых почек. Так же внезапно вспыхнула и закрепилась в голове дьякона идея о том, как заполучить письмо. При помощи Красногубова Федя раздобыл бланк вызова на допрос и заполнил его на имя отца Владимира, сделав на полях приписку о необходимости предоставить следователю утаенное вещественное доказательство – письмо.

Следующим утром Федя положил повестку к обычной почте и занял наблюдательную позицию под окнами настоятеля. Копаясь в цветочной грядке, он видел, как Игнат принес охапку писем и журналов, как за утренним чаем отец Владимир пересмотрел почту и обнаружил повестку, как долго спорил с матушкой и, наконец достав из серванта уже знакомый Феде конверт, положил его в кожаную борсетку, которую брал с собой на выезды. Пока настоятель одевался, дьякон обошел джип и загнал в выхлопную трубу заранее припасенную картофелину, после чего вернулся к цветам.

Отец Владимир забрался в салон и поставил на соседнее сиденье борсетку, но машина, вместо того чтобы завестись, лишь рассерженно чихнула. Удивленный настоятель повернул ключ в зажигании несколько раз и, не добившись успеха, отправился к капоту, возле которого уже стоял дьякон.

– Не заводится? Может, погазовать? – участливо поинтересовался Федя.

Отец Владимир мрачно кивнул и нырнул под капот. Выжимая сцепление, дьякон протянул руку и щелкнул аккуратным замочком. Бархатное нутро борсетки распахнулось, а из-за глыбы смартфона выглянул уголок плотной коричневой бумаги. Когда настоятель потерял надежду разобраться самостоятельно и вернулся в салон, борсетка казалась абсолютно нетронутой. Схватив ее под мышку, отец Владимир хлопнул дверью и вышел со двора.

Феде казалось, что голова его – выкипающий на плите чайник, сипящий в прогоревший от напряжения свисток. Эта нехитрая метафора и урчащий живот натолкнули на мысль поставить чай, но дрожащие руки никак не могли справиться со спичками. Оставалось сидеть, лихорадочно, раз за разом, ощупывая глазами каждый сантиметр письма. Абзацы распадались на предложения, предложения – на слова, слова – на буквы, чтобы снова сложиться вместе, вернуться, как повторяющийся ночной кошмар. Заглавными буквами посередине было старательно выведено: «ВСЯКОМУ, КОМУ ДОСТАНЕТСЯ ИКОНА ХРИСТА ВСЕКАРАЮЩЕГО».

«Любое писаное правило глупо, пока не будет объяснено кровью и жизнью человеческой. Я (имя мое вам не важно) стал держателем этой иконы в 1921 году при обстоятельствах, которыми должно предостеречь всякого от неосторожного обращения с нею. Дело было в сибирской глуши, в местах, названия которых я не помню и не хочу вспоминать. Я был тогда мальчишкой, прибившимся вместе с отцом к солдатам. Отца моего убили, и я скитался вслед за отрядом, который не то отступал, не то прятался, не то бандитствовал – никто из солдат и офицеров в этом себе отчета не отдавал. Мы скитались бесцельно, обирая редкие деревни, вступая в короткие стычки с такими же бедолагами, как мы сами.

Накануне Пасхи, заплутав без карты и проводника, в самой лесной чаще мы обнаружили раскольничью деревеньку. Народу в ней было немного, и все на одно лицо, зато в хозяйстве у них были козы и куры. Староста, назвавшийся Василием Степановичем, держался холодно и неуступчиво, чем порядком рассердил нашу оголодавшую ватагу. Обычно мы не забирали последнее, но тут ожесточение наше достигло предела. Раззадоривая друг друга, солдаты стали вытаскивать из изб все, что под руку попадалось. Кому тогда приглянулась икона в богатом серебряном окладе, я уже не припомню, но староста на него бросился как осатанелый. Кричал о том, что вся земля сплошным Содомом стала, что не осталось на ней ни одного безгрешного, проклятиями сыпал.

