Текст книги "Сборник "Самая страшная книга 2014-2024" (СИ)"

Автор книги: Юрий Погуляй

Соавторы: Майк Гелприн,Николай Иванов,Максим Кабир,Дмитрий Тихонов,Оксана Ветловская,Ирина Скидневская,Елена Щетинина,Лариса Львова,Юлия Саймоназари,Лин Яровой
сообщить о нарушении

Текущая страница: 279 (всего у книги 353 страниц)

– Куда? – спрашивает Надир.

– Под арку… Там двор, – тихо бормочет девушка.

«Прямо пятьдесят метров», – тут же возражает другой женский голос, но Надир его не слушает.

Двор оказывается крошечным, грязным и безлюдным – зато в одном из углов видны скамейки. Надир ведет девушку, шаг за шагом, и старается не думать про истекающее время заказа. Здесь всего несколько кварталов. Он еще успеет.

Девушка морщится и тяжело дышит.

– Держись, – говорит ей Надир. – Немного осталось.

– Как же меня все это… – бормочет девушка. Надир не разбирает последних слов, но переспрашивать не рискует.

Он усаживает девушку на скамейку, осматривает колено. Кровь продолжает течь, еще сильнее, чем раньше. От вида содранной кожи Надиру становится не по себе. Он делает глубокий вдох, лезет в короб – и набирает полные руки влажных салфеток.

– Я сама. – Девушка протягивает руку, и Надир послушно отдает добычу. Он ловит себя на мысли, что легко отдал бы ей и куртку, и телефон, и последние деньги – если только она того пожелает. Розовое облако между тем склоняется над коленом, шипит от боли и даже не знает, что творится с Надиром.

– Вызвать скорую? – растерянно спрашивает Надир.

Девушка мотает головой. Дымчатые очки съезжают с ее лица, и Надир успевает заметить темный синяк под глазом.

– Откуда у тебя… – начинает Надир, но она тут же прячется обратно, за синие стекла. – Кто тебя обидел?

– Никто. Отстань.

– Я хочу помочь…

– Ты и так помог. Все, спасибо. Иди, куда шел.

– Как тебя зовут? – не сдается Надир.

– Отстань, – сердится она. – Я не хочу говорить.

– Если тебя бьет парень… – внезапно выпаливает Надир, – ты можешь уйти от него. Переезжай ко мне. Хоть сейчас.

Она замирает, видимо пораженная этой мыслью не меньше него. Молчит секунду-другую… И вдруг начинает смеяться.

– К тебе… Хоть сейчас… – со смехом повторяет она. – Ну конечно…

– Я не шучу, – настаивает Надир.

– Ага… Я тоже. Уже бегу… – Ее плечи трясутся от смеха, розовые кудряшки прыгают вверх и вниз.

– Что смешного? – не понимает Надир.

Вместо ответа она сгибается пополам, хихикая и всхлипывая.

Надир чувствует, как у него горит все лицо – вплоть до ушей под шапкой.

– Не надо, – говорит он. – Не смейся… Хватит. Я уже понял…

Она никак не замолкает – и даже принимается постанывать со смеху. Словно в жизни не слышала шутки лучше.

– Перестань, – просит Надир.

Смех почти переходит в плач. Ей не хватает воздуха, она отрывается от коленей, судорожно дышит – и смеется, смеется как полоумная.

Надир больше не видит ни розовых волос, ни тонких пальцев. Одни только красные губы: изогнутые в улыбке, изломанные в усмешке. В его голове будто щелкает выключатель.

Мир застилает пелена.

…Когда Надир приходит в себя, то первым делом чувствует холод. Ветер холодит взмокшую шею без шарфа.

Свой шарф Надир сжимает в руках – и его кольца сходятся на белом женском горле.

Надир относит ее к мусорным бакам. Осторожно укладывает тело на землю, прикрывает сверху куском картона. Напоследок приподнимает очки: глаза под синими стеклами оказываются серыми и блеклыми.

Опустить ей веки он не решается. Но, не сдержавшись, прикладывает руку к губам девушки – и на ладони остается яркий след помады.

