Текст книги "Сборник "Самая страшная книга 2014-2024" (СИ)"

Автор книги: Юрий Погуляй

Соавторы: Майк Гелприн,Николай Иванов,Максим Кабир,Дмитрий Тихонов,Оксана Ветловская,Ирина Скидневская,Елена Щетинина,Лариса Львова,Юлия Саймоназари,Лин Яровой
сообщить о нарушении

Текущая страница: 266 (всего у книги 353 страниц)

Сергей Возный
Бесова капуста

Козья ножка никак не желала скручиваться. Может, бумага тому виной – затертый кусок петроградских «Известий», неведомым путем угодивших в эти края, – а может, зрелище перед носом. Три тела, висящие на карагаче, будто багровые, переспелые плоды. Запах еще не пошел, но мухи слетелись со всех уездов, облепили мясо гудящим роем. Отложат яйца, закопошатся черви…

На этой мысли Никита вздрогнул, и бумага порвалась. Лоскут с нелепой надписью «…рьба с тифом на железных до…» торчал теперь в сторону дразнящим языком паяца.

– А ну дай! – протянул руку Калюжный. – Бросал бы смолить и махру бы не переводил! Мамкину титьку тебе в самый раз!

Грубые, желтые от никотина пальцы управились вмиг, скрутили газету кулечком и заломили у основания. В довершение щедрот достал даже главное свое сокровище – кисет из саржи, с вышитыми гладью сабельками, крест-накрест. Зачерпнул табака самокруткой, до краев.

– Держи вот. Оно понятно, что душа не на месте, с таких-то дел!..

– Спасибо, дядя Мокей, – пробормотал Никита и заставил себя оторвать взгляд от курительной роскоши. Посмотреть на то, что еще вчера было Колькой, Гришкой и Богданом, троицей лихих парней, ускакавших на разведку. Угловаты теперь, нелепы, будто куклы, оструганные плохим столяром. Кто-то из бойцов уже влез на дерево, потянулся ножом к веревке, и первое тело шлепнулось оземь – влажно, будто котлета на сковородку. Мухи взвились шелестящим облаком, Никиту замутило. Он отвернулся и глядел теперь на своего комвзвода – так было проще. Товарищ Ляшенко, втугую перетянутый ремнями поверх трофейного френча, агитировал усатого деда в папахе – местного старейшину.

– Скажи, отец, ну как оно может быть, что всем глаза застило?! Вы ж эти кушери знаете почище своего огорода! Где банда-то ховается?!

– Не ведаю того, – ответил дедок в который раз, уважительно, но непреклонно. – Бес и есть Бес, кто ж его прознает?!

– Да не бреши, отец! Они это зверство при всей станице творили, стало быть, имеют у вас поддержку и сочувствие! Известно вам, да помалкиваете!

– Псы брешут, а я тебе по-людски гутарю. Над бандой закона нет, потому мы за них не в ответе.

– Вот так, значит? – прищурился Ляшенко, на смуглом худом лице заиграли желваки. – Вы, значит, люди, а наша кровянка для вас и дерьма не стоит? Один так думаешь или все?

Прошелся взглядом по толпе станичников: бабы, дети, еще старики, да и тех немного набралось. Мужчины все на войне. Кто за кого дерется – пойди угадай сейчас!

– Молчите? Ну, лады, по-другому буду спрашивать. Становись-ка, отец, вон туда, к стеночке. Смелее давай!

Толпа зароптала, но тихо, даже бабы не охнули. Обычай такой или привыкли уже ко всему на свете? Бойцы в оцеплении переглянулись, а тот, что на дереве, перестал карабкаться к телам, оседлал узловатую ветку. Старик промедлил самую малость – перекрестился на купол церквушки за соломенными крышами, после сделал, что было сказано. Стоял теперь у беленой стены, сам затертый, совсем не героического вида: рубаха-бешмет из простой холстины, такие же шаровары да туфли-чирики на толстый носок. В городах подобные дедушки кучкуются по лавкам, вспоминают юность, а этот даже к стенке не прислонился. Спина прямее штыка!

– Семенов, Ковальчук, слушай мою команду! – Голос Ляшенко зазвенел перетянутой струной, глаза превратились в щелочки. – На позицию станови-ись! Винтари н-на изготовку!

Спичка сломалась – трудно держать коробок и цигарку одной рукой, а карабин сейчас не опустишь. Станица большая, хаты за площадью тонут в зелени, из любого окна может глянуть нацеленный ствол.

