Текст книги "Сборник "Самая страшная книга 2014-2024" (СИ)"

Автор книги: Юрий Погуляй

Соавторы: Майк Гелприн,Николай Иванов,Максим Кабир,Дмитрий Тихонов,Оксана Ветловская,Ирина Скидневская,Елена Щетинина,Лариса Львова,Юлия Саймоназари,Лин Яровой
сообщить о нарушении

Текущая страница: 311 (всего у книги 353 страниц)

– Держи.

Пальцы легли на кирпич, и в душе что-то надломилось. Надлом заполнила тоскливая обреченность. Калека разделся по пояс и проворно опустился на колени, густая россыпь шрамов и следов ожогов на его теле создавали декорацию кошмара. В глазах читалась неистовая, совершенно собачья мольба: «Бей!»

Боги Падших неторопливо взяли их в кольцо. Мусорная богиня встала напротив Романа, коротко, повелительно кивнула. В глухом, властном голосе слышался шелест бумаги, хруст дерева, звон металла.

– Он заслужил право встать рядом с нами. Помоги ему переродиться.

– Почему я?!

– Последний шаг должен сделать тот, кто не знал страданий. Это наш закон.

– Я не хочу убивать!

– Это не убийство. Бей.

Роман поднял руку. Пятерня, казалось, стала одним целым с обломком.

Удар с хрустом сплющил нос калеки, пальцы обильно забрызгало теплым. Он качнулся, не издав ни звука, но остался на коленях. Губы застыли в бесконечно счастливой улыбке обретающего мечту человека, и Роману опять захотелось проснуться. Он ударил сильнее, до скрипа сжав зубы. Под обломком снова хрустнуло, влажней и омерзительней, чем в первый раз.

Калека упал на спину, дергаясь всем телом. Улыбка не исчезла, словно губы свело в предсмертной судороге. Роман подался за ним, невыносимо желая одного – чтобы калека наконец-то замер, давая понять: все кончено. Реальность состояла только из хруста и чавканья, с безумной легкостью отторгнув все остальное…

Разбрызгивающий кровь обломок поднимался и падал. Пальцы несколько раз ободрало, кажется, обломанной костью, но Роман продолжал бить. Его остановил голос Мусорной богини.

– Довольно.

Роман замер на замахе, с трудом разжал пальцы. Коротко и глухо стукнул упавший обломок. Взгляд зацепился за то, что недавно было лицом калеки, и Роман содрогнулся в мучительном спазме, выталкивая на пол все съеденное и выпитое днем. Мусорная богиня грациозно встала на колени, все взялись за руки, и она отрывисто зашептала что-то на незнакомом Роману языке, казалось, состоящем из одних согласных. Через несколько секунд раздался хриплый голос Червивого принца, потом – Гнилолицего и остальных. Богов не смущал отчаянно блюющий рядом человек, он целиком и полностью укладывался в их реальность, в мир, не знающий ничего хорошего, светлого…

Костры запылали ярче. Роману почудилось, что пламя охватило даже кирпичи, но в пещере стало холоднее, запахло сырой землей. Раскапываемой могилой.

Голоса набрали силу, кисти окруживших Романа созданий налились багровым свечением. Оно щупальцами потянулось к мертвецу, начало обвивать-окутывать его. Голова калеки еле заметно качнулась влево-вправо, словно кто-то невидимый легонько хлопал его по щекам. Вслед за ней дрогнула левая нога, потом – правая.

Тошнота сгинула бесследно. Роман превратился в изваяние, прикипев взглядом к калеке.

Свечение скрыло его полностью, а через несколько секунд Роман зажмурился от яркой вспышки. Вторая проникла сквозь веки, и он закрыл глаза ладонью, отвернул голову.

Боги падших замолчали. Роман выждал еще немного, осторожно убрал ладонь от лица. Вспышек не было. Рядом что-то шевелилось, и он открыл глаза.

Свечение пропало. Калека, пошатываясь, вставал на ноги.

Он изменился. Бледная, дряблая кожа стала гладкой, безволосой и матовой, цвета свежей ржавчины. В следующий миг Роман понял, что это – не ржавчина. И – не кожа.

Это – хитин.

Вместо культи из плеча калеки торчала длинная тараканья лапа, покрытая мелкими жесткими волосками. Вторая рука и тело остались человеческими, но место изуродованного лица заняла рыжая морда с беспокойно шевелящимися усиками толщиной с карандаш.

