Текст книги "Сталин. История и личность"

Автор книги: Роберт Такер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 74 (всего у книги 95 страниц)

Бытует легенда, будто бы «Правда» опубликовала завершающую часть речи Радека в ином варианте, чем она была внесена в стенографический отчет. Вот она: «Все старые большевики по существу были троцкистами, а если не были ими полностью, то хотя бы наполовину а если не наполовину, то по крайней мере на четверть или на одну восьмую»²⁸. Однако это не так: «правдинский» текст речи Радека совпадает с протокольным. Но, как это случается с легендами, несоответствие их фактам не уничтожает скрытого в них смысла. Смысл слов Радека по крайней мере до части старых большевиков дошел. Его замечание о некоторых все еще находившихся на свободе на четверть или даже на восьмую часть троцкистах выражало факт, который он постиг благодаря опыту, обретенному им на Лубянке в период между арестом в сентябре и появлением на процессе в январе. Теперь он понял, что Сталин приступил к радикальному истреблению всей большевистской партии, поскольку она, особенно если говорить о старых большевиках, оставалась партией ленинской.

В этом суть анализируемого нами пассажа, если иметь в виду определение Радеком «троцкизма» как неверия в возможность построения социалистического общества в отдельно взятой стране. Ибо в этом неверии Троцкий был единодушен с Лениным, который завещал партии такой вывод в качестве части своего теоретического наследия. Под этим углом зрения Ленин остался «троцкистом»

до конца своей жизни и Сталин – до мая 1924 г., когда он в своей работе «Об основах ленинизма» повторил, что невозможно «добиться окончательной победы социализма в одной стране без совместных усилий пролетариев нескольких передовых стран». Лишь позже, в том же 1924 г., Сталин в рамках своего варианта национал-большевизма действительно пересмотрел эту позицию, снял приведенную фразу из «Основ ленинизма» и, следовательно, дезавуировал до тех пор общепринятый большевистский догмат о невозможности победы социализма в одной отдельно взятой стране²⁹

Таким образом Радек, прибегая к эзопову языку, хотел дать понять, что, переходя на новый этап, осуществляемая сверху сталинская революция ставила целью уничтожить семь восьмых (или около того) ленинской большевистской партии – особенно старых большевиков, т. е. тех партийцев, которые неполностью принимали сталинский вариант русского национал-большевизма и сопутствующее ему преклонение перед Сталиным. Будь Ленин жив, он бы, по логике вещей, вошел в число обреченных семи восьмых членов партии. Новые аресты, которые, как полагали некоторые присутствовавшие на процессе, были спровоцированы рассуждениями Радека о «троцкистах»-''⁰ на «четверть» или «одну восьмую», на самом деле – и это понимал Радек – уже неизбежно приближались независимо от его слов.

Двадцать девятого января в 19-15 суд удалился на совещание, а на следующий день в три часа утра его заседание возобновилось для оглашения приговора. Все подсудимые были признаны виновными. Тринадцать из них суд приговорил к расстрелу, а четырех – к тюремному заключению. Радек и Сокольников, которые хотя и входили в «параллельный центр», но в непосредственном участии в проведении террористических и других подобных акциях не обвинялись, получили по десять лет тюрьмы. Арнольд тоже был приговорен к десятилетнему, а Строилов – к восьмилетнему заключению. Выходя в сопровождении конвоира из зала суда, Радек оглянулся на зрителей с жалкой улыбкой³¹. Во время предоставленного ему после процесса свидания с женой он на ее недоуменные вопросы ответил: «Так надо было»³². И Радеку, и Сокольникову суждено было прожить лишь по два года из тех десяти, к которым их приговорили. В открытых после смерти Сталина архивах зафиксировано, что они скончались в 1939 г. Радека убили специально посланные для этого в лагерь уголовники³³. Жена Сокольникова, Серебрякова, исполнив предписанную организаторами процесса роль, была сослана в далекий Казахстан.

