Текст книги "Сталин. История и личность"

Автор книги: Роберт Такер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 88 (всего у книги 95 страниц)

В 1926 г. Сталин предложил Эйзенштейну снять фильм, доказывающий необходимость коллективизации. И Эйзенштейн после перерыва, потребовавшегося для того, чтобы сделать к десятилетию революции ленту «Октябрь», окончательный вариант которой подвергся сталинской цензуре, завершил картину под названием «Генеральная линия». Сталин, посмотревший фильм до выпуска на экран, вызвал к себе Эйзенштейна и Александрова. Он прочел им лекцию о марксизме и о том, как надо делать кино, предложил внести в фильм некоторые изменения и назвать его «Старое и новое», что и было выполнено¹⁵.

Сформировавшаяся в 30-е годы система «железобетонного» сценария сковала творческий потенциал мастеров кино. В соответствии с нею тщательно детализированные сценарии новых фильмов – темы их часто предлагались Сталиным – проходили предварительную цензуру в Государственном комитете по кинематографии, а затем режиссер фильма должен был работать с коллегами, в обязанность которых входило обеспечение строгого соблюдения утвержденного плана Ч Подобный режим помешал Эйзенштейну, всецело поглощенному новыми идеями и проектами, завершить в промежуток времени между «Старым и новым» (1929) и «Александром Невским» (1938) работу над очередным фильмом. Лента, посвященная Александру Невскому, была еще одним заданием Сталина и снималась по методу «железобетонного» сценария. Позже Эйзенштейна нацелили на воплощение замысла Сталина о фильме, в котором Иван Грозный был бы выведен русским национальным героем.

В условиях диктатуры, воцарившейся в культуре, аналогичные мучения выпали и на долю Довженко. В начале 1935 г. Сталин предложил ему снять фильм о легендарном украинском командире времен Гражданской войны – Николае Щорсе. В качестве образца для Довженко должен был служить незадолго до этого выпущенный на экраны и удостоенный высоких похвал «Чапаев». Довженко покорно вернулся на Украину, чтобы выполнить такое задание, ив 1939 г. фильм наконец появился. Так как Щорс преждевременно скончался, то не составило большого труда изобразить его бесстрашным комдивом, сражавшимся на Украине против внутренних врагов революции, а в 1919 г. и против поляков. Но ко времени работы над фильмом многие из тех, кто воевал рядом с Щорсом, стали жертвами террора, что вынудило Довженко окружить своего героя вымышленными боевыми товарищами. Каждый эпизод ленты и все принимаемые в ходе съемки решения должны были одобряться наверху, в Москве. Происходили ночные беседы со Сталиным. Позже Довженко рассказывал своим друзьям об одной жуткой встрече, входе которой мрачный Сталин отказался разговаривать с ним, а присутствовавший при этом Берия обвинил режиссера в участии в украинском националистическом заговоре¹⁵.

Подобно тому, как Эйзенштейн был создателем новаторского кинематографа Советской России, его учитель Всеволод Мейерхольд стал основателем ее авангардного театра. Когда партия Ленина захватила власть, Мейерхольду было 44 года, и он уже пользовался широкой популярностью. Режиссер приветствовал революцию, вступил в партию и провозгласил пришествие «театрального Октября». В 20-е годы московский театр Мейерхольда стал Меккой для всех приезжавших из-за рубежа левых театралов, а за самим режиссером в советском театральном мире закрепился титул «Мастер». Еще при жизни Маяковского Мейерхольд создал спектакли по его пьесам «Клоп» и «Баня» и тщетно пытался поставить «Самоубийцу» Николая Эрдмана – едкую сатиру на современную советскую жизнь¹⁶. Ни одна из подобных инициатив Сталину понравиться не могла.

Некоторые постановки Мейерхольда представляли собой модернизированные варианты старых русских классических произведений. Так, грибое-довское «Горе от ума» стало у Мейерхольда «Горем уму». Финальная сцена была решена в форме пантомимы, в которой участвовали наряженные в маскарадные костюмы восковые манекены, изображавшие напыщенных сплетников: спектакль был не только о грибоедовской России. В 1933 г. Мейерхольд сделал шаг в сторону театрального реализма, поставив (правда, в своей собственной манере) пьесу Дюма-младшего «Дама с камелиями». Главную роль исполняла его красавица жена Зинаида Райх. Срежиссированная необычайно элегантно, сентиментальная французская драма очаровала московских театралов. Аналогичного результата добился Мейерхольд, поставив по повести Пушкина оперу «Пиковая дама».

