Текст книги "Сталин. История и личность"

Автор книги: Роберт Такер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 95 страниц)

Образность данного изложения ленинской доктрины в гораздо большей степени раскрывает скорее мышление ученика, чем наставника. Джугашвили нашел у Ленина концепцию общности, отвечавшую его внутренним потребностям, и переработал ее на свой лад. Партию не следовало представлять как аморфную ассоциацию плохо организованных сторонников программы, нет, это слаженный союз избранных по своей преданности и компетентности. Его можно было бы даже сравнить с религиозной общиной, ибо, по выражению Сталина, членство в партии – «святая святых». Так, временами бывший семинарист незаметно для себя переходил на религиозную терминологию. Это наводит на мысль о том, что членство в партии революционеров он представлял как что-то похожее на принадлежность к церковной иерархии. Такое впечатление усиливало следующее заявление: «...только партийные комитеты могут достойным образом руководить нами, только они осветят нам путь в “обетованную землю”, называемую социалистическим миром!»²⁴. Но ведь партийная общность была прежде всего союзом борцов. Не банкетом и не гостеприимной семьей, а «крепостью», двери которой открывались только достойным и испытанным. Данная метафора перекликалась с более поздней, когда Джугашвили назвал партию «своего рода орденом меченосцев внутри государства Советского...»²⁵. Сравнение соответствовало его представлению о партии, нашедшему выражение в выступлении в связи со смертью Ленина. Тогда он, в частности, сказал:

«Товарищи! Мы, коммунисты, – люди особого склада. Мы скроены из особого материала. Мы – те, которые составляют армию великого пролетарского стратега, армию товарища Ленина. Нет ничего выше, как честь принадлежать к этой армии. Нет ничего выше, как звание члена партии, основателем и руково-

дителем которой является товарищ Ленин. Не всякому дано быть членом такой партии, Не всякому дано выдержать невзгоды и бури, связанные с членством в такой партии. Сыны рабочего класса, сыны нужды и борьбы, сыны неимоверных лишений и героических усилий – вот кто, прежде всего, должны быть членами такой партии»²⁶.

Таковой оказалась ленинская «мечта» о партии, пропущенная через сознание и окрашенная эмоциями его грузинского апостола.

Каи стать героем

Будучи подростком, Джугашвили нашел в Кобе тот образ, который соответствовал его потребности перевоплотиться в героя. Поступив в семинарию и встав на путь бунтовщика, он не перестал ощущать эту потребность. Иремашвили приписывает ему безграничное желание быть героем масс и даже высказывает мысль, что Джугашвили отверг христианского Бога именно потому, что сам мнил себя богоподобной личностью²⁷ Как бы там ни было, а он, бесспорно, был человеком с легкоранимым самолюбием и воспринимавшим себя чересчур серьезно, Как говорилось выше, об этом свидетельствует и закрепившаяся за ним в семинарии репутация «обидчивого характера», с несвойственной грузинам неспособностью воспринять шутку в свой адрес. В последующем это находит подтверждение в стихотворениях, написанных им вскоре после поступления в семинарию. Особенно примечательной является повторяющаяся тема великой «надежды».

Иллюстрацией могут служить следующие строфы, взятые из двух различных поэм, которые он опубликовал в «Иверии» в 1895 г. под псевдонимами И.Дж-швили и Сосело:

■ >*•'*'...Иэтою надеждою томимый,

Я радуюсь душой и сердце бьется с силой,

Ужель надежда эта исполнима,

Что мне в тот миг, прекрасная, явилась? ^ш

И знай, —кто пал, как прах, на землю,

Кто был когда-то угнетен,

Тот станет выше гор великих,

1 Надеждой яркой окрылен²®.

В той мере, в какой эти стихи в состоянии что-то рассказать о сокровенных мыслях поэта в момент их сотворения, они говорят о растущем честолюбии и страстном желании славы.

