Текст книги ""Фантастика 2024-83". Компиляция. Книги 1-16 (СИ)"

Автор книги: Михаил Ланцов

Но сам-то, внутри, в самых глубинах самого себя, в пыльном чулане души, знал – ничего они мне не сделают, ибо мне от них ничего, по сути, и не нужно. Я и влез-то в это все только по настоятельной просьбе Никсы. Ему и ринулся помогать. Из-за него и пахал по двадцать часов в сутки. А теперь его нет. Вот уже год. А я все еще, словно по течению, плыву, барахтаюсь в этом болоте. Гребу изо всех сил, да еще и страну эту тяну за собой. И если вдруг случится так, что эти вот «их императорские» наберутся смелости меня со всех постов уволить, так я только рад буду. Выдохну, наконец, свободно.

Но, нет. Нет у них мне замены. Нет больше никого, кто станет пахать, грести и тащить. И кто точно знает, в какую сторону это все нужно делать. С теми же миноносцами так и вышло: сколько я Краббе – морскому министру об их достоинствах рассказывал, а пока адмиралы в борт торпедой не получили, не верили. Я им про экономику войны. Про то, что одна самоходная мина, даже ценой в две тысячи рублей, все равно дешевле броненосца за шесть миллионов. И что эффективнее будет выстроить сто миноносок, чем десять броненосцев. А они мне: «гордый морской обычай», «демонстрация мощи империи» и прочую чушню. Теперь-то вроде осознали, что пусть лучше наглые наглы «гордо по обычаю» тонут в своих дорогущих стальных утюгах. А флаг… А флаг все равно демонстрируется победителем.

У всех нашлись ко мне дела. Владимир, который не иначе, как его императорское высочество и великий князь, интересовался о возможности получения наличной валюты. Они, знаю, стали активно агентурную сеть в Европе развивать. А это деньги. Все как всегда: шантаж, подкуп и медовая ловушка. А на выходе – сведения чрезвычайной важности. Теперь-то, когда вся старушка Европа телеграфными линиями опутана, передать шифровку «в центр» проще пареной репы.

Константин спрашивал о распределяемых среди купцов импортеров квотах. И на хлеб и на прочее все, что только кайзеровской армии потребно. Предложил ему посоветовать подчиненным связаться с Веней Асташевым, и все разузнать в подробностях. Эти ворота всегда открыты. Отставной гусарский полковник никакого секрета не делает, и информацию готов предоставить по первому же запросу. Он, втихаря от меня, даже изобрел способ, как на чужих поставках зарабатывать. Оплата германского заказа все равно через торговый дом Лерхе производится. Вот Веня что-то там с краткосрочными кредитами мутит. Думает, я не узнаю. Наивный. На него половина его же подчиненных нам с Наденькой докладывает.

Александр собирается в конце зимы в Вену. По приглашению австрийского императора, конечно. Жомейни берет с собой. Тот все еще тешит себя надеждой предотвратить грядущую русско-турецкую войну. Ну и две центрально-европейские державы, оставшиеся вне общей кровавой свалки, всегда найдут повод о чем-нибудь поговорить. О тех же турках, например…

Самое забавное, что единственная из всех регентов, кто обеими руками голосует за войну – это Дагмар. Вроде женщина. Мать. А она везде и всюду мою идею с объявлением Болгарии этаким Дофинэ для наследника престола продвигает. Эти ее женские посиделки, сначала воспринятые в свете чуть ли не как курьез, теперь в значимую силу превращаются. Кем бы ни был вельможа, каких бы политических течений не придерживался, если супруга станет ему ежедневно капать на мозг с одной и той же мыслью, и он, в конце концов, передумает.

Князь Владимир колеблется. Это там, у себя на службе, он жесткий руководитель. А в совете регентов – пассивнее его и не найти никого. Отчего-то он решил, что ему, как директору Имперской Службы Безопасности, заниматься политикой не комильфо. Он все еще немного стыдился своим родом деятельности. Среди военных служба в жандармерии считается чем-то постыдным. Бесчестным. Сплошь и рядом случаются инциденты, когда армейские офицеры отказываются пожать руку офицерам же, но из тайной полиции. Потому Владимир как бы дистанцируется от споров. Держит нейтралитет. И часто голосует так же, как Александр.

