Текст книги "Сборник "Самая страшная книга 2014-2024" (СИ)"

Автор книги: Юрий Погуляй

Соавторы: Майк Гелприн,Николай Иванов,Максим Кабир,Дмитрий Тихонов,Оксана Ветловская,Ирина Скидневская,Елена Щетинина,Лариса Львова,Юлия Саймоназари,Лин Яровой
сообщить о нарушении

Текущая страница: 214 (всего у книги 353 страниц)

Катя стала истерично растирать шевелящуюся грязную мозаику, но безуспешно.

У каждого есть выбор, девочка. У каждого. Я даю тебе его, а взамен ты будешь просто приносить мне то, что нужно стирать. Когда я попрошу. И что я попрошу.

Еще одна стирка закончилась. Табло обратного отсчета показывало нули. Щелкнув, открылся люк. Запищала мелодия.

В машинке зашевелилось. Шлепнув о пол, вылетел одинокий черный носок, словно стиралка выплюнула его, как мальчишка – застрявшую меж зубов кожуру от семечек.

На мгновение Кате показалось, что это Женечка пытается выбраться и что он все еще жив.

Оглядев себя, она поняла, что сын не выберется никогда. На животе, там, где девять месяцев она вынашивала ребенка, багровело пятно, напоминающее очертаниями детское тельце.

Оно слабо колыхалось внутри кожи. На нем даже можно было заметить крохотные ручки с маленькими, напоминающими червячков, красными пальчиками.

– Хватит! Я прошу…. – Катя всхлипнула. Пятно зудело сильнее других, и внутри него проступили капельки крови.

Барабан закрутился, и наружу, будто пули, вылетели простыни, наволочки, распашонки, кофты, скатерти, джинсовые куртки, платки и пальто.

Стреляя брызгами, шлепая, оставляя влажные пятна и треща мокрыми нитками, содержимое большой стирки заполнило подвал почти до краев.

Осталась лишь узенькая дорожка от лестницы к машинке. По ней мог пройти один человек. И все.

Стиралка замерла в ожидании. Своим безмолвием она будто давала понять: я готова, девочка. Я выстираю до идеальной чистоты все, что ты в меня засунешь, но мы-то с тобой знаем, что ты должна постирать… Мы-то с тобой знаем!

Катя знала.

Она не помнила, где оставила самый острый и большой нож – возможно, он валялся возле изувеченного дивана, – но на крайний случай сгодится любой.

Обесточенная стиральная машинка мигнула индикаторами. Словно разминаясь, пару секунд покрутился барабан, и все стихло.

Саша вернулся много позднее, чем заканчивался рабочий день. Он расплатился с таксистом, долго не соображая, сколько тот должен сдачи. Наконец, сыпанув мелочи между сиденьями, сунул деньги в пиджак и, не благодаря, покинул машину.

Виной всему стали восемь бутылок пива в его крови, желудке и, частично, за углом забегаловки «Кафетерий Надежда» – Саша помочился там по-быстрому, ожидая такси.

Вечер вышел хорошим. Пожалуй, даже отличным. Он стал одним из редких вечеров, когда удавалось отвязаться от семьи и появлялась возможность пропустить кружечку с кем-нибудь из друзей.

Увы, сегодня никто не откликнулся, и Саша провел время в полном одиночестве, в компании пустых бутылок и вазочки с орешками.

На самом деле ему это нравилось – время от времени побыть без жены и сына. Если видишься с ними каждый день, то почему бы и нет? Что в этом такого?

Впрочем, кое-чем неприятным вечер все же отметился. На рубашке, которую Катя настояла купить за пять тысяч – должна же быть хоть одна нормальная, а не все эти клетчатые, подростковые, которых у него две дюжины, – желтело пивное пятно.

Оно стало той самой ложкой дегтя в бочке с медом. Или в бутылке с пивом…

Кивнув соседу, взрыхляющему палисадник, Саша прикрыл калитку, продумывая, как бы незаметно проскользнуть к стиральной машинке. Над городом едва проклюнулись сумерки, так что Катя не спала, Саша знал это.

Он долго не мог найти ключи. Наконец щелкнул замок.

С порога в нос шибанул чуждый запах, витающий в жарком полумраке дома. Запах сырости и чего-то похожего на железо. Терпкий, кисловатый аромат словно исходил от зачищенной наждаком блесны.

