Текст книги ""Фантастика 2024-83". Компиляция. Книги 1-16 (СИ)"

Автор книги: Михаил Ланцов

Глава 22

И все-таки двуединый подозревал, что Васюта грустит не только из-за паспорта, а вернее всего, совсем не из-за него. Наверняка ему попросту было жаль расставаться с привычным миром, с родным городом, с родителями, наконец…

– Ты родителям-то сообщил? – озвучил последнюю мысль Ломон.

– Ясен пень, – буркнул Васюта. – Записку на столе оставил. – Тут он вдруг встрепенулся и посмотрел на двуединого умоляющим взглядом: – Андрюх, будь другом, а?.. Давай я сейчас несколько записок напишу – таких… ну… нейтральных, что жив-здоров и все такое, а ты их будешь изредка моим родителям отправлять – хотя бы раз в пару месяцев, чтобы они сильно обо мне не переживали…

– Ты охренел? – уставился на приятеля двуединый. – А так они, по-твоему, не будут переживать? Если даже ты конверты своей рукой подпишешь, отправлять-то я их буду отсюда, и они это по штемпелю увидят. Крутое успокоение: сынок где-то в городе от них ныкается и записки по почте шлет! Его или похитили и взаперти держат, или он сам крышей поехал и самозаточился от всего этого мира. Умнее объяснения я даже придумать не могу! Это самая настоящая дурость, веришь? Так что – нет, я ею заниматься не собираюсь. Кстати, а почему ты им просто не позвонишь?

– Я… боюсь… – прошептал Васюта.

– Значит, твои садюшки про родных все же не на пустом месте? – брякнул Ломон и тут же пожалел об этом, так резко вскинулся приятель – вот-вот бросится на него с кулаками!..

Но Васюта не бросился. Он снова поник и признался, кинув виноватый взгляд на Олюшку:

– Я боюсь, что когда их услышу, то… не смогу… Нет, смогу, ясен пень, но мне это будет в тыщу раз труднее сделать. Уйти навсегда я имею в виду.

Тут Ломон кое-что вспомнил и посмотрел на Олюшку:

– Погоди, а ведь ты с нами пошла еще и затем, чтобы самой поговорить с его родителями по телефону, успокоить их и все такое…

– Да, поначалу хотела, – смутилась осица. – Но потом подумала, что тогда бы пришлось им врать. А я не хочу врать родителям… любимого человека. Я им так за него благодарна!

Олюшка порывисто обняла Васюту и принялась что-то горячо ему шептать на ухо. Двуединый собрался было прервать эту мелодраматическую сцену, но его окликнул из «Волги» Силадан:

– Оставь их! Сядь, поговорить нужно.

Ломон забрался в машину и сел впереди, рядом с бывшим полковником. Сзади просунул к ним голову и Медок.

– Что случилось? – спросил двуединый.

– Пока ничего. Но я все это время думал о том, что вы мне рассказали, и кое-что мне показалось сильно подозрительным.

– И что же?

– Зан, – коротко бросил Иван Гунтарович.

– Ну, Зан вообще-то не «что», а «кто», – улыбнулся Ломон, – он ведь разумный.

Но Силадан его благодушия не принял.

– Вот Медок – это «кто», – потрепал он мохнатую собачью голову. – А кусок железа, пусть он хоть трижды разумный, – это кусок железа и есть. Да и в разум его я не верю. Это просто компьютер, который кто-то очень хитроумно запрограммировал.

– Вообще-то в том мире… – начал двуединый, но Силадан остановил его жестом:

– Тем более в том мире, о котором мы ни хрена не знаем. Ладно, ты знаешь, но тоже ведь не все. Но это пока оставим. Неважно, сама эта железяка что-то придумывает или ей кто-то команды дает, но только смотри, что у нас получается… Сначала этот Зан повел тебя… ну, пусть не всего тебя, а Лома на нашу… на их то есть Нюдовскую гору. Проверить будто бы, не коммунизм ли по ту сторону. И как-то быстро он это проверил, даже с горы спускаться не стал. Бах! – и взорвал переход. И оправдание есть – Ленина на постаменте увидел. Ладно, допустим. А что потом? А потом он стреляет рядом с дирижаблем. Если он такой умный, как ты говоришь, то делать бы этого нипочем не стал – прекрасно знал, как это опасно. А вот ежели он хитрый, как я полагаю, то сделал это нарочно – чтобы отогнать кандалакшинцев, не дать им торговать в Мончегорске… то бишь в Мончетундровске этом, чтобы не забирали они драгоценные артефакты в обмен на стеклянные бусы, образно говоря. А в подтверждение моей гипотезы, – начал загибать пальцы полковник, – раз – это то, как быстро он потом нашел вездеход, будто знал, где стоит, и два – как поехал на нем прямо туда, куда дирижабль вдруг почему-то упал…