Предвозвестником надвигающейся катастрофы стала для Мейерхольда и его экспериментального театра строка в статье «Сумбур вместо музыки». В ней утверждалось, что левацкая оперная музыка Шостаковича уходит своими корнями в «мейерхольдовщину», отвергающую простоту и реализм в театре. Но пока «Мастер» имел возможность высказываться, укротить его было невозможно.

Мейерхольд не присоединился к хору тех, кто отрекался на организованных весной 1936 г. публичных дискуссиях от «формализма». Когда в отравленной террором атмосфере 1937 г. все театры готовились отметить двадцатую годовщину Октября соответствующей этой дате советской пьесой, Мейерхольд остановился на инсценировке идеологически безупречного романа Николая Островского «Как закалялась сталь». Однако, ставя этот спектакль, он не мог отказаться от свойственного ему творческого новаторства.

Автобиографический роман Островского был написан еще до того, как искусству официально навязывали социалистический реализм. И тем не менее это произведение стало символом того, чего теперь ждали от литературы.

Сценический вариант романа Мейерхольд назвал «Одна жизнь». Незадолго до очередной годовщины Октября был организован просмотр спектакля высокопоставленными руководителями Всесоюзного комитета по делам искусств. На спектакле присутствовали и некоторые известные московские актеры. Один из них сказал позднее опубликовавшему книгу на Западе Юрию Елагину, что это блестяще поставленная пьеса с трагическим подтекстом. Кажется, никогда до этого ужасы Гражданской войны не представали на сцене столь явственно¹⁷

В верхах метали громы и молнии. Пьесу запретили для показа, а несколькими неделями спустя в «Правде» появилась злобная статья с нападками на театр Мейерхольда. Руководитель Комитета по делам искусств Платон Керженцев писал, что из семиста профессиональных театров один лишь мейерхольдовский не выпустил спектакля к годовщине Октября. Подобный «чуждый театр» искусству не нужен. Затем комитет принял постановление, ликвидирующее театр¹⁸.

Как и многие другие экспериментаторы в искусстве в те годы, Мейерхольд был коммунистом. Но теперь, когда его театр закрыли, а левое искусство на сцене оказалось под запретом, возникли ли более благоприятные условия для чисто профессионального, реалистического метода, наиболее ярким выразителем чего был театр, который часто посещал и которому покровительствовал Сталин, – Московский художественный театр Станиславского? Такой тезис высказывался¹⁹ Однако факты не подтверждают эту точку зрения. После ухода левацких критиков из РАППа положение Художественного театра, как этого следовало ожидать, не улучшалось, а напротив – ухудшалось.

Правда, МХАТ стал официальным государственным театром и подчинялся теперь не наркомпросу, а непосредственно ЦИК СССР. Персональные пожизненные пенсии, ордена, почетные звания, поездки на лечение за границу – все это пришло, да и улица была названа в честь Станиславского. Однако, как писал один из завлитов Художественного театра в более поздний период, за привилегии пришлось дорого платить.

Верховным цензором театра стал лично Сталин (как столетием раньше личным цензором Пушкина был Николай Первый). Хотя в начале 30-х годов Сталин и разрешил возобновить спектакль «Дни Турбиных», он не позволил Художественному театру поставить две хорошие пьесы – еще одну драму Булгакова о Гражданской войне («Бег») и комедию Эрдмана «Самоубийца». В 1936 г. патрон-цензор снял с репертуара после седьмого спектакля пьесу Булгакова «Кабала святош» о взаимоотношениях Мольера и тирана Людовика XIV. Однако самой высокой ценой было не запрещение пьес. Речь фактически шла о «неизлечимом моральном разложении уникального творческого организма...»²⁰.