Роман тягуче сглотнул. Похожие на стекающие капли смолы глаза смотрели осмысленно, торжествующе. Боги Падших разомкнули круг, давая место перерожденному. Он встал между Червивым принцем и Мусорной богиней. Посмотрел на Романа и слегка наклонил голову, словно благодаря за свершившееся.

Мусорная богиня повернулась к двум фигурам во тьме. Коротко махнула рукой, подзывая ближе. Они вышли на свет, и Роман с изумлением узнал Юльку и Антона, целых и невредимых. Впереди жены вышагивала Милашка.

Шелест, звяканье и хруст сложились в слова:

– Ты можешь вернуть их.

– Как?!

– Пройди испытания. А потом решишь, что для тебя важнее: они или место среди нас. У всех должен быть выбор.

– А если я откажусь? – прошептал Роман, не узнавая своего голоса.

– Это твое право. Ты выполнил свое предназначение и можешь уйти прямо сейчас. Но покинув это место, ты забудешь все, что видел и делал. Второго шанса мы не даем никому. Твои близкие исчезнут из памяти всех, кто их знал: это тоже в нашей власти.

Жена, друг и кошка зашли в круг и замерли недалеко от Романа. Отсутствующие, неживые лица, бездумные взгляды сквозь него. Полное впечатление, что душ здесь не было, только их вместилища, оболочки. Следом пришла мысль, что минувшими страданиями все не закончилось, что души продолжают мучиться в каком-нибудь гниющем, мусорном аду…

Роман встал. Перевел взгляд с Юльки на Антона, с него – на Милашку. Снова – на Юльку, пытаясь увидеть в глазах проблеск разума. Подсказку – что происходит с ее душой.

Он не увидел ничего.

– Оставайся, – сказала Мусорная богиня. – Или уходи.

Роман вспомнил крысу, рвущую губу женщины. Мужчину, наступающего на кусочек колючей проволоки. Капли кислоты, падающие на кожу. Боль, которую он может испытать, если…

Снова посмотрел на Юльку.

– Я…

Слово застряло в сдавленном спазмом горле, будто бы дающем шанс передумать и не сказать того, что он хочет. Роман зажмурился, изо всех сил сжал кулаки. Сделал медленный, показавшийся бесконечным вдох. Дрожали пальцы, губы, сердце – все.

Он открыл глаза. На этот раз у него вышло договорить до конца.

– Я остаюсь.

Ксения Кошникова. Все мои дети

– Я знаю точно наперед…

В детском визге на школьном дворе Оля отчетливо слышала голос дочери, чеканящий дурацкую считалку.

– Сегодня кто-нибудь умрет!

Осенний воздух был словно чисто вымытое стекло. Оля видела окружавшие школьный двор тополя, крошку гравия, облупленные хлопья краски на деревянной скамейке как сквозь повышающий резкость фильтр.

– Я знаю где! Я знаю как!

Плащ оказался слишком легким для сегодняшней погоды, Оля поежилась, поднимая плечи.

– Я не гадалка, я – маньяк! – выкрикнула дочь и расхохоталась. Ее подружки рассмеялись вслед за ней и кинулись врассыпную. Водить выпало не Саше.

– Саша! – крикнула Оля. Дочь даже не обернулась, но явно прекрасно слышала ее, потому что застыла и чуть повернула голову, будто решая, отвечать или нет.

– Пошли домой!

– Не хочу! – крикнула дочь, так и не обернувшись.

Кто бы сомневался.

– Ну откуда в ней это? – спросила Оля себе под нос, ни к кому не обращаясь.

– Что? – вдруг отозвалась женщина, сидящая на соседней скамейке. Она казалась Оле полностью погруженной в телефон, собственно, и сейчас от экрана не оторвалась.

– Не знаю. Любовь к этим злым считалкам.

Женщина пожала плечами и, наконец, посмотрела на Олю. У нее было незамутненное тревогой лицо, и Оля вспомнила, что это вроде бы мама Сашкиной одноклассницы. Кажется, Светы, которую Сашка не жаловала.

– Разве вы ее не знаете? – Она пожала плечами. – Кажется, в детстве она была на устах у нас всех.