На другой день после окончания процесса «Правда» писала: «Страна приветствует справедливый приговор». И, как бы вдохновляя на создание картины публичной ненависти к Голдстейну и его «изму», описанной Оруэллом в «1984», газета сообщала о массовых митингах Москвы, Ленинграда, других городов, на которых трудящиеся приветствовали осуждение троцкистской банды убийц, шпионов, диверсантов и предателей, обрушивали проклятия на врага народа Троцкого, заочный смертный приговор которому в передовой статье «Правды» прозвучал так: «Пусть знает подлейший из подлых, неистовый враг трудящихся всего мира, яростный поджигатель новой войны иуда Троцкий, что и его не минует гнев народа»³⁴, В Москве на Красную площадь и прилегающие к ней улицы собрали более двухсот тысяч человек, которые при 27-градусном морозе должны были продемонстрировать, что, как гласил один плакат, «приговор суда – это приговор народа». К собравшимся обратился 42-летний секретарь Московского комитета партии Никита Хрущев. Обрушив на иуду Троцкого и его банду поток брани, он заявил: «Подымая руку против товарища Сталина, они подымали ее против всего лучшего, что имеет человечество, потому что

ч

Сталин – это надежда... Сталин – это наше знамя! Сталин – это наша воля! Сталин – это наша победа!»³⁵. Сам Сталин народу не показался.

Среди иностранных наблюдателей, присутствовавших на процессе, был и Фейхтвангер. В интервью «Правде», которое он дал в последний день процесса, писатель заявил, что суд полностью доказал виновность подсудимых, что теперь троцкизм в Советском Союзе и за рубежом сокрушен и что процесс стал важным вкладом в антифашистское движение³⁶. Возможно, что это было сказано Фейхтвангером после второй, более сердечной встречи со Сталиным. В написанной им позже книге «Москва 1937» Фейхтвангер описывает Сталина как «самого скромного» из известных ему государственных деятелей и далее пишет: «На мое замечание о безвкусном, преувеличенном преклонении перед его личностью он пожал плечами. Он извинил своих крестьян и рабочих тем, что они были слишком заняты другими делами и не могли развить в себе хороший вкус, и слегка пошутил по поводу сотен тысяч увеличенных до чудовищных размеров портретов человека с усами – портретов, которые во время демонстраций пляшут перед глазами»³⁷ Книга была издана в Москве большим тиражом на русском языке. Сталин, должно быть, был доволен, что «этот еврей» не стал «жидом».

Иностранные послы в Москве могли присутствовать на процессе в сопровождении переводчиков. Германский и японский послы в зале не появлялись. Создается впечатление, что главные проблемы, занимавшие умы наблюдателей из иностранных представительств, основные темы их бесед не касались причин, подтолкнувших Сталина на инсценировку судебного спектакля. Иностранцы скорее задумывались над тем, можно ли доверять прозвучавшим на процессе обвинениям и признаниям; большинство из них отвечали на этот вопрос отрицательно. Исключение составил посол США Дэвис. В беседе с зарубежными корреспондентами в перерыве судебного заседания он, по словам присутствовавшего при разговоре Кеннана, сказал: «Они виновны. Я был окружным прокурором, и у меня наметанный глаз»³⁸. Эти слова предвосхитили выводы, изложенные им в письме президенту Рузвельту от 4 февраля 1937 г. Дэвис писал, что процесс «выявил существование определенного политического заговора, направленного на свержение нынешнего правительства»³⁹ Однако большинство членов дипломатического корпуса оказались политически проницательнее Дэвиса. В письме в Лондон посол Чилстон указал: «Невозможно принять это дело за чистую монету». К этому он добавил, что ни один иностранный представитель, с которым ему довелось беседовать, не верит в то, что суд не был инсценирован. Большинство сходится в том, что и «факты можно с уверенностью объяснить только в том случае, если допустить, что к заключенным применяются недозволенные методы»⁴⁰.