– Значит так, разлюбезные граждане! Вашу эту молчанку считаю контрреволюционным заговором, потому карать за нее будем по всей строгости! Детишек и баб не тронем, а вы уж не обессудьте, старые! Ну, как вам такой расклад?!

Вторая спичка сломалась тоже – пальцы вдруг задрожали. В жирной, безветренной тишине закудахтала курица, смолкла, стал слышен звон мушиной стаи у карагача.

– Семенов, Ковальчук, к стрельбе гото-овсь!

Лязгнули затворы, два карабина поднялись и загуляли стволами будто пьяные.

– Как расклад, говорю?! Не по нраву?! Может, кто чего сказать решил, душу свою облегчить?!

Молчание. Хмурые лица, сжатые кулаки, взгляды исподлобья. Тот, что у стенки, улыбнулся вдруг и кивнул всем сразу – одобрил.

– Не желаете, значит?! Ну ладно! Це-ельсь!

– Погоди, командир. К чему горячиться-то?

Голос негромкий, а прозвучал весомее колокола. Все как один обернулись.

– В расход – дело нехитрое, только Бес ведь урона не понесет. Давай, может, по-другому?

Ляшенко с ответом помедлил. Глядел на Калюжного, желваки под кожей гуляли все сильней. Пару лет назад, по слухам, шею будущего комвзвода черканула офицерская шашка, не задев ни жил, ни хребта, – извернулся, зарубил двух корниловцев, но не мог с тех пор держать голову прямо, и речь иногда сбивалась.

– По-другому, значит? – переспросил тихо, будто сам у себя. – Они нас так вот, а мы д-добренькие?

– Злыми надо быть с врагом, командир. Это ж разве враги?

Зря сказал – комвзвода будто кнутом хлестнули, лицо начало багроветь даже сквозь загар. Подошел стремительно, Никите пришлось отшагнуть, а вот Калюжный остался на месте. Тоже с виду не герой: коренаст, в линялой форме, рослому Ляшенко едва по плечо, но нависнуть над ним у командира почему-то не вышло.

– Ты чего творишь, Мокей Саввич? Решил меня уронить перед всеми?

– А ты меня шлепни, Степан Кондратьич. И ребятам пример, и станичные сразу поймут, что с тобой шутки плохи. Зато не озлобишь их против нашей власти и новых Бесов из них не сделаешь.

Пару секунд давились взглядами, потом Ляшенко хмыкнул и развернулся резко, аж каблуки скрипнули. Зашагал прямиком к толпе – и к троице у стенки.

– Ковальчук, Семенов, а-ат-ставить! Пошутили и будя! Мы ведь добрые, отец, а вот скоро сюда ЧОН прискачет, по-иному вас будет спрашивать! Части особого назначения, с ними не забалуешь! Давай уж мы сами эту банду кончим!

– Я бы всей душой, – кивнул старик степенно, будто не глядел в глаза смерти только что. – Всей душой, да не ведаю того…

Козья ножка наконец затлела. Никита вдохнул, закашлялся, но не промедлил со второй затяжкой – едкий дым продрал и грудь, и голову, оставляя за собой чудесную легкость. Будто заживо вознесся в рай, придуманный попами-угнетателями!

– Слушай, дядька Мокей, а чего они так?! Все же люди, всех матери рожали!

– Рожали, да разные, – усмехнулся Калюжный, его лицо от усов до подбородка прорезалось жесткими, недобрыми складками. Свою самокрутку он держал в кулаке, «по-окопному», хотя вокруг белый день и никто сейчас в огонек не прицелится.

– Этот Бес пусть бандит, но с ними одного корня. Такая же казарла. Мы вот для них чужие, потому не сдадут они его. Ты гляди за своей кобылой, а политику оставь комиссарам, у них башка умнее.

– Я тоже не дурак, – буркнул Никита вполголоса, покосился на Ташку, что отошла уже далеко, волоча поводья. Капризная, зараза! Вот Калюжному бегать не надо, его Серко стоит как вкопанный, лишь ноздри раздуваются.

– Не дурак, и грамотный, кстати! Папа с матушкой – учителя, так что нечего тут…

Ворчал, конечно, себе под нос, пока вел Ташку обратно. С дядькой Мокеем спорить можно, по голове не ударит, но слова для беседы надо брать солидные, веские. Чтоб не как у гимназиста пред очами директора. Тем более никакой Никита не гимназист, а вовсе даже «реалист»! Совсем другого качества материя!