Ни на одном окне не было занавесок. Щелкнув выключателем, Саша даже предположил, что попал куда-то не туда.

В глубине дома монотонно гудела стиральная машинка. В остальном все было тихо. Пугающе тихо.

– Что такое? – Саша потер переносицу. Он ни к кому не обращался. Вопрос вырвался при виде ободранного до пружин дивана, торчащего посередине комнаты, словно скелет порожденного сюрреализмом зверя.

Возле дивана сиротливо валялась парочка стульев, когда-то обитых тканью. С пола в передней исчез палас.

Первым делом пришла мысль о том, что дом обокрали. Но Саша понимал – это не так. Зачем ворам сдирать диванную обивку?

– Катя?! – Он обошел комнаты, где, судя по всему, прошлась орда мародеров.

Пустой шкаф. Брошенные как попало ящики. Перья, лоскуты, ободранная кровать. На полу рассыпались купюры из обитой бархатом шкатулки. Сама шкатулка, без бархата, валялась рядом.

Единственным признаком жизни оставался звук стиральной машинки. Он бесстрастно доносился из подвала, походя на жужжание далекого пчелиного роя.

– Кать! Женя! – Но, сколько Саша ни звал, они не откликались. Зато к жужжанию добавился новый звук.

Саше он напомнил скулеж. Чем ближе к подвалу – тем явственнее кто-то поскуливал. Будто внизу издыхала дворняга.

У двери перед ведущей вниз лестницей валялись мокрые тряпки. В одной Саша опознал свой свитер. В другой – кусок диванной обивки. На третьей расплывалось алое пятно в форме женской ступни.

Саша похолодел. Выброс адреналина окончательно смыл алкогольное опьянение. Возникло острое предчувствие чего-то ужасного. Странный разгром – это еще не было плохим. Все начиналось внизу. В подвале, куда указывала смазанная кровавая пяточка.

– Зайчик, ты там? Кать? – Саша склонился над отпечатком. В ответ раздался протяжный стон.

Саша вздрогнул, вспоминая, что жена так же стонала при схватках. Тогда она сжимала его ладонь так, что на коже остались багровые лунки от ногтей.

Неподалеку от красного отпечатка тянулась жирная полоса запекшейся крови. Стон не утихал. Он умирал, едва у того, кто его издавал, заканчивался воздух, и рождался вновь. Показалось, что сквозь него прорываются слова, но в этом Саша уверен не был.

Внизу висел туман. Пар поднимался от мокрого тряпья, заполнившего помещение. Лампочка тускло освещала мутное марево. Влажная бурая ткань на ступеньках делала лестницу скользкой.

– Ууууу…Уууууу…. – Завывание шло из-под алой простыни, покрывшей живой холмик перед стиральной машиной.

Что бы это ни было, оно покачивалось в белье, словно птица в гнезде.

Помещение походило на доисторическую пещеру. Жуткую подземную пещеру, заполненную свежими шкурами странных мертвых животных.

«Это же сон, – подумалось Саше. – Такого не может быть в нашем доме…» Он замер на лестнице, не решаясь сделать ни шагу вперед. Но потом ноги, как у марионетки на веревочках, сами стали преодолевать ступеньку за ступенькой.

Словно существо внизу тянуло его к себе.

Он оказался в узком хлюпающем проходе между тряпками-шкурами.

Нечто, скрытое простыней, обладало головой и плечами, плотно облепленными тканью. Оно напоминало человека. В местах соприкосновения материи и плоти красовались черно-красные подсохшие разводы.

– Ууууууу…. – Голос завывал на мучительно-высокой, исполненной страдания ноте. Он все сильнее был похож…

Сашу затрясло. Он уговаривал себя не заглядывать под простыню. Просто не стоит этого делать. Нужно уйти, пока то, что там сидит, не подняло края.

Потому что голос был похож на Катин.

– Милая? – Саша оказался за спиной кровавого обитателя подвала. Существо обернулось. Ткань туго охватила скулы и нос. Словно маска монстра на иллюстрации из рассказа ужасов.

Оно произнесло его имя. Осязая теплую липкость, Саша взялся за краешек. Мокрая материя со звуком отдираемой от раны корки обнажила то, что скрывала под собой.

Саше почудилось, будто мотор стиральной машины зазвучал по-иному. Механическое жужжание на секунду превратилось в издевательский неживой смех.