Он покидает двор, беззвучно молясь. Хоть бы никто его не заметил. Хоть бы не пришлось снова бросать работу. Хоть бы ему повезло – дуракам ведь везет, всегда везет…

Надир выходит обратно в переулок, прямо в дождь. На его глазах вода смывает с асфальта кофейное пятно, уносит мятый стаканчик. Дождь становится все сильнее, превращается в ливень, и, пока Надир кутается в шарф, в дожде пропадают и стены, и столбы фонарей, и даже сама дорога.

Надир стоит посреди потока, с трудом дыша и не зная, куда идти.

«Прямо пятьдесят метров», – напоминает ему женский голос.

Он идет наугад. Он надеется, что это и есть прямо.

Дождь пробирается ему под куртку, щекочет холодными каплями шею. Шапка намокает и тяжелеет, кеды черпают воду из луж. Руки коченеют прямо в карманах: спустя два-три поворота он совсем перестает их чувствовать.

Он не слышит ничего, кроме шума воды: ни гудков машин, ни визга светофоров. Надиру кажется, что голос нарочно выводит его на проезжую часть – и он вот-вот угодит под колеса.

Иногда он замирает и сжимается, как лесной зверь в свете фар – но свет так и не появляется.

Вместе со звуками дождь забирает и цвет. Яркая куртка Надира все линяет, пока не становится бледно-желтой, как стены старой больницы. Капли крови на подоле оборачиваются серыми пятнами. Надир чувствует, как горит ладонь – и успевает заметить, как след красной помады сворачивается на коже темной коркой.

Женский голос ведет Надира сквозь серое мокрое ничто. Прямо. Направо. Снова направо.

Он чувствует, как немеет бедро, и только через пару минут понимает, что дело не в дожде.

Надир вытаскивает жужжащий телефон, роняет его в воду, негнущимися пальцами принимает вызов.

С экрана обеспокоенно смотрит мать.

– …в порядке? – слышит Надир. – Тепло… Обедать вовремя… Привет передает…

Надир молчит. Он не может выдавить из себя ни слова. Прошедший день встает у него комом в горле.

– Совсем забыла… Беспокоюсь… Носишь шарф? – доносится искаженный голос матери.

– Все хорошо, – собравшись с силами, говорит он. – Все хорошо.

– …никому не говори. Главное никому… Пусть сами… – непонятно отвечает мать. Следом телефон виснет. Надир смотрит на застывшее изображение – и сбрасывает звонок.

«Прямо, – сообщает приятный женский голос. – Прямо сто тысяч метров».

Надир идет.

Короб становится все тяжелее, и к концу третьего километра Надир понимает: ему нужен отдых. Он ставит короб на мокрый асфальт, замирает рядом на корточках. Уставшие ноги ноют не переставая.

Надир открывает короб, чтобы проверить, не намок ли заказ – и не находит внутри ни газировки, ни ведер с курицей.

В коробе стоят только два бумажных пакета. Пахнет от них отвратно.

Надир заглядывает в один – и видит пушистые розовые волосы. Все еще яркие, как сахарная вата.

Проверять второй пакет ему не нужно. Он и так знает, что голова там будет мужская и бритая почти под ноль. Из-за хозяина этой головы Надир и сбежал со стройки. Сперва не смогли поладить, не поделили воздух, а потом темный угол, вязаный шарф и…

Надир закрывает короб.

Заказ есть заказ. Его нужно доставить.

На исходе пятого километра Надир достает телефон и набирает номер Айгуль. Он не помнит, вторник сегодня, пятница или другой день. Он думает, что в бесконечном дожде день недели уже не значит ничего.

Айгуль отвечает мгновенно – стоит только Надиру нажать на вызов.

Ее слова тоже тонут в дожде, но лицо не оставляет сомнений: она ему не рада.

– …Я не знаю? Думаешь, это приятно… С кем попало…

Надир боится, что связь опять оборвется – и потому молчит. С экрана льется поток возмущения:

– …хоть бы живую… С дохлой падалью… Самому не противно? Даже красится как шлюха…

Надир не открывает рта. Айгуль брезгливо морщится, вытирает злые слезы:

– …бошку ее лохматую с собой таскать… Вот на ней и женись! Урод… Надо мной все подруги смеются… Как ты мог?

У Надира нет ответа.

– Только попробуй теперь! – непонятно грозится Айгуль, и ее длинные серьги мотаются из стороны в сторону. – … даже думать не смей. Братья тебя сразу…

Надир опускает телефон в мокрый карман куртки.