Но каково значение процесса как политического события? Если допустить, что заговор имел место, то смысл процесса действительно в разоблачении и наказании виновных. Однако для дипломатических наблюдателей в Москве, не веривших в реальность заговора, значение процесса как политического события представлялось загадочным. Быть свидетелем хода истории, даже находясь в самом Октябрьском зале Дома Союзов, еще не значит понимать происходящее. По мнению посла Чилстона, главный мотив, определявший действия Сталина, сводился к желанию полностью дискредитировать Троцкого и его приверженцев, представив их носителями угрозы миру во всем мире. Но это поверхностный взгляд. Чилстон проигнорировал, посчитав надуманным, неофициальное замечание Бориса Стейгера – советского чиновника аристократического происхождения, которому было поручено поддерживать светские контакты с членами дипломатического корпуса. Стейгер заметил, что стоило бы вспомнить участь «бояр во времена Ивана Грозного»⁴¹.

Независимо от степени своей проницательности находившиеся в то время в Москве дипломаты не были склонны анализировать текущие события в рамках русской истории. Они не смогли воспринять намек Стейгера, в прошлом гвардейца и барона, желавшего дать понять, что в сталинской России большевистская партия-государство постепенно вытесняется новым, основанным на опричнине государством во главе с правителем, подобным царю Ивану Грозному. Процесс, свидетелями которого они стали, как бы утверждал Стейгер, – спланированная акция, направленная на достижение именно этой цели. Иностранные наблюдатели на суде не поняли, что прозвучавшая на нем тема терроризма предвосхищала новую мощную волну государственного террора против всех «врагов народа», которых обвинят в причастности к только что разоблаченному колоссальному заговору. Не поняли они и значения этого процесса как средства достижения Сталиным его внешнеполитических целей. Правда, посол Чилстон сослался на высказанную не названными им коллегами мысль, что «Сталин, возможно, подготавливает радикальный поворот в политике, против которого решительно возражали бы немногие еще оставшиеся в живых старые большевики, если только их не уничтожить»⁴². Чилстон даже не догадывался, насколько он был прав.

щ и.: ТП

Сталин ищет сближения с Гитлером ан

.а.:.^-

Когда процесс еще только готовился и даже когда находившиеся на скамье подсудимых обвиняемые под давлением признавались в мифических попытках Троцкого и других заговорщиков договориться с нацистами, сам Сталин методично действовал за кулисами, добиваясь именно этой цели.

Переговоры между Канделаки и Шахтом завершились 29 апреля 1936 г. подписанием взаимовыгодного экономического соглашения на 1936 г. В мае чиновник германского министерства экономики Герберт Л.В. Геринг организовал Канделаки и его помощнику по торговой миссии, сотруднику НКВД Льву Фрид-рихсону аудиенцию у своего двоюродного брата, министра-президента Германа Геринга. Сообщая об этой беседе, Герберт Геринг писал:

«Их визит к генерал-полковнику проходил в приятной, почти дружеской атмосфере. И Канделаки и Фридрихсон были во всех отношениях восхищены обаятельными манерами генерал-полковника... Геринг предложил русским обращаться к нему непосредственно всякий раз, когда они будут сталкиваться с какими-то затруднениями. Он всегда готов им помочь и словом и делом. Уже одно это было, естественно, успехом для русских джентльменов. Я слышал, что Канделаки вчера отбыл в Москву, чтобы, между прочим, доложить и об удовлетворившем его приеме Герингом». На полях документа другой чиновник написал, что на самом деле на следующий день отъезд Канделаки не состоялся. Вместо этого он посетил Шахта, который «разбавил вино водой». Но тем не менее «русские джентльмены» могли быть «удовлетворены» замечаниями Геринга, особенно его словами о том (как отмечает в записи беседы двоюродный брат министра-президента), что новый договор «ускорит движение по пути дальнейшего политического взаимопонимания между двумя великими державами».

