Текст книги "Сборник "Самая страшная книга 2014-2024" (СИ)"

Автор книги: Юрий Погуляй

Соавторы: Майк Гелприн,Николай Иванов,Максим Кабир,Дмитрий Тихонов,Оксана Ветловская,Ирина Скидневская,Елена Щетинина,Лариса Львова,Юлия Саймоназари,Лин Яровой
сообщить о нарушении

Текущая страница: 277 (всего у книги 353 страниц)

– Звать-то тебя как, мил человек? – спросила баба Шура, с прищуром разглядывая его.

– Геннадием кличут, – ответил он сиплым голосом и выпрямился.

Шагнул к замершей в дверях кухни старушке и протянул узкую ладонь. Та осторожно пожала ее и тоже представилась:

– Сан Сановна я. А так все бабой Шурой зовут.

– Ну а ты, пацан? Как тебя звать? – Гость повернулся к Ваньке. – Дядя Гена я. Будем знакомы?

– Ваня, – по-мышиному тихо отозвался мальчик и опасливо пожал протянутую ладонь незнакомца.

Она была по-прежнему холодной, сухой и мозолистой. Баба Шура тем временем наполнила горячим чаем большую кружку, наложила в миску побольше каши и поставила на стол для гостя.

– Садись к столу, угощайся, Геннадий. Чем богаты…

Тот кивнул вместо благодарности, шумно подвинул стоящий неподалеку табурет и склонился над тарелкой. Ванька завороженно следил за тем, как гость жадно ел. Глотал, почти не пережевывая, словно пытался забить огромную пустоту внутри себя.

– Ты сам-то откуда будешь? – спросила Сан Сановна.

Незнакомец на мгновение перестал жевать, будто задумался, облизнул потрескавшиеся губы и ответил:

– Из Свердловска.

– Далече, – покачала головой старушка. – А в наши края-то как тебя занесло?

– На охоту приехал. И попал в буран. От остальных отбился, следы замело, к лабазу выйти не получилось. Думал, все, хана мне. Ходил, ходил, а когда уж околеть собрался, вижу, свет среди деревьев. Ты мне, мать, вот что скажи: далеко отсюда до райцентра?

– Не шибко далеко, если летом. А сейчас зима. Если по льду через реку, то напрямки отсюда километров десять будет. Тебя ж, поди, ищут, мил человек.

Незнакомец заметно вздрогнул, оглянулся на старушку. На его лице мелькнула тревожная тень и тут же растаяла.

– Ищут, наверное, – хмыкнул он и задал встречный вопрос: – Так что же, иначе ни вы, ни к вам никто попасть не может, кроме как по льду и пешком?

Сан Сановна помолчала, словно обдумывала ответ.

– На лыжах добежать можно, коли молод и сил много. Только ты, гляжу, и лыжи свои где-то в тайге оставил.

– А как же ты, мать, тут одна с пацаном-то управляешься? Помогает кто?

– Да вот так, помолясь, и управляюсь! – уклончиво ответила баба Шура.

Она вышла в сенцы и вскоре вернулась с тюфяком. Расстелила его на полу возле печки.

– Ты уж не серчай, мил человек, я тебе здесь, в кухне постелю. Больше тебя некуда разместить.

– И на том спасибо, мать! – Геннадий улыбнулся, обнажив крупные, желтые, в коричневатых бороздках зубы.

А позже, лежа в кровати, укутанный одеялом и ночной тьмой, Ваня никак не мог заснуть. Все прислушивался к сонному похрапыванию гостя за стенкой

и гадал: не голодуша ли это под видом человека пробрался к ним в дом? Вспоминал, как жадно дядя Гена набросился на еду, закидывал в рот полные ложки и зыркал по сторонам голодным псом. И явился он незнамо откуда. Лес ведь кругом. А бабуля сама говорила, что голодуша из лесу приходит, бродит с голодным зверем вместе, а потом к человеческому жилью приходит. Что же теперь будет? Неужели голодуша все их припасы зимние съест, а потом и за них с бабушкой примется?

Сан Сановне тоже не спалось. Грызла сердце тревога, скребла душу острыми когтями, лишала сна. «Не охотник это, – думала старушка, прислушиваясь к хищному завыванию ветра за окнами. – Лихого человека привело к нам. Не дала ему ранняя зима в лесах отсидеться. Господи милостивый, коли не уберег ты нас, так хоть дай сил одолеть напасть. Спаси и сохрани в час испытаний!»