– Я не знаю, – с трудом выговаривает он, отвечая сразу и Айгуль, и матери, и розовым волосам, и самому дождю. – Что мне делать?

Ему отвечает приятный женский голос:

– Через сто метров поверните налево.

Надир идет. Солнце слепит ему глаза, отражается в грязных лужах.

Короб давит на плечи, из него вкусно пахнет горячей курицей. Провод наушников без дела болтается под курткой.

На плечах Надира сидит длинноногий давалпа [102]102
  Демоническое существо из арабско-персидского фольклора. Взобравшись на чужую шею, давалпа заставляет жертву добывать для него пищу и не покидает насиженное место до тех пор, пока жертва не умрет от усталости.


[Закрыть]. Его мягкие ноги обвивают шею Надира теплым шарфом. Когда Надир медлит, давалпа открывает безгубый рот и тихо шепчет:

– Прямо сорок метров.

Дмитрий Тихонов
Тени Старших

Назар и сам не знал, как это случилось. Сколько ни вспоминал потом, сколько ни ломал голову, так и не смог понять, когда именно лишился тени. То ли когда рванула в дюжине шагов граната, убившая аж двух унтер-офицеров, а на нем не оставившая ни единой царапины, то ли когда строй французов, слитный и страшный, будто трехцветная каменная стена, сбил его с ног и втоптал в осеннюю грязь, то ли когда уже на закате, поднявшись из этой грязи, поплелся он к своим через лес. Так или иначе, пропажу заметил лишь на следующее утро.

Врачи тоже не сильно помогли. Назара осматривали два фельдшера и батальонный лекарь в присутствии еще десятка лазаретных служителей и цирюльников, но ни один не сумел догадаться, в чем причина столь странного явления. Послали за штаб-лекарем, но у того, понятное дело, после сражения хватало других забот. Через пару дней явился полковой священник, долго беседовал с Назаром, заглядывал в глаза, водил туда-сюда по залитой солнцем поляне перед лазаретом, заставлял читать Символ веры, осенял крестным знамением, крестился сам да цокал языком – но никакого вразумительного ответа не дал. Велел молиться. Выходит, ни во врачебных, ни в церковных книгах о подобном не сказано. Чудеса, да и только!

Ну, Назару-то что? Чудеса и чудеса. Он без тени хуже себя чувствовать не стал. Сутки после боя в одном ухе звенело – и больше никаких жалоб. Только вот в строй возвращать его не спешили. Слухи о потерявшем тень солдате быстро разлетелись по всему полку, и ничего хорошего в тех слухах не было. Начали поговаривать о нечистой силе – якобы черт Назара с того света вытащил, душу пообещал забрать, а тень в залог оставил. Или что на самом деле Назар мертвый, просто не заметил, как его убило, потому, мол, и ходит, и дышит до сих пор, живет сверх срока. Врачи, которые Назара осматривали, над таким посмеялись бы, конечно, но разве ж их к каждому костру подведешь, разве в каждую палатку усадишь, чтобы сплетни развеять?

Даже цирюльники и лазаретные служки на него теперь посматривали со страхом и подозрением. Только один Венька, умом недалекий, носил Назару еду и делился новостями, ничуть не смущаясь рассказов о новых и новых слухах, охватывающих лагерь. Полковой лекарь приходил несколько раз, что-то записывал в книжку, чесал в затылке.

– Тебя бы, братец, в Петербурх отправить, – говорил он задумчиво. – Но, как назло, не до того сейчас!

Назар только плечами пожимал. Солдатская жизнь простая: если нужно в Петербург – значит, в Петербург. Если нужно бить француза – значит, бьем француза. Как решите, так и сделаем, ваше благородие! Но благородия отчего-то все никак не могли прийти к единому мнению: чуть ли не каждый вечер, собравшись у лазарета, спорили вполголоса, все реже глядя на самого Назара и все чаще нервно жестикулируя.

В конце концов ему приказали явиться в штаб полка. Был холодный дождливый вечер, и, к тому времени как Назар, пройдя через всю деревню, добрался к нужной избе, он изрядно вымок и продрог. На крыльце дожидался адъютант его ротного капитана.