Женщина смотрела на нее, чуть улыбаясь, надеясь, что Оля отзовется радостью узнавания: ну, конечно, все мы ее знали, как я забыла-то, ну.

Но Оля не помнила. Она мало играла с другими детьми. Кивнув женщине, она неловко улыбнулась и прокричала на этот раз настойчивее:

– Саша! Уходим!

По пути домой надо было завернуть в магазин: купить хлеба, курицу к ужину и что-нибудь вкусненькое. Сашка тянула за руку, заставляя ускорять шаг.

– Как прошел школьный день? – Оля сжала дочкину руку, и Сашка нехотя замедлилась, но в отместку стала размахивать пакетом со сменкой, как ветряная мельница.

– Нормально, – коротко отозвалась дочь.

– Стих прочитала?

– Меня не вызвали. – Сашка вертелась, дергая руку. Ворот плаща распахнулся, и осенний воздух леденил шею, забираясь за шиворот. – Вызвали Светку. А Светка – дура.

– Ты что! – Оля дернула дочь за руку. И, глубоко вдохнув, сбавила тон. – Так нельзя говорить.

– Почему? – рассеянно отозвалась Сашка. Ее внимание привлекла пара красных сапожек в витрине магазина. – Если она дура? Стих рассказать не смогла. Она меня бесит.

– Александра! Мы это обсуждали, ты забыла?

Сашка посмотрела на нее исподлобья и буркнула:

– Помню.

Вид у нее стал крайне недовольный, она по-взрослому поджала губы, и Оля невольно подумала, какой вырастет дочь: представила это личико принцессы, готовой в любой момент надеть гримаску недовольства и полностью осознавшей свое право на каприз.

Стоило Сашке освоить речь, как она мгновенно освоила повелительное наклонение.

С пеленок эта девчонка точно знала, чего она хочет, а чего – нет. Кто тут дура, а кто – королева.

Проблема заключалась в том, что двух королев в одном королевстве быть не могло. И по какой-то причине Светка успела сесть на трон первой.

Наверное, эта Светка не была такой уж дурой.

Оля усмехнулась собственным мыслям.

Иногда ей хотелось поговорить с Антоном о дочери. Но о чем? Она сама толком не понимала.

– Знаешь, – начала бы она, – наша дочь какая-то не такая.

– В каком это смысле – не такая? Не похожая на тебя? – спросит он.

Антон всегда схватывал суть, вычленяя из огромного потока информации самое важное. Даже если оно не было сказано.

Но Сашка действительно изменилась после переезда. В чем заключались эти перемены, сама Оля сформулировать не могла.

– Это адаптация, – успокаивала Алина Сергеевна.

В гимназии со всеми детьми на регулярной основе работал психолог, что было для Оли в диковинку. Но, воспользовавшись случаем, она поделилась с Алиной своими опасениями.

– Переезд – все-таки стресс. Много новых впечатлений. Резко выросшая учебная нагрузка – все же гимназия. Ваша дочь в абсолютной норме: очень подвижный, живой ребенок, эмоциональный, контактный, но с четко выстроенными личными границами.

Оля кивала. Слова Алины звучали гипнотически успокаивающе.

Лежа в кровати, Сашка слышала папины шаги в соседней комнате и приглушенное журчание воды в ванной, где мама принимала душ. Потом они сидели на кухне и переговаривались полушепотом, думая, что Сашка спит.

Наконец закрылась с едва слышным скрипом дверь их комнаты.

Сашка подождала еще немного, разглядывая размытые в полутьме предметы. Контуры сливались в причудливые формы. Брошенные на стул колготки походили на собаку. Силуэт лампы на столе с ровной стопкой учебников под ним напоминал миниатюрный пароход. Рюкзак у письменного стола – маленького скрюченного гнома.

Чем дольше Сашка всматривалась в него, тем плотнее он становился. Уже четко вырисовывалась голова с длинным носом, непропорционально длинная рука…

Сашка тряхнула головой, чтобы согнать наползающую сладкую жуть.

Прислушалась. Квартира безмолвствовала.

Она нетерпеливо отбросила одеяло, спрыгнула на пол и босиком прошлепала к шкафу.

Бесшумно приоткрыла дверцу и сказала:

– Можешь выходить!