Первым, что он увидел, оказались две желто-красные, покрытые прожилками дыни, состоявшие из мелких, похожих на икру, шариков жира. На одной все еще висел сосок, напоминающий коричневое бобовое зернышко.

Это были Катины груди. Они, раньше вызывавшие интерес и возбуждение, без кожи словно приглашали взглянувшего лишиться чувств. Жуткие бугорки вздымались и опускались в такт дыханию.

Кровавое полотно сползло.

То, что пряталось под ним, напоминало анатомическое пособие. Оно и было анатомическим пособием, в котором вместо затвердевших химикатов все еще текла кровь.

Сизые мышцы влажно блестели, покрытые мутной полупрозрачной пленкой. Существо из-под простыни походило на плетеную куклу. Огромную, пульсирующую черными венами, сплетенную из мясных веревок марионетку. Там, где раньше были аппетитные женские округлости, торчали блестящие пласты желтого жира.

– Любимый, – произнесло нечто из фильма ужасов. Оно безостановочно постанывало.

На правой руке существа поблескивало обручальное кольцо. То самое, которое следовало отнести в мастерскую и расширить, потому что после родов снимать его без крема у Кати не получалось.

Из-под золотого кругляша на пальце высовывался крохотный поясок криво срезанной кожи.

Саша услышал свой крик и почувствовал, как содержимое желудка выходит обратно через горло.

Лишенные век глазные яблоки невидяще двигались. Кровь загустела на них, словно клубничное варенье на шариках мороженого.

– Это не она, – Саша почти молился. Такого не может быть. Это сон. Кошмар.

Кошмар растянул мимические мышцы в оскале слабой улыбки и произнес Катиным голосом:

– Посмотри… еще долго… стирать? – С подбородка потекла густая бордовая струйка.

Саша почувствовал предательскую легкость. Сознание отказывалось участвовать в безумном спектакле и собиралось уйти по-английски.

– Не бойся, любимый. – Плетеная кукла вяло пыталась его коснуться. От нее отвалилось что-то маленькое, осклизлое, со шлепком прилипшее к Сашиной туфле. – Я теперь буду чистой. Чище, чем всегда… Я никогда еще не была такой чистой, какой скоро буду.

«Здесь что-то произошло, – думал Саша, – что-то страшное, и я не хочу знать что. Нужно вызвать скорую. Но сначала узнать, где Женечка. И не потерять сознание, чтобы не поскользнуться и не упасть на… На нее».

Но ни номера скорой, ни что-либо еще он вспомнить не мог. Пожалуй, он даже не сориентировался бы, как выбраться из подвала.

– Я буду чистой, любимый. – Она поскуливала через слово. – И тогда, может быть, он вернет его нам.

– Кто вернет? Кого?

Кто-то чужой сказал это. Саша не узнал свой голос, высокий, тонкий, подростковый. Он мог не спрашивать, потому что и так знал ответ.

В подвале произошло нечто кошмарное. Не только с женой, но и с сыном.

– Женечку. – Кровавая кукла закашлялась. Саша с ужасом почувствовал на лице липкие капли.

– Где он? – Тревога о сыне отчасти вытащила его из преддверия обморока. В воображении родилась безумная картинка: Катя протягивает ему ободранное, шевелящееся тельце.

Он тяжело задышал. Липкий, пахнущий кровью и стиркой туман забивал легкие.

– Наш мальчик там. Я сделала кое-что очень плохое. Я не хотела. Но все еще можно исправить. – Катя отвернулась, невидяще уставившись на стиральную машинку. – Он вернет его. Обязательно вернет. Но я должна быть чистой. Посмотри, сколько осталось стирать?

Саша наконец-то обратил внимание на стиралку. Она бесстрастно гудела, что-то прополаскивая.

Машинка словно ждала, когда на нее обратят внимание. Едва это произошло – включился отжим. Аппарат затрясся. Табло светилось, показывая последние минуты обратного отсчета.

А еще машинка не была подключена к розетке. Провод с бесполезным заземлением, которое Саша до сих пор не сделал, валялся на полу. Стержни вилки, словно крошечные чертовы рожки, насмешливо тыкались в людей.

Стиралка отжимала. Гул походил на дьявольский хохот, будто склоняющий к выбору – бежать или остаться.

– Уже сейчас. Сейчас. – Безкожая кукла пыталась встать, но боль не позволила. Вскрикнув, Катя оцепенела.