Она проснулась, когда ночная тьма уже успела полинять, разбавленная поздними зимними сумерками. Охнула удивленно и раздосадованно, выбралась из постели и торопливо оделась, спеша затопить печь до того, как зимняя стужа выдует остатки тепла из дома. На пороге кухни Сан Сановна на мгновение замерла в испуге, заметив темный силуэт у окна, но тут же вспомнила про вчерашнего гостя. Он застыл, чуть пригнувшись, как волк, собирающийся прыгнуть на неосторожную добычу, и, отодвинув край занавески, что-то внимательно изучал на улице.

– Утро доброе, мать! – произнес он, не поворачивая головы. – Улеглась вроде непогода.

– Вот и ладно, – отозвалась женщина, затеплила свечу и склонилась к печи.

– У вас что же, больше никто в деревне не живет? – поинтересовался Геннадий. – Смотрю, в других избах ни света нет в окнах, ни дыма из трубы.

– Почему же? Живут. Зимуют не все. Молодежь в город подалась за заработком и хорошей жизнью. Стариков за собой увезли. По весне многие вернутся.

– Получается, ты здесь всю зиму одна с внуком кукуешь? И что же, о вас не вспоминает никто?

Сан Сановна оглянулась на гостя. Встретилась с его колючим взглядом. Отблески свечи плясали в его зрачках, как хищные огоньки в глазах голодного зверя. На сердце вдруг похолодело. Никогда ей еще не было так страшно от мысли, что о ней действительно и вспомнить-то некому. Был сын, погиб в семьдесят пятом, уже пятнадцать лет как в могиле. Невестка и раньше ее не жаловала, а как овдовела, так вообще забыла, как звать-величать. Олька вот вспомнила, да и пропала. Почтальонша – и та пенсию последний раз три года назад приносила. А потом взбаламутилась и отказалась крюк через реку делать ради двух стариков. Так им и приходилось со Степаном самим за реку на почту ходить за причитающимся. А зимой – и вовсе про пенсию забывать.

– Ты бы, мил человек, дровец мне принес. В сенцах лежат сбоку от двери, – ушла от очевидного ответа Сан Сановна.

Геннадий встал, распрямил плечи, потянулся до хруста и вышел. «Господи, дай мне один день, – мысленно попросила женщина у потемневшего образа. – О многом не прошу, лишь о дне сегодняшнем. Дай сил прожить его и убереги от лихих напастей и бед. Спаси и сохрани нас, грешных, и не оставь в немилости!»

– Мне б пожрать чего-нибудь. – Геннадий оказался рядом внезапно. Подкрался, как хищник на мягких лапах. – Живот с голодухи подводит.

Он наклонился и вывалил на пол охапку поленьев.

– Обожди, мил человек, печь растопится, тогда уж и завтрак будет. Проспала я сегодня. Поздно топлю.

Сан Сановна склонилась к печному жерлу, глядя, как огонь робко пляшет на поленцах, взбирается все выше, все смелее тянет вверх горячие языки.

– Вот и слава богу! Разгорайся, родимая, – привычно сказала она печи, отгораживаясь от жаркого пламени заслонкой. Получив ее одобрение, оно загудело, затрещало, жадно поглощая дровяное подношение и даруя взамен тепло.

Геннадий прошелся по кухне, заложив руки за спину, вышел в сенцы снова и вскоре вернулся, с хрустом откусывая от крупного желтого яблока. Второе он держал в другой руке. «Уже и не спрашивается, – подумала Сан Сановна. – Хозяином себя почувствовал».

За завтраком, глядя, как дядя Гена жадно поглощает кашу и рвет зубами край булки, Ваня то и дело ерзал на табурете, решая непростую мысленную задачу: кого же привела нелегкая к их порогу? Голодушу или обычного заблудившегося человека? Не найдя ответа на вопросы, мальчик решился на разговор:

– Дядя Гена, а ты очень голодный?

Гость замер на мгновение, даже жевать перестал, потом молча кивнул.

– Поблуждаешь по лесу с мое – не так еще оголодаешь, – ответил он чуть погодя и подмигнул.

– А в лесу ты что ел? – задал Ванька животрепещущий вопрос.

– Консерву жрал, – осклабился Геннадий.

И от этой улыбки, демонстрирующей крупные коричневатые зубы, от острого, холодного взгляда, от его узловатых пальцев с желтоватыми ногтями, подведенными черным ободком, сжимающими краюху хлеба, Ванька ощутил вдруг дурноту.