В первый раз он пришел сам. Вскоре после того, как они переехали в новый город и поселились в этой квартире. Сашке она нравилась гораздо больше старой: здесь у нее появилась маленькая, но собственная комната, куда влезли стол, стул, кровать и шкаф, где она развесила свои наряды и расставила туфли так, как ей самой хотелось.

Мама пыталась вмешаться, спрашивая, не нужна ли ей помощь, но Сашка решительно попросила ее не лезть. С маминой точки зрения, здесь наверняка все было устроено совсем непрактично.

Практично – это было одно из маминых любимых словечек и одно из тех, что особенно не нравились Сашке.

«Практично». Совсем не так важно, как «красиво».

Первое и главное, что она оценила, впервые ночуя в собственной комнате, – это возможность не спать.

В тайном ночном бодрствовании без взрослых было нечто приятное настолько, что в животе что-то приятно щекотало, словно в предвкушении подарка. Никто не знал, что она не спит.

Никто.

Пока не появился мальчик.

В ту ночь она хотела еще раз рассмотреть содержимое собственного шкафа. Лампу включать было опасно, так что, отдернув занавеску, чтобы в комнате стало хоть немного светлее, Сашка на ощупь перебирала свои сокровища: погладила бархатное платье, поправила школьную юбку и на всякий случай проверила, на месте ли шуршащий пакет с новым купальником. Скорей бы лето.

От новенького шкафа приятно пахло деревом, дверцы открывались бесшумно, гладкие круглые ручки напоминали матово-белые леденцы.

Сашка уже отвернулась, чтобы, наконец, отправиться в постель и уснуть уже по-настоящему, как что-то толкнулось в дверцу изнутри.

Сашка нахмурилась: ничего большого, что могло бы упасть, там не было.

Дверца чуть приоткрылась, и из шкафа вышел мальчик.

Сашка была настолько потрясена, что даже не закричала. Только таращилась, раскрыв рот, как выброшенная на берег рыба, и вытягивала шею – как дура.

– Привет, – сказал мальчик еле слышно. – Не бойся.

Сашка поморщилась: бояться – это не про нее, кем бы ни был незваный гость. Поэтому она шагнула ему навстречу и, сложив на груди руки, спросила:

– Ты кто такой?

Он рассмеялся – тихо, но Сашка словно поймала эхо этого смеха у себя в голове – звонкого, искреннего, заразительного настолько, что невольно улыбнулась.

– Я рад, что ты не боишься.

– За стеной мама с папой, – пояснила Сашка на всякий случай.

– Знаю.

Он был одет в летние шорты и футболку, а лица в темноте толком нельзя было разглядеть. Волосы, кажется, светлые, зачесанные на косой пробор, сам – чуть выше нее, но, пожалуй, не старше.

Он неторопливо прошелся по комнате и беззастенчиво уселся на пол.

– Так ты кто? Говори, или я уже закричу, – велела Сашка.

– Не кричи. Я Петька. Довольна?

Сашка хмыкнула. Она села напротив него, натянув на колени длинную ночную рубашку.

– И чего тебе надо, Петька?

– Ничего, – просто ответил он. – Просто подумал, мы могли бы подружиться.

Сашка оценивающе посмотрела. В Петьке определенно было нечто, что ей сразу понравилось. Но спешить не стоило.

– И как ты попал в шкаф? Влез днем?

Он снова рассмеялся. Даже в темноте Сашка заметила блеск его глаз, словно они излучали какое-то едва заметное, но свое сияние.

– Я не из шкафа.

– А откуда?

– Из ниоткуда.

Стук в дверцу шкафа раздавался каждую ночь. Сашка велела ему не вылезать без особого приглашения, а также – сразу отправляться назад, когда ей захочется спать. И то, что он соглашался на все ее условия так легко, без споров, и нравилось, и настораживало. Сколько Сашка ни наблюдала за мальчишками, эти наблюдения подсказывали, что мальчишкам не свойственна такая уступчивость.

С другой стороны, Петька обычным мальчишкой и не был. В нем было нечто необъяснимо притягательное, их разговоры шли так легко, словно они были когда-то знакомы да потом разъехались, а сейчас встретились снова. Сашка рассказывала ему о школе и городе, о маме, папе, о том, что ей нравится и что не нравится, что она видела сегодня и куда отправится завтра.

Петька смеялся, хмурился, Сашке отчаянно хотелось разглядеть его лицо при свете, но Петька запретил включать лампу.