– Допрыгался, голубчик, – процедил адъютант зло. – Ничего! Сейчас тебе покажут, почем фунт лиха…

Он провел солдата внутрь, в просторную, хорошо протопленную горницу, в которой за дубовым столом сидели штабные офицеры: два подполковника и один полковник, шеф, которого Назар видал за годы службы всего-то раза три.

Назар вытянулся во фрунт, лихо взяв под козырек. В наступившей тишине было слышно, как падают на пол капли с промокшего рукава его шинели.

– Ага! – сказал полковник. – Вот и возмутитель спокойствия! Ну-ка, давай глянем…

Взяв со стола большой подсвечник с шестью горящими свечами, он приблизился вплотную к солдату и принялся освещать его с разных сторон, пытаясь, очевидно, добиться появления тени на полу. Безуспешно.

– Нет, вы только подумайте, – обратился он через несколько минут к собравшимся. – Мы стоим вдвоем, свечи между нами. Моя тень – вот она. У него – ни намека.

Офицеры изумленно переглядывались, качали головами.

– Ну-ка, вот что, – сказал полковник, подумав. – Снимай-ка шинель да повесь ее вон на тот крючок у окна.

Назар повиновался. Полковник подошел к шинели, посветил на нее.

– Есть тень, – сообщил он. – Самая обыкновенная тень, ничего подозрительного. А теперь надевай обратно.

Назар повиновался.

– Нет тени! – В голосе полковника сквозил искренний, почти детский восторг перед необъяснимым. Даже в полумраке было видно, как дрожат его бакенбарды. – Ни малейшей! Ни капельки! Да что ж это делается, господа?!

Вернув подсвечник на место, он задумчиво постучал костяшками пальцев по краю стола, спросил как бы невзначай:

– В Бога веруешь?

– Так точно, ваше высокоблагородие! Верую во Единого Бога Отца, Вседержителя, Творца неба и земли, видимого всего и неви…

– Ну, будет! – мягко прервал его полковник. – Вот что… понимаю, солдат ты справный. И вины за тобой, похоже, никакой не водится. Но уже утром нам надо выступать, догонять французов, а из-за твоего… несчастья в полку началось брожение. Не о тех вещах люди беспокоиться начали. Им бы на врага земного нацелиться, а они о враге рода человеческого размышляют.

Он помолчал, неспешно поглаживая усы, потом откашлялся и выдал вердикт:

– Отправляйся-ка ты в отпуск, братец. Жалованье получишь и ступай себе с Богом. Родных проведай, выпей за победу русского оружия, а там, глядишь, приведет судьба к знающим людям – в монастырь или к старцу какому-нибудь. Понимаешь?

– Понимаю, ваше высокоблагородие!

– Ну и славно. Наведайся к аудитору и батальонному писарю, но постарайся успеть до рассвета. Во-первых, чтобы зря не пугать, а во-вторых, потом им станет не до тебя.

– Есть, ваше высокоблагородие!

– Ступай.

Так Назар впервые за добрую дюжину лет остался один. На рассвете полки двинулись на запад, а он поворотил на восток, в нетронутые войной земли, надеясь отыскать то, о чем говорил шеф. Родное село тоже ждало где-то там, но возвращаться домой было незачем – родители давно померли, братьев уже тоже, поди, в живых не осталось, а если и остались, то их в лицо не узнать – поэтому он просто брел куда глаза глядят, удивляясь неожиданной своей самостоятельности и постепенно привыкая к ней.

Пару ночей пришлось провести в лесу, на третью Назар вышел к заставе, где его сопроводительные бумаги едва не отправились в печку, и лишь к завершению четвертых суток наконец добрался до человеческого жилья – потрепанного постоялого двора на пересечении двух дорог.

Хозяин был навеселе. Увидав на пороге Назара – в форменной шинели, с кивером в руках и с вещмешком за плечами – бросился обниматься, усадил за лучший стол, напоил и накормил до отвала, не взяв за угощение ни копейки, а после уложил спать в пустом чулане, на тюфяке, набитом свежей соломой, – чтобы остальные постояльцы, ночующие в общей комнате, не мешали почивать доблестному герою, спасителю Отечества.

На следующий день выспавшегося Назара снова ждал тот же стол, полная тарелка гороховой каши с тушеной требухой и добрая бутылка вина. Хозяин, успевший заложить за воротник, уселся напротив и принялся расспрашивать о сражениях. Очень уж его интересовало, как француз бьется, страшится ли смерти и легко ли обращается в бегство.