Русские, однако, не знали, что несколько дней спустя Г. Геринг, беседуя с немецкими промышленниками и подчеркнув важность развития деловых связей с Россией, сообщил о своем намерении «обсудить, когда для этого представится возможность, данный вопрос с фюрером, позиция которого, как можно предположить, не столь благожелательна»⁴¹.

Сталин, однако, мог считать, что взгляды Геринга совпадают со взглядами Литлера. Когда 22 мая 1936 г. советский посол Суриц перед отъездом в отпуск в Карлсбад нанес прощальный визит министру иностранных дел Германии Ней-рату, он выразил удовлетворение результатами экономических переговоров и спросил, «можно ли ожидать в ближайшем будущем перемен и в политической сфере». Нейрат ответил, что пока он не видит предпосылок для этого, но надеется на возвращение политических отношений в нормальное русло⁴⁴.

Несколько недель спустя советское посольство в Берлине, вероятно, получило инструкции прозондировать возможность заключения советско-германского пакта о ненападении. В меморандуме, датированном 3 июля 1936 г., чиновник германского МИДа Хенке сообщил, что советник посольства СССР Бессонов поднял вопрос о пакте, выдвинув три варианта подхода к этой проблеме: 1) не имея общей границы с Советским Союзом, Германия не нуждается в таком пакте; 2) Германия может отвергнуть эту идею, учитывая наличие договоров Советского Союза с Францией и Чехословакией; 3) Германия могла бы согласиться дополнить Берлинский договор 1926 г. статьей о ненападении. Хенке ответил, что он не может выразить своего отношения к высказанным предположениям, что, действительно, пакты о ненападении годятся лишь для сопредельных государств, но что отсутствие у Германии желания напасть на Советский Союз не вызывает сомнений⁴⁵.

Сталин, конечно, не мог знать, что дипломатические любезности Геринга, Нейрата и Хенке никак не соответствовали неизменно враждебной позиции Гйтлера. Примерно в это время Гйтлер решил разработать для Германии «четырехлетний план», поручив возглавить эту работу Герингу, о чем он и подготовил в августе 1936 г. соответствующий меморандум. В нем проводилась мысль о необходимости войны. Гитлер не оставлял сомнений, против кого будет эта война и какие формы она приобретет. Мир, указывалось в меморандуме, с нарастающей скоростью приближается к конфликту с большевизмом, сущность и цель которого «состоит единственно в ликвидации тех слоев человечества, которые до сих пор возглавляли развитие, и в замене их всемирным еврейством». В настоящее время, подчеркивалось в меморандуме, в Европе существуют лишь два государства, решительно выступающих против большевизма, – Германия и Италия. Учитывая быстрые темпы роста мощи Красной Армии, можно предположить, какую угрозу она будет представлять через десять, пятнадцать или двадцать лет. Стоя перед лицом такой опасности, вермахт должен быть в кратчайший срок превращен в первую армию мира. Окончательное решение проблемы – расширение перенаселенного жизненного пространства Германии и/или источников сырья и продовольствия. Меморандум завершался требованием: армия и экономика должны быть подготовлены к войне через четыре года⁴⁶.

Не зная о скрытом намерении Гитлера начать через четыре года войну против России, Сталин продолжал свои попытки установить с Германией более тесные отношения. В сентябре 1936 г. Канделаки и Фридрихсон попросили аудиенции у Германа Геринга для продолжения экономических переговоров. Их просьба удовлетворена не была⁴⁷ Нисколько не смутившись этим, Сталин дал указание своим представителям использовать обычный канал – контакт с Шахтом. Откликнувшись на просьбу Канделаки, Шахт в конце 1936 г. принял этих двух чиновников.