– Но он ведь и правда знал, я же рассказывал, – перебил его Ломон. – Он случайно сквозь переход из лицея в тот гараж попал. А упал дирижабль и вовсе по другой причине.

– Случайно попал в переход, который случайно привел прямо к вездеходу, – хмыкнул Силадан, погладив лысину. – Я старый прожженный мент, и я в такие случайности не верю. А причину падения дирижабля ты ведь тоже точно не знаешь. Еще одна случайность? Прям вот столько их подряд? Почему тогда нам сейчас мешок денег случайно с неба не падает? Хотя бы один?..

– Да причина падения – аномалия же! – не удержался двуединый.

– Ага, и тоже совершенно случайная. Туда летели – не было, обратно полетели – бац!.. А может, кибер что-то как раз-таки не случайно к ошейнику Медка прицепил?

Медок дважды гавкнул.

– Он говорит, что нет, – перевел Ломон.

– Так ведь это может быть не килограммовая бомба, а какой-нибудь, не знаю, микрочип… Сам же рассказывал, что он своим щупом в ошейник тыкал. Вроде как послание писал, а на самом деле – мину замедленного действия взводил. Чем не версия?.. Ну да ладно, смотри дальше, там совсем уже интересно. На месте падения дирижабля этого вашего умного-разумного Зана вдруг озаряет: а давайте не поедем в Кандалакшу, а будем заниматься обменом артефактов сами! Но не с Кандалакшей, а с Мурманском! И вот тут-то наша цепочка фактов и замыкается. Не за тем ли этого Зана в Мончегорск тамошний и отправили, чтобы все это провернуть?

– У меня были похожие мысли, – признался двуединый, – но это все как-то очень уж сильно за уши притянуто. Какая-то слишком мудреная многоходовка получается, веришь? И зачем ему в таком случае я? В смысле мы: Лом и Капон?

– Согласен, вопросов хватает. Про вас я тоже думал и ничего пока придумать не смог. Про то, что запоры без Лома кибер не смог бы открыть, мне как-то слабо верится. А еще меня смущает новый открывшийся переход на месте катастрофы дирижабля… Казалось бы, если все предыдущее не случайно, то уж этот портал тем более не случаен, но, по сути, он, выходит, не пришей – не пристегни.

– Поэтому давай все же считать все это случайностями, – предложил Ломон. – Тем более скоро ты сам увидишь Зана и, возможно, сменишь свое мнение.

– Не уверен, что сменю, но кто знает, – пожал плечами Силадан. – В любом случае лучше перебдеть, чем недобдеть. Как говорится, предупрежден – значит вооружен, – похлопал он по боку, где, вероятно, была пристегнута под мышкой кобура с «макаровым». – Ладно, зови наших голубков, а то что-то они совсем разворковались.

– Васюта! – высунулся в окошко двуединый. – Хорош миловаться, давайте уже поедем! Олюшка, ты же сама еще хотела на Мончегорск посмотреть.

– Да, – оторвалась от возлюбленного осица, – хотела. А где мы сейчас, кстати? Вроде бы чем-то и знакомое место, но понять не могу.

– Улица Бредова, дом номер семь, – сказал, улыбнувшись, Васюта.

– Почти как у нас с девчонками там. Тоже дом семь, только у нас улица Беринга. Хотя погоди… – Олюшка повертела головой. – Так это как раз где-то здесь. Только у вас улица вдоль озера тянется, а наша – перпендикулярно к нему. – Осица куда-то всмотрелась и вытянула руку: – А там что такое? У нас там лицей. Это случайно не он? Повернут, правда, не так и этажа всего три, а не четыре.

– Почти угадала, – еще шире улыбнулся Васюта. – Это гимназия. Мы в ней с Андрюхой учились. Ну, не вместе, с разницей в год.