Джугашвили представлял себе революцию полем, на котором добывается слава. Некоторые книги, прочитанные в начале пребывания в семинарии, вне всякого сомнения еще больше подхлестнули его воображение. В книге В. Пого «93-й год», которую он предположительно прочел до или после конфискации ее инспектором Гермогеном, Великая Французская революция разворачивается в виде грандиозной битвы противостоящих друг другу армий, как сага о героизме и подвигах. В галерее революционных героев романа главной фигу-' рой представал бывший священник Симурдэн. Пого писал, что в нем жили два человека – «один с нежной душой, а другой – мрачной», что «он носил в себе абсолют». Мятежный семинарист, которому уже не составляло особого труда вообразить себя таким священником, должно быть, с интересом прочитал следующий абзац с характеристикой этого героя:

«Он был праведник и сам считал себя непогрешимым. Никто ни разу не видел, чтобы взор его увлажнили слезы. Вершина добродетели, недоступная и леденящая. Он был справедлив и страшен в своей справедливости. Для священника в революции нет середины. Превратности революции могут привлечь к себе священника лишь из самых низких либо из самых высоких побуждений; он или гнусен, или велик. Симурдэн был велик, но это величие замкнулось в себе, ютилось в недосягаемых кручах, в негостеприимно мертвенных сферах: величие, окруженное безднами. Иные горные вершины бывают так зловеще чисты»²⁹.

Будучи уверенным в том, что революционный строй должен быть безжалостно суровым по отношению к тем, кто не защищает новый порядок, а также к тем, кто является представителем старого, Симурдэн осуждает на казнь своего бывшего ученика, доблестного молодого революционного командира Говэна, отпустившего на свободу несколько взятых в плен врагов революции, Он поступает так, несмотря на то, что Говэн единственный во всем мире человек, который ему по-настоящему дорог. Симурдэн руководит казнью, а затем лишает себя жизни выстрелом из пистолета,

Какое бы глубокое впечатление ни произвел на Джугашвили священник, вступив на революционный путь, он остался верен своему прежнему прообразу героя и избрал партийную кличку Коба³⁰. Самые первые свои статьи он подписывал «Коба» и «Ко». Позднее этот псевдоним или его начальная буква присутствовала в таких известных комбинациях, как Коба Иванович, К. Ко и К. Като, Не отказался Джугашвили от него и тогда, когда примерно в 1910 г. взял партийную кличку Сталин и «К» или «Ко» продолжали появляться в качестве инициалов³¹. В революционном движении он приобрел известность как «Коба Сталин». Письмо, посланное Ленину в 1915 г. из сибирской ссылки, он пометил: «Ваш Коба». В 1917 г. он все еще подписывался «К. Сталин», а свои настоящие инициалы он начал использовать только после Октябрьской революции, указывая в документах: «Народный комиссар И. Сталин».

Нет ничего удивительного в том, что он вступил в революционное движение, воображая себя Кобой. У Казбеги Коба – отважный воин, защищавший униженных и угнетенных от притеснителей (тот факт, что последними были главным образом русские, имел второстепенное значение). И, как мы уже видели, для Джугашвили революционное движение представляло собой прежде всего борьбу с классом угнетателей. Следовательно, быть одновременно и Кобой, и революци-онером-марксистом становилось возможным. Еще естественнее это выглядело после знакомства с ленинским учением о партии как о всероссийском союзе опытных и преданных борцов с царизмом. Разве отряд воинов, например, Шамиля не был прообразом революционной партии? Разве не требовался теперь молодой неустрашимый боец, способный взять на себя роль Кобы? Прочитав «Что делать?», Джугашвили больше не сомневался в том, что Ленин мечтал о выдвижении «из наших революционеров социал-демократических Желябовых, из наших рабочих русских Бебелей, которые встали бы во главе мобилизованной армии и подняли весь народ на расправу с позором и проклятием России». Для марксиста Кобы это прозвучало как боевой призыв, и полный нетерпения Джугашвили записался в ленинский революционный отряд.

В Ленине он нашел нового, достойного подражания героя, который определил всю его дальнейшую жизнь. Джугашвили видел в Ленине великого и бесстрашного борца, который зовет пролетарскую Россию на борьбу с Россией буржуазной и сам идет во главе первой, В речи перед кремлевскими курсантами в 1924 г. он вспоминал, что в 1903 г. Ленин казался ему не просто одним из руководителей партии, а необыкновенным человеком. «Когда я сравнивал его с остальными руководителями нашей партии, – сказал Сталин, – мне все время казалось, что соратники Ленина – Плеханов, Мартов, Аксельрод и другие – стоят ниже Ленина целой головой, что Ленин в сравнении с ними не просто один из руководителей, а руководитель высшего типа, горный орел, не знающий страха в борьбе и смело ведущий вперед партию по неизведанным путям русского революционного движения»³².