– А где ты в лесу консервы взял? – допытывался мальчик.

– С собой взял, потому и были.

Он пронзил Ваньку цепким оценивающим взглядом, поскреб задумчиво заросший темной щетиной подбородок и заметил:

– А ты любознательный, пацан. Не скучно тебе здесь вдвоем с бабушкой?

– Нет, – поспешно ответил Ваня, отчего-то испугавшись этого внезапного вопроса.

– Ванюшко, – встряла в разговор Сан Сановна, – идем-ко, пособишь мне во дворе.

– Может, лучше я? – Геннадий привстал со своего места.

– Не надо. Ванюшко знает, что делать, приноровился уже.

Ванька с заметным облегчением выскользнул из-за стола. Гость недовольно цыкнул зубом, по-волчьи окинув хозяев настороженным взглядом, и тоже неторопливо поднялся из-за стола.

– Нехорошо как-то сидеть, когда другие работают. Не по-людски, – сказал он. – С вами пойду. Вдруг тоже на что сгожусь.

В сенцах вкусно пахло яблоками, лежащими в коробе с сеном. И, пока все одевались, гость непринужденно выцепил одно и с хрустом надкусил. Пожевал задумчиво и вытащил еще одно про запас. Сан Сановна толкнула маленькую дверку, ведущую из сенцов в пристройку, куда на зиму переезжало небогатое хозяйство: коза, козел и десяток куриц с петухом. Ваня поспешил следом за бабушкой, опасаясь оставаться наедине с прожорливым гостем, но и тот не желал отставать и увязался следом.

Пока бабушка с внуком привычно трудились, насыпая корм для куриц, выкладывая в ясли сено для коз, Геннадий стоял в стороне, доедая яблоки, и с интересом наблюдал за ними. «Пособить вызвался, а сам – ничуть не шевелится, – думала Сан Сановна, украдкой поглядывая на мужчину. – Только и знает, что ест, голодуша чертов. Так и подъест все наши припасы, будь он неладен. Принесла его нелегкая в наши края. Как только добрался по снегу? Лагеря-то поди в десятках километров отсюда. А он, окаянный, теперь и не стронется никуда до весны. Будет отсиживаться. Ни зимой, ни по весне никто его искать-то уже не будет. Подумают, что околел в лесу, а он – вона, у нас зазимовал».

Геннадий, будто уловив некоторые из ее мыслей, оторвался от стены, которую подпирал, прошелся по хлеву, выцепил из гнезда пестрое куриное яичко и, стукнув о доску, запрокинул себе в глотку. Золотистый желток канул в разинутый рот как в бездну. Гость жадно облизнул губы и, перехватив серьезный внимательный взгляд мальчика, подмигнул. Ваня смутился, отвел глаза и подвинулся ближе к бабушке.

«Бабушка, а долго у нас еще дядя Гена гостить будет?» – спросил как-то шепотом Ваня. К тому моменту минуло три недели, как пришлый жил у них в доме. Зима уже вступила в полную силу, намела сугробов, установила лед на реке, застудила, завьюжила. «Да кто ж его знает, – шепотом ответила баба Шура, лежа рядом с внуком на кровати возле теплой печи. – Куды ему по такому-то снегу? Вона сколько навалило! Теперь уж пока не начнет сходить…» Она украдкой вздохнула, не слишком веря собственным словам. Никуда этот человек не спешил, а скорее хоронился от лишних глаз, и лучшего места, чем эта деревенька среди глухого леса, было не найти.

«Господи, дай мне один день, – вела Сан Сановна привычную неслышную беседу с Богом, одеваясь в плотном предрассветном сумраке. – О многом не прошу, лишь о дне сегодняшнем…» Из кухни доносилось шумное дыхание и похрапывание лихого гостя, будило тревогу в душе женщины. Нет у них с Ванюшкой иной защиты, кроме Господа. Лишь бы самим не оплошать. Баба Шура запалила свечу, накрыла стеклянным колпаком, и пламя сразу осмелело, вытянулось вверх и перестало дрожать. В окошки еще заглядывала ночь: синяя, ясная, глазастая, вооруженная тонким серпом молодого месяца. Сан Сановна повернулась к ней спиной и вышла в кухню, унося с собой трепетный свет свечи под стеклянной колбой.