– Ладно, хватит воспоминаний, – сказал Ломон. – Поехали, время идет.

* * *

Наконец все уселись, и перед тем как тронуться, Иван Гунтарович сказал:

– Большую экскурсию и впрямь устраивать некогда, так что ограничимся краткой. На Мончу я не поеду, храм и отсюда можно посмотреть, а больше там ничего интересного нет. Так что я сейчас доеду по Бредова до яхт-клуба, а там – до Кирова по Ленинградской набережной, Олюшка как раз посмотрит, как она сейчас выглядит после благоустройства.

– Она ее и до благоустройства не видела, – хмыкнул Ломон, но тут же исправился: – Хотя сама по себе набережная и в том мире никуда, конечно, деться не могла, но мы с Васютой ее там только частично с Мончи видели, так что… В общем, да, вези, – махнул он рукой, прервав сам себя. – По Кирова как раз на площадь выедем, а там уже по Металлургов – на выезд.

– «Лося» нужно Олюшке показать обязательно! – встрепенулся Васюта.

– Так мимо него и поедем же, – кивнул Силадан.

– Какого лося? – подняла брови осица. – У нас в Мончетундровске тоже есть лось. Большая бронзовая скульптура на камне.

– И у нас!.. – ахнул Васюта. – Ну ни хрена ж себе совпадение! Скажешь потом, похожи они или нет.

Согласовав маршрут, Силадан тронулся в путь. Но только они успели выехать на дорогу и проехать всего один дом, как Олюшка закричала:

– Стойте! Стойте!!!

Силадан резко, так что все едва не попадали, затормозил, благо сразу за ними никто не ехал, негромко бессвязно выругался и обернулся к осице:

– Ну, что еще?

Но Олюшка уже распахнула дверцу и выскочила наперерез идущей по тротуару симпатичной светловолосой девушке:

– Светуля!!! Привет!

Девушка в недоумении остановилась, и лишь теперь Ломон признал в ней еще одну участницу группировки «ОСА» – как раз-таки Светулю. Впрочем, здесь она, разумеется, не имела к этому никакого отношения, что и отразилось в ответной реакции:

– Какая я тебе Светуля? Оль, ты что, пьяная?..

– А ты мне наливала? – огрызнулась Олюшка. – И вообще как к тебе тогда прикажешь обращаться?

– Как и всегда, – пожала та плечами, – Светлана, Света… Прости, но если мы с тобой в нескольких мероприятиях параллельно участвовали, это ведь не значит, что мы закадычные подруги теперь.

– В нескольких ме-ро-при-я-ти-ях?! – чеканя слоги, ошарашенно проговорила Олюшка. – Ты это так стала называть? Да что с тобой проис… – Тут она споткнулась на полуслове и замолчала, лишь теперь осознав, что это вовсе не «ее» Светуля. А потому быстро выпалила: – Прости. Забудь! – и бросилась к машине.

– А ты чего так, кстати, вырядилась? – крикнула ей вслед Светлана. – Опять какое-то мероприятие?

– Да, – буркнула Олюшка, забираясь в «Волгу». – Поход.

– По местам боевой славы?

– По боевой, да, – ответила осица, хотя копия Светули ее уже не услышала, Силадан поехал дальше.

* * *

Эта встреча произвела на Олюшку серьезное впечатление. Осица насупилась, сжалась, будто ей стало зябко, и совершенно перестала обращать внимание на то, что проплывало за окном.

– Олюшка, ты чего? – принялся тормошить ее Васюта. – Посмотри, как красиво! Это у нас Ленинградская набережная такая теперь.

– Вась, извини, я устала, – пробормотала та, даже не повернув к окну голову. – Набережная хорошая. Леноградская.

– Ленинградская…

– Вась, отстань, а?.. – зашипела Олюшка, но тут же, впрочем, спохватилась: – Прости.

Теперь надулся и Васюта. Так они и сидели, набычившись, пока «Волга», свернув с набережной на проспект Кирова, сделав «круг почета» по площади Революции, проехав по проспекту Металлургов до площади Пяти углов, не поравнялась с главной мончегорской достопримечательностью – бронзовой скульптурой «Лось».

Тут уже не выдержал и Ломон:

– Вот лось-то, ты хотела посмотреть.