«Я знаю, что там находится. Господи, а ведь я знаю, что там внутри», – Саша оторопело смотрел в центрифугу, где расставалось с каплями крови и воды нечто, напоминающее белый водолазный костюм.

Вращение прекратилось. Сквозь стекло пустыми глазами пялилось растянутое лицо. Оно было надорвано до уха, на котором, словно нитки на катушку, намотались мокрые Катины волосы.

Что-то толкнуло дверцу изнутри. Стиралка распахнулась.

«Там нет сына. Слава богу, там нет сына», – подумал Саша, предпочитая не углубляться в мысли о том, где может быть Женечка.

Будто подбадривая, стиралка мигнула зеленой точкой индикатора «окончание стирки».

Оставляя кровавый след, Катя поползла к машинке, но не смогла до нее добраться. Подвал заполонили вопли. Тем не менее она схватила свою кожу, наполовину вытащив ее наружу.

Послышался треск. Что-то зацепилось. Ничего не видя залепленными кровью глазами, Катя вслепую попробовала натянуть лицо. Крики метались, отскакивая от мокрых стен и вонзаясь в барабанные перепонки стеклянными осколками боли.

Внезапно запоздало пропищала бодрая мелодия, возвещающая окончание стирки.

На миг Саша подумал, что все еще можно исправить. Кожа, благодаря неведомой жуткой силе, содравшей ее прежде, теперь прирастет обратно. Катя будет прежней, а не этим красным монстром.

Он увидел лицо, растянутое по пульсирующему венами черепу, и понял, что этого никогда не случится.

«Уходить, – думал Саша, – развернуться и выйти из дома. У меня два варианта. Либо уйти, либо остаться с ней и убить… Как покалеченную кошку. Господи! Я пойду к ментам. Я не буду звонить, лучше пойду. Но сначала нужно найти Женечку…»

Он не успел додумать. Катя, смахнувшая сукровицу с глаз, смотрела на него. Это походило на взгляд черепа с глазными яблоками из какого-то диснеевского мультфильма. Ее лицо топорщилось на голове уродливой, хеллоуинской маской. Губы пенились, источая красные пузыри.

Она что-то хотела. Саша понял, что не успеет уйти.

– Любимый мой! – Слова были четкими и звонкими. Словно ножевые лезвия, заостренные точильным бруском боли. Кривляясь от муки, она протянула руку, коснувшись мужниной ладони. Ее пальцы были горячими и скользкими.

«Только не говори мне ничего, прошу тебя, только не говори», – мысленно взмолился Саша. Сознание опять собралось предательски ускользнуть.

Пальцы крепко сомкнулись вокруг запястья. Боль заставляла Катины мышцы сокращаться сильнее. Мука сделала ее хватку стальной.

– Я чистая, – объявила Катя. Она крепко его держала. – Но я не смогу надеть ее. Сама… – Ее трясло, но сильнее трясло мужа. – Ты поможешь мне?

На Сашу смотрели две Кати. Одна окровавленная, похожая на ободранную до мяса лису, а вторая – пустая, словно воздушный шарик, с уродливыми провалами глаз и рта на порванном лице.

Обручальное кольцо больно вдавилось в кость. Саша вспомнил венчание.

«Вместе в горе и радости, – подумал он. – В горе и радости».

Но отвечать не торопился.

Вадим Громов
Подарки

– Здравствуй, Дедушка Мороз! Ты меня послушай…

Темноволосый упитанный карапуз в костюме зайчика заметно шепелявил, светло-карие, чуть навыкате глаза вдохновенно поблескивали. Тягачев слушал его, поощряя старания благодушной полуулыбкой и легкими кивками.

Утренник только набирал ход, карапуз был первым желающим отработать будущий подарок, рассказав Тарасу незамысловатый стишок. На стульчиках, расставленных вдоль светло-бежевых, скудновато и без особой фантазии украшенных новогодней мишурой стен ждали своей «минуты славы» еще около двух десятков «зайчиков» и «снежинок» старшей группы. Детские взгляды – смесь нетерпеливого любопытства и восторга – шмыгали с трехметровой искусственной ели в центре зала на фигуру Деда Мороза, а с нее – на мешок клубничного цвета, стоящий у ног Тягачева.