Геннадий спал, раскинувшись на тюфяке. Одеяло сползло с груди, обнажив лик Богородицы, синеватый, будто живой в трепетном свете свечи. Рядом раскинула крылья птица, парила в такт сонному дыханию. Сан Сановна отвернулась, в красном углу затеплила лампадку перед иконой, перекрестилась: «Господи, Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй нас, грешных!» Отошла к печи, склонилась, выгребая остывшую золу, складывая в жерло новые дрова. Когда осмелевший огонь поднялся, заплясал на поленьях, испуская первые струйки тепла, баба Шура закрыла заслонку и тихонько направилась в сенцы, где ее встретила прохлада и острый запах антоновских яблок.

Кто-то тронул ее за руку в полумраке, и Сан Сановна испуганно вздрогнула.

– Ба, я с тобой! – услышала она шепот.

Ванюшко проснулся и прибежал следом за ней. Неуютно ему наедине с гостем оставаться.

– Идем, идем, Ванюшко! Одевайся, милое мое.

Мягкая темнота сарая пахла сеном и кисловатым запахом куриного помета. Сан Сановна поставила свечу на полочку возле двери и поманила кур:

– Тип-тип-типоньки!

Склонилась к корыту, насыпая зерна. Куры зашевелились, спрыгивая с насеста, подскочили к кормушке, торопливо выхватывая оттуда пищу. Баба Шура выпрямилась, озадаченно хмурясь.

– Ба, а где остальные куры и петька? – озвучил ее мысли правнук.

Она не спешила с ответом. Обошла хлев, заглянула в загон к козам. Нашла лишь ворох перьев и больше ничего. Страх погладил душу ледяной лапой, заставил поежиться.

– Видать, лиса озоровала, – ответила баба Шура.

– Лиса, что, их съела? – переспросил Ванька, и его голосок тревожно зазвенел.

– Да, милое мое, съела, проказница. Надо бы по свету глянуть, где она лаз подрыла, как пробралась.

Старые сказки, слышанные так давно, что в них не верилось, разом ожили в памяти. Сказки про тех, кто всегда оставался голодным, и этот голод вынуждал их есть без насыщения. Про ужасы, что чинили эти голодные, кочуя от места к месту, по лесам и болотам, от деревни к деревне, от дома к дому. Сан Сановна незаметно перекрестилась, гоня от себя дурные воспоминания. Прошла в глубину сарая, сняла со стены короткие широкие лыжи.

– Ну-ко, Ванюшко, пособи-ка мне, подержи свечу, – попросила правнука.

– Бабуль, а что это? Зачем?

– Лыжи. По снегу ходить и не проваливаться. – Сан Сановна проверила кожаные ремни, убедилась в их прочности.

– А куда ты пойдешь?

– Мы вместе пойдем, – ответила она шепотом. – На-ко вот, примеряй на ногу, я ремешок подтяну.

Ванька, затаив дыхание, смотрел, как бабушка регулирует ремни на широких лыжах, и сердце его стыло от неизвестной тревоги.

– А куда мы пойдем? – также шепотом спросил он.

– За реку. В поселок. Перейдем по льду и тем берегом добежим. До свету завтра выйдем, пока погода ясная стоит и неморозно. Только тихо! – она приложила палец к губам, призывая молчать, но Ванька и сам все понял.

Он проснулся от голода, болезненного сосущего ощущения, угнездившегося под нижними ребрами, тянущего за внутренности, как свирепый зверь. Геннадий поскреб ногтями впалый живот, будто хотел угомонить неприятное чувство. Не получилось. Он поднялся с лежака, накинул свитер, постоял у печи, впитывая ее живое тепло. За окном линяла предрассветная синева. В животе заурчало, завыло проголодавшимся зверем, скрутило так, что мужчина согнулся и зашипел сквозь зубы. Голод требовал утоления – и немедленно. Геннадий прошелся по кухне, заглядывая повсюду. В старом серванте нашел краюху хлеба и нетерпеливо вонзил в нее зубы. Челюсти тут же свело, струйка слюны потекла по подбородку. Хлеб лишь раззадорил аппетит, сделал голод еще явнее, ощутимее. Ему чудился запах мяса, жарящегося на костре. Сочные мясные куски, подернутые местами обугленной корочкой. Розоватый сок, текущий в рот при каждом укусе. Живот скрутила новая судорога.