– Зряшно время теряем, – сказал Калюжный не оборачиваясь, цигарка пыхнула из кулака сизым туманом. – Надо сюда еще пару взводов с эскадрона, да разъездами, по всем балкам. Прижали бы того Беса как вошь на гребешке.

Боец уже перебрался по дереву на другую ветку, чиркнул ножом, упало второе тело. Потянуло бойней пополам с выгребной ямой, снова пришлось давить табаком. Опять закашлялся, но сегодняшний завтрак перестал наконец лезть наружу. К чему-чему, а к вонище Никита за эти месяцы так и не привык – с тех пор как сбежал от папы с мамой отстаивать счастье трудового народа. Война пахла порохом, но не только: еще мертвечиной, дерьмом полковых нужников, гнилью старых бинтов, вшивым бельем и нестираными портянками, гарью сожженных хат и йодоформом госпиталей. Всем тем, о чем не писали в своих сочинениях мсье Луи Буссенар и мистер Джек Лондон. Самому Никите сражений не выпало, а теперь и вовсе фронт откатился к югу, где засел в Крыму черный барон Врангель. Эскадрон туда перебрасывать не спешили – хватало дел по тылам, будь они неладны!

– Степан-то обиделся на меня, хм! Башковитый, а того не смекнет, что не станут волки озоровать вблизи своего логова. Ссорят нас с местными.

– Все равно эти станичники – поголовная контра, дядька Мокей! Скорей бы уж чоновцы прибыли, да за шкирку их!

Сказал вроде к месту, но Калюжный лишь покосился удивленно. Будто на чудо-юдо, таившееся до сих пор под личиной семнадцатилетнего паренька. Спросить бы, но тут о землю шлепнуло третье тело, и слова у Никиты закончились. Стоял, пытаясь вдохнуть, а из багряного месива глядел на него студенистый розово-белый шарик – человеческий глаз, покинувший череп от страшного удара.

– М-м-м!!! – сказал Никита, уронив цигарку, попятился все быстрее, но не успел. Вырвало кашей и желчью. На виду у всего взвода!

Ночевать определились на одном из окрестных хуторов. Ляшенко заверил, что хозяева – классово близкие элементы, потому пули в спину можно не опасаться. От станицы сюда скакали галопом, и Ташка опять норовила выкинуть из седла. Будто тоже насмехалась! Никто из бойцов не сказал ни слова, но Никита видел по лицам, сгорал от стыда всю дорогу. И на месте. И потом, когда комвзвода взялся назначать похоронную команду, а его взглядом обошел – слабак, все понятно! На дозоры бойцов расписал так же: в «волчью пору», под утро, караулить будут матерые, а кой-кому другому доверена лишь пара часов до полуночи. Это когда половина ребят без того еще не спит, а винтовка у каждого под боком! К чему вообще такой караул?! Хотелось возмутиться, но учтивость и воспитание взяли свое, лишь вздохнул тоскливо.

– А чего, командир, давай уж я с мальцом на пару встану, – раздался вдруг голос Калюжного. – Места сам знаешь какие. Мне-то прикорнуть и часика хватит.

Никита опять покраснел, до кончиков ушей. Вдохнул, прокашлялся, хотел сказать, что без няньки вполне обойдется! Выдохнул тихо. Поймал внимательный взгляд Ляшенко – любопытство в нем или разочарование?

– Ты и здесь добряк, Мокей Саввич! – усмехнулся комвзвода. – Вместо сна в чужой дозор, а там и врага с устатку не заметишь. Или – заметишь, да не выстрелишь? Из жалости?!

– А ты во мне не сумлевайся, Степан Кондратьич. Я по германцу три года не промахивался и за новую власть дерусь по своей воле. Молодых вон поучай.

Кое-кто из бойцов расплылся в ухмылке, зоркий Ляшенко заметил это, но ругаться не стал. Сплюнул и зашагал прочь – кривая шея клонит голову набок, фуражка сбилась, будто шлепнул по ней, в сердцах, ладонью.

– Не зря ты так, дядька Мокей? – спросил Никита тихонько, когда всем стало не до них. – Затаит обиду, припомнит.

– Степан, что ли? Не-е, он не из таких. Перед строем шлепнуть – это может, а чтобы подличать да в спину бить!.. – Тут Калюжный махнул рукой и улыбнулся в рыжие усы так заразительно, что Никитины сомнения будто ветром сдуло. Карабин и шашка сделались легче, даже разбитые сапоги перестали тереть там и сям. В первые дни растирал себе ноги до кровавых мозолей, пока не заметил дядя Мокей, не научил наматывать портянки правильно. И патроны от сырости сберегать. И самокрутки вертеть из чего угодно.