Назар рассказывал щедро и размашисто, столь же лихо налегал на кашу, наливал чарку за чаркой, но не смотрел по сторонам и не чувствовал на себе недобрых взглядов, которых становилось все больше. Даже когда один из постояльцев, улучив момент, принялся шептать что-то хозяину на ухо, Назар не встревожился. Небо за окном было слишком синим, а вино в брюхе слишком крепким, чтобы переживать из-за пустяков.

Хозяин же, выслушав постояльца, взглянул на пол и поменялся в лице. Кустистые его брови поползли вверх, челюсть отвисла. Он вскочил, едва не опрокинув лавку, отступил на шаг и принялся истово креститься. Только тут Назар сообразил, на что именно уставился собеседник. Опустив глаза, увидал четкую тень от стола на серых досках пола и столь же четкую тень от столба, поддерживающего потолочные балки, у которого сидел, – а своей тени не увидал. Ни намека. Ни пятнышка.

– Не боись, – сказал Назар, утирая губы рукавом. – Ничего страшного. Лекарь божился, что это не заразно…

– Колдун! – воскликнул хозяин и с размаху хватил кулачищем по столу, так, что посуда полетела на пол. – А ну, прочь из моего дома!

– Постой, – попытался утихомирить его Назар и для убедительности перекрестился на иконы в красном углу. – Видишь? Я ж ничем не отличаюсь от тебя.

– Вон, паскуда! – Хозяин выхватил из-за голенища нож. – Не то порежу.

– Диавол, – сказал кто-то сбоку. – Сатанинский вымесок. Небось, из Морошья вылез? Совсем там оголодали?

– Да брось! – возразили с другой стороны. – В Морошье эдаких отродясь не бывало. Наверное, французы его на нашу землю притащили, с собой привезли, чтоб ворожил. А как обосрались и драпанули, так и бросили.

– Оставили намеренно, – вмешался другой знаток. – Чтоб посевы портил. И людей с панталыку сбивал. Видали, как он давеча хозяина охомутал?

– Никого я не… – начал Назар, но тут хозяин махнул в его сторону ножом. Неуклюже махнул, неумело. Назар, хоть и не был никогда хорош в рукопашной, сейчас мог бы безо всякого труда этот нож выхватить, а на руке, его державшей, сломать пару-другую пальцев. Но с обеих сторон надвигались, глядя исподлобья, постояльцы. Один закатывал рукава, другой вытаскивал из-под лавки дорожный посох, третий взвешивал в ладонях кочергу. И Назар, отшатнувшись от ножа, стал пятиться к двери.

– Тише, православные, – говорил он, глядя в угрюмые лица, темные от загара и въевшейся грязи. – Не берите греха на душу. Ухожу я уже. Ухожу.

Только на крыльце Назар сообразил, что забыл внутри кивер и вещмешок. Хорошо хоть жалованье осталось в особом кармане, подшитом к подкладке шинели. Да и выпитое не позволяло расстраиваться.

– Господь с тобой, хозяин! – крикнул он, чувствуя, как расплывается против своей воли в улыбке. – Сумка и шапка пусть пойдут в уплату за постой и угощение. Будешь гостям рассказывать, что их колдун прохожий потерял!

Дверь захлопнулась. Назар повернулся и побрел прочь, то и дело оглядываясь. Ждал погони. Окрика. Проклятий. Но из постоялого двора так никто и не показался. Наверное, копались в ранце или плевали в жуткий колдовской кивер.

Он шел по дороге несколько часов, до тех пор, пока не выветрился хмель, пока погода не начала портиться и не поднялся настырный всепроникающий ветер. Пришлось свернуть в лес. Здесь было теплее, но явно ненадолго – небо куталось в кудлатые серые тучи. Лишь теперь Назар вдруг понял, что огниво осталось в ранце, вместе с пучком сухой щепы для растопки. Не видать ему костра как своих ушей. А также трубки, второй пары зимних панталон, шерстяных рукавиц и трех с половиной фунтов сухарей – все это сейчас пришлось бы как нельзя кстати. Даже нож, и тот принадлежал нынче корчмарю и его глазастым приятелям.