То, что он думал действительно так, подтверждают написанные в 1904 г. письма из Кутаиси, в которых Джугашвили не только отличает Ленина от Плеханова, Аксельрода и др., но и называет своего героя орлом. На него произвела впечатление та твердая решимость, с которой Ленин отстаивал свои взгляды. «Человек, стоящий на нашей позиции, – писал Джугашвили своему другу Давиташвили, – должен говорить голосом твердым и непреклонным. В этом отношении Ленин – настоящий горный орел»³³.

Такая витиеватая кавказская образность наводит на мысль о том, что в тот период Коба видел в Ленине Шамиля на социал-демократический лад. Дальнейшие высказывания Сталина перед кремлевскими курсантами только подтверждают это предположение. Относительно первой встречи с Лениным на Таммерфорсской конференции в 1905 г. он рассказал: «Я надеялся увидеть горного орла нашей партии, великого человека, великого не только политически, но, если угодно, и физически, ибо Ленин рисовался в моем воображении в виде великана, статного и представительного. Каково же было мое разочарование, когда я увидел самого обыкновенного человека, ниже среднего роста, ничем, буквально ничем не отличающегося от обыкновенных смертных». Его разочаровало и то, что Ленин не появился, как и подобает «великому человеку», попозже, а пришел раньше и запросто беседовал «с самыми обыкновенными делегатами конференции». Лишь впоследствии он будто бы понял, что эта простота и скромность, это стремление остаться незаметным или по крайней мере не бросаться в глаза и не подчеркивать свое высокое положение представляли собой «одну из самых сильных сторон Ленина, как нового вождя новых масс, простых и обыкновенных масс, глубочайших “низов” человечества»³⁴.

Столь пристальное наблюдение за поведением Ленина в тот момент, несомненно, говорит о страстном желании молодого Джугашвили брать пример со своего героя³⁵. Ленин в глазах Джугашвили был истинным революционным руководителем, каким и ему хотелось бы стать в меру собственных способностей. На Кавказе Джугашвили прослыл «вторым Лениным», и не только потому, что настойчиво отстаивал ленинские позиции, но еще и потому, что копировал ленинский метод аргументации и стиль изложения. Арсенидзе, который в те годы хорошо знал Джугашвили, оставил следующее заслуживающее внимание свидетельство: «Он преклонялся перед Лениным, боготворил Ленина. Он жил его аргументами, его мыслями, копировал его бесподобно, настолько, что мы в насмешку называли его “левой ногой Ленина”»³⁶. Не исключено, что идентификация с Лениным повлияла на решение Джугашвили избрать партийной кличкой фамилию «Сталин». Не в пример таким революционным псевдонимам, как Троцкий, Каменев, Зиновьев и Молотов, псевдоним Сталин был созвучен конспиративной фамилии Ленин.

Преклонение Джугашвили перед Лениным нисколько не шло вразрез с его честолюбием и самолюбованием. Напротив, оно усиливало эти черты. Во-первых, Ленин был живым примером возможности достижения на поприще революционной политики высокого положения. Во-вторых, Ленин убедительно доказывал, что в этой сфере было достаточно места не только для одного гиганта. Он ведь призывал других встать рядом с ним во главе движения и разделить славу победы, а в книге «Что делать?» подробно излагал мысль о том, что социал-демократия нуждается в таких же «корифеях», которых выдвинуло из своей среды народническое движение 70-х годов XIX столетия. Для Ленина партийное членство было синонимично руководству массами. По его словам, «идеалом» социал-демократа являлся не секретарь тред-юниона, а «народный трибун», умевший откликаться на все и всякие проявления произвола и гнета, владеющий искусством конспирации, закаленный в житейских невзгодах и трудностях. Так почему бы не завоевать себе видное место рядом с горным орлом? Почему бы не стать товарищем Ленину, его правой рукой, вторым «я», Лениным II?