Дерущихся разняли, старосте для острастки добавили и стали еще пуще обирать избы. Скот перекололи, птицу – по клетям, скарб – в обоз. Тогда староста и взмолился: дайте, говорит, в честь светлого праздника Пасхи последний раз Христу поклониться! Хоть и злы вы сердцем, мы на вас зла держать не станем, только помолитесь вместе с нами, души откройте Господу. Солдаты наши, если когда в Бога и верили, то давно уже об этом забыли, а все-таки согласились. Кто из жалости, но большинство из праздного любопытства перед тем, что этот блаженный замыслил. Все до единого собрались на поляне. А я по детскому интересу отлучился – выносить добро наравне с солдатами стеснялся по малолетству, а заприметил резную свистульку и решился, пока все на богомолье пойдут, стянуть. Ну и замешкался за этим делом: пока в окно залез, пока нашарил впотьмах…

Когда я обратно через окно выбрался, они еще молились. Слов я издалека не слыхал, но видел, что движутся все. Ну, как живым полагается. Потом тьма у меня перед глазами вспыхнула, я испугался даже, что ослеп. Мгновение только длилось это наваждение, а потом стало все серо, как в сумерки, хотя день стоял прежде ясный, погожий. Я приблизился, но понял, что шевеления нет в людях – и тишина, тишина стоит, только деревья вокруг поскрипывают. А потом люди валиться с ног стали один за другим, беззаботно, как скошенная трава. Я убежал тогда, спрятался. Битый час просидел в сарае. Только сидеть одному еще страшнее было. Вот и прокрался к обозу, чтобы набрать съестного. А когда хотел дать деру…

Взгляд на себе почувствовал. Такой, что нельзя сбросить. Такой, что всю жизнь помнишь. Повернулся медленно-медленно и вижу – икона смотрит на меня. Христос смотрит. С него, видать, перед молением оклад сняли. В одной руке он меч держит, а в другой… Голову мою грешную. И понял я тогда, что он меня всюду найдет, всюду достанет. Рука сама перекреститься дернулась, и только вид безжизненных тел меня остановил. Вернул оклад на место, завернул икону в ветошь и пустился из проклятой деревни прочь. Бродил лесами, питался сырыми грибами, мхом, пока к людям не вышел.

В небольшом городке уездном, обескровленном вой ной, нашел я кров, хлеб и работу. Икону спрятал и, казалось, забыл о ней. Да только во сне все шептал, шептал про нее. А слушал все это сосед мой – Гринька. Он же видел, как я прежде сверток прятал, да сложил одно с другим. Нашел, в общем, а дальше вы знаете. Решил я тогда избавиться от иконы насовсем – разжег печь поярче и бросил ее в огонь. Сгорела на ней ветошь, сгорели в печи поленья, а икона стояла среди угольев нагая, холодная и даже чище сверкать стала. Тогда понял я, что неразрывно мы связаны с ней.

Хранила меня эта икона, хотя я никогда не молился ей и лика ее не открывал, и сам хранил ее как мог. Сейчас же я чувствую близость неминуемой нашей встречи, взгляд тот самый чувствую даже через стенку сундука и тряпье. А значит, скоро иконе нужен будет новый держатель.

Всякий смертный пред ней – грешник, если не делом, то одним только умыслом. Всякий, кто осмелится ей молиться, просить на свою грешную голову благословения Божьего, – сгинет. Потому конверт этот я приложу к иконе, а на обертке напишу предостережение всякому: „Грешник, не молись мне!“

29 августа 1988»

Федя прошел по пустынной паперти и проскользнул в храм. Бесшумные сквозняки холодили его босые ноги, тени в углах перешептывались на старославянском, а свечи коптили, почти не давая света. Дьякон задержался у любимой иконы Божьей Матери, но не смог разглядеть знакомый лик – под стеклом клубился тоскливый сумрак. «Ничего, – подумал он, – до иконостаса потерплю». И двинулся вдоль стены к солее. Мрак лип на ресницы как пепел, приходилось стряхивать влажные хлопья, чтобы окончательно не ослепнуть. «Сейчас, еще немного», – подбадривал он себя, но, возведя очи горе, застыл как вкопанный. Иконостас был пуст, лишь над алтарными вратами виднелась одна-единственная икона. Федя шагнул к ней и узрел безжалостный лик, меч и отсеченную голову, в которой узнал себя. А потом проснулся.

Телефон на столе пиликал москитом.

– Ну что, сработал хитрый план? – Федя не сразу узнал голос Красногубова.

– Какой план?

– Ну не просто же так ты у меня бланк просил. Получил свою икону-то?

– Кто получил?

– А это не ты к Бабову приезжал, что ли?

Федя повесил трубку не прощаясь и дрожащими руками набрал номер Бабова.

– Да, – спросонный недовольный голос донесся из трубки.

– Вы что, отдали ему икону? – дьякон едва не сорвался на крик.