Сталин также попытался решить ряд научных и технических проблем. Так, в 1937 г. он участвовал в совещании, обсуждавшем предложение некоего инженера Николаева о защите советских танков от вражеских снарядов путем использования двухслойной брони. Внешний слой изобретатель предлагал изготовлять из прочной стали, а отделенный от него внутренний слой – из чугуна. Николаев исходил из предположения, что снаряды будут, не причинив урона, отскакивать от внутреннего слоя, поскольку израсходуют свою главную пробивную силу на проникновение сквозь внешний слой. Получив слово, Николаев объяснил замысел своего проекта намерением превратить броню из «пассивного» средства защиты в «активное». «Разрушаясь, – сказал он, – она будет защищать». Сталину эта мысль понравилась, и он повторил слова Николаева: «Она, разрушаясь, защищает». «Интересно. Вот она, диалектика в действии», – заметил он. Потом Сталин попросил высказаться экспертов. Ни один не решился возразить, и бессмысленное предложение было одобрено²¹.

Самым печально известным вмешательством Сталина в научную жизнь стала оказанная им поддержка выскочки-растениевода Трофима Лысенко с его «сенсационными» проектами, способными якобы обеспечить процветание сельского хозяйства, – проектами, которые в конечном счете провалились. Одобрил Сталин и поход Лысенко на генетику, в чем тот и преуспел. Не имея специального биологического образования, выходец из деревни, Лысенко знал старые крестьянские приемы и обладал даром саморекламы. В 1929 г. он объявил, что с помощью «яровизации» (замачивание и охлаждение семян) можно существенным образом повысить урожайность, особенно озимой пшеницы²².

Процесс массовой коллективизации, за которой последовали кризис и голод, вызвал у советской прессы горячее желание привлечь внимание к новостям, внушающим надежду на решение продовольственной проблемы, и в начале 30-х годов Лысенко обрел известность. Его поддержал всемирно известный лидер советской биологии и агрономии академик Николай Вавилов, возглавлявший в то время Всесоюзную академию сельскохозяйственных наук им. Ленина и Институт генетики. В то время от науки постоянно требовали практических результатов, и в 1931 г. Вавилов отправил в Одессу, где тогда работал Лысенко, множество посылок с различными сортами семян для их проверки путем «яровизации». Примерно тогда же Лысенко обрел бесценного сообщника в лице философа-приспособленца по имени Исай Презент, который и вооружил его теоретической платформой для развития так называемой «прогрессивной биологии», по сути представлявшей собой сформулированную Ламарком концепцию наследования благоприобретенных качеств. Лысенко также назвал ее «творческим дарвинизмом», а позже в знак признательности умершему в 1935 г. русскому селекционеру Ивану Мичурину – «мичуринским дарвинизмом»²³.

Экспериментальная «яровизация» ни к каким положительным результатам не привела, и некоторые ведущие ученые стали критиковать Лысенко, поскольку его взгляды противоречили элементарным принципам генетики. Когда Вавилов попытался в мягкой форме остановить своего протеже, это лишь разгневало последнего. Затем в жизни Лысенко наступил перелом. В феврале 1935 г., т. е. через несколько недель после убийства Кирова и начала тихого террора, он получил возможность выступить на кремлевской встрече колхозников-удар-ников с советскими руководителями. В числе руководителей был Сталин. Для начала разрекламировав свои «достижения», Лысенко заговорил о классовой войне «на фронте яровизации», в ходе которой его оппоненты, дескать, действуют как вредители. Когда Лысенко продолжил свои рассуждения, Сталин не смог сдержать себя. Он встал со своего места в президиуме, зааплодировал и воскликнул: «Браво, товарищ Лысенко, браво!»²⁴. С этого момента молодой шарлатан стал фаворитом Сталина. Сталин не только оказался восприимчивым к лысенковской лести и испытывал удовольствие от явного желания Лысенко помочь начавшемуся террору. Сталина, должно быть, привлекала и практическая направленность работ Лысенко. Уж очень нужен был «народный академик» (именно так окрестила пресса Лысенко), человек, обещавший добиться больших практических результатов в сельском хозяйстве.

Неудачи экспериментов с «яровизацией» не остановили Лысенко. Как только любой из его проектов революционого прорыва в сельском хозяйстве оказывался бесплодным, Лысенко отвлекал внимание от провала, выдвигая новое яркое предложение. Естественно, его деятельность вызвала сопротивление со стороны известных и авторитетных ученых, работавших в этой же сфере науки. В конце 1935 г., когда ему представилась еще одна возможность выступить в присутствии Сталина, Лысенко выдвинул еще более грозные обвинения, заявив, что некоторые люди мешают его усилиям принести пользу советскому сельскому хозяйству. Сидевший в президиуме рядом со Сталиным Я. Яковлев, незадолго до этого занимавший пост наркома земледелия (в 1938 г. его расстреляли), прервал Лысенко вопросом: «А кто именно, почему без фамилий?». Лысенко назвал несколько имен, и прежде всего Вавилова²⁵. На следующий день Лысенко получил первый из своих восьми орденов Ленина.