– Тьфу ты! – В сердцах Назар со всей мочи врезал кулаком по ближайшему дереву, до крови ссадив костяшки пальцев. – Вот нечисть! Чтоб вам этот ранец черти в задницу затолкали на том свете!

Бранясь и грозя обидчикам жуткими карами, он бродил по лесу добрый час, разыскивал подходящее место для привала. В конце концов нашел старую кривую сосну, ствол которой на высоте человеческого роста разделялся на три толстых ветви. Вот в этой-то развилке Назар и устроился как раз в ту минуту, когда начал накрапывать дождик.

Во сне он видел полковника с подсвечником, отплясывающего диковинный танец посреди штабной избы. Вместе с полковником плясали две тени, и одна из них принадлежала Назару. Он хотел вмешаться, забрать свое, но что-то не пускало его к танцующим, что-то крепко держало за ступню. Назар дернул ногой раз, дернул другой – и проснулся. Уже почти стемнело.

Кто-то тряс его за пятку.

– Дяденька, ты живой? – раздался внизу странный писклявый голос. Назар, кряхтя и растирая глаза липкими от смолы пальцами, сел, зевнул и, не озираясь по сторонам, спрыгнул наземь. Перед ним стояла, согнувшись едва ли не вдвое, старушка в ветхом рубище, с пустым лукошком в руках. Холодный ветер теребил длинную седую прядь, выбившуюся из-под платка. Морщинистое лицо было цвета сосновой коры, острый нос почти касался подбородка. Мутные глаза смотрели мимо собеседника.

– Живой! – пропищала старуха. – Слава богу, живой! Уж было подумала, покойник висит…

– Типун тебе на язык, – добродушно отмахнулся Назар и, зевнув, перекрестил рот. – Чего тут делаешь, бабушка?

– Тебя искала. Пойдем.

– Меня? – Он напрягся, вспомнив утренние неприятности на постоялом дворе. Может, бабка приходилась родственницей кому-то из постояльцев или самому хозяину? Может, те, проспавшись, решили извиниться перед гостем, вернуть оставленные вещи?

– Разумеется! – Старуха пищала явно намеренно, при этом еще растягивая губы во всю ширь и оголяя гладкие сизые десны. – Грибочки собирала да по сторонам посматривала: не завалялся ли где добрый молодец, не притаился ли в зарослях женишок. Пойдем, с тятькой, с мамкой познакомлю…

– Какой я тебе женишок?! – Назар окончательно понял, что старуха выжила из ума. И как только она одна оказалась посреди леса? – Спутала с кем-то, бабусь.

– Да такого разве спутаешь? Вон экий красавец! Не стой столбом, идти надо. До Морошья неблизко, пироги остыть успеют.

Назар растерянно огляделся. Старуха, конечно, была безумна, но где-то она должна жить. Не на полянке же под корягой, верно? Ведь кто-то штопает ее расползающиеся лохмотья, кто-то разводит огонь, чтобы греть ее хрупкие косточки, кто-то кормит ее нормальной едой, чтобы у старой перечницы хватало сил скакать по чащобам. Может, упомянутые пироги действительно существуют и лежат сейчас, стынут, только что вынутые из печи и завернутые в полотенце? Да и какая, к черту, разница, в какую сторону идти?

– Ну хорошо, – сказал Назар, навесив на лицо улыбку. – Веди, бабуся, раз такое дело.

Старуха озорно, по-девчоночьи хихикнула, схватила солдата за руку и потащила за собой. Шла она на удивление быстро, бойко перескакивала через корни и кочки, огибала топкие места и ни на мгновение не останавливалась, чтобы перевести дух. Сгущающиеся сумерки ничуть не мешали ей находить путь через заросли. Какое-то время Назар поспевал за провожатой, затем замедлился, начал спотыкаться и в итоге сдался и попросил передышки.

– Неужто подустал, суженый? – насмешливо пропищала старуха. – Ничего. Мы почти дошли.

Но это «почти» растянулось еще на добрых полчаса, и, к тому времени как лес выпустил их из своих хвойных объятий, Назар совсем выбился из сил. Давно уже опустилась ночь, холодная, безлунная, и в этой ночи он с трудом различил перед собой деревню: черные треугольники крыш да тусклые огоньки лучин, тут и там горящие в окнах, затянутых бычьим пузырем. Больше ничего разглядеть было нельзя.