– Почему? – как-то спросила Сашка.

Он пожал плечами:

– У тебя есть свои правила. У меня – свои. Я же не появляюсь из шкафа без приглашения.

Поразмыслив, Сашка рассудила, что это справедливо, и нехотя, но смирилась.

– И родителям обо мне не говори.

Сашка фыркнула. Сказать про Петьку маме или папе могла бы только дура.

Или трусиха, как Светка.

Своя комната – на то и своя, чтобы в ней происходило только то, о чем знаешь лишь ты.

Сегодня они устроились на новеньком ковре, который папа купил Сашке в минувшие выходные. Нежно-кремового цвета, с густым ворсом, приятно щекотавшем голые ступни. Ходить по нему – наслаждение. Лежать на нем – тоже.

Мама, конечно, сказала, что он слишком светлый и потому непрактичный, и от этого наслаждение обладания им было вдвойне приятно. Но в чем-то мама была права.

– Снимай ботинки! – велела Сашка гостю. – У меня ковер.

– Это я заметил. – Он послушно разулся и аккуратно поставил ботинки возле шкафа. – Как дела?

Петька всегда интересовался ее жизнью, притом совершенно искренне. От этого рассказывать ему все было легко.

– Нормально. – Она растянулась на ковре, уставившись в потолок. – Только Светка достала.

– Что на этот раз? – Сашка уловила в Петькином голосе насмешку и насупилась.

– Не скажу. Просто она дура, вот и все.

– Не говори, – опять согласился он.

– Ты как… – Сашка не нашла слова. Как кто? Как девчонка? Это прозвучало бы оскорбительно, особенно для нее самой. В том, чтобы быть девчонкой, нет ничего, кроме преимуществ.

– Как что?

Сашка перекатилась на бок и едва не отпрянула: Петькино лицо оказалось неожиданно близко, так близко, что все слова вылетели у нее из головы.

– Как… кефир, – почему-то сказала она, чувствуя, что ляпнула глупость, и тут же попыталась исправить оплошность: – Такой же… бесформенный.

От мысли о кефире с его мерзким, пощипывающим язык вкусом, Сашка скривилась.

– Так вот что ты обо мне думаешь.

– А как? Всегда со всем согласен.

Он помолчал. Сашка даже в темной комнате чувствовала, что он разглядывает ее лицо. Она смутилась, скосила глаза вниз и пошевелила пальцами ног, ощущая мягкое тепло ковра.

– А хочешь проучить Светку? – спросил Петька каким-то совсем другим голосом.

Сашка почему-то не осмелилась ответить.

– Я расскажу, что делать.

Сашка наконец подняла взгляд и вздрогнула.

В темноте его глаза сияли как звезды.

С высоты пятнадцатого этажа машины, деревья, скамейки на детской площадке во дворе казались миниатюрами макета. Ольга думала, что отсюда должен был виден весь город, думала и боялась смотреть в ту самую сторону.

Но город был огромен, и Оля даже не предполагала насколько. Вдобавок кругом стоял частокол таких же небоскребов местного пошиба, и самое дальнее, что она могла разглядеть в просветах между летящими вверх стенами, – крошечный кусочек парка.

Что ж, это было хорошо, даже замечательно. Новый район ничем не напоминал тот, в котором Оля провела свои первые десять лет – с низкорослыми хрущевками, серенькими дворами и вонючими подъездами.

Казалось, что они приехали не в новый район, а в другой город, как и говорил муж, когда убеждал ее вернуться.

Пятнадцать лет назад Оля вышла замуж за ничем не примечательного, но влюбленного в свое дело молодого историка. Поселились в маленькой квартире, доставшейся Антону от бабушки. Утром каждый уходил на работу, вечерами, прильнув к мужу, Оля слушала сплетни о королевском дворе, байки о жизни какого-нибудь солдата богом забытого полка, сопереживала любовным разочарованиям жившей в семнадцатом году фрейлины.

Жить маленькой семьей, без гнета вины и памяти о прошлом, без присмотра отца и матери, жить просто и в согласии казалось – точнее, и было для нее – настоящим счастьем.

– Олька, святая ты простота, – снисходительно говорили девчонки на работе.

Выйти замуж за историка – так себе удача.