– Мы тебе отрежем нос, губы, пальцы, уши…

В первый момент Тягачев решил, что ослышался. Он растерянно моргнул, с тревогой посмотрел на «зайчика» и сразу же – в дальнюю часть зала, где сидели родители. Надеясь увидеть, что кто-нибудь нахмурится, вздрогнет или еще как-нибудь даст понять: карапуз и в самом деле говорит то, что говорить никак не должен…

Но лица взрослых остались безмятежными, все улыбались точь-в-точь как сам Тягачев несколько секунд назад.

– Ребра громко захрустят, дети праздника хотят!

Мгновение спустя Тарасу показалось, что у него начались глюки. Лица теряли отличия, черты смазывались до полной неразличимости, как будто по свежему акварельному рисунку вдохновенно мазюкали мокрой кисточкой. Нетронутыми остались лишь улыбки, но теперь они выглядели пугающими, неживыми…

– В лужу крови снег-снежок стелет белым пухом. Доберемся до кишок, вытянем из брюха…

Взгляд Тягачева лихорадочно побежал по «зайчикам» и «снежинкам». Он ожидал, что детские мордашки постигнет та же участь, но все вышло иначе.

– Глаз я вытекший увижу – это Новый год все ближе!

Лица детей грубели, делались жестче, взрослее. Словно каждому из них прибавилось по четверти века, а то и больше. Рост и телосложение не изменились совсем, и теперь Тарас видел перед собой два десятка карликов.

– И язык щипцами – хвать, он сюрприз для мамы. Праздник буду я встречать, лучший самый-самый!

Мешок с подарками неожиданно качнулся влево, вправо, а потом завалился набок, подальше от Тягачева. На боках проступило множество островерхих бугорков, как будто нечто сидящее в мешке изучало преграду на прочность. Карапуз ощерился, показав неровный частокол тонких клыков цвета старой ржавчины. Радужка заплыла мутной белизной, зрачок сильно увеличился, став ярко-алым и крестообразным.

– Шея просит топора… Новый год пришел, ура!!!

Родительские ряды вспыхнули: сильно, чадно, без единого звука. Это словно послужило сигналом – карлики повскакали с мест и окружили Тягачева. В кулачках были зажаты миниатюрные ножи, молотки, опасные бритвы, серпы, шипастые дубинки, колуны…

– Раз, два, три! Дед Мороз – умри!!!

Скрипучий многоголосый рев оглушил. Тягачев выпустил из рук посох, чтобы зажать ладонями уши, а в следующий миг живое кольцо начало сжиматься, карлики поднимали свое оружие…

…И кошмар оборвался.

Тарас открыл глаза. Шторы не были задернуты, и света уличного фонаря, стоящего метрах в пяти-шести от дома, вполне хватало, чтобы рассмотреть-узнать потолок своей комнаты, обклеенный сероватой пенопластовой плиткой с абстрактным узором.

И тут же ощутил новый прилив страха, услышав негромкий, прерывистый хрип. Тот звучал отголоском рева из сна, непонятно как проникшим в другую реальность. А через секунду до Тягачева дошло, что это – его собственное дыхание, вырывающееся сквозь сжатые зубы.

«Греб всех чтоб… – он заставил себя дышать медленнее, спокойнее. Слегка повернул голову вправо, влево, убеждаясь, что точно находится дома. – Так, а какое сегодня? Двадцать пятое? Или двадцать четвертое еще?»

Он пошарил рукой в изголовье, вслепую отыскивая лежащую на боковине дивана пачку «Альянса». Нашел, вытащил из нее зажигалку, сигарету, прикурил. Щербатая суповая тарелка, заменявшая пепельницу, стояла на полу, и Тарас лег на бок, чтобы удобнее было сбрасывать пепел.

Курил жадно, стараясь как можно быстрее притупить «послевкусие» сна и зная наперед, что старания напрасны. Ни разу не получалось добиться облегчения за считаные минуты, сон всегда напоминал о себе самое малое часа полтора, назойливо всплывая в памяти эпизодами разной длины. Чаще всего – самыми отталкивающими, жуткими…

За первой сигаретой без перерыва последовала вторая, за ней – третья. Тягачева мутило даже не от «послевкусия», а оттого, что он никак не мог привыкнуть к кошмарам. Тарас знал, что после передышки в месяц-полтора обязательно приснится законченная чертовщина, ничуть не похожая на предыдущие, но тесно связанная с новогодними праздниками. Знал, старался настроить себя на неизбежное, и все шло насмарку: кошмары курочили его восприятие как в первый раз, страх от них всегда оставался пронзительным, безрассудным…

Но самым худшим было то, что они играли второстепенную роль – оставались довеском, фоном того, что Тягачеву приходилось делать наяву. Потустороннее без устали держало на коротком поводке, время от времени бесцеремонно стучась в его реальность кошмарами-напоминалочками: «Тук-тук! Ничего не изменилось. Тук-тук! Мы ближе, чем ты думаешь. Тук-тук! Мы не перестаем помнить о тебе».