– Ты, хлопче, прости, что одного тебя в дозор не пускаю. Тревожно мне, пакостно. Повечеряй хорошенько и всякую нужду заранее справь, а ночью станем держаться ближе к хатам, в кусты не полезем!

Пыхнул дымом сквозь щербину в зубах, побрел прочь. Никита остался – от последних слов пробрало ознобом, будто вечерняя тень сгустилась и мазнула вдруг по спине холодной, слизистой лапкой. Глянул туда-сюда из-под козырька фуражки. Ничего примечательного: десяток хат с белеными стенами, как везде тут, колодец, сараи, плетень, горшки на кольях. Единственная улочка пронзает хутор насквозь и тонет в кустах-кушерях, у ограды привязана линялая коза, а вот кур с гусями не видать. Пали жертвой классовой борьбы, наверное. Как и собаки. Хозяева тоже зря не бродят – хоть «комбедовцы», а к новой власти настороженные. Три десятка бойцов на постое не всякому в радость!

– «Комитет бедноты» – оно звучит гладко, а внутри-то всякое может быть, – сказал Калюжный еще в эскадроне, когда собирались на банду. – Не гляди, что у них чекмени заштопаны, каждый второй на огороде воз зерна прикопал. И шашка на стене у каждого первого! Не угадаешь, чьей крови попросит!

Кровавых замыслов Никита не углядел, зато потянуло сладковато-вонючим дымом, какого в городе не бывает, – кизяком из навоза с соломой. Бойцы затеялись готовить ужин вместо Гришки Залевского, непревзойденного в эскадроне ухаря, бабника и отменного кашевара. Не его ли глаз глядел на Никиту пару часов назад, будто звал с собой в волшебную и жуткую страну? В сказки Гауфа, где смерть излечивает от всего на свете? Нет там ни ярких красок, ни резких запахов, нет этой буйной травы по колено, клочковатой козы, веселых подсолнухов за плетнем – зато ведь боли и страха нет тоже! Осмелься, сделай всего один шаг!..

– Чур меня! – прошептал Никита, и пальцы сами сложились для крестного знамения, еле сдержался. Товарищи не увидят, но самого себя не обманешь – за малой уступкой поповщине будет вторая, а там и весь перекрасишься! Зачем тогда воевать?!

Так разозлился, что озноб прошел. Захотелось лихой сабельной драки, и непременно спасти кому-нибудь жизнь, на глазах у всех! Калюжному, например! Пить потом с бойцами ядреную самогонку, хмелеть красиво и медленно, рассказывать молодым о горячих сражениях, где цена самой жизни – меткий глаз и крепкая рука!

«Вот возьму да и попрошусь в Крым! Сегодня же! Пока без меня там не покончили с белой гадиной! Подойду к Ляшенко, напишу, если надо… эх, жаль, не отпустят сейчас».

Вздохнул и сорвал подсолнух, даром что недозрелый.

– Зачем оно ему, дядя Мокей? Бесу этому. Понятно, война, только зверствовать-то к чему?

Шепот вышел громким, но Калюжный одергивать не стал. Мял свой расшитый кисет, нюхал махорку, раз уж курить в дозоре нельзя. Тень от хаты скрыла обоих, но вблизи для зоркого глаза препятствий нет. Осторожничать надо! За саманной стеной бубнят голоса – не спится ребятам – ночь сияет с небес серебряными россыпями, пахнет подсохшим хлебом, будто в родном Екатеринодаре. Будто снова забрался на крышу, где разложены обрезки ржаной краюхи, квасные сухари. Ждешь, пока чиркнет по небосводу шальная падучая звездочка. Может, там, далеко, и родители любуются сейчас этой красотой? И соседская девушка Мила, и друзья по училищу, а еще… здешний зверь в человеческом облике, с нечеловеческим прозвищем. Где-то рядом! Тоже, наверное, любит холодный квасок – не кровью же ему питаться! И наваристый борщ любит, и ржаные сухари с кислым, солнечным запахом самой жизни!

– Люди – они ведь разные, – сказал Калюжный себе под нос, будто снова прочитал мысли. – Один блоху раздавить боится, а другому дивизию на убой посылать не жаль. Есть и такие, что без кровянки совсем не могут. Вроде блохи той самой или мертвяка-упыря. Им хоть война, хоть царство Божие – найдут, кого порешить. Ты это… ежели что, кисет мой себе возьмешь. Прочие вещи как выйдет, а его дочура моя расшивала, Настена. Тебе в самый раз.