Лишь после этого Олюшка повернула голову и посмотрела в окно. Насупленную сердитость с нее будто рукой сняло.

– Останови тут, – попросила она Силадана.

Полковник буркнул что-то под нос, наверняка не особо печатное, поскольку ему пришлось из-за этого внепланово разворачиваться, чтобы свернуть затем с проспекта и припарковаться неподалеку от скульптуры.

– Раньше не могла сказать? – все-таки выговорил он осице. – Сидела, дулась, как эта самая…

Но Олюшка не стала дослушивать ворчание старого полковника. Она быстро выбралась из машины и помчалась к «Лосю». Васюта от нее почти не отстал. Решил посмотреть на памятник и Ломон – точнее, принадлежащая Лому ипостась, поскольку тот этой скульптуры не видел еще наяву ни в Мончегорске, ни тем более в Мончетундровске.

Когда двуединый подошел к служащему постаментом огромному камню, на котором красовался величественный красавец-лось, Олюшка уже носилась вокруг памятника с восторженно распахнутыми глазами, то и дело замирая, чтобы рассмотреть скульптуру со всех сторон.

Наконец она остановилась рядом с Васютой и выдохнула:

– Шикарно! Почти как наш, надо же! Только наш еще лучше.

– И чем же? – с некоторой ревностью в голосе поинтересовался Васюта.

– Скоро сам увидишь, – торжественно пообещала осица.

А когда они, налюбовавшись на бронзовый символ города, вернулись в машину, Олюшка сказала негромко, но твердо:

– Прошу всех меня извинить, что повела себя так. Просто… – Тут она запнулась, будто слова на пару мгновений застряли в горле, и продолжила уже другим, прерывистым от очевидного волнения тоном: – Просто меня с Анютой и Светулей не только наша группировка связывает… То есть «ОСА» потому и «ОСА», что мы с ними… Не знаю, это, наверное, вам неинтересно…

– Еще как интересно! – воскликнул Васюта, не дожидаясь возражений от остальных, хотя и Ломону стало уже весьма любопытно.

– А вы… – обвела осица спутников взглядом, – в совпадения верите?

– Нет! – дуэтом воскликнули Силадан с Ломоном, а Васюта синхронно с ними выкрикнул: – Да!

– Ну, совпадениям все равно, верите вы в них или нет, только они порой случаются. Сейчас расскажу.

И Олюшка рассказала.

Глава 23

Олюшкины родители погибли рано – отца она и вовсе не помнила, его застрелили в стычке двух враждующих группировок, когда Олюшка только училась ходить; мать пятью годами позже погибла при поиске гостинцев в одной из оказий. Девочку сначала подкармливала группировка, в которой состояли родители, но в те годы в Мончетундровске безумствовала тотальная, очень жестокая и беспринципная война за зоны влияния, поэтому до пятнадцати лет Олюшка сменила четыре группировки, пока не очутилась в пятой, одной из самой на тот момент сильной и жестокой. Возглавлял ее Сергей Крутько по прозвищу Крутяк – гориллоподобный одноглазый бандит, для которого культ силы и собственного желания заменял собой все. Он и группировку назвал в честь себя любимого «Крутые». Вполне уже сформировавшаяся к тому времени Олюшка стала для него, по сути, наложницей, хотя он во всеуслышание заявил, что берет девочку под личную опеку, так что всем теперь к ней относиться следует исключительно уважительно и звать только полным именем – Ольга, никак иначе. Сам же он называл ее, словно в издевку над ее унизительным положением, и вовсе по имени-отчеству – Ольга Дмитриевна, из-за чего девушка возненавидела это к ней обращение немногим меньше, чем своего так называемого опекуна, а по сути, мучителя Крутяка.