Каким бы зловещим предзнаменованием и ни выглядел этот эпизод, он, однако, не означал окончания борьбы. Некоторые честные агрономы, соратники Вавилова, стараясь сохранить генетику, продолжали обреченное на верный проигрыш сражение. Лысенковцы вознеслись на волне Большого террора, прокатившегося после февральско-мартовского (1937) пленума ЦК. Спекулируя на тезисах основного доклада Сталина, Лысенко и Презент поносили своих научных противников как врагов народа. Генетики стали исчезать за тюремными стенами.

К началу 1938 г. Лысенко оказался у административного руля в качестве президента Академии сельскохозяйственных наук им. Ленина (Вавилов был смещен с этого поста в 1935 г.). Сторонники Лысенко заняли ключевые посты во всех смежных с этой отраслью науки исследовательских институтах. Он прокладывал путь к окончательному разгрому генетики, что и было осуществлено с благословения Сталина в 1948 г.

Конформизм – таков был отличительный признак культуры в условиях административного диктата. Творческая самобытность оказалась закованной в цепи. Бал правила посредственность. Будь то на публичных собраниях, в книгах и пьесах или в узком кругу друзей (где каждый понимал, что среди них может быть осведомитель НКВД), люди говорили лишь то, что было им, как они полагали, положено. Они становились такими, какими обязаны были стать, – начетчиками, излагающими идеи, которые, как они знали, были ортодоксальны и безопасны, поскольку несли на себе печать сталинского одобрения.

Насколько сталинская культура подчинялась заданному сценарию, позволяет судить следующий пример. На устном экзамене в Московском университете по истории партии, как много позже вспоминал один профессор, был задан вопрос-. «Как стоит наша партия?». Студент ответил: «Партия стоит непоколебимо, прочно, уверенно». «Не то, не то, – морщится доцент. – Не знаете вы “Краткого курса”. Наша партия стоит “как утес”»²⁶.

Лишь немногие храбрецы решились выступить против культурного диктата Сталина, несмотря на то, что это грозило им смертью. Одним из них был беспартийный Вавилов. В 1940 г., когда его портреты исчезли со стендов Всесоюзного института растениеводства на сельскохозяйственной выставке в Москве, он заметил: «Что поделаешь, видно, придется идти на крест»²⁷ Вавилова арестовали б августа того же года. Несмотря на пытки, он отказался признать обвинение в участии в антисоветском заговоре, и ему был вынесен смертный приговор. В 1942 г. казнь заменили 20-летним заключением, а в 1943-м Вавилов умер в саратовской тюрьме от истощения.

Другим несломившимся был Мейерхольд. После того как его театр закрыли, а актеры перешли в другие театры, Мейерхольд остался без работы. Престарелый Станиславский, учеником которого был некогда Мейерхольд, отважился взять его к себе. Разъяснив, что он уже не руководит Художественным театром, Станиславский предложил Мейерхольду место в своей небольшой оперной студии. Однако Комитет по делам искусств, из которого к тому времени за слишком долгое потворство Мейерхольду был убран Керженцев вместе со своей командой, не одобрил этого назначения. Тогда Станиславский сделал впавшего в немилость режиссера преподавателем в своей студии. Там Мейерхольд и проработал несколько месяцев.

В августе 1938 г. Станиславский скончался. В июне 1939-го Мейерхольд получил возможность отречься от своих формалистских прегрешений на организованной Комитетом по делам искусств Всесоюзной конференции театральных режиссеров. Когда на второй день ее работы он взошел на трибуну, собравшиеся, среди которых был и Ю. Елагин, тепло приветствовали его.

Невысокий, светловолосый человек говорил сначала заикаясь, но затем его голос набрал силу. Свою вину он видел в том, что слабо сдерживал «мейерхоль-доманию» тех, кто выступал его подражателями. А они искажали, как сказал Мейерхольд, его художественный метод в своей практике. Мейерхольд признал известную справедливость обвинений в чрезмерном экспериментаторстве при постановке некоторых русских классических пьес, но не в формализме. Мастер, сказал Мейерхольд, вправе экспериментировать, выражая таким образом свою творческую индивидуальность. Непонятно только, почему это следует именовать «формализмом». Рассуждая от обратного, Мейерхольд поставил вопрос так-.