Но не в случае будущей войны. Тут он согласен со мной: лучшего случая может больше и не представиться. Нам, России выпал редкий шанс враз и навсегда решить турецкий вопрос. Освободить балканских христиан, обзавестись новыми землями, и заполучить тысячелетнюю мечту славян – черноморские проливы. И никто в Европе ничего нам противопоставить просто не сможет. Особенно, если поездка в Вену пройдет успешно, и Александру удастся договориться с Францем– Иосифом о разделе Балкан.

Владимир – реалист. Он скептически отнесся к идее барона Жомейни решить все миром. А еще князь отлично знал характер министра иностранных дел Австрии – Андраши. И оценивал вероятность успеха нашего барона, как крайне низкую.

Князь Алексей – северный затворник. Во внутренней политике державы практически не принимает участия. Однако живо ей интересуется и внимательно следит за событиями. Технически, из-за морганистического брака, он даже считается как бы неполноценным членом правящей династии. И путь к вершинам власти ему будет закрыт, и в случае развода. Его истинная страсть – увековечить имя в качестве основателя и главного строителя города Романов на севере Кольского полуострова. Там, где в моем прошлом – будущем располагается Мурманск. А еще, там же вскоре появится база нового, самого молодого, Северного военного флота. И ради этого Алексей готов договариваться с кем угодно. С князем Константином, с Александром или Марией Федоровной. С любым, кто способен увеличить финансирование, ускорить строительство кораблей для нового флота, или способствовать строительству железнодорожного пути к Романову.

Каждый сидящий за столом этой поминальной трапезы, как струна, звучит по-разному. И вдовствующая императрица играет на этих струнах почти профессионально. Чем-то готова пожертвовать во имя преимущества в другом. Где-то идет напролом, как ледокол. Именно к ней обращаются взоры, когда в совете регентов случается равновесие. Очень часто именно ее голос становится решающим. И она не стесняется присваивать. Вот и у меня идею позаимствовала. Это я о том, чтобы сделать завоеванную Болгарию вотчиной наследника престола. Но чтобы претворить эту идею в жизнь, нужна война. И Дагмар активно работает в этом направлении.

И всем им что-то нужно от скромного русского немца – Германа Лерхе. Который даже не член совета регентов. Просто назначенный первый министр. Но из всех собравшихся, только он об экономике страны имеет исчерпывающую информацию. И точно знает, в каком направлении нужно двигать этот гигантский «корабль».

Когда с приемом пищи было закончено, все поднялись, разошлись по залу. Хозяйкой в Зимнем считалась Мария Федоровна, и она, в знак траура вся в черном, руководила процессом. Было ощущение, будто бы все, кроме меня, знали, что будет дальше. Один я, несколько растерявшись, не знал чем себя занять.

Хорошо, что это продлилось всего несколько секунд. Первым, как я уже говорил – с претензиями – подошел великий князь Константин. Потом, Владимир. Отметились и Александр с Дагмар. С Алексеем у меня, после того случая с дворцовыми подъездами, отличное отношение. Единственное что: обсуждать нам с ним вроде бы и нечего. Бюджет на строительство его разлюбезного города давно утвержден, решение о выделении средств и проведении конкурса на постройку шести бронепалубный крейсеров и двух дивизионов миноносцев – тоже. О чем нам еще говорить? О здоровье детей? Так мы не настолько друзья. Тем не менее, он нашел повод.

– Так уж вышло, что вы, Герман Густавович, были более близки с Николаем, – честно заявил князь Алексей Александрович. – И для вас это была куда большая потеря, чем, к примеру, для меня. Потому, примите мои искренние соболезнования вашей утрате.

– Благодарю, ваше императорское высочество, – поклонился я. – Это действительно был удар для меня.