Канделаки предложил обсудить как экономические, так и политические отношения. Шахт ответил на это, что естественным каналом для ведения политических дискуссий является установление контакта между советским послом и германским МИДом. Что же касается экономических отношений, то он, Шахт, допускает быстрое развитие торговли, если русское правительство сделает политический жест, прекратив коммунистическую пропаганду за рубежом. «Господин Канделаки дал понять, – писал Шахт, – что он разделяет мою точку зрения». Затем Канделаки вернулся в Москву для доклада Сталину⁴⁸. В том же месяце, т. е. в декабре 1936 г., Кривицкий получил приказ «приглушить» советскую разведывательную деятельность в Германии⁴⁹

Начавшийся месяц спустя процесс над участниками «параллельного центра», с прозвучавшими на нем обвинениями и признаниями в сговоре антисталинской оппозиции с нацистским руководством, не мог не осложнить советско-германские отношения. Раздражение германской стороны могло усилиться после упоминания в советской печати о беседе Радека на дипломатическом приеме с «пресс-атташе» германского посольства – беседе, которая могла быть расценена как государственная измена. Двадцать пятого января 1937 г. «Правда» в редакционной статье утверждала, что Радек одобрил сговор Троцкого с германским фашизмом. Это было, дескать, сделано в Москве в личных беседах Радека с фашистским «военным атташе» (прозрачный намек на генерала Кёстринга!).

И все же Сталин прилагал максимальные усилия для того, чтобы смягчить негативную реакцию Берлина. Переведенный в отдел печати Наркоминдела Георгий Астахов пригласил на завтрак московского представителя германского информационного бюро Шуле. В меморандуме германского посольства, сообщавшем об этой беседе, подчеркивалось, что приглашение было спонтанным. Однако на такой шаг Астахов мог пойти лишь по указанию самых высоких инстанций. Астахов заверял Шуле, что процесс не направлен против Германии и что никаких оснований для дальнейшего ухудшения и без того сложных советско-германских отношений нет. Шуле ответил, что процесс вызывает у него удивление, упомянув, в частности, соглашение, которое, как показал Пятаков, заключено между Троцким и Гессом. На это Астахов заметил: «Учтите, пожалуйста, что в разговоре с Пятаковым Троцкий мог и солгать»⁵⁰. Этот робкий намек на возможность того, что выдвинутое в ходе процесса ключевое обвинение может и не соответствовать действительности, свидетельствует о желании Сталина не позволить судебному процессу сорвать его попытки договориться с Гитлером.

Руководствуясь причинами личного характера и в надежде сохранить нормальные германо-советские отношения, посол Шуленбург предпринял усилия смягчить реакцию нацистской верхушки на процесс. В телеграмме в Берлин от 28 января 1937 г. он назвал этот процесс «чистейшим театральным спектаклем» и рекомендовал не воспринимать его излишне серьезно⁵¹. Согласно точке зрения, изложенной в ноте посольства по поводу беседы Астахова и Шуле, значение процесса могло состоять в том, что Сталин хотел нанести удар по недовольным внутри страны, а также по всем тем, кто в свое время подписал платформу троцкистской оппозиции. К антигерманским обвинениям, указывалось в ноте, всерьез относиться не следует, ибо «никто не может поверить, будто Германия нападет на Советский Союз, чтобы привести к власти Бронштейна и Зобельзона».