Разумеется, Олюшка с того момента, как оказалась у «Крутых», мечтала от них сбежать. Но сначала у нее не было для этого не только возможностей, но и элементарных сил и мало-мальского опыта для автономного существования. Впрочем, она была готова даже погибнуть от голода, холода, оказий или тварей Помутнения, чем жить вместе с человекообразными утырками, возглавляемыми совсем уже нечеловеческим во многих смыслах Крутяком. А потом ей в голову пришла новая идея – не просто сбежать на волю, а примкнуть к другой, более человечной группировке, ведь до этого ей доводилось жить и в таких, где люди все же походили на людей. Но Олюшка понимала, что даже лучшие из лучших этого города не согласились бы принять ее у себя по двум важным причинам. Во-первых, для любой группировки она была практически бесполезной почти без опыта поиска гостинцев, обнаружения оказий и сражений с утырками – Крутяк берег свою наложницу и не пускал на серьезные операции. Второй, еще более веской причиной, был сам Крутяк – мало кто захотел бы навлечь на себя его гнев. Поэтому Олюшка, которой к тому моменту только что исполнилось восемнадцать, наметила для себя две задачи, которые убирали бы эти две причины. То есть она должна была уничтожить Сергея Крутько, а еще доказать членам новой для нее группировки свою небесполезность. Правда, само по себе убийство Крутяка уже бы стало веским доказательством ее пользы для общества, но хотелось поразить новых соратников еще и каким-нибудь необычным и ценным гостинцем.

Насчет второго пункта у нее даже была идея. Помимо простирающегося вдаль от Мончетундровска большого озера Имандра внутри самого города было скромное по размерам Маруськино озеро, где, по слухам, то ли утопил неверную жену Марусю орогаченный муж, то ли некая Маруся утопилась от несчастной любви сама. Или по дурости, или сразу все вместе, не суть важно. Важнее было то, что на берегу этого внутреннего озера стоял большой и мрачный недостроенный особняк купца Агуновича. Александр Викторович Агунович, обладая, видимо, неким сверхъестественным чутьем, успел улизнуть в Санкт-Петербург перед самым началом Помутнения. Впрочем, что с ним стало затем в столице, тоже являлось большим вопросом, но суть, опять же, не в этом. Сутью же, по слухам, являлось то, что в особняке скопилось большое количество разнообразных гостинцев, но за все время существования Помутнения никто не мог ими поживиться, поскольку как внутри, так и снаружи здания постоянно действовало сразу несколько оказий, включая как вполне привычные гравитационные и температурные аномалии, так и экзотические – такие, например, как «костоломка», оставлявшая от живого человека кожаный мешок кровавого желе без костей, или «малютка», стиравшая память и возвращавшая к исходному состоянию приобретенные в течение жизни рефлексы, превращая контактировавшего с ней в большого младенца. Но если оказии еще хоть как-то можно было заметить – с помощью тех же камешков или прутьев (хотя как определить «костоломку» и «малютку»? – не носить же с собой мешок с мышами, разбрасывая их перед собой в качестве живых индикаторов), – куда хуже было то, что особняк, в первую очередь его обширный подвал, задуманный Агуновичем в качестве винного погреба, населяли, по слухам, совершенно жуткие, неуловимые и неуязвимые существа, названные по месту их обитания черными виноделами. Никто из смельчаков, пытавшихся разведать, какие сокровища скрывает Агуша – так по-детски умильно прозвали в городе жуткий особняк, – назад не вернулся.

Олюшка много раз слышала про Агушу, но почему-то считала эти истории чем-то вроде сказок-страшилок, тем более как раз в качестве сказок их ей с самого детства и рассказывали. И потом – если никто оттуда не вернулся, откуда стало известно про все эти ужасы? Ну да, говорили, что кто-то когда-то увидел, как улетел оттуда в небо на «батуте» (так здесь именовали аномалию, названную нашими сталкерами «космодромом») несчастный гостинцееискатель, который, взмывая ввысь, орал: «Как же там много добра! Но его охраняют живущие в подвале исчадия ада! Не ходите туда никогда!»

Маленькой Олюшке было как реально жутко, так и жутко интересно это слушать, но, повзрослев, она уже смеялась над подобными россказнями: ага, как же, будет кто-то, запущенный оказией в небо, по дороге делиться впечатлениями, что и кого он увидел в Агуше. Да он бы в лучшем случае матерные слова очень громко озвучивал, а еще скорее – просто вопил бы от предсмертного ужаса. Да и потом, все эти «по слухам», «кто-то сказал», «вроде бы» и «будто бы» правдивости таким историям не добавляли.

Короче говоря, она решила все проверить сама. Как говорится, пан или пропал. Уж лучше погибнуть в «костоломке», чем продолжать терпеть, как ломает и топчет твое человеческое достоинство ненавистный Крутяк, а шайка его прихлебателей мерзко при этом хихикает за спиной, в глаза «уважительно» называя Ольгой.