– Ты о чем это, дядька Мокей? – встрепенулся Никита, будто выдернули на мороз с прогретой печки. – Какое «ежели что»?!

– Ну, всяко бывает. Про войну ты сам вспомнил, а я и без того перхаю как старый пес. Грудина еще с заводских годов застужена, хоть корабли мы на Сормове делали знатные… не об том речь. Настенки моей уж нет, и супруга от тифа прибралась, еще в восемнадцатом. Много народу туда ушло, Никита. Командир наш всегда был один как перст, потому людей не жалеет, а я вот… сам видишь.

– Вижу, конечно. Тебя весь взвод за отца держит, да и весь эскадрон! Доброта в тебе!

– Ага, через меру. Потому я для вас, остолопов, «дядька», а он – «товарищ Ляшенко», хоть моложе меня гораздо. Про кисет не забудь.

– Да ну тебя совсем, дядька Мокей! – поежился Никита. – Куда собрался-то?

– На кудыкину гору. Тебя научил оправляться заранее, а сам, вишь, долго не сдюживаю. Прохудилась старая фляга!

Закинул винтовку на плечо, отошел к углу хаты, чтоб не под окнами у хозяев. Никита остался сидеть, ладонь нырнула привычно за пазуху, нащупала секрет – медведика из мешковины, набитого сушеной травой. Чабрецом и мятой, кажется. Соседи в Екатеринодаре держали аптеку, а их черноглазая Мила совсем не умела шить, но очень старалась – замуж ведь берут рукодельных хозяюшек. Особенно такие, как Никита, умники из Второго реального училища! Для Александровского не вышел рылом, но Мила богатых казачат и сама не жаловала, даже когда вся сила была за ними… Откуда этот шорох? С крыши?! Из-за сарая ближайшего?!

Воспоминания вспыхнули и пропали, будто солома в костре. Калюжный тоже, наверное, услыхал – спешит, застегивает штаны, вот и винтовка с плеча съехала в руки. Старого солдата на мякине не проведешь! Кивнул Никите и пропал за углом крадущимся шагом. На крыше пусто – солома любое движение выдаст – бойцы за беленой стеной уже замолчали, но по тревоге поднимутся как один. В соседних хатах тоже полно людей, а на другом конце хутора караулят еще дозоры. Мышь не проскочит, и муха не пролетит! Где же Калюжный все-таки?!

Никита вдруг понял, что медведь до сих пор в руке, глядит на него глазами-пуговками. Шов на боку разошелся как от сабельного удара, бурые стебли торчат кишками… что за чушь лезет в голову?! Сунуть зверя обратно за пазуху, под линялое гимнастерочное сукно, подняться на ноги, дослать патрон. Как ни таился, а затвор в тишине лязгнул слишком громко. Всхрапнула лошадь, вторая, будто чужих почуяли.

– Эй! – хотел окликнуть, но горло вдруг пересохло и наружу вырвался хрип. – Кр-р-кха! Эй, кто здесь?!

Тишина. Пальнуть действительно в воздух? Если мерещится – засмеют ведь, до конца войны не забудут!

– Дядька Мокей, ты где?!

Ощутил движение не глазами, спиной – колыхнулся воздух, лицо захлестнуло тугим и колючим, не продохнуть. Вспышка – и темнота…

…Медведик скалится, тянет лапы, в носу от него щекотно. Никита чихнул и пришел в себя. Будто выскочил из дурного сна – вот только сон его не оставил. Грубая мешковина сдавливает лицо, плющит нос набок, а руки и ноги, похоже, связаны, окоченели. Попробовал шевельнуться – не вышло. В ушах зашумела дурная кровь, хотел вдохнуть глубже, опять чихнул.

– Гляди, второй очухался! А ну, давай его сюды!

Кто-то схватил за ноги, поволок по траве и колючкам – лопатки ободрало даже сквозь гимнастерку, а ладоням за спиной уже все равно. Ловкие пальцы зашарили по затылку, дернули, мешковина с лица исчезла.

– Чего второй-то?! Может, и первым пойдет!

Приятный баритон, дружелюбные нотки. О словах сейчас лучше не думать, открыть глаза и понять, что все не так уж страшно. Никита попробовал. Прищурился от дневного света, но лицо над собой разглядел вполне – обыкновенное, худое, в русой щетине. Человеческое лицо, безо всяких рогов!