– Какую? А, это вы, Федор? Кто-то над вашим настоятелем подшутил, вот он и явился. Говорит, отдайте, раз пришел, икону. К Пасхальной литургии, говорит…

Федя нажал на сброс и, надевая ботинки, нашел в справочнике номер отца Владимира. Вне зоны доступа. Дьякон дрожащими руками отпер дверь, спрыгнул с крыльца и, путаясь в рясе, побежал к храму. Лавируя между дорогими иномарками, он задыхался от нахлынувшей жары и вместе с тем чувствовал пробирающий до костей озноб. Но с каждым шагом в дьяконовой душе таяли страх и раскаяние, пока не сошли на нет – все мысли оставили его, кроме одной, которую Федя твердил снова и снова.

«Господи милосердный, спаси и помилуй всех нас грешных. Спаси и помилуй».

Он взбежал по ступеням и из последних сил рванул дверь храма на себя.

Дмитрий Николов

Пенелопа

Анастасии, без которой древние боги так и не пробудились бы

«Это было давно, это было давно, в королевстве приморской земли…»

Но ее звали не Аннабель-Ли, ее звали Пенелопой, в честь верной жены Одиссея, а королевством был крохотный островок посреди Эгейского моря, где мой дядя Никос Апостолиди держал отель.

Дела у Апостолиди шли в гору. Пасторальная жизнь острова как магнитом влекла европейскую богему, утомленную сумбуром двадцатого века. Америку душила депрессия; Россия, откуда бежала когда-то моя мать, закусив удила рвалась в светлое будущее; Германия в едином порыве ревела «Зиг хайль!», а другие страны опасливо ежились. Остров же застыл вне времени, словно комар в янтаре, и лишь мягкий ропот моря да крики чаек нарушали его покой.

Всякий раз, когда перед носом парохода возникали куполообразные очертания острова, мне казалось, что я воспрял от тяжелой болезни. Собственно, так и было, поскольку в Париже я из болячек не вылезал.

На пристани нас встречал старик Яни, ветеран бесчисленных греко-турецких войн, сменивший служение отечеству на службу Апостолиди. Загрузив наши пожитки в свой дряхлый драндулет, он с ветерком мчал через деревню, разгоняя с дороги ошалевших овец воинственным воем клаксона. И не успевали мы подкатить к высокому белому зданию, как его двери распахивались – и жизнерадостный чертенок с шапкой вьющихся каштановых волос и россыпью веснушек выбегал нам навстречу.

Никто не докучал нам излишней опекой. Мама, приняв ванну и умастившись маслами, сразу «выходила на охоту» – деликатно выражаясь, ее тяготило одиночество. Что до дяди Никоса, то он, угрюмый и нелюдимый, и вовсе меня избегал. Должно быть, я слишком напоминал ему отца, от которого он натерпелся еще в детстве.

Рядом с Пенелопой я, чахлое городское дитя, мигом расцветал. Она втягивала меня в тысячи проказ; я часами пересказывал ей самые захватывающие мифы, а потом мы разыгрывали их в лицах.

…Прекрасную Андромеду, дочь царицы Кассиопеи, привели на берег и оставили у подножия утеса в жертву морскому чудовищу – посланнику Посейдона. Кассиопея сама виновата: слишком много хвасталась.

Резко очерченный, утес этот взрезал острым клином морскую лазурь, и будто разгневанное тем, море здесь всегда бушевало, расшибаясь о скалы в бессильной кипящей ярости. У подножия утеса, отделенная от воды частоколом скал, зияла пещера – черный бездонный зев, откуда веяло холодом. У этой-то жуткой пещеры несчастную царевну и приковали.

Бедняжка Андромеда! Как кричала она и билась в оковах, выгибаясь всем своим гибким пленительным станом! Как не хотелось ей умирать! Но уже с ревом подымалось из пучины чудовище, разевая огромную пасть, и зубы в ней были – что мечи.

По счастью, мимо на своих крылатых сандалиях пролетал Персей, сын Зевса, на дух не выносивший всяких там чудищ. У него в котомке как раз болталась башка одного из них – ужасной горгоны Медузы, чей взгляд обращал любого в камень. В принципе, ничто не мешало показать чудищу эту образину, и вопрос был бы исчерпан, но герой почел за лучшее показать ему вместо этого где раки зимуют. Еще такую пакость в камне увековечивать!