«Что такое социалистический реализм? Вероятно, именно социалистический реализм является ортодоксальным антиформализмом. Но я хотел бы поставить этот вопрос не только теоретически, а и практически. Как вы называете то, что происходит сейчас в советском театре? Тут я должен сказать прямо,-если то, что вы сделали с советским театром за последнее время, вы называете

антиформализмом... то я предпочту быть с вашей точки зрения, «формалистом». Ибо по совести моей я считаю происходящее сейчас в наших театрах страшным и жалким... И это убогое и жалкое нечто, претендующее называться театром социалистического реализма, не имеет ничего общего с искусством... Пойдите по театрам Москвы, посмотрите на эти серые скучные спектакли, похожие один на другой, и один хуже другого... Охотясь за формализмом, вы уничтожаете искусство»²⁸.

Несколько дней спустя Мейерхольд был арестован. Вскоре после этого Зинаиду Райх нашли зверски убитой в своей квартире. Ей было нанесено семнадцать ножевых ранений. Весьма вероятно, что кто-то в высших сферах предпочел ее не арестовывать, а сделать жертвой уголовного нападения. Что произошло с Мейерхольдом – узнали лишь через полстолетия. Его главным следователем и истязателем был Борис Родос. Тринадцатого января Мейерхольд, совершенно сломленный, написал длинное письмо Вышинскому (копию он направил Молотову). В письме Мейерхольд подробно рассказал об иезуитских пытках, которым его подверг этот выродок, добиваясь признания в предательстве. Тремя неделями позже Мейерхольда расстреляли²⁹. л,он

Герои и их деяния

Одна из главных тем сталинской культуры – героизм в борьбе за правое дело против любых преград, начиная от природных и кончая преступным противодействием враждебных политических сил. Стержнем такой культуры, ее наиглавнейшим героем был Сталин.

В речи на I съезде советских писателей в 1934 г. Жданов провозгласил девиз – «героизация». Он призвал создавать литературу революционной романтики, которая отображала бы «реальность в ее революционном развитии» по направлению к великой цели – коммунизму. Далее Жданов заявил:«Советская литература должна уметь показать наших героев, должна уметь заглянуть в наше завтра»³°

В период расцвета сталинской культуры герои произведений имели вождя и учителя, еще более возвышенного героя – Сталина. Культы героев подчинялись определенной иерархии, в которой наивысшее место принадлежало культу Сталина или культу Ленина—Сталина. Ниже располагались культы ушедших из жизни лидеров, таких, как Свердлов, Дзержинский и Киров, а затем шли «культики» здравствующих сотоварищей Сталина, среди которых заметное место занимал Ворошилов. А в самом низу широко разрекламированные герои – выходцы из простого народа. Это были герои и героини труда, подобные Стаханову и Марии Демченко, герои-полярники (скажем, Отто Шмидт и его товарищи, участники экспедиции на «Челюскине»), «сталинские соколы», устанавливающие, как Чкалов, новые мировые рекорды по дальности полетов, героические покорители еще не взятых горных вершин и т.д.

В глазах стереотипных героев и героинь такой литературы Сталин выглядел обладающим талисманом человеком – дальновидным вождем, всезнающим учителем и отцом, любовь к которому беспредельна. В воспоминаниях Стаханова (несомненно, написанных за него) о кремлевском совещании стахановцев, перед которыми выступил Сталин, можно прочесть: «Я не отрывал глаз от товарища Сталина. Мне очень хотелось быть ближе к нему»⁵¹. Сталин был в умах и сердцах героев-летчиков, выполнявших сопряженные с опасностью задания. Он вдохновлял рабочих и колхозников на новые достижения на

%

трудовом фронте. К его широко рекламируемым поздравлениям они относились как к невероятной ценности. Он был героем героев. И молодое поколение приобщалось к ориентированной на героев культуре, когда в качестве темы для школьных сочинений учащимся предлагалась и такая: «В жизни всегда есть место для подвига»^².