Взгляды их изменились, когда, неожиданно для всех, Антон получил предложение работать для телевизионной передачи «Тайны прошлого». Тогда Ольга даже не задумалась о том, как изменится их жизнь, просто порадовалась за мужа.

А теперь она обозревает огромный город с высоты пятнадцатого этажа, завернувшись в мягкий халат и неспешно прихлебывая кофе с щедрой порцией сливок.

– Олененок, без вас я не поеду, – тихо уговаривал муж, пока в голове у Ольги билось одно: назад-назад-назад, нет-нет-нет. – В большом городе все лучше: инфраструктура, образование, медицина, развлечения. Сашка пойдет в хорошую школу, возьмется за ум.

– И еще там архив, – тихо уточнила Оля.

Центральный архив: пленки, книги, газеты, дневники, мемуары фрейлин, полные ящики писем и тайные комнаты засекреченных дел. Просто улей с медом.

Внутри сжималось кольцо.

– И архив, – кивнул Антон и погладил ее по руке. – Будем жить в другом районе, в новостройке. Ты словно переедешь в другой город, – обещал муж.

Что ж, он в конечном итоге всегда оказывался прав.

Квартира действительно была хороша. Хозяин, кажется, обрадовался, что нашел таких жильцов: интеллигентную семью из сценариста, домохозяйки и их очаровательной дочери, которая могла быть действительно очаровательна, но только когда сама того хотела.

Оля вздохнула, разминая плечи, наслаждаясь тишиной. Побродила из угла в угол, смахивая несуществующую пыль. Роль домохозяйки была непривычна, и она не знала, чем себя занять, а точнее, избегая того единственного по сути дела, которое стоило бы сделать, сделать прямо сегодня, чтобы вычеркнуть его из списка и облегчить душу.

Она взялась за телефон, чтобы прогнать мысли об этом деле, и он, точно почуяв ее настрой, тут же завибрировал в руке.

Настроение испортилось моментально, но игнорировать этот звонок было бессмысленно и по-детски.

– Привет, мам, – сказала она как можно естественнее.

– Привет. Как устроились?

– Хорошо. Квартира большая. Светлая. Две комнаты. Пятнадцатый этаж… – Оля перечисляла все, что приходило на ум, ожидая, когда мать перейдет к делу.

– Голова-то не кружится?

– Нет. Район приятный. Много зелени, – сказала Оля, вспоминая клочок парка, виднеющегося из окна. – Сашка пошла в гимназию. Будет учить три языка.

– Это хорошо. Я рада, – отозвалась мать без всякий эмоций. – Как на кладбище?

Оля задержала дыхание. Вот оно.

– Еще не ездила.

– Почему? – Оле показалось, что трубка в руках покрывается коркой льда. – Насколько я помню, на работу тебе ходить не надо.

– Мама!

– Что? Ты там уже две недели, не могла найти час?

– Я как раз собиралась.

– Я поняла, – сухо сказала мать и замолчала.

Оля отсчитывала секунды.

– Мам, я съезжу.

– Не сомневаюсь, – отрезала мать. – Цветы купи приличные. Приличные, слышишь? И сухие не ленись убрать, лопатку возьми.

– Хорошо.

– Пришлешь фото.

– Мам, ты серьезно?

– Как ты думаешь? Могла бы – сама бы съездила, не поленилась, нашла бы время. На тебя положиться нельзя.

Оля бросила телефон на диван. Казавшийся теплым и оранжевым, осенний свет поблек, и она только заметила тяжесть набухшего холодной сыростью неба, серые стены домов, маслянистый привкус сливок на языке.

Этот разговор она могла бы воспроизвести почти дословно даже без всяких звонков, но все равно он выбил из колеи.

Она съездит на кладбище, но уж точно не сегодня, с неуместной мстительностью подумала Оля. А тогда, когда сама соберется.

А сегодня – она обвела взглядом комнату – сегодня она просто полежит на диване, завернувшись в мягкий халат. Потом заберет Сашку из школы. Они сходят в кафе. Точно. Она будет нормальной мамой.

Сашка ерзала на ковре, ожидая, когда дверца шкафа приоткроется.

Новости бурлили в ней, поднимаясь молочной пенкой, грозя вот-вот выкипеть, перелиться через край. Что за день был сегодня, что за день!

Странное ощущение щекотки, бегущей от кончиков пальцев к горлу, хлынувший в лицо жар и спокойное сытое удовлетворение среди всеобщей паники сменялись калейдоскопом.