– Ах, оставьте, Герман, – скривился Алексей. – Какой, к Дьяволу, высочество. Мои дети уже не станут так титуловаться, потому и я, права за собой такого не вижу.

– Тем не менее, – возразил я. – Вы все еще член императорской фамилии. И сын императора. Все остальное не имеет значения. И детки ваши возможно войдут-таки в фамилию. Юный Александр Николаевич – добр и справедлив. С его помазанием все в вашей жизни может измениться.

– Да? – вскинул брови основатель города и флота. – Никогда об этом не задумывался. Благодарю за надежду.

– О, нет, – улыбнулся я. – Это только направление в сторону надежды, ваше императорское высочество. Все ведь еще не решено.

– Я стал забывать, каково это – жить в столице, – признался князь. – Ныне вокруг меня простые люди. Я куда больше времени уделяю инженерам и архитекторам, чем аристократам. В конце концов, города возводят каменщики, а не князья.

– Именно так, ваше императорское высочество. Именно так. В точности, как и с управлением государством. Державой правят писари в присутствиях, а не государи. Даже самый лучший и справедливый закон ничего в стране не изменит, коли писари не станут его исполнять.

– И верно, – хмыкнул Алексей. – Вы отменно меня понимаете… И мне, стало как-то душно в Петербурге. Верите ли? Я и ехать не хотел. Видеть эти постные лица, слушать эти бесконечные слова… Там, у меня на Севере, все честно. Все искренне. Там свежо. Понимаете?

– Отлично понимаю, ваше императорское высочество. Потому летом и ездил с любезный моему сердцу Томск. Признаться, я ведь там и оставался бы, если бы его императорское величество, Николай Александрович не пожелал видеть меня подле себя.

– Да-да, Герман Густавович. Эту историю все знают. Но ведь только здесь перед вами открылись такие перспективы. Такие возможности. Да и ваш личный доход… капитал… Не прими вы предложение Никсы, разве смогли бы вы добиться таких высот?

– Даже того, что имел уже в Томске, хватило бы детям и внукам с правнуками, – возразил я. – Я и не желал большего. Здесь же, в Санкт-Петербурге, оказалось, что проще организовать все самому, чем уговорить кого-то. Так и обзавелся заводами да фабриками. Их товары остро потребны были стране. И кто-то должен был начать…

– Однако же вы рискнули и выиграли. Иные теперь вам завидуют.

– Зависть – плохое чувство, ваше императорское высочество. Оно разрушает. А я строю. В этом мы с теми иными и различны.

– Ах, да. Должен вас поблагодарить за рекомендации иметь в порту судно ледокольного типа. Зима нынче выдалась суровая. Не будь у нас этого корабля, многие суда бы зажало льдами прямо в порту.

– Север, – пожал я плечами. – Север – это холода. Холода – это лед. Странно, что мне, сугубо гражданскому человеку, пришлось напоминать об этом профессиональным морякам.

– Тем не менее, вы это сделали. И это нам здорово помогло нынешней зимой.

– Рад быть полезен, ваше императорское высочество.

Вечер завершился тем, что меня практически выставили за дверь.

– Ступайте, Герман, – заявила Мария Федоровна. – Ступайте. Мы рады тому, как ты чтишь память моего царственного супруга. Но теперь нам нужно обсудить что-то в тесном семейном кругу. Ступайте.

Никогда прежде, никто, ни Николай Александрович, ни другие великие князья не говорили со мной таким тоном. И я бы даже наверное оскорбился проявлению пренебрежения, но мне было все равно. Потому я просто улыбнулся императрице в лицо, и поспешил удалиться. Не стал прощаться с каждым из присутствующих. Если это «ступайте» – инициатива Дагмар, пусть сама объясняется с князьями. Если она это сделала с их молчаливого одобрения… значит, они решили поставить меня на место.