Мы не знаем, выразил ли Джугашвили свои размышления именно такими словами. Однако, настойчиво подчеркивая в ранних работах тему революционного героизма, он тем самым показал, что его мысли устремлялись в данном направлении. В 1910 г. в приветственной статье, посвященной 70-летнему юбилею вождя немецкой социал-демократии Августа Бебеля, Джугашвили писал: «Кто не знает Бебеля, маститого вождя германских рабочих, когда-то “простого” токаря, а теперь знаменитого политического деятеля, перед критикой которого, как перед ударами молота, не раз отступали “коронованные особы”, патентованные ученые, слову которого, как слову пророка, внимает многомиллионный пролетариат Германии?». Затем он поведал о том, как Бебель вышел из «рабочих низов», чтобы превратиться в «великого борца всемирного пролетариата», и добавил, что только марксизм мог обеспечить широкий простор кипучей натуре Бебеля, неутомимо рвущегося к разрушению старого, гнилого капиталистического мира. И в заключение он, явно имея в виду ленинскую мечту о выдвижении «из наших рабочих русских Бебелей», заявил: «Да послужит он примером для нас, русских рабочих, особенно нуждающихся в Бебелях рабочего движения»³⁷ Ранее в статье, посвященной памяти умершего товарища Г. Телия, прозвучала похожая нота. Воздав должное этому «апостолу марксизма (большевизма)», которого отличали неиссякаемая энергия, глубокая любовь к делу, геройская непреклонность и апостольское дарование, Джугашвили продолжал: «Только в рядах пролетариата встречаются такие люди, как Телия, только пролетариат рождает таких героев, как Телия, и тот же пролетариат постарается отомстить проклятому строю, жертвой которого пал наш товарищ – рабочий Г. Телия»³⁸. В обеих статьях Джугашвили писал о лицах такого же низкого происхождения, как и он сам, которые, идя различными путями, стали революционными героями. Примечательно также и то, что, по его мнению, главная миссия революционного героя – мстить. Статья о Г. Телия была подписана псевдонимом Ко.

Совершенно ясно, что убедительная сила политической аргументация Ленина была не единственным фактором, способствовавшим превращению Джугашвили в пылкого ленинца. Здесь сказалась и ощущавшаяся молодым бунтарем потребность в психосоциальной идентификации³⁹. Он не только заимствовал у Ленина концепцию общности, которая помогала вести одинокую жизнь партийного подпольщика и изгоя; в то же самое время он создал концепцию самого себя, которая гармонировала как с потребностью в самоидеализации, так и с его ролью революционера. Ленинизм утвердил его как Кобу, народного героя – мстителя и одновременно открыл возможность стать членом братства профессиональных борцов с существующим государственным строем – братства, названного Лениным «партией». Ленинизм, таким образом, помог ему смоделировать для себя величественный образ благородного революционера. В ли-

це Ленина он дал Джугашвили высокочтимого вождя, живой пример вершины той славы, на которую он сам мог бы подняться как товарищ по оружию этого вождя. Не удивительно, что Джугашвили стал самым ревностным сторонником Ленина на Кавказе и старался, где только возможно, во всем подражать своему герою. Теперь у него был внутренний компас, которым он будет стараться руководствоваться до конца дней своих. .г

Смена национальности

Все это самым решающим образом повлияло на национальные чувства Джугашвили, серьезно ослабив духовную связь с грузинским народом. И вовсе не потому, что партия, в которую он вступил, называлась Российской социал-демократической рабочей партией. В конце концов, в ней было много других грузин, которые тем не менее не перестали чувствовать себя грузинами. В случае с Джугашвили столь разительные последствия партийного членства объясняются прежде всего его отождествлением со своим героем – Лениным. Горный орел был не только великоросом, но и ярчайшим примером истинно русского революционера-интеллигента. Походить на него значило, помимо прочего, сделаться русским. Для этого Джугашвили располагал нужными языковыми предпосылками. Хотя по-русски он говорил с грузинским акцентом, сам язык, однако, уже не был для него чужим. Ко времени переезда в 1907 г. в Баку он владел русским настолько, что свободно писал на нем статьи и использовал в качестве разговорного языка. Таким образом, чтобы стать русским, требовалось, в сущности, только начать рассматривать себя таковым и духовно порвать с собственной грузинской натурой.