Но для начала нужно убить Крутяка. Даже если будет потом суждено погибнуть в особняке Агуновича, осознание сделанного раскрасит предсмертный миг праздничным цветом. Поначалу Олюшка собиралась застрелить «опекуна» – это ей казалось сделать проще всего. Но пистолет имелся лишь у самого Крутяка, с которым тот не расставался, а на время сна клал под подушку. Стащить же чью-то «Печенгу» или даже более компактный «Никель» тоже вряд ли бы получилось незаметно. К тому же на выстрел непременно сбегутся другие члены группировки – хоть Крутяк с Олюшкой и обитали в отдельной двухкомнатной квартире, остальные «Крутые» занимали две соседние и одну этажом выше, так что звук выстрела услышали бы. И она не придумала ничего лучше, как стащить после ужина тесак для рубки мяса из общей кухни – вечером, а тем более ночью пропажи никто не должен был хватиться. Влез он только во внутренний карман куртки, откуда то и дело норовил выпасть, и Олюшке приходилось прижимать к груди руку, что заметил Крутяк.

– Что там у тебя? – прищурил он единственный глаз.

– Ничего. Просто живот режет, зря много репы съела. Пойду прилягу…

Оказавшись в спальне, Олюшка сразу убрала тесак под подушку, а сама действительно легла на кровать и притворилась спящей. А ночью, когда Крутяк уснул, она достала оружие возмездия и, недолго раздумывая, со всей силы, на которую была способна, рубанула им по шее своего мучителя. Перерубить ее с первого раза не получилось, но бандит, издав негромкий булькающий звук и судорожно дернувшись, остался лежать неподвижно, пропитывая кровью подушку и верх одеяла. Будь это при свете дня, Олюшку бы, возможно, замутило от такой картины, но был уже конец июля, полярный день закончился, и хоть полной темноты в комнате даже ночью все-таки не было, в полумраке кровь выглядела не алой, а черной, что не казалось особо тошнотворным. Тем не менее первым желанием Олюшки было как можно скорее сбежать, но ей подумалось, что в чужой группировке на́ слово в смерть главаря «Крутых» не поверят. И тогда она, пересилив себя, нанесла еще несколько рубящих ударов тесаком, пока голова мучителя не отделилась от тела. Взяв ее за длинные сальные волосы, Олюшка отнесла свое веское доказательство в соседнюю комнату и положила в рюкзак Крутяка. Затем вспомнила о «Канде», вернулась в спальню и, отбросив окровавленную подушку, забрала пистолет. Одежда Крутяка висела на спинке стула, кобура была пристегнута к ремню. Перецепив ее на собственный ремень, Олюшка вложила туда «Канду» и, почувствовав на поясе приятную тяжесть, удовлетворенно кивнула. Больше ее тут ничто не удерживало.

И все-таки ей повезло, причем неоднократно. Во-первых, потому что ее не заметил дежуривший возле подъезда караульный – разминая ноги, он ходил туда-сюда вдоль дома, и пока не смотрел в ее сторону, Олюшка успела добежать до угла здания. Во-вторых, она не наткнулась на чужаков по пути к особняку Агуновича – способствовал этому, конечно же, и ночной полумрак. А еще, пребывая после совершенного убийства в состоянии адреналинового опьянения, Олюшка совершенно не думала о имеющихся в городе оказиях, и ей повезло в третий раз – не попала ни в одну из них.

Более-менее она пришла в себя лишь возле самой Агуши. Вблизи недостроенный и обветшавший за десятилетия Помутнения особняк казался в серых летних сумерках еще более мрачным, чем днем. Олюшка срезала в ближайших кустах длинный прут и, поводя им перед собой, осторожно направилась к чернеющему впереди дверному проему. За пару саженей до него кончик щупа резко прижало к земле – это была «тяжелеха», увеличивающая вес предметов оказия. Попытавшись ее обойти, Олюшка чуть не угодила в «печку» – кончик прута малиново засиял и, обуглившись, отвалился. Сразу за дверным проемом поджидал «зимник» – щуп мгновенно покрылся инеем. Еще через пару шагов прут едва не вылетел из рук – там притаился «батут». И хоть крыша в этой части здания отсутствовала, внутри все равно было куда темнее, чем снаружи, так что нужно было вести себя предельно осторожно.