– Ну, здорово ночевали! – Обладатель баритона улыбнулся, обнажив не клычищи, а нормальные зубы, хоть и желтые. – Ты кто таков будешь?

– Н-ник-х, кх-х! – Горло вдруг пересохло от колючей пыли, а может от другого. Если ответить на эту улыбку, все ведь обойдется?! Назвать свое имя врагу, совсем не похожему на врага, – ну, кого ты этим подведешь или предашь?!

– Чего там, Фрол? – спросил опять тот, первый голос, грубый, но тоже нестрашный. – В гляделки играешь с краснопузым?!

– Вроде того. А ну, вздымите его на ноги, атаман полюбуется!

В поле зрения появились еще люди, один перерезал веревку на щиколотках, двое других подняли Никиту под локти – сам сейчас устоять не смог бы. В нос ударило всем сразу: ядреным мужским потом и потом конским, перегаром, махоркой, дымом костров, но сейчас ему было не до брезгливости – он разглядывал человека перед собой. Пузатого здоровяка в черкеске и «кубанке». Борода давно не стрижена, зато сапоги сияют, а на узорчатом поясе уместились шашка, кинжал-бебут и длинная кобура маузера. Взгляд тяжелый, исподлобья, но и в нем ничего зверино-сатанинского. Отец-учитель, бывало, строже поглядывал!

– А ведь вовсе куренок, – сказал бородач с сожалением. – И чего ж вам, сопливым, дома не сидится, ищете погибели? Или не сам в краснюки подался, силой забрали?

Невыносимо хотелось кивнуть, но Никита застыл. Смотрел не мигая на другого человека, связанного: ни сапог, ни фуражки, гимнастерка испятнана бурым, вместо лица – сплошной синяк, но узнать можно.

– Вот, дивись, кутенок, как обходимся с гостями незваными! Хоть мало нас, а кровянки вам изрядно пустили и впредь не слезем! Веришь?!

– Не… не надорфись, Бес, – прошепелявил Калюжный и открыл наконец глаза-щелочки. Увидел Никиту, расквашенные губы под смешными рыжими усами растянулись вдруг улыбкой.

– Жифой? Фот и ладненько. Сплофовали мы, брат, хлопцев подфели…

– Да не журитесь так уж, аники-воины! Наши деды янычар с позиций утаскивали, а уж с вами-то!..

Начищенный сапог ткнул Калюжного под ребро, отступил в сторону, стал виден моток веревки в траве. Крепкой джутовой веревки, способной удержать разъяренного скакуна. Бандитов всего с десяток, не считая самого Беса, но винтовки у всех под рукой, и бежать тут некуда. Даже к коням не пробьешься, как сделали бы отважные герои того же Луи Буссенара! Кусты, обрыв, шум реки далеко внизу – и дерево. Большая, разлапистая липа с крепкими ветвями. Солнце еще не печет, одуряющий запах раннего утра и мокрой травы…

– Лады, чего тянуть-то, – сказал Бес скучно. – Раньше затеемся – раньше кончим, да?

– С чем затеемся? – спросил Никита не своим голосом. – Погодите, вы же не понимаете! Везде уже давно советская власть, и в Петрограде, и на Урале, вообще везде, зачем вам это теперь?! Ну, вы же люди, не звери…

Умолк от общего хохота, раскатистого, искреннего, будто за праздничным столом. Фрол не смеялся – разглядывал пленников со странной улыбкой.

– Ты, гляжу, в комиссары готовишься! – Голос атамана еще звенел весельем, но брови уже сошлись к переносице, а ладонь легла на рукоять шашки. – Красно поешь, малец, да только слушать тебя тут некому. Мы тут ссали с высокой колокольни на Петроград, и на Урал тоже, а нашу землю поганить не дадим! В ней деды и прадеды схоронены, понял ты, рвань голопузая?! Берите его, браты!

– Нет! – крик получился жалким, вовсе детским, а вот двинуться с места не вышло. Стоял и смотрел, как подходят с обеих сторон, разматывают веревку привычно и сноровисто.

– Нет, пожалуйста…

– Слыфь, офтафьте его! С меня нафьните, фуки вы драные!

– Ух ты, какой смельчак, – прищурился Бес, даже отступил на шаг в сторону. – Идейный, что ли? Жид, комиссар?

– Не-а, – улыбнулся дядька Мокей безмятежно, хоть зубов у него теперь было наперечет. – Я по молодофти, ф артели таких пузанов с однофо удара ронял! Собак брефливых! За бороды таскал и пинком ф гузно…

– Ну-ну, разговорился! Поглядим, как дальше петь станешь!