Пока шагал к выходу из дворца, припомнил вдруг памятное заседание Совета Министров, на котором Рейтерн с Тимашевым озвучили истинное положение вещей. О том, что на самом деле государством управляем мы – министры. Тогда мне удалось как-то сгладить углы. Проявить верноподданнические чувства. Однако после заседания я никуда не побежал. Ни к Александру, ни к Владимиру. Ни уж тем более к Константину. А большинство присутствовавших тогда начальников – подсуетились. Милютин к Константину в тот же день на прием напросился. Валуев и Толстой к Александру будущим же днем съездили. Рашет, на второй день был замечен у подъезда особняка князя Владимира. Только Рейтерн и я нигде не отметились.

Ну и что с того? Разве то, о чем мы говорили – не истинная правда? Разве не нашими стараниями этот огромный корабль еще наплаву? Да, капитаны у этого судна совсем другие люди. Но ведь и на реальных кораблях курс судна определяет рулевой, а не шкипер. От того, как матрос повернет штурвал, все зависит, а не от приказа капитана…

В задумчивости едва не прошел мимо поста конвойных. Благо, не постеснялись. Окликнули. И со всем почтением вернули сданный на хранение револьвер. И пока я привычно, отрепетированным до автоматизма движением прятал оружие под одеждой, вокруг образовались казаки и моей охраны. Даже слегка совестно стало – снова чуть не убежал без них…

Мысль пройти в свой кабинет, и попробовать еще несколько часов поработать, задавил в зародыше. Обрыдло все. Надоело. Да и кому это нужно? Мне? Или тем, кто не далее чем пять минут назад цедил сквозь зубы «ступай»?

Фыркнул, глянул мрачно на темный квадрат ведущего в сторону Советского подъезда дворца прохода, и решительно вышел вон.

§ 6.11. Февраль високосного года

Яблочков уехал в Париж. Решил, что изобретенная им электро свеча там-то точно вызовет интерес. И принесет ему деньги. И славу.

Еще пару лет назад, я бы даже его понял. Франция стремительно развивалась и богатела. Париж превращался в столицу моды и развлечений. Новый метод освещения улиц непременно привлек бы и инвестиции и внимание публики. Теперь же, Франция в состоянии войны. Госпитали завалены ранеными. По Монмартру маршируют рекрутерские роты, на пляс Пигаль открыты курсы медсестер, а с улиц полностью пропали бродяги – их принудительно приписали к готовящимся к отправке на фронт батальонам. Никто не рискнет капиталом ради уличного освещения в столице истекающей кровью страны.

А вот Лодыгин с Чиколевым – они патриоты. Они не уедут. Первый, всерьез заинтересовавшийся проблематикой усиления электрического сигнала, продолжает трудиться в Санкт-Петербургской электрохимической лаборатории при Университете. А второй, в Москве, в лабораториях Московского технического общества, доводил до ума классическую лампочку типа: «висит груша, нельзя скушать».

Лодыгин, кстати – лауреат Ломоносовской премии столичного университета за изобретение лампочки оригинальной конструкции – еще с революционерами – народниками дружит. На счастье, с «мягким» их крылом. Тем, что террором не балуется. Но, тем не менее, инженер в списке неблагонадежных, и мне настоятельно рекомендовано сотрудничество с ним свести к товарно-денежным отношениям. То есть, просто заплатить за работу, но в государственные или мои личные научные подразделения не допускать ни в коем случае. Да я бы, признаться, и не стал. Умный мужик. Грамотный. С толикой инженерного безумия – как и все выдающиеся люди. Но вот не нравится он мне. И ничего не могу с этим поделать.

Чиколева звал. Обещал подумать.

Отправляясь в логово Лодыгина – он сообщил, что уже готов продемонстрировать прототип усилителя – я думал о тех людях, об ученых, которых удалось собрать под своим крылом. Отец и сын Барановские. Еще был племянник, но он больше предприниматель, чем изобретатель. Менделеев, всегда готовый поработать над моими задачами. Ну или, в крайнем случае, проконсультировать. Жуковский, Можайский и Паша Фрезе занимающиеся аэронавтикой. Пока они только с формой крыла экспериментировали, и пытались построить легкий и мощный двигатель для будущего аэроплана. Но ведь путь в тысячу верст начинается с первого шага. Не так ли?