Как и подобало образу на вершине пирамиды героев, Сталин – вместе с мумифицированным Лениным внизу – достиг предписанной сценарием Славы. Доминантой культуры стал героизм этого, на самом деле трусливого, человека, живущего так, дабы не подвергать себя малейшему риску, в тщательно охраняемой от людей изоляции. В газетных статьях, публичных лекциях, брошюрах, пьесах, фильмах, романах, поэмах, песнях, на картинах и в скульптурном воплощении представал вымышленный Сталин, обладающий революционной зрелостью и отвагой, храбростью, бесстрашием в борьбе, силой марксистского предвидения, гениальностью политического лидера и благородным моральным обликом.

Из всех героических деяний, приписанных Сталину, наиважнейшим была роль строителя социализма после смерти Ленина. Созданный лично Сталиным сценарий, согласно которому он как архитектор нового Октября превзошел Ленина, нашел многократное воплощение в искусстве.

В большой лирической поэме о коллективизации «Страна Муравия» (1936) молодой в то время Александр Твардовский, сын раскулаченного смоленского крестьянина, а впоследствии известный писатель и поэт, рассказавший правду о сталинских временах, изобразил Сталина легендарной фигурой. В поэме описывалось, как Сталин, согласно распространившимся в те тяжелые времена по сотням тысяч деревень слухам, ездил по сельской местности на вороном коне:

>.. .

Вдоль синих вод, холмов, полей,

Проселком, большаком,

В шинели, с трубочкой своей,

Он едет прямиком.

В одном краю,

В другом краю Глядит, с людьми беседует И пишет в книжечку свою Подробно все, что следует.

Метод социалистического реализма предписывал деятелям культуры изображать реальность в ее революционном развитии, воспевать «наших героев» и «наше завтра». Изгнанный из страны писатель Андрей Синявский рассматривал это как телеологический культурный канон, гласящий, что советская реальность должна представать как движение к Цели, к будущему коммунизму^. Однако его во всех остальных отношениях проницательное эссе обходит тот факт, что, изображая движение к будущей Цели, предписанная культура фокусировалась на историческом настоящем, на вчерашнем и сегодняшнем дне.

Поскольку искусство могло отобразить Сталина в исторических масштабах как Строителя социализма только в том случае, если бы социализм уже был в основном построен, то его центральной темой был не Советский Союз на пути к будущей коммунистической утопии, а СССР как страна реализованного социализма, страна, продолжающая продвигаться к коммунизму под предводительством Сталина. Задача искусства, культуры вообще, сводилась к тому, чтобы идеализировать существующую систему, представить положение в Советском Союзе в идиллическом свете, сфабриковать современную утопию.

Вместо реальной страны, все еще находившейся на стадии индустриализации, где огромная масса рабочих нуждалась, а крестьянство обрело новое крепостничество, где в лагерях люди работали, как настоящие рабы, где привилегированное «служилое дворянство» жило в относительной роскоши, но было лишено чувства безопасности, где существовало терроризированное общество, в котором подслушанное неосторожное слово или анекдот становились пропуском в ад, – сталинская культура создавала видимость демократической советской России, в которой неантагонистические классы рабочих и крестьян, а также «прослойка» интеллигенции жили дружно в России социалистической, продвигавшейся под руководством обожаемого Сталина к полной победе коммунизма.

Да и сам самодержец, живший в полном уединении под защитой полицейских охранников, в обществе своих надежных и покорных подчиненных, испытывал потребность в том, чтобы верить в реальность такого мира. Об этом мы узнали от одного из подчиненных – Хрущева. Основываясь на своих личных воспоминаниях, он на XX партийном съезде рассказал, что в провинцию Сталин никогда не выезжал, с рабочими и колхозниками не беседовал. «Он страну и сельское хозяйство изучал только по кинофильмам. А кинофильмы приукрашивали, лакировали положение дел в сельском хозяйстве. Колхозная жизнь во многих кинофильмах изображалась так, что столы трещали от обилия индеек и гусей. Видимо, Сталин думал, что в действительности так оно и есть»³⁴. Разве мог бы Сталин считать себя героем—строителем социализма, если бы уже не возникла под его руководством социалистическая Россия?