Проучить Светку оказалось очень просто. Эта дурочка оказалась зависима от маленькой штучки, похожей на причудливую курительную трубку. Вытащить ее из клетчатого рюкзачка было проще простого, а уж раздразнить Светку – тем более.

Например, схватить мячик на физкультуре, всем своим видом показывая, что Светке за ней не угнаться, и это было правдой: Сашка всегда бегала быстро.

Светка бросилась за ней, пытаясь схватить снова и снова, когда ее глупое щекастое лицо пошло пятнами, глаза расширились и она разинула рот, пытаясь втянуть воздух.

Сашка с интересом смотрела, как Светка осела на пол, точно кулек с тряпками, руками схватилась за горло и стала разевать рот, втягивая воздух с дурацким присвистом.

Физручка, на бегу набирая номер на своем мобильнике, громко крикнула:

– Ингалятор! Быстрее!

Светку окружили, кто-то тащил ее рюкзак, по полу покатились блестящие ручки, выпала и раскрылась тетрадка, шлепнулась блестящая упаковка жвачки, но ингалятора не было.

Сашка смотрела прямо в ее белое от ужаса лицо, ощущая незнакомое до этого удовольствие полного контроля и власти над происходящим. Центром всего происходящего была именно она, а не Светка, и никто, кроме нее, здесь об этом не знал. Быть причиной чей-то беспомощности оказалось совершенно упоительно.

Светка лежала на полу, вытаращив глаза и разинув рот.

Сашка втянула воздух и закрыла глаза, в застоявшемся воздухе школьного спортзала ей хотелось различить и запомнить запах страха.

В зал уже прибежала медсестра, и тогда Сашка отвернулась и бросила мяч, попав точно в центр нарисованной на стене мишени.

Никто этого не заметил, но теперь Сашка знала: не обязательно быть у всех на виду, чтобы управлять событиями.

И это знание оказалось намного приятнее вида поверженной соперницы.

После уроков ее, как обычно, ждала мама. Только сегодня она не пришла пешком, а приехала на машине и почему-то надела серое пальто, которое надевала в гости, и губы у нее были подкрашены, не ярко, но заметно. Вдобавок она предложила поехать не домой, а в кафе, словно каким-то образом прознала о Сашкином триумфе.

В кафе их усадили за столик у окна. Сашка отметила свою победу великолепным клубничным коктейлем.

– Ты сегодня какая-то тихая, – заметила мама. Она заказала кофе, а к нему взяла сразу три эклера с разной глазурью: коричневой, оранжевой и белой. – Что-то случилось в школе?

Сашка втянула в себя коктейль, глядя, как по трубочке ползет густая бледно-розовая жидкость. Взглянула на маму.

Та откусила сразу половину белого эклера, вымазав кончик указательного пальца белым кремом, который хотелось слизнуть.

Мама смотрела не на Сашку, а в окно. Там, огибая и толкая друг друга, торопились по своим делам прохожие.

Сашка склонила голову набок.

– Нет, ничего не случилось. Хочу еще коктейль.

Мама отвернулась от окна.

– Конечно, – вздохнула она. – Давай попросим меню.

Хотя мама была в необычайно хорошем настроении, и даже настолько, что после кафе они прошлись по первому этажу сверкающего торгового центра, где она купила себе духи, а дочери – расческу с переливающейся ручкой, Сашка решила помалкивать.

Она была уверена, что история про Светку, рассказанная даже без подробностей, мигом выбьет из мамы веселое настроение, которое посещает ее нечасто.

Мама пустится в длинные рассуждения о Светкином здоровье и, чего доброго, пожалеет ее.

Ну нет. Есть только один человек, который поймет ее в полной мере.

– Откуда ты все это знал? – спросила она, когда Петька вышел из шкафа, как всегда дождавшись приглашения. – Про ингалятор и прочее?

Петька дернул плечом. У него были свои привычки, и Сашка уже их изучила. Другие люди пожимали плечами, а Петька всегда чуть приподнимал одно – правое. Задумавшись, он запрокидывал голову, словно искал ответ на потолке, или постукивал пальцем по подбородку.

– Что еще ты знаешь и о ком?

– Не все сразу, – тихо рассмеялся Петька.

– А когда?

– Всему свое время.