Тридцатого января 1937 г. в речи в рейхстаге Геринг заявил, что судебные процессы расцениваются «всего лишь как спектакль» и что никаких подозрений в отношении упомянутых в их ходе немцев – особенно рейхсминистра Гесса – у германского руководства не возникло. В телеграмме от 4 февраля 1937 г. Шуленбург сослался на это заявление как на подтверждение его рекомендации не протестовать против обвинений, выдвинутых в отношении германских государственных деятелей⁵². Третьего февраля нацистский партийный орган «Фёлькишер беобахтер» в передовой статье писал: «Если Сталин прав, то это значит, что русскую революцию совершила банда отвратительных преступников, в которую входило только два честных человека – Ленин и Сталин. Однако эта пара годами управляла Россией, сотрудничая с подонками». Если прошлые процессы, продолжала газета, преследовали цель найти козлов отпущения, то нынешний должен, кроме того, возложить вину на Германию и Японию. «Более интересным, однако, – подчеркивалось в редакционной статье, – представляется число евреев среди жертв нынешнего процесса. Фактически первоначально находившаяся у власти еврейская банда уже в значительной степени истреблена, и ей на смену пришли кавказцы». Среди жертв – самый ядовитый из всех советских евреев Радек, а также Сокольников-Бриллиант. Хотя возглавляемая Литвиновым и Кагановичем еврейская группа и сохранилась, однако теперь ясно, что Сталин «превратился в восточного деспота по образцу Чингисхана или Тамерлана».

Особенно примечательна следующая попытка Сталина улучшить отношения с Гйтлером. Возвратившись из Москвы в Берлин, Канделаки добился еще одной встречи с Шахтом. Она состоялась 29 января 1937 г., т. е. на следующий день после заключительного заседания московского процесса. Канделаки – его сопровождал Фридрихсон – сказал Шахту, что в Москве он беседовал со Сталиным (своим старым «школьным товарищем»), а также с Молотовым и Литвиновым. Затем, говоря по подготовленному тексту, Канделаки от имени Сталина и Молотова заявил, что русское правительство никогда не отклоняло идею переговоров с немцами по политическим проблемам. Далее Канделаки заметил, что русское правительство не собирается строить свою политику в ущерб интересам Германии, оно готово вступить в переговоры с правительством рейха ради улучшения отношений и упрочения всеобщего мира. Переговоры могли бы вестись по дипломатическим каналам, и русское правительство готово придать всем беседам и контактам конфиденциальный характер. Шахт напомнил Канделаки свое декабрьское заявление о том, что подобные предложения необходимо делать по дипломатическим каналам. Канделаки с этим согласился, однако попросил Шахта прозондировать почву. Информируя об этой встрече Нейрата, Шахт предложил уведомить Канделаки, что условие для переговоров, в которых заинтересована Москва, – прекращение «коминтерновской агитации»⁵³.

Не вызывает сомнений, что Сталин сознательно приурочил обращение к Берлину ко времени московского процесса. Он знал, что нацистским лидерам известно, сколь беспочвенны обвинения Троцкого в сделке с германским правительством. Для Сталина, с его хитрым и коварным политическим мышлением, было естественно рассчитывать, что, делая авансы нацистским лидерам во время судебного процесса, он тем самым призывает их не принимать всерьез прозвучавшую в Октябрьском зале антифашистскую риторику. На самом деле он, Сталин, не только не против соглашения с ними, но, наоборот, заинтересован в таковом, если только оно будет отвечать интересам России, а не наносить им ущерба, к чему якобы стремились осужденные. Таким образом, зондаж, предпринятый Сталиным через Канделаки, в сочетании с процессом по делу о государственной измене поставили на повестку дня вопрос о советско-нацистском соглашении.

Поскольку зондаж носил конфиденциальный характер, намек Сталина на фальсифицированный характер процесса предназначался только для нацистов. В глазах других стран мира суд оставался антифашистской акцией и свидетельством того, что нарастающая новая кампания сталинского террора – лишь профилактика против антисталинской оппозиции, которая опустилась до сговора с фашистскими державами. Антифашистская тональность суда должна была прежде всего помочь Сталину смягчить отрицательную реакцию, которую должен был породить за рубежом и внутри страны террор. Далее, процесс преподносился советской общественности, всегда боявшейся войны, особенно с Германией, как аргумент в пользу того, что враги Сталина внутри страны стремятся к войне с Германией и Японией. А из этого следовало, что, борясь с ними, сталинский режим способствует упрочению мира.