Россия: страна-герой ы-

В январе 1937 г. Российская Советская Федеративная Социалистическая Республика приняла свой, республиканский вариант утвержденной годом раньше всесоюзной сталинской Конституции. Откликнувшись на это событие передовой статьей, «Правда» писала 16 января 1937 г., что «РСФСР является первой среди равных республик в советской семье». Территория России, население которой достигало 105 млн человек, простирается, отмечала газета, от Балтики до Тихого океана и продолжала,– «Русская культура обогащает культуру других народов. Русский язык стал языком мировой революции. На русском языке писал Ленин, на русском языке пишет Сталин. Русская культура стала интернациональной, ибо она самая передовая, самая гуманная. Ленинизм – ее детище. Сталинская Конституция – ее выражение!».

Таково было типичное проявление культа России как страны-героя, вступившей в то время в пору полного расцвета. Многонациональный советский народ был в сталинской культуре народом-героем, а страна-герой Великая Россия была в семье первой среди равных. Сталин дал импульс прославлению России, призвав в 1934 г. создать новый учебник истории для советских школ. В 1937 г. возглавлявшееся Ждановым жюри высказалось в пользу учебника, предложенного Шестаковым. Постановлению жюри предшествовал набросок сталинских комментариев по поводу недостатков представленных на конкурс работ.

Так, указывалось в этих комментариях, изложенных в «Правде» 22 августа 1937 г., некоторые авторы игнорировали положительное воздействие прихода христианства через более развитую византийскую культуру. Другие оценивали аннексию Россией Грузии и Украины как глубоко отрицательный факт, хотя ее следовало считать «меньшим злом», поскольку для Грузии русский протекторат был единственной альтернативой поглощению Персией и Турцией, а для Украины – поглощению Польшей и Турцией.

Постановление жюри воплотило сталинскую шовинистическую версию русского национал-большевизма и желание возвеличить творцов русской государственности, которых Сталин считал своими (и Ленина) предшественниками. В учебнике Шестакова «Краткая история», изданном в 1937 г. и объявленном обязательным пособием для третьих и четвертых классов советских школ, прославлялось русское государство, а детей знакомили с вереницей героических личностей в ее истории – от киевского князя Владимира, принявшего христианство в 998 г., до «вождя народов великого Сталина»⁵⁵.

Это новое благоговение перед прошлым России имело следствием настоящую революцию сверху в фольклороведении. В 20-е годы ученые в этой области в целом придерживались теории, относившей средневековые русские былины к произведениям аристократического происхождения. Утверждалось, что прославляющий царей национальный фольклор отражал идеологию правящего класса, вызывал у детей нездоровые фантазии и подлежал ликвидации. Теперь произошел радикальный поворот⁵⁶. Его предвозвестила оценка фольклора как народной мудрости, прозвучавшая из уст Горького на съезде писателей в 1934 г. Между тем Демьян Бедный, не осознав надвигающихся перемен, написал для московского Камерного театра либретто комической оперы «Богатыри». В пьесе эти герои русских былин предстали пьяницами и трусами. Разбойники, упоминавшиеся в эпических песнях, были выведены революционерами, защищавшими народ, как Робин Гуд. Принятие же князем Владимиром христианства в X в., когда он в середине зимы крестил киевлян в Днепре, Демьян Бедный высмеял как часть пьяного загула.

Когда в ноябре 1936 г. руководимый Керженцевым Комитетпо делам искусств одобрил спектакль «Богатыри», на его премьере побывал Молотов. После первого же акта он, возмущенный, ушел, заявив: «Безобразие! Богатыри, ведь, были замечательные люди!»⁵⁷ Сам Керженцев должен был жестоко раскритиковать и Камерный театр, и Бедного, которого после этого выселили из кремлевской квартиры и исключили из Союза писателей. Герои эпоса, писал Керженцев, были из народа, а не из знати. Будучи вождями сопротивления России азиатским захватчикам, таким, как татары, рассуждал Керженцев, они были дороги сердцу большевиков как воплощение героических качеств русского народа в далеком прошлом⁵⁸.

Фольклор не просто возродили. Он был создан заново. Сталин и Ленин оказались героями написанных под старину «новин» будто бы народного происхождения. Талантливая сказительница с крайнего Севера Марфа Крюкова была послана вместе с редактором-помощником на родину Сталина – в Грузию. В появившейся в результате этой поездки «народной песне» рассказывалось, как Сталин, подобно древнему Владимиру, ходит по Кремлю:

и . ■

И начал он похаживать по горнице И помахивал он белымиргученьюами¹ -№ ■:.! ■* И потряхивал он черными кудрями