Геннадий подошел к рукомойнику, плеснул несколько раз водой в лицо, но так и не смог избавиться от наваждения: безмолвный, укрытый снегом лес, языки костра трепещут среди сугробов, словно невиданный цветок; бесформенная туша неподалеку, пятна крови, ярко-алые на белом. И запах… Этот сводящий с ума запах, обещающий сытость и тепло. Саму жизнь после долгих блужданий в зимнем лесу. И мысль: один, он теперь один на многие километры вокруг, зато обеспечен едой на несколько дней, а там, дальше, лишь одна надега – на фарт.

Скрипнула дверь – в избу вернулись безобидные ее обитатели: маленькая жилистая старуха и пацан. Ему дважды подфартило вытянуть козырную. Сначала, когда, почти околевший от холода и голода, он увидел огонек во мраке, и позже, когда в отрезанной от остального мира деревеньке оказалось всего два человека: старуха и мальчишка.

– Доброго утречка! – произнесла бабка, окинув его внимательным взглядом, пацан же молча зыркнул волчонком исподлобья.

– Доброго! – ответил Геннадий, голос спросонья был еще сиплый, пожелание доброго утра прокаркалось вороной.

– Скоро уж и завтрак поспеет, – сказала старуха, подходя к печи. – Наедимся все.

Что-то в ее движениях и в самом голосе настораживало. Чуялась какая-то нарочитость, что ли. А он привык чуйке верить, она его редко когда обманывала. Не было бы чуйки, не был бы и он таким фартовым. Геннадий слегка прищурился, оценивая угрозу. Решил, что особо бояться этих двоих не стоит, но ухо востро держать нужно. На всякий случай.

Теплая каша заполнила утробу, легла приятной тяжестью в живот. Голод приутих, ушла щемящая боль из подреберья, оставив лишь странное чувство незаполненности. Геннадий глянул в окно на занимавшийся серый день, белые сугробы, обступившие избу со всех сторон. Место было идеальным, чтобы без тревог пересидеть зиму, а потом уж двинуть дальше. Если бы не этот голод, терзавший нутро, требовавший утолить его пищей. Сытной пищей. Особой.

Снова ощутив внутри пока еще робкое шевеление, Геннадий встал, прошелся по кухоньке, заложив руки за спину, нахохлившись воробьем. Вышел в сенцы, окунувшись в яблочный аромат; он щекотал ноздри, дразнил, раззадоривал. Мужчина торопливо накинул верхнюю одежду и вышел во двор, в чистоту морозного воздуха. Снег сочно заскрипел под ногами, как скрипит плотный кочан квашеной капусты, когда его рубят, чтобы потом съесть с круглой горячей картошечкой, розоватым салом и под водочку. В животе заурчало, что-то шевельнулось сильнее и настойчивее.

Геннадий покрутился возле избы, сплюнул в снег сквозь зубы. Хотелось курить, чтобы хоть горьким дымом унять сосущую жадную пустоту внутри. Он нагнулся, цапнул пятерней охапку снега, отправил в рот, нетерпеливо сглотнул холодную влагу, остудил горящее горло. Снова вспомнил алые пятна на снегу, ноздрей коснулся призрачный запах-воспоминание. Голова закружилась. Геннадий шагнул в сторону, дернул дверь зимнего хлева, одной стеной прижавшегося к дому. На него повеяло теплом и жизнью. Шагнул через порог, и куры с квохтаньем кинулись врассыпную. Не обращая на них внимания, он вытащил из гнезда пару яиц, разбил и одно за другим запрокинул в рот. Зажмурился, чувствуя, как они проскользнули в желудок. Голод чуть стих. «Хорошо, что вторая дверь ведет прямо в избу, – подумал он. – Ночью, как все уснут, я сюда обязательно наведаюсь».

Сумрак лежал меж стволов елей и кедров, путался в хвое пышных растопыренных лап. Грузная фигура пробиралась по глубокому снегу, нарушая тишину хрустом ветвей. Глаза сверкали красным отблеском. Хищно. Страшно.

Голод гнал его вперед, на поиски добычи. Ноздри жадно втягивали морозный воздух, шумно выпуская облачка пара. Под корягой замер зайчишка, вжался в снег, силился слиться с его белизной, но не мог остановить биение сердца, пульсацию крови. Это его и выдало. Он метнулся было в последний миг, надеясь избежать цепких лап незавидной заячьей судьбы, но не смог. Забился, заверещал в ужасе. Хищник ловко скрутил его голову, рванул с хрустом. На снег брызнуло алое, горячее. Тишина всколыхнулась жадным чмоканьем того, кто теперь высасывал кровь из зверька, его тепло, его жизнь.