Металлурги. Томский металлургический завод и Петровский завод на Донбассе стали не только источником прибыли, но и центрами металлургической научной мысли.

Электронщики занимающиеся не только экспериментами с лампочкой, но и, как Лодыгин, исследующие возможность усиления электрического сигнала. Отдельная, итальяно-немецко-русская группа продолжала работы по улучшению телефона. Качество связи по еще было отвратительным. Да, мы успешно продавали и то, что уже было. Но ведь мы не одни во Вселенной. В САСШ этим же занимался небезызвестный Белл. И хотя он лишился права на патент – мы были первыми – но американец в первую очередь коммерсант, потом только изобретатель. Если у него получится создать прибор более высокого качества, потребители предпочтут его.

Медики – поддержку изысканий в медицине я тоже не оставлял без внимания, химики, механики… Кого только я не облагодетельствовал. Не создал режим наибольшего благоприятствования. Благодаря мне всемирно известные в будущем ученые и талантливые самоучки могли творить, не отвлекаясь на добывания хлеба насущного. Пусть эффект от изысканий появится не сейчас, пусть через десять, через пятьдесят лет – это все равно поможет Отчизне…

Громкие слова привычно промелькнули в голове, больше не вызывая спазмов неверия.

Что это? Я окончательно вжился в это время? Признал этот мир своим? Или мир, наконец, перестал считать меня инородным телом?

Мысли ползали в голове лениво и неторопливо, как виноградные улитки. Мимо экипажа проплывали виды хмурого, февральского, Петербурга… Хотя, кого я обманываю?! Для столицы империи хмурый вид – перманентное состояние. Низкие тучи и ветер. Даже золоченые маковки церквей и соборов виделись в каком-то приглушенном, как через светофильтр, состоянии.

Было обманчиво тепло. Никогда и не скажешь, что февраль месяц. Снег почти растаял, превратившись в ледяную грязь. Откуда она только берется, на вымощенных гранитом улицах? Дождя, слава Богу, не было. Иначе, эти мутные потоки текли бы вдоль улиц, превращая город эконом-вариант – каналы глубиной по щиколотку – Венеции.

Скорости не те, чтоб проезжающие кареты могли окатить прохожих фонтанами из-под колес. А вот всадники могли. И регулярно это делали, отчего их путь сопровождался проклятиями и ругательствами.

Я приказал не торопиться. Времени на визит в лаборатории я себе отвел достаточно много, что успеть подышать свежим, принесенным с залива, морским воздухом. После душных, протопленных кабинетов, это просто необходимо.

Катился себе, размышляя о приятных вещах. Мост, Университетская набережная. Мимо проплыло здание Кунсткамеры. Поворот, и справа показался Еленинский институт. На самом деле это «Императорский повивальный институт», но первым его попечителем была «Принцесса Свобода» – великая княжна Елена Павловна. Еще один дорогой моему сердцу человек.

Слева длинный красно-белый трехэтажный корпус Университета. Деревья. И, наконец, полукруглый парадный подъезд. Не будь со мной дюжины казаков конвоя, можно было бы подъехать к любой из десятков дверей в лабораторные корпуса. Пройти, сразу в вотчину Лодыгина, без всей этой официальщины. Но нет. Приходится соответствовать. Посещение вице-канцлера и первого министра империи в столичного Университета – становится почти государственной важности визитом.

Экипаж остановился. По инструкции требуется подождать еще минуту, пока казаки спешатся, привяжут лошадей, убедятся в безопасности для охраняемого субъекта, и подадут сигнал. Легкий стук в дверцу кареты. Можно выходить.

Оставался последний шаг – со ступеньки на каменную мостовую – когда услышал:

– Ваше высокопревосходительство. Герман Густавович…

Незнакомое лицо. Это имена я плохо запоминаю. А вот лица – легко. И этого человека я видел впервые в жизни. Но одет прилично. Пальто, шляпа – котелок. Ухоженные и напомаженные усы. В руках деревянный ящик. Великоват для шкатулки. Скорее сундучок.