Наконец, судебный антифашистский маскарад был выгоден советской дипломатии, добивавшейся создания коалиций на принципах коллективной безопасности. Правда, могла зародиться мысль, что такое государство, как Россия, вплоть и кровь которого вошло предательство, может оказаться слабым партнером. (Кстати, посол Дэвис так не думал.) Но при всем этом официальная Россия представала на процессе приверженной антифашизму страной, которую можно было считать потенциальным союзником. Для дипломатической игры Сталина в Европе важнее был, вероятно, расчет на то, что яркая антифашистская тональность, придаваемая процессу по делу о государственной измене, могла на фоне буйного гитлеровского антибольшевизма привести западных политических лидеров к мысли о непреодолимой идеологической пропасти, лежащей между Россией и Германией, умерить их активность и, следовательно, сделать их менее опасными конкурентами в деле сближения с Германией.

Последний по счету зондаж, предпринятый Сталиным через Канделаки, оказался безрезультатным. Получив сообщение о нем, Нейрат несколько дней спустя передал Гитлеру, что заявил Канделаки от имени Сталина и Молотова. Реакция Гитлера была отрицательной. В настоящее время, сказал он Нейрату, переговоры с русскими были бы использованы ими для установления более тесного военного союза с Францией и улучшения отношений с Великобританией. Обещание же русских отмежеваться от коминтерновской пропаганды не имело никакого практического значения. «Дело обстояло бы несколько по-иному, – добавил Гйтлер (об этом Нейрат сообщил в письме Шахту), – если бы ситуация в России развивалась в направлении абсолютного деспотизма, опирающегося на поддержку военных кругов. Случись это, мы, конечно, не должны были бы упустить подходящий момент для возобновления наших сношений с Россией»⁵⁴. Далее Нейрат уведомил Шахта, что, отвечая на запрос Канделаки, он должен указать на невозможность любых политических переговоров в настоящий момент – иными словами, «пока Коминтерн тесно связан с русским правительством».

Но даже такую реакцию можно было не считать полным отказом, и она не заставила Сталина изменить свою главную политическую ориентацию. Сталин дал Гитлеру предельно ясно понять, что он заинтересован в достижении политического согласия с Германией и надеется на положительный отклик Гитлера в будущем. А пока Сталин попытался успокоить немцев, отказавшись от отзыва генерала Кёстринга из Москвы. Благополучное окончание дела Кёстринга следует расценивать как важный жест со стороны Сталина, особенно если учесть очень хорошие отношения Кёстринга с высшим руководством Красной Армии⁵⁵.

После выполнения порученной ему Сталиным миссии Канделаки в апреле 1937 г. был переведен в Москву. Здесь он получил личную аудиенцию у Сталина, который в знак признания заслуг назначил его заместителем наркома внешней торговли⁵⁶. Находившийся в то время в Москве Кривицкий беседовал о положении в Германии с Ежовым. ГИтлер, сказал ему Ежов, превратил Германию в самую мощную европейскую державу и с этим нельзя не считаться. Далее он

заметил, что у Советской России остается лишь один курс, и сослался на слова Сталина: «Мы должны договариваться» с такой «могущественной» державой, как нацистская Германия⁵⁷. ъ,-„.

г,

После процесса

После окончания январского процесса 1937 г. репрессии усилились, и по всей стране среди членов партии воцарилась атмосфера страха. На этот раз жертвами стали многие ранее арестованные, но получившие относительно мягкие приговоры. Их осудили заново и карали более сурово. Аресту подверглись и те, кто ранее уже был намечен как потенциальная жертва, но еще находился на свободе.