Выхватив меч, подаренный быстрокрылым Гермесом, Персей вонзил его в поганую тушу. Ух и взвыло чудовище! Ух и кинулось на героя! Но он был неуловим и наносил удар за ударом. Окутанные тучей брызг, бились враги не на жизнь, а на смерть, а прекрасная Андромеда не дыша следила за схваткой, пока из клыкастой пасти чудища не хлынула черная кровь и оно с воем не испустило дух.

Персей приблизился к спасенной царевне. Она стояла со сведенными над головою руками, вытянувшись в струнку, отчего начавшая наливаться грудь обрисовывалась под тканью купальника, и Персей безотчетно накрыл ладонью левое всхолмье. И тут же охнул от удара кулаком в ухо.

– Ты дурак? – спросила Андромеда и снова стала Пенелопой. Оковы ее испарились, чудовище обернулось измочаленным в щепу куском топляка, мои сандалии лишились крыльев, а верный меч превратился в перочинный ножик, который мне подарил отнюдь не быстрокрылый Гермес, а очередной материн ухажер, искавший моего расположения. Не помогло, хотя ножик правда был что надо – со штопором и отверткой.

– Для девы в беде у тебя слишком тяжелая рука, – заметил я, потирая горящее ухо.

– Для героя у тебя слишком бесстыжие ручонки, – парировала она.

– Герои бывают разные. Агамемнон вот изнасиловал Кассандру прямо в храме Афины.

– Это был Аякс. И никакой он не герой после этого, а скотина. Никогда больше так не делай, ясно?

– А то что?

– Опять получишь в ухо.

– Вот и Кассандра так говорила Аяксу, но ее пророчество, как всегда, никто не принял всерьез… Ау!

Больше всего нас покоряло то, что, в отличие от нынешних героев, мифические были отнюдь не белыми и пушистыми. Даже благородный Геракл в свободное от подвигов время отрезал носы и руки, пришиб излишне строгого учителя (что вызывало у Пенелопы полное сочувствие), в припадке безумия растерзал собственных детей и убил человека, который справедливо обвинял его в конокрадстве; а от иных деяний Аякса, Агамемнона, Ясона, Одиссея, Ореста, Алкмеона и даже скромного гения Дедала, не говоря уж о таких злодеях, как братцы Атрей и Фиест, Тантал, Тирей, Медея и Клитемнестра, наши маленькие сердца то заходились от гнева, то замирали в сладостном ужасе. Не раз мы рассуждали о том, как было бы здорово самим жить в ту славную эпоху; увы, от нее на острове осталось лишь несколько дорических колонн, некогда подпиравших своды какого-то древнего храма. Скучающие дядины постояльцы любили накорябать на них что-нибудь эдакое (я как-то застукал за этим постыдным занятием одного широко известного в Европе философа), но никакая низость не могла попрать скорбного величия этих руин.

– Тс-с-с! Ты это слышал? – встрепенулась вдруг Пенелопа.

– Как я мог что-то слышать, дважды получив в ухо? – прошипел я.

– Там, в пещере… как будто шорох.

Чувствуя, как по спине ползут мурашки, мы заглянули в черную глубину. Сложив ладони рупором, Пенелопа прокричала:

– Эй, Полифем! Полифе-е-ем! Выходи, старый глупый циклоп!

Я схватил ее за плечо:

– Перестань!

Она выгнула бровь:

– Боишься Полифема?

– Палемона. Вдруг он тут живет?

Никто не знал, кто он и откуда – этот великан, ростом и могучим сложением и правда напоминавший Полифема. Он просто был здесь всегда – как древние развалины, как скалы, как деревья, море и небо. Старик Яни рассказывал шепотом, что не оторвался еще от материнской груди, а Палемон уже жил угрюмым отшельником у самого моря, и будто с той поры он не постарел ни на день. Ясное дело, он страшный колдун, и никто в здравом уме лишний раз не поглядит в его сторону.

– Подумаешь! – Пенелопа вздернула веснушчатый нос. – Палемон мухи не обидит, спорим?

Мы еще постояли у пещеры, пытаясь разглядеть что-нибудь внутри. Чернильная темнота клубилась в глубине, готовая выплеснуться наружу и поглотить нас. С каждой секундой во мне крепло ощущение, что из тьмы за нами следят десятки голодных глаз.

Я облегченно вздохнул, когда Пенелопа наконец отвернулась и не говоря ни слова стала взбираться по откосу.

Поднимались мы медленно, прощупывая каждый уступ. Порывистый ветер налетал на нас, норовя столкнуть. Не раз у меня екало сердце, но я предпочел бы скорее сорваться на скалы, чем показать себя трусом. Тем не менее, едва мы выбрались на утес, кузина снова принялась меня дразнить. Тут уж мне пришлось пойти в контратаку:

– С каким русским словом рифмуется имя Пенелоп»?