– Ваше сиятельство, господин Лерхе. Это вам. Гореть вам в Аду!

В тот же миг сундук взорвался ослепляющей и оглушающей вспышкой. Неумолимая сила подхватила мое легкое тело, ударило об карету, и, наконец, швырнула прочь. Потом еще что-то адски горячее впилось в правую часть лба. Точно в то место, куда давным-давно, еще в Томске, пришелся выстрел влезших ко мне в дом разбойников. И наступило тьма.

Я этого, по понятным причинам, не мог видеть, но место покушения злодеи выбрали недостаточно дальновидно. Все-таки Университет – центр науки – полон грамотных, хорошо образованных людей. В том числе – врачей с Факультета Медицины. А напротив, буквально в шаговой доступности крупное медицинское учреждение. Взрыв конечно вызвал некоторое ошеломление, однако очень быстро на «сцене» появились люди с холодным разумом и чуткими пальцами. Они и оказывали первую помощь пострадавшим – казакам конвоя, и мне, когда смогли убедиться, что я еще жив.

Мое тело быстро доставили в приемное отделение Повивального института, доктора которого хоть и имели довольно узкую специализацию, тем не менее не растерялись, и смогли поддержать во мне жизнь.

Довольно быстро выяснилось, что взрывом, и последующим полетом у премьер-министра империи раздроблено бедро, на открытых участках кожи лица и рук – ожоги, а под кожей головы впилась достаточно большая щепка от разорвавшейся оболочки бомбы. Ну и, по всей видимости, контузия.

Слава Господу, бомбисты не догадались набить стенки ящика металлическими предметами – поражающими элементами. Иначе, я бы всего этого ныне не писал.

Характер ранений был таков, что доктора настоятельно не рекомендовали мое куда-либо перемещение. Пришлось руководству Еленинского института выделять мне отдельную палату.

Вторым удачным для меня обстоятельством было то, что в столице именно в это же время присутствовал выдающийся хирург Николай Иванович Пирогов. Так-то он обычно поживает в своем имении «Вишня» под Винницей, но периодически наезжает в Санкт-Петербург ради лекций в Университете. Консилиум столичных медицинских знаменитостей, собравшийся в тот же день у моей постели, именно шестидесяти пятилетний хирург и возглавлял.

В сознание я еще не приходил, но прежде чем начать собирать раздробленные кости на бедре, Пирогов дал мне наркоз. Понятия не имею, чем именно он воспользовался. Эфиром, или опиумом. Мне такие подробности не рассказывали, а сам я, естественно, не могу помнить.

Тем не менее, кости кое-как собрали. Гипсовать переломы не стали – швы еще кровоточили, и доступ к ним нельзя было закрывать. Щепку изо лба вытащили, рану промыли и зашили. Обгорелые участки кожи смазали какой-то вонючей мазью. Все, по бытующим в этом времени практикам.

Первый раз после покушения я пришел в себя на исходе сорокового часа. Символично вышло – именно в этом году Герману Лерхе должно было случиться сорок лет. Говорят, я открыл глаза, моргнул несколько раз, простонал, скрипнул зубами и уснул. Доктора накачивали меня сильным снотворным. Боль облегчать умели только с помощью опиатов, и с ними решили не усердствовать. И слава Богу.

Что-то снилось. Виделись какие-то события, люди. Все мелькало и крутилось, как в калейдоскопе. Обрывки фраз, неведомые города и удивительные страны. Помню, силился привести все это непотребство к чему-то одному, к чему-то стабильному, но не мог. От этого злился. И проснулся недобрым.

Все вокруг было как в тумане. Фигуры людей – смазанные, размытые тени. Исчерченное полосами света и тьмы пространство. А звук – да. Звуки слышались отчетливо. И именно за них зацепилось мое истерзанное снами сознание. Именно они позволили догадаться, что я вернулся в реальность. Страшную, наполненную волнами прокатывающейся через всего меня боли, но самую что ни на есть настоящую жизнь.