Калюжным занялись сразу пятеро – содрали заношенное исподнее, руки прижали к голым бокам и притянули намертво, веревочный конец прошел из одной подмышки в другую, перехлестнул грудь. Дядька Мокей от души матерился, но рот ему затыкать почему-то не стали. Ждали «песен», наверное.

– Знатно смотришься, – оценил Бес, когда Калюжного подтянули вверх, к толстой ветке липы. – Все краснюки ерепенятся поначалу, дух показывают, а вот дальше… ты, малой, жить хочешь?

– Я?!

– Ну, не я же! Возьми-ка шашку да покоцай его от души!

Кто-то приблизился сзади, веревка скрипнула под ножом, и руки Никиты освободились вдруг. Уставился на собственные ладони, синюшно-бледные, бесчувственные, а Бес уже потянул из ножен клинок.

– Готов?! Тут тебе сразу и жизнь, и воля, а иначе – сам знаешь. Ну?!

– Дафай! – прошелестел висящий под деревом голый худой человек. – Бафку мне сразу… быстро фтоб…

– Н-н-н, – услышал Никита свой стон, будто со стороны. Будто все еще во сне, где медведики могут улыбаться. Шашка тянется к нему рукоятью с большим серебряным «клювом», красивая, совсем даже неопасная. Волшебный пропуск в жизнь!

– Н-нет.

– Ну, дело твое. Гляди тогда и сам готовься.

Атаман кивнул Фролу, тот улыбнулся в ответ – все так же странно, одними губами, – потянул из ножен свое оружие. Встали по обе стороны от Калюжного, прочие столпились широким кругом, а Никиту даже не связали по новой. Определили ему цену, которая невысока. Подойти со спины к одному из этих, поджарых как степные волки, отобрать револьвер, палить не целясь!..

– Начнем, во славу Божию, – сказал Бес, и его шашка свистнула неимоверно быстро. Плечо Калюжного, до локтя, потемнело, упал лоскут кожи, перекрутился нелепой гусеницей.

– Ай, молодца! – оценил Фрол, будто играли с атаманом где-нибудь на бильярде. – У батьки удар поставлен, но мы ведь тоже не криворукие! Н-на тебе!

Секанул с другого боку, стесал лодыжку до самой ступни.

– Ну, как тебе?! Ухмылка, гляжу, подувяла, веселье кончилось! Чего молчишь, сученыш?!

– С-с-с! – просвистел Калюжный, и щербатый рот наконец открылся. Губа прокушена до крови, но взгляд еще ясный.

– С-с-сука была мамка тфоя, и с-сам ты…

Фьюи-ить! Неловкий, злой удар – худющее бедро стало вогнутым, до белой кости. Потекло в три ручья, залепило нос сладковато-медным запахом.

– Спешишь, атаман, – сказал Фрол совсем тихо. – Того гляди преставится до времени.

Щ-щуть! Зацепил по краешку, но пальцы правой руки осыпались наземь. Грубые, мозолистые, поднаторевшие крутить цигарки себе и другим.

– М-м-м-м-м!!!

– Во-о, мычать начал! А балакали, мол, краснопузые боли не чуют! Железные люди, мол!

Фьюи-ить! Хрустнуло, чавкнуло, локтевой сустав выглянул из мяса острым осколком. Будто говяжья кость из борща. Если постукать о стол – выпадет много горячего, вкусного мозга, его можно мазать на хлебную краюшку, прикусывать…

Желудок поднялся к горлу, но наружу ничего не вырвалось. Каково это будет – висеть самому, ожидая первого удара, жгучего прикосновения клинка? Если сильно повезет – потеряешь сознание сразу, а если нет…

Щ-щуть! Снова мастерски, изощренно, кожа и розовый слой мяса, но дядька Мокей наконец вскрикнул. В выкаченных глазах ничего, кроме боли, отсюда видно. Фрол примерился для нового удара, помедлил, нашел вдруг взглядом Никиту. Подмигнул дружески, только силы от этого вовсе исчезли, а по ногам побежало горячее, позорное, вымочило штанину. Сейчас ведь обернутся и увидят!

Не обернулись. Слишком заняты. Фьюи-ить-щ-щуть, фьюи-ить-щ-щуть – две шашки пошли пластать слаженно, а Калюжный кричал теперь не переставая, тоскливым воем. Забытья ему не досталось, да и жизни в тощем теле оказалось с избытком. Затих, когда левая нога отвалилась вовсе. Обвис мешком.