Родному языку во всех его проявлениях меня обучала мама. Она верила, что когда-нибудь большевики либо построят свое светлое будущее, либо махнут рукой и уйдут, позволив нам вернуться на родину. «Гусара из тебя справлю, – смеялась она, взлохмачивая мне волосы. – Говорил чтоб как барин, а ругался – как извозчик!» Я же считал своим долгом делиться жемчужинами извозчичьей словесности с Пенелопой, коль скоро непременно женюсь на ней, когда вырасту.

Пенелопа недобро прищурилась:

– Европа? Прекрасная Европа, возлюбленная Зевса?

– Жаль тебя огорчать, но… – Я тут же дал деру, но быстроногая Пенелопа враз настигла меня.

Хохоча, мы покатились по траве. И вот уже я ужом извиваюсь и ору, а Пенелопа, ухватив меня за ногу, безжалостно щекочет пятку, приговаривая:

– Ахиллесова пята! Ахиллесова пята!

Внезапно крик застрял у меня в горле.

По тропинке, ведя, а вернее волоча на привязи рыжую корову, поднимался Палемон. Несчастная животина с жалобным мымыканьем упиралась, едва не высекая копытами искры, но он тащил ее за собой без малейшего усилия, словно упрямую собачонку. Выкаченные глаза коровы дико вращались.

Достигнув края утеса, Палемон рванул за веревку – и корова кубарем полетела с обрыва. Сквозь шум волн до нас донесся глухой, трескучий удар.

На мгновение мы остолбенели. А потом Пенелопа завизжала и дикой кошкой кинулась на Палемона.

Признаться, я порядком струхнул. Палемон мог раздавить голову Пенелопы в кулаке, как апельсин. Но он лишь молча стоял, пока она лупила его кулачками по животу, устремив почему-то пристальный взгляд на меня. Потом сказал:

– Слушай меня, Пенелопа Апостолиди. Слушай меня! Твой отец думает, что укрылся за спиной распятого бога; скажи ему, что он ошибается.

Пенелопа от изумления даже бить его перестала. Палемон развернулся и зашагал прочь. Только что его гигантский силуэт застил собою солнце – а миг спустя он уже исчез за гребнем холма.

– Мухи, говоришь, не обидит? – выдавил я, вновь обретя дар речи.

– О к-коровах я не говорила, – пролепетала Пенелопа.

– Спорим, это была жертва Посейдону? – От этой мысли у меня захватило дух.

– Так догони его и спроси, – посоветовала кузина. – Или слабо?

– Слабо, – кивнул я. – Иди взгляни, что с коровой сталось.

– Что-то неохота.

– И мне.

После чего мы не сговариваясь подошли к обрыву и поглядели вниз.

Ничего страшного там не оказалось. Вероятно, туша угодила на скалы и скатилась в море. Только пятно крови темнело на камнях, да и его уже смывала кипящая белая пена.

Что и говорить, Палемону удалось произвести на нас впечатление. По дороге к деревне мы вздрагивали от каждого шороха – ну как он выскочит из-за деревьев и кинется на нас?

Услышав душераздирающий вой, я, признаться, чуть не намочил шорты, а Пенелопа взвизгнула. Но тут из-за поворота вылетело, чихая зловонным дымом, доисторическое страшилище, и мы облегченно вздохнули.

Вывесившись из-за руля, старик Яни обратился к моей кузине:

– Дитя, неужели ты в таком виде разгуливаешь по острову?

Пенелопа огладила свой синий купальник и почесала пяткой лодыжку:

– А что?

Вообще-то ей простили бы, рассекай она по острову даже голой. Не из-за того, что отель ее отца обеспечивал доходом деревню, – просто она была всеобщей любимицей. В каждом доме нас встречали тарелкой фруктов, кружкой козьего молока и парой горячих сплетен. Пенелопа, щеголяя молочными усами, болтала с хозяевами, я угрюмо цедил из кружки, слушал истории, как у Агазона сдохла коза, а дочь Элении принесла в подоле, и скорбел по утраченной эпохе богов и чудовищ.

– Я их повсюду ищу, а они вон где. На Палемона нарваться хотите? – Старик распахнул дверцу машины.

Мы запрыгнули на заднее сиденье, и Яни нажал на газ. В ответ мотор надменно фыркнул и заглох.