Сашка нахмурилась. Мысль о том, чтобы поскорее узнать все секреты и слабые места одноклассников, казалась слишком заманчивой, чтобы откладывать на потом.

Они лежали голова к голове в темной комнате.

– Слушай, Петька, – начала Сашка, помедлив, прежде чем все же спросить: – А про мою маму ты тоже что-нибудь такое знаешь?

Просто великолепно! Лучшего дня для поездки на кладбище невозможно было выбрать, но Оля решила действовать из принципа: чем хуже, тем лучше. С раннего утра зарядил дождь, и к моменту, когда она отъезжала от школьного двора, раздражающая морось переросла в настоящий осенний ливень – затяжной и холодный.

Оля включила обогрев и радио: салон наполнили звуки джаза. Глубокий голос Нины Симон успокаивал и согревал душу, а печка – озябшие руки.

У ворот кладбища Оля выскочила в ледяную раскисающую грязь и, укрывшись зонтом, купила белые розы.

Она всегда покупала их, не особенно задумываясь. Розы, в сущности, были воистину королевами цветочного двора, удивительно подходили ко всему: к радости и скорби, любви и печали. Возможно, мать имела в виду под пошлостью именно это. Но ее здесь не было.

И потом – Нина не отдавала предпочтение никаким цветам. Если вообще их любила. Она, кажется, не получила за свою короткую жизнь ни одного букета.

В такой час и такую непогоду Оля предсказуемо оказалась единственной посетительницей кладбища и упрямо продолжала идти сквозь стылую слякоть. Даже в ботинках ноги ощущали идущий от земли холод.

Могила виднелась издалека, резко выделяясь на фоне однотипных скромных крестов и безрадостных гранитных монолитов.

Мать настояла на роскошном памятнике: огромный ангел горестно уронил голову на руку, вечно оплакивая потерю. Дождь слезами катился по сероватому мрамору отрешенного лица, потеки грязи ползли по распахнутым крыльям.

В детстве он скорее пугал и подавлял Олю, чем успокаивал и уж тем более – утешал. Но сейчас он казался меньше и как-то проще, чем помнилось. Смотреть на него было приятнее, чем на лицо, перенесенное с фотографии. Мастер, пожалуй, слишком старался, и в этом юном лице, изображенном филигранно и со знанием дела, было трудно разглядеть черты сестры.

Оля положила розы на скамейку, стряхнув листья и ветки. Заранее смирившись с тем, что вымокнет насквозь, затянула капюшон, извлекла из пакета маленькую лопатку и грабельки, купленные вчера в магазине низких цен специально для этой цели.

Сколько лет здесь никто не был?

Мать ездила на могилу дочери фанатично, сначала – каждую неделю. Оля покорно сопровождала ее. Как оруженосец тащила пакет с лопаткой, хлебом, цветами, водкой. Поездка туда и обратно с непременным заходом в церковь занимала восемь часов, то есть целый день. Пока ее одноклассники дожидались выходных, Оля желала лишь одного: чтобы завтра снова был понедельник – день, когда до мутного тяжелого воскресенья оставалась еще неделя.

Отец предпочитал не ездить вовсе.

– Я прекрасно помню свою дочь, и я ей больше не нужен, – отрезал он матери, когда она в очередной раз собралась к Ниночке.

Он увез их из этого города почти насильно, когда понял, что визиты матери на кладбище больше напоминают походы на рабочие смены, чем на скорбь.

Ноги уже подводили ее, но она все ездила и ездила на кладбище, даже когда Оля, наконец, осмелилась отречься от почетной роли оруженосца, съехавшись с Антоном, и пакеты с хлебом, водкой и лопатками приходилось таскать самой. Потом здоровье совсем испортилось, и добираться дальше магазина стало трудно. Сколько лет назад это случилось?

Оля не могла посчитать. Она положила розы на прибранную могилу, протерла мраморные крылья и руки стража и выпрямилась.

Воздух здесь был чистым и влажным и с каждым вдохом словно промывал легкие изнутри.

Странно, что здесь и сейчас, спустя столько лет, стоя в одиночестве под потоком холодного дождя, который вымочил пуховик насквозь, она впервые не ощутила того тяжелого кома вины, стыда и ужаса, что таскала сюда когда-то каждую неделю и что был стократно тяжелее пакетов, которые она волочила.