В последнее время Тарас начал подумывать о том, чтобы свести счеты с жизнью. Шаг за черту не давала сделать мысль, что вскрытые вены или петля не гарантируют избавление, что те, кому он задолжал, дотянутся до него где угодно. Только платить за попытку «соскочить с гнилой темы» придется с неподъемными процентами…

Прикончив третью сигарету, Тягачев помедлил, но все-таки достал из-под подушки мобильный. Посмотрел на дату и тоскливо выматерился.

Слабая надежда на то, что он запутался в числах и у него есть в запасе день или даже два, разбилась вдребезги. На экране было двадцать пятое, половина шестого утра.

Неделя до Нового года.

Время разносить подарки.

«С-сука, хоть бы не как в прошлый год… Поменьше, ну хоть немного». – Тягачеву вдруг захотелось с головой нырнуть под одеяло, как будто оно могло защитить от неизбежного. А еще лучше – отмотать время назад. Набрехать Колкому и Градусу, что подхватил простуду, сломал обе ноги, валяется при смерти… что угодно, лишь бы никуда не ходить с ними в тот вечер.

В этот раз даже не хотелось утешать себя тем, что удалось пережить приятелей на пять лет. Что надо потерпеть всего неделю, семь нещадно долбаных дней, а потом наступит почти нормальная жизнь…

Тарас лег на спину и уставился в потолок, физически чувствуя, как уходят секунды и приближается момент, когда в прихожей появится чертов костюм Деда Мороза и мешок с первым подарком. Из ниоткуда, сука, появится и в никуда, тварь, за минуту до боя курантов сгинет без следа. Но останется ощущение, что в жизни не было и не будет ничего – кроме него. Ни матери, ни отчима, ни сводной сестры, ни друзей-приятелей – только мешок, валенки, тулуп, рукавицы, шапка и накладная борода с усами…

В памяти без спроса и предупреждения возникли Градус и Колкий. Первый – высокий, тощий, узкие покатые плечи и лысая пулевидная голова в шапочке-«пидорке». Второй – пониже и покрепче, верткий, похожий на Квентина Тарантино в молодости, отрастившего шкиперскую бородку и волосы до плеч.

Потом кинопленка воспоминания распалась на кадры, и они хаотично запорхали в голове – объемные, четкие, со звуком…

– Дядя, э, пацанам подарочка зажал? Слышь, куда намылился? Сюда встал, э…

Сухой, звучный щелчок выкидухи и тусклый блеск лезвия, торчащего из кулака Колкого…

– Ребята, не надо. Всем только хуже будет.

Снежная крупка, усыпающая разбитый, обледеневший тротуар…

– Э, клоун, ты фанат радио «Дерзим-плюс», как я врубаюсь… Не? А с какого хрена тогда позитивно разбежаться не хочешь? Людям настроение на ночь глядя паскудишь. Вежливости мама не учила? Я могу краткий курс провести.

Неяркие огни многоэтажек в отдалении…

– Ребята, дайте пройти.

– Не, ты не фанат – ты ведущий, в натуре… Тяга, Колкий, верняк же?

Его собственный кивок, хищная ухмылка Колкого…

– Ты, клоун, пацанам в детство вернуться не даешь. А это – святое, а ты на него ссышь.

Алый как кровь и почти пустой мешок на плече человека в костюме Деда Мороза. Его неуклюжая попытка убежать, стремительный прыжок и подножка Градуса, ватный звук упавшего тела…

– Ребята, зря!

Квадратный носок ботинка Градуса, расплющивший губы незнакомца.

– Глохни, падла! Братва, топчи ушлепка!