И если сделать первое Джугашвили побудило стремление к идентификации с Лениным, то пойти на второе его заставили совсем иные чувства. Как мы уже знаем, Джугашвили перессорился со многими видными грузинскими социал-демократами и в партийных кругах Грузии заслужил репутацию человека с трудным и скандальным характером. На грузинской революционной арене не имели успеха ни он сам, ни социал-демократическое течение, к которому он примыкал. В том, что Грузия ни ему, ни большевизму не раскрыла объятий, Джугашвили не был склонен винить ни себя, ни большевизм, а саму Грузию. Он, по-видимому, объяснял это ее относительной отсталостью. Так, манера сопоставления Тифлиса и Баку в одном из «Писем с Кавказа» в 1910 г. кое-что говорила как о его чувствах, так и об этих городах. Баку он с восхищением рисовал пульсирующим центром нефтяной промышленности, где твердая классовая позиция большевиков находила живой отклик у рабочих. А вот Тифлис, где было всего около 20 тыс. промышленных рабочих (т. е. меньше, чем солдат и полицейских), представлял интерес лишь «как административно-торговый и “культурный” центр Кавказа». Отдаленность от крупных рынков России, по его словам вечно живых и бурлящих, накладывала на Тифлис отпечаток застойности, а отсутствие острых классовых столкновений, свойственных крупным промышленным центрам, превращало его в «нечто вроде болота, ждущего толчка извне»⁴⁰. В самих этих строках и между ними проступало этакое пренебрежение, как будто автор уже отмахнулся от Грузии, считая ее с революционной точки зрения провинциальным захолустьем. В них также отразилось благоговение перед всем величественным, которое по всем признакам, вероятно, наложило свой отпечаток на подсознание Джугашвили. Отождествить себя с Россией означало сделать полем своей революционной деятельности не какую-то маленькую Грузию, а всю огромную империю, занимавшую шестую часть земного шара. В то время для ощущения исторического предначертания ему большего и не требовалось. Будущему проповеднику социализма в одной, отдельно взятой стране, взиравшему на происходящие события из Баку 1910 г., эта гигантская страна казалась адекватной самым высоким устремлениям.

Говоря о концепции, которая сложиласьу Джугашвили о самом себе как большевике, не следует упускать из виду и классовый компонент. Отдельные места в его статьях того времени полны чувства гордости за большевиков – подлинно пролетарскую фракцию социал-демократической партии. Вернувшись в 1907 г. с Лондонского партийного съезда, он сообщил в русской газете «Бакинский пролетарий», что среди большевистских делегатов было больше фабрично-заводских рабочих, чем среди меньшевистских. Затем он писал:

«Очевидно, тактика большевиков является тактикой крупно-промышленных пролетариев, тактикой тех районов, где классовые противоречия особенно ясны и классовая борьба особенно резка. Большевизм – это тактика настоящих пролетариев. С другой стороны, не менее очевидно и то, что тактика меньшевиков является по преимуществу тактикой ремесленных рабочих и крестьянских полупролетариев, тактикой тех районов, где классовые противоречия не совсем ясны и классовая борьба замаскирована. Меньшевизм – это тактика по-лубуржуазных элементов пролетариата»⁴¹.

А в следующий момент Джугашвили заявил, что фракция настоящих пролетариев является также фракцией истинных русских. Анализируя национальный состав делегаций, он подчеркнул, что в то время, как среди 85 меньшевистских делегатов большинство принадлежало евреям, за которыми следовали грузины, затем русские, подавляющее большинство из 92 делегатов-большевиков были русскими, далее (по численности) шли евреи, грузины и т.д. Джугашвили привел шутливые слова большевика Алексинского, заметившего, что меньшевики – «еврейская фракция», а большевики – «истинно русская» и что не мешало бы большевикам «устроить в партии погром»⁴². Если судить по тому, насколько грубо он подошел к столь деликатной теме и как без всякого смущения повторил антисемитское высказывание Алексинского, то можно поверить Арсенидзе, который вспоминал следующие слова Джугашвили, обращенные к грузинским рабочим Батума в 1905 г. «Ленин, – говорил Коба, – возмущен, что Бог послал ему таких товарищей, как меньшевики! В самом деле, что это за народ! Мартов, Дан, Аксельрод – жиды обрезанные. Да старая баба В. Засулич. Поди и работай с ними. Ни на борьбу с ними не пойдешь, ни на пиру не повеселишься. Трусы и торгаши!»⁴³.

Так через большевизм Джугашвили влился в русскую нацию. Вслед за осознанием самого себя как революционера, сторонника Ленина и члена «истинно русской» фракции, пришло ощущение принадлежности к русской нации. Возможно, поэтому он избрал партийной кличкой фамилию Иванович, под которой участвовал в партийных съездах в Стокгольме (1906) и Лондоне (1907)⁴⁴. Выбирая в качестве псевдонима фамилию Сталин (под которой он и приобрел широкую известность), Джугашвили, несомненно, понимал, что она не только ассоциировалась с представлением о человеке из стали и напоминала фамилию Ленин, но и звучала совсем по-русски.