Вскоре от зайца остались лишь клочья шерсти и обглоданные кости, а голод не утихал. Требовал насыщения. Особой пищи. Сытной. Сладкой. Ароматной. Гнал дальше на поиски. Глаза с красным отблеском шарили по сумрачному безмолвному лесу. Тот, кто попробовал особую пищу, уже никогда не забудет этот вкус. Будет бесконечно желать и искать и не утешится, пока не найдет.

Огонек среди ветвей мелькнул неожиданно, поманил, раздразнил едва утихший голод. Пообещал: иди, здесь тепло и сытно. Темная фигура ломанулась сквозь лес и тьму, стремясь обрести желаемое. Где огонь – там пища. Там жизнь. Там утоление желаний…

Сан Сановна вздрогнула, открыла глаза, глядя в мягкую ночную мглу. Сердце заходилось в тревоге, гнало страх по жилам. Она сделала глубокий вдох, усмиряя биение, приводя спутанные мысли в порядок. Пора! Откинула одеяло, наскоро оделась потеплее. Толкнула спящего рядом Ваньку. Убедилась, что проснулся, и, склонившись, зашептала:

– Пора, Ванюшко, утро скоро. Нам нарано выйти надо, чтоб поспеть. Ночь лунная, светлая. Как раз чтоб идти. Я пойду пока, лыжи готовить буду, а ты одевайся тихонечко да жди. Как стукну в окошко, ты сразу на улицу ступай, да не шуми только.

– Хорошо, – прошептал Ваня, сглотнув образовавшийся в горле ком.

Баба Шура запалила свечу под колбой, перекрестилась и вышла из комнаты, прикрывая светильник краем шерстяного платка. Ванька остался один во мраке, наедине со своими страхами и тревожными мыслями. Он соскользнул с кровати, ощупью добрел до стула, на котором еще с вечера приготовил себе одежду, и начал торопливо одеваться, боясь, что бабушка постучит в окно раньше, чем он будет готов.

Едва переступив порог хлева, Сан Сановна застыла. Сердце замерло, смолкло на несколько мгновений. Мир поплыл, но тут же вернулся на место вместе со следующим ударом сердца. Пламя свечи бросало дрожащие тени вокруг, меняло привычные очертания, скрадывало их. Незваного гостя, сидящего на корточках возле козьего загона, она признала не сразу, скорее почуяла сердцем неладное прежде, чем увидела глазами. Не отрывая глаз от сгорбленной спины, потянулась рукой в сторону, нащупала черенок стоящих в углу вил, потянула к себе. Что-то предательски лязгнуло. Спина Геннадия напряглась, он вдруг резко развернулся, не поднимаясь с корточек. Глаза хищно блеснули в тусклом свете. Его рот был перемазан чем-то темным, как у мальца, тайком евшего густое вишневое варенье, но Сан Сановна сразу поняла, что это такое. Горло стиснул спазм, затошнило. Она втянула носом воздух, привычно пахший скотиной, теперь к этому запаху примешивался еще один, тяжелый, железистый.

– А ну, вставай, ирод! – произнесла женщина, нацеливая на Геннадия вилы. – Мы тебя как гостя приняли, приютили, а ты что творишь?

Гость медленно поднялся, развернулся грудью к старухе, поднял руки ладонями вверх в примиряющем жесте. Осклабился, обнажая неровные темные зубы. И то и другое тоже были перепачканы вишнево-темным.

– Тихо, мать, ты чего? – сказал он, делая осторожный шаг вперед. – Чего взъелась-то? Из-за козла? Так должна понимать, что мы зиму без мяса не протянем. А сойдет снег – сможешь новых купить. И не двух, больше. Будете с мальцом своим жить припеваючи, без базара. Гена Шмыга добро помнит. Ты вилы-то поставь обратно, не дури. Не шутка – опасная вещь.

– А я и не думала с тобой шутки шутить. Враз на вилы-то посажу, только вот сунься. Тут места глухие – не хватятся. А хватятся – так не сыщут. Да и не надо тебе, чтоб хватились.

Геннадий уставился на нее пристальным колким взглядом, сокрушенно покачал головой:

– Зря ты так, мать. С вилами на меня. Разве ж я вас обидел бы? Зачем же ты меня обижаешь?

Он сделал еще один шаг вперед, но Сан Сановна сердито его осадила:

– Не подходи, зараза! Убирайся отсюда подобру-поздорову. Ищи себе другое логово.