– Ну, пора честь знать, – сказал Бес, и шашка вспорола пленника от шеи до низа. – Гляди, а пузо-то впрямь красное!

– Как у всех. – Улыбка с Фроловых губ так и не исчезла. – Зря ты его. Пускай бы сам дошел.

– Окстись, мы же не зверье! – нахмурился атаман, обтер лицо рукавом, темные брызги превратились в размазанные дорожки. Взгляд скользнул по своим, отыскал Никиту.

– А ты чего медлишь, кутенок?! Скидывай с себя все да иди сюда!

У Никиты слов не осталось. Покачал головой и попятился, будто в детстве – ну не станут же эти взрослые хмурые дядьки гоняться за ним всерьез! Зачем это им?!

– Гляди-ка, строптивый! Штаны обмочил, а все ерепенится!

Краски сделались резче, кровяная вонь залепила нос, а в голове поселилась звенящая, пьяная легкость. Начнут раздевать и найдут медведика – сейчас это казалось позорней обмоченных шаровар. Глупая игрушка, не к лицу красноармейцу перед казнью!

– Ну, чего застыли?! Давайте его!

Сорвался с места, заметался меж обрывом и кустами, позади свистели, хохотали, улюлюкали. По бокам, и спереди тоже – люди-волки вдруг оказались сразу везде. Ловить не спешили – так веселей. Кто-то сунул подножку, Никита перескочил ее, будто на футболе с «реалистами», а дальше только обрыв. Туда и прыгнул с разбегу.

Разглядел все за миг, до подробностей – синеву небес, вату облаков, кружащего коршуна, желтый глинистый яр в стрижиных норках, – потом время снова ускорилось. Река ударила в ноги, выбила воздух вместе с криком. Тишина, прозрачная зелень, пузыри и водоросли. Потянуло кверху, там опять оказалось солнце, возможность вдохнуть – и сухие хлопки выстрелов.

«Это по мне, – подумалось удивленно. – Ну что я им сделал?!»

Течение понесло, а нырнуть никак – пытался прокашляться, пока не ударило по ноге невидимой палкой. Дотронулся, ощутил горячее, пульсирующее, даже сквозь воду. Это лучше, чем обмочиться при всех. Глупая мысль. Боли нет почему-то, но силы тают, а скоро провалится в обморок, уйдет ко дну, где так зелено, тихо и спокойно…

Додумать не успел – ударился вдруг головой, до хруста в шее. Вцепился в бревно, громадное как сом, втянул себя на осклизлую древесину. Замер. Провалился в ночь.

В забытье было страшно. Корявые тени плясали вокруг, дразнились огромными языками, дядька Мокей протягивал руки и распадался на куски.

– А ты чего медлишь, кутенок? – спросил Бес. – Собирай мясцо, пока мухи не обсели!

– Зачем ему, коль пузо красное? – улыбнулся Фрол. – Сам дойдет, с таким командиром-то! Начнет его ронять перед всеми, да кишки свои выронит!

Потом появился товарищ Ляшенко с козьей ножкой в руке, уставился хмуро сквозь махорочную пелену.

– Это вы виноваты, – сказал ему Никита. – Он вам не нравился, потому и погиб! Страшно погиб!

– Жить будет, – ответил товарищ Ляшенко. – Лечите его, да без дури чтоб!

Рассыпался в прах, опять пришла темнота, но живая, горячая. Кто-то стонал и звал маму, кто-то матюкался в голос. Пахло йодоформом и застарелой болью.

– Где я? – спросил Никита у больной темноты, но сухие губы не выпустили ни звука, а сознание поспешило сбежать обратно в покой.

Второй раз очнулся нескоро. Солнечный луч щекотал лицо через щели в шторах, с прикроватной тумбочки улыбался нелепый медведик. Дико зудела нога, но почесать не вышло – боль прошила от затылка до пят.

– Терпи, милок, – сказала ему незнакомая женщина с усталым лицом. – Морфия нынче совсем нет, а спирту тебе нельзя. Пробуй так уснуть. Этот, чубатый, опосля придет, как обещался. Начальник твой?

Никита хотел сказать, что Ляшенко – враг и предатель, несомненный сообщник кровавого Беса, отдавший ему добрейшего дядьку Калюжного заодно с Колькой, Гришкой, Богданом и с ним, Никитой, тоже! Все сразу хотел сказать и предостеречь, но опять провалился. Невесть куда.