– Ты меня и дальше веди, – сказал Назар старухе. – Вон темень какая…

– Уж не волнуйся. Доведу, доставлю в полной сохранности.

Они миновали несколько бесформенных строений на окраине – их силуэты показались Назару странными, и он не смог определить, амбары это, овины или просто диковинные сараи, – и вышли на главную улицу. Озаренных лучинами окон было что-то уж очень мало. Не лаяли собаки, не доносились со дворов людские голоса. Назар хотел было спросить, отчего тут так тихо, но вовремя прикусил язык – деревню наверняка не раз и не два навещали захватчики. Кто знает, что за зверства они могли учинить над крестьянами. Во французском войске уже давно беда с провиантом – вот и ответ, куда подевались собаки. И хорошо, если только этим обошлось.

Однако смотреть по сторонам все равно было неприятно. Неосвещенные избы казались цельными каменными глыбами, надгробиями, выстроившимися в ряды, чтобы поприветствовать его, а свет в редком окне – лампадкой, какие зажигают на погостах в память о недавно преставившихся, или призрачным огнем, поднимающимся над могилой. Безмолвие вокруг было мертвым. Деревня была пустой.

Старуха свернула к одному из домов, выпустила руку Назара и постучала в калитку. Минуту спустя постучала еще раз. Никто не ответил. Ничто не шевельнулось за забором или в окнах.

– Послушай, хозяюшка, – пробормотал Назар, понимая уже, что не найдет здесь ночлега, – довольно в игры играть. Давай-ка я…

– Тихо! – одернула его старуха. Приложив ухо к калитке, она несколько мгновений напряженно прислушивалась, затем кивнула и открыла дверь. – Пойдем. Все почти готово.

Назар, шепотом выругавшись, миновал двор, поднялся по ступеням крыльца, обеими руками держась за замшелую бревенчатую стену. Споткнулся на пороге, но все же вошел в избу, в непроглядно-темные сени. Хоть глаз коли. Старуха снова взяла его за пальцы и провела по узкому коридору в горницу. Здесь над ушатом с водой горела лучина в ржавом светце. Огоньку едва хватало сил, чтобы отвоевать у мрака край большого стола с крынкой и парой деревянных ложек.

– Присядь, суженый, обожди, – тонко хихикнула хозяйка, усадив Назара на лавку у стола. – Я сейчас все соберу…

Она исчезла в темноте. Скрипнули половицы в сенях, а мгновением позже – ступени на крыльце. Назар остался один.

В избе было не топлено. В воздухе висел запах плесени и прелого дерева. Солдат покрутил в пальцах одну из ложек – та оказалась склизкой от влаги. Взял крынку, поднес к лицу – в нос ударила вонь застарелой, почти истлевшей уже тухлятины.

– Попал, браток, – проворчал Назар себе под нос. – Эк тебя угораздило: к оглашенной бабке в гости напросился. Думал, и вправду пирогами попотчует? Сам-то, выходит, не умнее ее.

Он поднялся, осторожно вытащил лучину. Еле живой свет заскользил по сырым стенам. В комнате точно давным-давно никто не жил. В одном углу было свалено в кучу слипшееся, поросшее бледными грибами тряпье, в другом мирно догнивали останки двух или трех лавок, порубленных на мелкие части. Осторожно ступая, Назар приблизился к печи. Надеялся отыскать еще щепы или, может, сухих поленьев – но, едва отодвинув заслонку, отпрянул. Чуть не выронил лучину. Чуть не вскрикнул.

В печи среди глиняных черепков и палых листьев лежала человеческая челюсть. Почти со всеми зубами. Тщательно, но не слишком аккуратно выскобленная. Когда ступор прошел, Назар рассмотрел челюсть в упор и без труда различил на кости следы от ножа.

– Вот тебе и раз, – прошептал он, возвращая заслонку на место. – Вот тебе и бабусечка.

Морошье, да? Так, кажется, она сказала? На постоялом дворе кто-то принял его за выходца из Морошья. Видно, неспроста. Нужно убираться из этого выморочного места. Бежать со всех ног! Назар глянул в окно, но, разумеется, не высмотрел ничего, кроме кромешной тьмы. Среди остатков изрубленных лавок он выбрал обломок подлиннее да покрепче, взвесил в ладони – не бог весть какая дубинка, но против ветхой старухи сгодится.