Геннадий криво ухмыльнулся.

– Уйду, мать, коли просишь. Навязываться не стану. Только не по понятиям как-то получается: живого человека на мороз как собаку выгонять. Не по-людски как-то. Мне ж с пустым брюхом не выжить. Дай хоть козу заберу, надо ж чего-то жрать в дороге.

– Много просишь, гость любезный, – ответила Сан Сановна. – Котомку с едой я тебе соберу, конечно, как собаку со двора гнать не буду. Но что ты с собой возьмешь – не тебе решать. Поселок ближайший недалече будет. Километров десять отсюда напрямки. Лед на реке давно уже установился – переправишься и дойдешь к вечеру.

– Увязну в глубоком снегу.

– Лыжи возьмешь – не увязнешь.

– Лихо расписала, мать. – Геннадий переступил с ноги на ногу. – Неужели прямо так вот и выставишь из хаты? Нехорошо как-то. Пацану вон своему пример нехороший подаешь.

Он кивнул в сторону двери, ведущей в избу. Сан Сановна оглянулась. Успела увидеть прикрытую дверь хлева, разгадать нехитрую уловку, а в следующий момент гость оказался рядом с ней, выскочил, как черт из кадушки. Баба Шура охнула, почувствовала, как сильным рывком выскользнули вилы из руки. А мгновение спустя в живот впилось острое, обжигающее ослепительно-белой болью.

Взгляд он почувствовал затылком, когда осторожно, чтобы не пораниться, облизывал с острия вил теплую еще, солоноватую влагу. Тело, получив, наконец, желаемое лакомство, пело туго натянутой струной. И вдруг шею и затылок будто пощекотало невидимыми пальцами. Геннадий резко оглянулся. У двери, вцепившись рукой в косяк, замер пацан. Белый овал лица словно плыл в дрожащем сумраке, в огромных, как плошки, глазах мерцало пламя свечи. Он не мигая смотрел на распростертое на полу тело старухи, стыдливо укутанное саваном мрака. Геннадий облизал губы, стер остатки крови со щек рукавом и медленно привстал.

– Баба… – одними губами прошептал малец и попятился.

– Тише, пацан, ты куда? – вкрадчиво произнес мужчина, протягивая к нему окровавленную ладонь. – Стой, мелкий!

Ванька замотал головой, шапка сползла набок и шлепнулась на пол. Мальчик дернулся и кинулся прочь в избу, в сенцы. Геннадий чертыхнулся сквозь зубы:

– Ч-черт! Куда ты собрался, мелкий? Все равно тебе бежать некуда.

Грохоча сапогами, вломился в избу, повернул голову к распахнутой из сенцов на улицу двери. Вышел на крыльцо и слегка зажмурился, глядя на тусклый свет занимавшегося утра. Мальчишка бежал прочь от избы, то и дело увязая в глубоком снегу, всхлипывал и взмахивал руками для равновесия. Как раненая пичуга, спасающаяся от старого кота. Геннадий криво усмехнулся, следя за его потугами к бегству. Он не спешил. Вернулся в кухню, пошарил возле печи в поисках топора. Не нашел. Повернулся к столу и вытащил из выдвижного скрипучего ящика нож, самый большой, какой был у бабки в доме. Попробовал подушечкой пальца остроту и коротко удовлетворенно кивнул. Лишь после этого сдернул с гвоздя свой тулуп, накинул и вышел из дома.

Погоня по глубокому снегу забавляла его. Он видел далеко впереди маячившую фигурку мальчика, неуклюже увязавшего в сугробах. Тот не бежал даже, а скорее плыл, оставляя в снегу неровную борозду. Геннадию было интересно, что же мальчишка задумал, как будет выкручиваться. Детская неловкая фигурка добежала-таки до соседней избы, обогнула ее и скрылась за поворотом.

– Давай, пацан! Поднажми! – хмыкнул мужчина, шагая по его следам.

Мысль о том, что сосунок придумал подстеречь его за углом избы, пришла в голову и тут же исчезла, когда он увидел, что борозда в снегу шла за угол вдоль стены и вдруг обрывалась, точно пацан взлетел. Однако разгадка обнаружилась сразу, как только он дошел до конца борозды и заметил лестницу, утонувшую в снежном покрове. Щенок влез на чердак по приставной лестнице, а потом оттолкнул ее в снег. Только вот чем ему помогут эти уловки?