И главное, она осознала, что не все, услышанное ранее об Агуше, было сказками. Вполне вероятно, правдой были и обитавшие в подвале особняка черные виноделы. Против них не поможет уже никакой щуп. Олюшка расстегнула кобуру, достала «Канду» и, затаив дыхание, мелкими шажками, держа в левой руке прут, а в правой пистолет, все-таки двинулась дальше – отступать она не собиралась.

Один из коридоров вел в помещения, тоже не покрытые крышей, стены его, хоть и едва-едва, все-таки были видны. Другой тонул в кромешной тьме – там успели положить крышу. Еще один был завален кирпичом и прочим строительным мусором, но слабый свет северной июльской ночи туда все же проникал. И хотя почему-то именно в него хотелось свернуть Олюшке, она понимала, что, даже если не наткнется на очередную оказию, поломает там в полутьме ноги, а то и вовсе свернет себе шею – о спичках в очумелой лихорадке побега она как-то не подумала. По той же причине не имело смысла соваться в темный коридор, так что особого выбора у нее теперь и не было. Поводя перед собой щупом и крепко сжимая в другой ладони рукоять «Канды», Олюшка медленно двинулась вдоль мрачных кирпичных стен, казавшихся при слабом освещении не оранжево-красными, а темно-серыми, будто кладка могильного склепа.

И тут она услышала далеко впереди слабый шорох. Олюшка напрягла зрение, но это ей не помогло, разглядеть в сгущавшемся впереди серо-графитовом мраке было ничего невозможно. Поворачивать назад в ее планы уж точно не входило, поэтому Олюшка продолжила путь вперед, только еще более осторожно, чтобы не привлечь чужое внимание звуками шагов. Она думала так: идти вперед до конца, откуда и раздался шорох, было все равно ни к чему, там скорее всего располагался еще один вход в здание, он же выход, которым она пока не собиралась воспользоваться. В любом случае нужно было найти ведущие во внутренние помещения двери, а также лестницу, по которой стоило подняться на второй этаж. Не мешало бы также найти и вход в подвал – хотя бы для того, чтобы знать, откуда может прийти опасность в виде черных виноделов, если, конечно, таковые существовали в принципе.

Олюшка увидела уже с правой стороны прямоугольник сгустившейся черноты, наверняка означавший проход или в комнаты, или на лестницу, когда услышала вдруг сзади окрик: «Стоять!» Голос был женским, но осознать это сразу она не успела и сделала машинальный прыжок вперед, чтобы скрыться в проеме до того, как в спину начнут стрелять, – не сомневалась, что такой выстрел последует. И Олюшка почти успела поравняться с черным прямоугольником, как впереди, ослепив ее, внезапно вспыхнул яркий свет. Уже ничего не видя, она сделала оставшиеся пару шагов и буквально рухнула в спасительный проем, когда по ушам шарахнул грохот короткой очереди. Но не сзади, а как раз спереди, откуда лился свет. Позади же яростно выругались и тоже дважды выстрелили. Вот теперь-то Олюшка и поняла, что кричала и ругалась именно женщина, и первым делом подумала, что это кто-то из «Крутых» – наверняка ее заметили и шли следом. Правда, в группировке помимо нее были лишь две женщины: повариха Наталья – несмотря на исполняемые обязанности, невероятно худая и уже очень старая, лет за шестьдесят, – и хромая злобная Татьяна, которая после неправильно сросшегося перелома редко выбиралась из дома, разве что на самые близкие вылазки, да и то под чьим-нибудь сопровождением. И ту, и другую сложно было здесь ожидать, но ведь кто-то за ней все же пошел… Впрочем, Олюшке было сейчас не до рассуждений. В почти полной темноте она скорее нащупала, чем разглядела под ногами ступени. Лестница вела как наверх, так и вниз. И вверху благодаря отсутствию крыши было все же светлее, чем здесь, а вот внизу все тонуло в кромешной черноте, словно в озере дегтя.

Первым порывом было подняться наверх. Уже занеся над ступенькой ногу, Олюшка снова ее опустила. Поднимаясь, она стала бы видна снизу, а то, что преследователи будут здесь с мгновения на мгновение, она ничуть не сомневалась. И отправилась вниз, в жуткую, но казавшуюся сейчас единственным спасением тьму.