Две фигуры, остервенело пинающие лежащего, который даже не пробовал подтянуть колени к груди, закрыться руками, словно ему было все равно, что с ним происходит. И он сам, опасливо обшаривающий пьяноватым взглядом окрестности в поисках случайных свидетелей…

Назойливый иллюзорно-целлулоидный рой в голове наконец-то исчез. Тягачев остался лежать в прежней позе, глядя в потолок и монотонно повторяя про себя: «Неделя… Неделя…»

Костюм все так же вызывал у Тараса страх, густо приправленный отвращением. Тот, как и мешок, был сделан из материала, очень напоминавшего кожу – прочную, но удивительно мягкую, бархатистую. Тягачев как-то сразу вбил себе в голову и до сих пор не мог отделаться от впечатления, что она – человеческая. Изрядная – с кожуру грейпфрута – толщина его убеждения не поколебала. «Несколько слоев скрепили, мразоты».

Но страшно, большей частью, Тягачеву было не от этого. Ему неотвязно казалось, что наряд – живой. Что-то наподобие организма, зачем-то принявшего именно такой вид.

По правде говоря, за то время, что выпадало носить его, Тарас не заметил ничего, способного расставить жирные точки над «ё»: «Ты не попутался, братуха. Эта хрень – не палец в жопе: здесь все мутно и стремно, в натуре». Костюм как костюм. Мешок как мешок.

И все же ерзала в подсознании паскудная заноза, упорно не позволявшая даже предположить, что это – просто костюм. Пару раз Тягачев пытался избавиться от нее, упорно вдалбливая себе, что человеческая кожа – это одно, а неизвестный организм – другое, и уживаться в одном флаконе они попросту не могут, но помогало слабо и ненадолго. Иногда отчаянно хотелось верить, что к имеющимся трудностям попросту прицепилась шизофрения или паранойя, но эта «палочка-выручалочка» ломалась к чертовой матери сразу же после того, как Тягачеву приходило время влезать в красно-белое одеяние…

Он всегда надевал под него штаны, рубашку, свитер, носки потолще, даже шапку и рукавицы натягивал на подшлемник и нитяные перчатки, чтобы избежать прикосновения к коже. И все равно – никак не хотело умирать ощущение, что он – человек, который позволяет пчелам облеплять себя. Только у его «пчел» не было названия, они старательно и успешно притворялись неживыми, и Тягачев не знал, на что они способны.

Вот и сейчас ему дико хотелось открыть входную дверь и пинком отправить аккуратную стопку одежды, мешок и валенки на площадку. Он глухо зарычал сквозь зубы и начал натягивать штаны, твердя, как заевшая пластинка:

– Носи, или будет хуже… Носи, или будет хуже…

Память вновь проколола пласты дней. Эту встречу Тягачев хотел забыть еще сильнее, чем Колкого с Градусом, вошедших в раж и поочередно прыгающих неподвижно лежащему человеку на голову и грудь.

Его окликнули сзади – негромко, равнодушно:

– Тяга!

Тарас машинально повернулся. Спустя секунду нахлынуло ощущение, что вместо мышц под кожу утрамбовали мелкого, покрытого изморозью щебня, и тело стало непослушным, чужим.

Фигура в костюме Деда Мороза замерла шагах в трех. Огромная, невероятно длиннорукая, казалось – она могла дотянуться до Тягачева, не сходя с места. Пустой на три четверти мешок лежал на земле, и Тарас подумал, что сейчас гигант схватит его за ноги, за руки, сломает пополам и затолкает в темное, выстуженное тридцатиградусным морозом нутро, к сверткам и коробочкам.

Лица Тягачев не видел, фигура почти заслоняла собой ближайший фонарь, а два следующих светили еле-еле, часто мерцая и грозя погаснуть в любой миг. Из-за этого у Тараса возникло ощущение, что между воротом тулупа и шапкой нет ничего, кроме непроницаемо-темной пустоты.

– Если хочешь жить – слушай, – так же равнодушно донеслось из нее. – Уйдешь – скоро умрешь. Как твои приятели.

Свой ответ, писклявый и заискивающий до омерзения, Тягачев услышал будто со стороны:

– Непоняточка вылезла… Не при делах я.

Шапка еле заметно качнулась, и в уши Тарасу вонзился крик: надсадный, захлебывающийся. Он тут же оборвался, но затишье было недолгим. Потом зазвучал шепот – срывающийся, полубезумный, и Тягачев с ужасом узнал голос Колкого. «Не надо… Нет, нет, не хочу…» Слова быстро сменились бессвязным бормотанием, в него тут же вплелось частое, беспорядочное постукивание, как будто на стекло пригоршнями кидали крупный сушеный горох, и приятель закричал снова, еще страшнее.