– Раз-два-три-четыре-пять, я иду тебя искать! – громко хохотнул мужчина.

Лестницу он поднимать не стал, решил найти свой способ попасть в избу и тем самым удивить беглеца.

На чердаке пахло мышами и чем-то еще неприятным, что Ванька поначалу не смог определить, пока не понял, в чьем доме спрятался. А вспомнив, похолодел от нового страха. Вдруг баба Шура не ошиблась, думая, что непохороненный старик Бабурин станет упырем. Вдруг он и вправду стал? Вот учует живого человека в доме и полезет за ним на чердак. Как быть? Наружу нельзя и в доме оставаться страшно.

Он отполз подальше от чердачного окна, в которое так ловко нырнул, оттолкнув ногой приставную лестницу. Прислушался, сидя в сумраке на досках. Снаружи слышался хруст снега, тяжелое дыхание преследователя. Шаги остановились, и с улицы послышался веселый голос:

– Раз-два-три-четыре-пять, я иду тебя искать!

Снег захрустел снова, шаги удалились. Ванька остался в тишине, с гулким биением собственного сердца и частым дыханием. Слух обострился, он слышал далекое карканье вороны в лесу, даже мышиный шорох где-то под досками. Тело, разгоряченное бегом, теперь медленно остывало, и под одежду потихоньку пробирался холод. «А может, выпустить его, упыря этого? – пронзила его злая и отчаянная мысль. – Пусть он дядю Гену заест, а после его можно снова в доме закрыть, как баба Шура делала».

Где-то внизу раздался скрежет, потом громкий треск. Мальчик испуганно вскрикнул и тут же зажал рот ладошкой. Скрипнули доски под тяжелой поступью. Ванька огляделся по сторонам, ища спасения. Тусклый свет едва обозначал горы сена, припасенного дедом Степой когда-то давно для жившей у него раньше скотины. Под коньком крыши были положены жерди от ската до ската, на которых тоже лежало сено. К этим старым запасам вела небольшая лестница, приставленная к балке. Не раздумывая ни секунды больше, мальчик мышью метнулся к лестнице и взвился по ней наверх. Ступени сердито взвизгнули под ним, но выдержали вес детского тела. Колкое, пропитанное давней пылью сено обволокло его. Пыль забила ноздри и рот, защекотала в горле, в носу. Ванька прижал ладонь ко рту, боясь расчихаться и выдать себя. Он замер, прислушиваясь к поступи того, кто расхаживал внизу по избе деда Степана. Шаги остановились ненадолго, потом снова что-то заскрипело, заохало, звук приблизился. Крышка чердачного люка откинулась, грохнула о пол, поднимая клубы слежавшейся пыли. Ванька вздрогнул всем телом и тут же вцепился в балку руками, боясь свалиться вниз, прямо в лапы голодуши.

– Ку-ку, Ванек! – сказал Геннадий, заглядывая на чердак. – Куда спрятался-то?

Ванька зажмурился, он слышал гулкий частый стук своего сердца и был уверен, голодуша тоже его слышит. Шорох шагов стал ближе и вдруг замер.

– Ишь ты, куда забрался! – хохотнул Геннадий. – Слезай давай, побалакаем.

Ванька приоткрыл веки, встретился со взглядом мужчины. Его глаза хищно поблескивали.

– Говорят тебе, слезай, не дури! Ты ж пацан умный, должен понимать, что твоей бабке осталось уже немного. Не сегодня завтра сама бы окочурилась. А мы с тобой мужики, нам мяса надо. Правильно я говорю?

Ванька замотал головой, глотая слезы.

– Ну, как знаешь, – хмыкнул Геннадий. – Сам тебя стащу, но тогда и разговор другой будет.

Он схватился за перекладины лестницы и полез вверх. Ванька сжался, пополз от балки вглубь, на жерди, протестующе прогнувшиеся под его весом.

– Иди сюда, малец! – Мужчина протянул руку и попытался ухватить мальчика. – Не дури!

Старое дерево громко скрипнуло, как будто вскрикнуло от боли, и сломалось с треском. Геннадий обрушился со ступенек вниз. Выругался и сплюнул на пол.

– Ну и сиди, дурик! Все равно долго не протянешь. Замерзнешь и сам свалишься.

Он поднялся с пола и пошел прочь. Ванька вытянул голову вверх, настороженно наблюдая за его перемещениями. Геннадий дошел до чердачного люка и стал спускаться вниз.