Поскольку у него, как члена российской пролетарской партии, вновь обретенное чувство тождества с русскими сливалось с сознанием классовой принадлежности, он не ощущал необходимости совсем отказаться от своего грузинского естества. В статье «Как понимает социал-демократия национальный вопрос», опубликованной в сентябре 1904 г. в газете «Пролетариатис Брдзола» («Борьба пролетариата»), Джугашвили, указав на то, что социал-демократическая партия назвала себя российской, а не русской, пояснил, что этим она хотела продемонстрировать собственное стремление собрать под своим знаменем не только русских пролетариев, но и пролетариев всех национальностей России и что, следовательно, она примет все меры для уничтожения воздвигнутых между ними национальных перегородок. Поэтому партия считает, продолжал будущий народный комиссар по делам национальностей, что «национальные интересы» и «национальные требования» не имеют особой цены и достойны внимания лишь настолько, насколько они двигают вперед классовое самосознание пролетариата, его классовое развитие⁴⁵.

Статью отличало жесткое осуждение грузинского национализма во всех его проявлениях. Критика начиналась с полемики с группой националистически настроенных грузинских радикалов, которые незадолго до этого конституировались в партию социал-федералистов. Через издававшуюся в Париже газету «Сакартвело» новая партия требовала не только национальной автономии Грузии в пределах империи, но и автономии грузинской партии в рамках социалистического движения. Джугашвили с сарказмом отметил, что грузинский национализм, пройдя дворянский и буржуазный этапы, теперь опять выходил на политическую сцену, обрядившись в пролетарские одежды. Он бичевал выдвигавшуюся грузинскими социал-федералистами и Армянской социал-демократической рабочей организацией идею разделения революционного движения в Российской империи на самостоятельные национальные партии, объединенные в союз, и обвинил эти группировки в том, что они подражают Всеобщему еврейскому рабочему союзу⁴⁶. В каждой строке этой первой статьи Джугашвили по национальному вопросу отчетливо проступало отвращение, которое он теперь испытывал к грузинскому национализму.

К причинам, объясняющим его стремление отождествить себя с русской нацией, необходимо добавить и еще кое-что. Мы видели, как этот оказавшийся в неблагоприятных условиях, но одаренный ребенок, единственный из четырех детей оставшийся в живых, рос, веря в свое предназначение. Отметили, что он прямо-таки жаждал будущего триумфа и страшно боялся оказаться битым. И эти два чувства были в тесной взаимосвязи. В русском, как, впрочем, и в английском, языке слово «побить» имеет двоякое значение: отколотить или подвергнуть телесному наказанию, а также выиграть или победить. В решимости Джугашвили никогда не быть битым отразилось не только стремление по возможности избегать телесных наказаний или нежелание оказаться среди слабых (ибо слабость в чем-либо – это повод для наказания), но и сильная потребность подтверждать свое превосходство, всегда быть на стороне победителей, страх перед поражением в борьбе, которая, как он понял, составляет главное содержание жизни⁴⁷ В упомянутой выше статье он писал, что «целью всякой борьбы является победа»⁴⁸.

С этой точки зрения замена первоначальной идентификации с Грузией последующим отождествлением с Россией символизировала для Джугашвили переход со стороны, обреченной историей на поражение, на сторону будущих победителей. Слабую из-за своих небольших размеров, несчастную Грузию (неизменную жертву многовекового соперничества могучих соседей) в прошлом неоднократно били (в обоих смыслах), и она являлась объектом чужеземного господства – персидского, турецкого и, наконец, русского. Из того, что он узнал из прошлого, из собственного опыта в училище и семинарии Джугашвили не мог не прийти к выводу, что Грузия принадлежала к неудачникам истории, постоянно терпевшим поражение. Россия же, с другой стороны, сколько бы ее ни били в прошлом (трудно, правда, сказать, насколько глубоко Джугашвили сумел к тому времени ознакомиться с историей России), стала по территории самой большой страной мира, великой державой, вероятным победителем грядущих исторических битв. Подобные размышления сами по себе не могли обусловить психологическую перемену национальной принадлежности, но они во многом способствовали процессу его русификации, начавшемуся под влиянием Ленина и большевизма. Тот факт, что Джугашвили не просто отбросил свою национальную принадлежность, а энергично ее отверг, придает высказанному предположению дополнительную убедительную силу. Как видно, в какой-то мере он испытывал известную враждебность к Грузии именно из-за ее кажущейся незначительной роли в революционном движении России. Эта неприязнь не исчезла и позже, что, пожалуй, объясняет его жесткую политику в отношении Грузии в начале 20-х годов, когда он занимал пост народного комиссара по делам национальностей. Это также нашло выражение в одном из выступлений в 1923 г., когда он с сарказмом отозвался о «некотором куске советской территории, называемом Грузией»⁴⁹.