– Вы слышите меня? Герман Густавович? – сказала грозовая туча, закрывшая меня от переломанных, сюрреалистичных света и тьмы. – Моргните, если слышите. Нет. Не говорите ничего. Пока вам лучше помолчать…

Я моргнул. В настоящей жизни это легко. Правую часть лба прострелило спазмом боли, но и этому я был рад. Я за порядок. Хаос сновидений меня уже бесил.

– Хорошо, – продолжила туча. К стыду своему я даже не смог определить – мужчина это говорит, или женщина. – Теперь все хорошо будет. Вас прооперировали. Ваша жизнь вне опасности.

Хотел что-то ответить, но сил не хватило даже на то, чтоб открыть рот. Его будто бы скочем залепили. Мучения были недолги. Мне тут же смочили губы, но туча ушла за горизонт, а разговаривать, не ведая, есть ли в комнате еще кто-нибудь, в моем состоянии так себе идея.

Уснул. Скользнул в вымышленные реальности, как рыба в воду. Гротескные, изнуряющие мозг сновидения оставили меня. Так что, просто спал.

Время для меня спрессовалось в короткие – буквально, на несколько минут – периоды бодрствования, и длинные – до суток – сны. Врачи опасались воспаления ран, потому давали снадобья, удерживающие меня в мирах Морфея. Так, своими неловкими движениями, не мог причинить самому себе вред.

В одно из «всплытий» в реальность, заметил рядом с собой «тучку» – силуэт человека, и знакомую ладошку в своей.

– Наденька, – прохрипел я. Да так это у меня жутко получилось – как с того света – что аж сам испугался.

– Я здесь, – тут же отозвалась супруга. А я подумал, как хорошо вышло, что покушение не случилось в то время, когда Надя была непраздна. От волнения могли и ребеночка потерять. Вот тогда вышло бы совсем скверно. – Молчи, Герман. Молчи. Доктора ныне не позволяют тебе говорить. Молчи, а я рассказывать стану.

И я молчал, пока жена говорила. О том, что злодея разорвало его же бомбой чуть не пополам, и что оказался им хорошо известный властям бунтовщик и бомбист. Имя даже называла, ничем во мне не отозвавшееся. Какой-то господин из разночинцев.

О том, что кроме меня еще сильно пострадал кучер. Его скинуло с козел и протащило по брусчатке так, что руки и ноги оказались поломаны. Он в соседней палате лежит, хотя и не по чину. Только она, Надя, распорядилась, чтоб не прогоняли.

Еще двоих казаков контузило, но те от больницы отказываются. Отлеживаются в казармах. Сибирцы переживают. Вышло-то так, что не уберегли, не защитили. Пропустили врага к самому охраняемому телу. Всей сотней сходили в церковь, молебен за здравие заказали, и свечи святым поставили. Передают пожелания поправляться и свою любовь.

В Еленинский институт спешно провели телефон. И пристроили к нему специального человека, отвечающего на нескончаемые вопросы разных господ о состоянии моего здоровья. Другой человек ответствует тем, кто посыльных послал. И таких тоже весьма не мало.

В палату же ко мне никого пока не пускают. Пирогов лично распорядился. Ругался, и обещал, что не станет меня вновь оперировать, коли непрошенные гости в раны занесут гадость какую-нибудь. И конвойных подговорил. Так те даже князю Владимиру от ворот поворот объявили.

Князья Константин и Александр лично не приезжали. Но телефонограммы прислали. И наказывали о любых изменениях – к лучшему ли, к худому ли – немедля их извещать. В любое время дня и ночи. Мария Федоровна и того не сделала. Сидит в Зимнем, эрмитажи свои проводит, будто ничего и не произошло. Герочка на уроки во дворец отказался ехать. Сказал, что, дескать, если им судьба батюшки не интересна, так и ему они так же. Дети все порываются с Надей ко мне в больницу приехать. Но она не берет. То, что хотя бы ее пропустили – уже чудо. Врачи очень серьезно настроены.