Он быстро смолк, и Тарас услышал, как орет Градус. Громче, чем надрывался лет семь назад, когда опрокинул себе на босые ноги только что вскипевший чайник без крышки. Судя по всему, сейчас Градуса жрали заживо. А может, тянули за яйца, одновременно полосуя их тупым ножом. Или… дальше Тягачев даже не хотел представлять.

Шапка снова качнулась, и наступила тишина.

– Хватит, нет? – тон Деда Мороза был прежним. – Если надо, могу показать, что с кем стряслось…

Тягачев торопливо, мелко замотал головой, панически боясь, что гигант примет бездействие за согласие и – покажет… После услышанного он верил собеседнику безоговорочно и понимал, как теперь похож на марионетку, все нити которой – в его руках. Захочет – отпустит, а может – сплетет из них же удавку, и…

– Жить хочешь?

Тарас хотел крикнуть «да», но горло сжало спазмом, и он начал кивать – еще быстрее, чем мотал головой.

– Сейчас идешь домой, – Тягачев превратился в столб, ловя каждое слово. – Там будет костюм, как у меня. Надеваешь его, вынимаешь адрес из кармана, находишь, где это, мешок с собой – и туда. Звонишь или стучишься, подарок вручаешь и уходишь. Поздравлять или вообще что-то говорить – не надо. Потом достаешь другой, и все то же самое. Если вдруг пригласят зайти – заходишь, подарок так же отдаешь и делаешь, что скажут… Сам не уходишь, что бы ни увидел, иначе пожалеешь. Ждешь, когда отпустят. Пока адреса не кончатся – никаких передышек. Тридцать первого вечером костюм исчезнет, и отдыхай до следующего декабря…

– Почему… я? – еле слышно, сипло выдавил Тягачев.

Дед Мороз легонько пожал плечами:

– Потому что ты никогда не подозревал, что не всё в жизни – то, чем кажется. Изнанка бывает совсем другая: правила, по которым оно существует. И нарушать их – себе дороже. Все, дальше сам решай, как и что.

Он поднял мешок, повернулся и шагнул прочь. Но тут же остановился. Тарас смотрел ему в спину с бешеной надеждой, что гигант сейчас расхохочется и крикнет что-нибудь вроде: «А классно я тебя разыграл?!»

Последняя фраза прозвучала так же отрешенно, как и все предыдущие.

– Костюм носи, или будет хуже.

«Улица Академика Бурденко, дом 14, квартира 9».

Тягачев привычно скомкал очередную записку – качественная, чуть сероватая бумага, листок размером с пачку сигарет, крупный принтерный шрифт… ни капли инфернального, мистического – и, не глядя, отбросил в сторону.

Он не боялся, что забудет адрес. Одного прочтения хватало, чтобы тот засел в голове крепче, чем та самая репка – в грядке. И не испарялся оттуда, пока подарок не обретал своего владельца.

Спустя минуту после этого в нагрудном кармане тулупа появлялся листок-близнец, а мешок беременел очередной упаковкой…

Тарас стащил рукавицы, привычно зажал их под мышкой. Достал из чехла – висевшего на шее, под бородой, – смартфон: он так и не решался носить его в одном из карманов костюма. Высвободил из перчатки указательный палец, забил в «Гугл-картах» нужный адрес.

Улица неизвестного Тягачеву академика находилась не так уж и далеко – три остановки на метро и пара минут пешком. В прошлом году он безвозвратно забил на попытки вычислить систему, по которой «работодатели» выдавали адреса. Иногда приходилось ехать из одного конца города в другой, а потом возвращаться если не в ту же точку, то – в расположенную по соседству. Впрочем, Тягачева это ничуть не печалило и, была бы его воля, катался по мегаполису как можно дольше, оттягивая очередную доставку. Но особо тянуть время не получалось, стоило без причины задержаться больше чем на десять минут, как приходила головная боль, терпеть которую Тарас не мог. И шел дальше, угрюмо гадая, сколько адресов еще предстоит посетить. Самым легким был день в позапрошлом году – всего девять «визитов». Самым паршивым – в прошлом: восемнадцать. В среднем выходило по тринадцать-четырнадцать.