В известной мере презрительное отношение ко всему небольшому и слабому явилось причиной антисемитизма Джугашвили, который к концу жизни перерос в манию. Ведь евреи – это разбросанный по всему свету народ без собственной территории, нередко (особенно в России) объект погромов и преследований. Поскольку евреи были постоянно биты, он не мог относиться к ним с уважением, а сострадание он чувствовал, по-видимому, редко, если вообще когда-нибудь. Поэтому он с такой готовностью повторил грубую шутку Алексинского о «еврейской фракции, и целесообразности погрома в партии».

Следует отметить, что резкое неприятие Лениным казенной России и всего связанного с ней позволило Джугашвили с большей легкостью обрести тождество с русской нацией. В ленинском мировоззрении существовало две России: одна, которую не только можно, но нужно было ненавидеть, и рядом с ней другая, которая звала к участию в классовой борьбе. Это позволяло грузинскому апостолу сменить национальную принадлежность, не отказываясь от приобретенных в детстве антирусских настроений. Теперь дело сводилось лишь к тому, чтобы выразить их через марксистские понятия. Он отождествлял себя в тот ранний период не с Россией – государством, а с Россией – буревестником революции. Идентификация с государством наступит позже.

Следует добавить, что, избрав Ленина в качестве объекта преклонения и подражания, Джугашвили, однако, занял позицию, не лишенную определенной двойственности. Ведь часто бывает, что мы бессознательно испытываем чувство соперничества или ревности по отношению к тому самому человеку, которым восхищаемся и с которого берем пример. Возникновение подобных чувств тем более вероятно, если, как в нашем случае, соответствующий персонаж отождествляет себя с более старшим по возрасту лидером движения, вождем и хотел бы подняться выше. Поэтому, как мы еще увидим, идентификация Джугашвили с Лениным вовсе не исключала трений и конфликтов между ними в будущем⁵⁰.

Г-:Г'$?-ГГЛ ГИКА ОИА;:5 .*•-•••

МЫ'–

Примечания ;ли: юч ! -*

Мф.'Л"-: ШайН.3-!

¹1гета$сЪи>Ш]. 5(аИп ипД сПе Тга{>6Ше Сеог§1СП8 ВегПп, 1932,5. 24. т ■

² Сталин сам себя характеризует как практика в предисловии к 1-му изданию своих сочинений (М., 1946. Т. 1. С. 13). Образ Сталина-«прагматика> дает Исаак Дейчер в своей работе: «В известном смысле Сталин меньше, чем другие товарищи, зависел от Ленина. Его интеллектуальные потребности были ограничены. Он был больше заинтересован в практическом использовании ленинских идей, меньше в ленинской работе мысли» (51айп: А РоНПса1 Вю§гарЬу, 2пб еб. Ы.У, 1966. Р. 235).

³Верещак С. Сталин в тюрьме //«Дни*. 22 января 1928 г.

⁴Сталин И В. Соч. Т. 1. С. 297-298.

⁵ Там же. С. 62-63. Г

⁶ Там же. С. 277. .'Т

⁷ Там же. С. 294, 344-346.

⁸ Там же. С. 74-77. Прокламацию отпечатали в Авлабарской подпольной типографии Тифлиса.

⁹ Воспоминания Жордания о расколе «Месами-даси» в кн.: «Моя жизнь». Стэнфорд, 1968. С. 25, 29-

¹⁰[гетазсЬи/Ш^. 5(аПп ипб сИе Тга§бсИе Сеог^епь... 5. 22.

¹¹СталинИ.В. Соч. Т. 6. с. 52-54.

¹² Автором истории с письмами является Д. Сулиашвили, участник лейпцигской группы большевиков (Сталин ИВ. Соч. Т. 1. С. 396)

¹³Ленин В.И. Поли. собр. соч.Т. 7. С. 1-31. Мнение, что речь идет о данном ленинском документе, впервые высказал Бертрам Вулф (ТЬгее ШЬо Мабе а Неуо1иПоп. ВояЮп, 1948. Р. 426).