Исправляющим обязанности первого министра назначили Толю Куломзина. Этого в принципе следовало ожидать. На то он и начальник канцелярии премьер-министра. Считай, что – официальный заместитель. Лучшего кандидата и не придумаешь. Уж кто-кто, а он-то точно в курсе всех дел Совета Министров.

Мне же пока объявлен отпуск по болезни. А во что этот отпуск обернется – это мне решать, когда смогу. Докторов настораживает щепка, что изо лба достали. Чем-то она таким оказалась пропитана, не полезным, что они теперь внимательнейшим образом следят за моим состоянием.

Наденька все говорила и говорила. А я жадно слушал и запоминал. До того самого момента, пока не уснул.

В следующее пробуждение меня накормили. А, признаться, кушать хотелось до резей в животе. Сиделка с полными, мягкими руками – все остальное я не смог разглядеть – поила меня тепленьким бульоном. С ложечки. Как маленького. Вроде и стыдобища: взрослый мужик не может ложку сам до рта донести. А с другой стороны – чего тут удивительного? У меня прямо перед грудью бомба взорвалась. Счастье, что вообще жив остался.

Если верить словам этой доброй женщины, кстати, то получается, между этим обедом и Наденькой у меня еще и операция случилась. В кажущейся неопасной ране на голове началось воспаление. И доктора решили не тянуть, и на судьбу не полагаться. Вскрыли, вырезали лишнее, все прочистили, и зашили. Теперь даже простое глотательное движение здорово тянуло кожу на лбу, и нет-нет, да и простреливало легкой болью. Не настолько сильной, чтоб перестать глотать, но и донельзя неприятной.

А вот бедро, к удивлению, почти не болело. Просто чувствовал там присутствие чего-то лишнего. И все. К тому времени я уже приловчился говорить. Одной половиной рта, но довольно членораздельно. Во всяком случае, медики меня понимали. И что-то им эти мои ощущения показались тревожными. Во всяком случае, врач, который по моей просьбе явился, тут же пробормотал что-то вроде «все будет хорошо, Герман Густавович». И убежал, через шаг оглядываясь, будто боялся, что я убегу. Смешной такой.

В чае присутствовало какое-то неприятное на вкус снадобье. А я даже поморщиться не мог – берег рану на лбу. Выхлебал все, что сиделка преподнесла на ложечке. Пить хотелось не меньше, чем кушать.

А после так в сон потянуло. Прямо, будто бы в какую-то воронку засасывало. Не резко, и незаметно, как раньше. А плавно. Словно бы я сопротивлялся. И уже на грани между сном и явью, услышал какую-то возню в коридоре. А потом и хорошо знакомый голос, требовавший от конвоя позволить ему хотя бы на меня взглянуть. Дверь все-таки приоткрылась – видимо он добился-таки своего.

– Выжил все-таки, – с неожиданной ненавистью в голосе проговорил великий князь Александр. Уж его-то, гвардейский, окающий, говор, я ни с каким другим не спутаю. – Везучий сукин сын!

«Как бы не забыть», – холодный разум продолжал цепляться за разлетающуюся вдребезги реальность. И спустя минуту, я уже спал. И не видел, как чуткие пальцы очередного врача считывают пульс с моей руки. Как меня осторожно перекладывают на каталку, и везут в операционную.

Следующий период бодрствования меня встретил болью. Болело все. Боль волнами прокатывала по мне, запрессовывая, раскатывая меня в жалко скулящий блин. От головы, через обожженные руки, к бедру. И обратно. Помнится, я жаловался, что почти не чувствовал раны? Бойтесь своих желаний, вот что я скажу!

Сиделка готова была меня кормить, но я даже думать не мог о еде. Боль – боль – боль. Я едва-едва успевал пропихнуть через плотно сжатые зубы глоток воздуха, как новая волна накрывала с головой. Добрая женщина, на счастье, быстро догадалась, что со мной происходит, и ушла звать врачей. Кто она? Медсестра? Санитарка? Простая сиделка, чьей задачей было кормить и ухаживать за пациентами? Теперь она была моим мостиком к докторам. Связующей нитью, пуповиной даже…