Назар осторожно направился к выходу, держа лучину в вытянутой руке. Он почти преодолел узкие сени, когда заметил впереди человеческую тень на полу. Резко поднял лучину, замахнулся дубинкой, однако бить было некого – коридор оказался пуст. Он опустил лучину и снова увидал тень, густую, непроницаемую, увидал, как скользит она по освещенным доскам к нему, плавно перетекая из одного положения в другое, будто огромная змея, будто сом, по дну подбирающийся к добыче. Назар отступил на шаг, рубанул дубинкой перед собой, но рассек лишь воздух. А в следующий миг тень дотянулась до него.

Семь с половиной лет тому назад, в Персии, в грудь Назару угодила пуля. Сейчас было похоже, только без боли. Все силы в одно мгновение покинули тело. Ноги словно бы вообще исчезли, оставив после себя лишь сохраняющие форму пустые панталоны, на которых не удержался бы и самый ловкий скоморох. Дубинка в руке налилась невыносимой тяжестью, выскользнула из пальцев. Перед глазами вспыхнули яркие цветные круги, похожие на крылья бабочки, сердце в груди застучало натужно, с перебоями. Стены сеней качнулись из стороны в сторону, лучина погасла, и Назар рухнул вниз, во мрак.

Он не лишился сознания, просто вместе с силой из тела исчезли и желания, и мысли. И даже страх, столь сильный всего минутой ранее, теперь превратился в жалкого червячка, лениво копошащегося в животе.

Спустя время кто-то появился над ним в темноте, хрипло и насмешливо дыша. Его подхватили под мышки и поволокли прочь, сначала по доскам, потом по сырой траве, потом по холодной грязи.

– Что, суженый? – прозвучал с высоты знакомый писклявый голос. – Повидался с тятькой? Ты ему глянулся, красавец.

Наверное, да, хотел сказать Назар. Наверное, глянулся. Только не надо тащить меня по траве и грязи, не надо трогать, не надо касаться. Положи, оставь здесь, в ледяной тишине. Позволь, я утону в ней и стану слушать, как под корнями деревьев подползает к нам зима.

Но он не мог вымолвить ни звука.

Его приволокли в большое темное место, полное шорохов и скрипов, пахнущее хлевом. Его бросили на кучу соломы, густо чавкнувшую под телом. Голоса закружились над ним, забирая слова – имя матери, имя нерожденного сына, его собственное имя, – и вскоре у него не осталось ничего, кроме ледяной тишины. И он утонул в ней. И слушал, слушал, как приближается зима.

Очухался Назар от холода. Голова раскалывалась. Конечности закоченели так, что, казалось, их больше нет. Проморгавшись, он поднял голову, перевернулся на бок и осмотрелся. Ноги остались на положенном месте, но сапоги исчезли вместе с обмотками. Босые ступни выглядели в полумраке ослепительно-белыми. Руки стягивала за спиной толстая пеньковая веревка, другой конец которой крепился к поперечной перекладине на стене.

Похоже, это и вправду был хлев. Когда-то давно. Сейчас здесь, на прокисшей соломе, держали людей. Не считая новоприбывшего – троих: все изможденные, грязные, связанные. Ближайший к Назару пленник был одет во французский синий мундир. Темные с проседью волосы его падали на лоб сальными прядями, бледное лицо заросло щетиной. Он наблюдал за Назаром из-под полуприкрытых век. С другой стороны сидел, сгорбившись, тощий крестьянин с длинной спутанной бородой. Этот никуда не смотрел, только покачивал головой, будто бы соглашаясь с одному ему слышным разговором. У дальней стены лежал недвижно еще один человек, но он зарылся в солому, так что видно было лишь ногу в холщовой штанине и часть спины.

Судя по бледным солнечным лучам, с трудом сочащимся внутрь сквозь щели в перекошенной двери, снаружи наступило утро. Собравшись с силами, Назар разлепил сухие губы и спросил:

– Эй, православные… есть кто живой?

После долгого молчания крестьянин ответил:

– Пока есть.

– Не выбраться?

Бородач перестал качать головой, повернулся к нему, словно пытаясь понять, шутит солдат или нет:

– Тебя же поцеловала тень, мил человек?

Назар стиснул зубы, вспомнив мягкие, текучие движения черной фигуры на полу и ее страшное прикосновение.