Довольно типичным можно считать дело Евгении Гинзбург. Седьмого февраля 1937 г. ее вызвали в райком партии в Казани и отобрали партийный билет. Хотя ее муж Аксенов, будучи секретарем обкома партии, номинально оставался влиятельной фигурой, он оказался бессильным: теперь всем заправлял НКВД. Гинзбург вспоминала, что они провели не одну бессонную ночь в мучительном ожидании того, что на этот раз один из разъезжающих по городу черных воронов остановится у их дома. Они уничтожили часть своей домашней библиотеки, предав огню книги Бухарина, Радека и других авторов. Пятнадцатого февраля Гйнзбург вызвали по телефону в местное отделение НКВД и там арестовали. Группа следователей допрашивала ее на «конвейере», семь дней подряд не давая спать. Ее вынуждали сознаться в том, что она принадлежит к тайной террористической организации, действовавшей в редакции газеты «Красная Татария», редактором которой был Эльвов. Гйнзбург, протестуя, заявила: «Здесь Советское учреждение. Здесь никто не имеет права издеваться над человеком». На это следователь ей ответил: «А враги народа для нас не люди. С ними все позволено. Тоже мне люди!»⁵⁸.

Теперь «Правда» в своих публикациях давала понять, что обвинениям во вредительстве следует придать массовый характер. Так, в одной из ее статей говорилось, что руководители производства обязаны «выявлять врага в сфере техники и науки». В Запорожье, которое статья приводила в качестве примера, местные инженеры-коммунисты объясняли аварии и поломки на производстве «плохой работой». Однако расследования показали, писала газета, что они были организованы «грязными руками вредителей». Подобная потеря большевистской бдительности вынудила рассмотреть вопрос о работе горкома партии (секретарь – товарищ В. Струп) и деятельности парторганизаций на важнейших предприятиях Запорожья⁵⁹.

В опубликованной на следующий день редакционной статье резко осуждался подхалимаж к местным партийным руководителям. Так, начальник Южно-Уральской железной дороги, на которой занимался вредительской деятельностью шпион Князев, публично восхвалял секретаря Челябинского обкома партии товарища Рындина. Назывались имена многих работников, которые не пресекали подхалимаж со стороны своих подчиненных⁶⁰. Две вышеупомянутые статьи служили предупреждением высокопоставленным партийным чиновникам не защищать своих протеже, не уклоняться от «выявления среди них врагов», если только они не хотят, чтобы их самих не разоблачили как врагов. Но могли ли эти высокопоставленные партаппаратчики, даже выдав своих подчиненных «на милость» НКВД, быть уверены, что эти несчастные не назовут их своими соучастниками? Такой вопрос вставал теперь перед многими. Волны «великой чистки» подкатились наконец и к ногам партийных бонз. Упоминавшийся Рындин, например, был членом избранного XVII съездом Центрального Комитета.

Наступил момент, когда перед Сталиным возникла необходимость созвать пленум Центрального Комитета, с тем чтобы заручиться одобрением со стороны высшего партийного органа тех шагов, которые он, Сталин, предпринял единолично, без решения ЦК, а также всех последующих своих действий. Протоколы процесса «параллельного центра» дали ему в руки материал, необходимый для получения согласия Центрального Комитета на развертывание кампании террора и превращения таким образом ЦК в своего соучастника. Гарантией успеха задуманного Сталиным плана могло бы послужить то, что Центральный Комитет, многие члены которого уже были им заочно осуждены, сам достаточно запуган, а потому и санкционирует распространение чистки на всю страну. Выбирая средства запугивания, Сталин проявил всю свою изощренную хитрость. Примерно в то время, когда НКВД возглавлял Ежов, Сталин ввел в практику рассылку всем членам ЦК под грифом «Секретно» копий показаний арестованных высокопоставленных лиц (например, Пятакова)⁶¹. В результате все члены высшего партийного органа заранее узнавали об обвинениях, выдвигаемых против некоторых деятелей из их же среды, например, против Рыкова и Бухарина. Они поэтому могли представить, какой ужасной была обработка, вынуждавшая арестованных подписать подобную ложь. После этого остававшимся на свободе оставалось лишь гадать, появятся ли их имена в чьих-либо показаниях, а если появятся, то когда.