Текст книги "Сталин. История и личность"

Автор книги: Роберт Такер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 95 страниц)

–.СИ »■«*

Грузинсное дело

Под влиянием событий в Грузии конфликт между Лениным и Сталиным достиг своего апогея. В 1921 г. Орджоникидзе поссорился с влиятельной группой грузинских коммунистических лидеров из-за спорных вопросов, касавшихся государственной организации Закавказья. Объединение само по себе представлялось желательным уже по хозяйственным соображениям, но не было согласия относительно наиболее подходящей формы. Предложенный Сталиным и Орджоникидзе план предусматривал образование Закавказской федерации, в рамках которой Грузия, Азербайджан и Армения продолжали бы существовать в виде самостоятельных, но тесно взаимосвязанных республик. В результате возник бы государственный орган всего Закавказья, подчиненный Кавбюро, чей контроль над политической жизнью всего региона усилился бы. Позднее

Орджоникидзе совершенно недвусмысленно признал наличие подобных соображений, заявив на совещании закавказских партийных организаций: «Эту истину – о необходимости организации в Закавказье административно-политического центра – усвоил себе даже тупой русский царизм»²⁶.

На пленуме, состоявшемся в Баку 3 ноября 1921 г., Кавбюро в присутствии секретаря ЦК Молотова решило приступить к реализации плана создания федерации. О принятом решении сообщили Политбюро, для которого это явилось полной неожиданностью, и оно запросило у Орджоникидзе дополнительную информацию по данному вопросу. Местные партийные круги также оказались захваченными врасплох, поскольку Кавбюро приняло решение без предварительного обсуждения с тремя закавказскими ЦК партии и в отсутствие Мдивани, одного из членов бюро. В последующем Кавбюро добилось согласия этих партийных органов, однако в Грузии пришлось преодолеть сильную оппозицию значительной группы коммунистических руководителей во главе с Мдивани, который объявил план создания федерации «преждевременным»²⁷

Испытывающие трудности в налаживании отношений со своим народом и стремившиеся сохранить хотя бы внешние атрибуты национальной независимости, грузинские коммунисты были обеспокоены скороспелой федерацией и не хотели быть свидетелями того, как Орджоникидзе усиливает свою власть. Их возмутила поспешная и высокомерная манера действий Кавбюро, и, желая притормозить образование федеративной структуры, они, вспыльчивые, как все грузины, разгорячились еще больше. На заседании президиума ЦК Грузии Мдивани 23 ноября заявил, что весь грузинский Центральный комитет, за исключением трех членов, считает Орджоникидзе «злым гением» Кавказа и полагает необходимым добиваться его отзыва. Через два дня Мдивани передал Сталину по телеграфу личное послание, в котором протестовал против существовавшей процедуры принятия решений, жаловался на то, что «Серго обвиняет грузинских коммунистов, главным образом меня, в шовинизме», и предлагал изменить персональный состав Кавбюро. Узнав о поступке Мдивани, Орджоникидзе и Орахелашвили вынудили ЦК компартии Грузии установить правило, запрещающее любому члену обращаться в вышестоящие партийные инстанции, если Центральному комитету не представлена копия послания. Такой оборот дела вызвал сильные нарекания со стороны московского ЦК, который предложил Орджоникидзе отменить новое правило и предостерег от введения какой бы то ни было цензуры. Все члены партии могли и в дальнейшем сообщать свою позицию по любому вопросу непосредственно в ЦК²⁸.

Как и следовало ожидать, обращение через голову Орджоникидзе к Сталину ни к чему путному не привело, ибо творцом курса, который проводил Орджоникидзе, являлся сам Сталин. Когда к концу ноября Кавбюро в ответ на требование Политбюро предоставить дополнительную информацию выслало в Москву относящиеся к делу документы, Сталин, изучив поступивший материал, составил проект резолюции Политбюро, который направил на одобрение Ленину. Текст письма Сталина никогда не публиковался (по свидетельству советских историков, его нет даже в Центральном партийном архиве), но, судя по ответу Ленина от 28 ноября 1921 г., Сталин согласился с планом создания федерации, обойдя, правда, предостережение относительно необходимости продвигаться постепенно и прилагать все силы, чтобы убедить местное население и партийцев на местах в преимуществах федерации. Двадцать третьего ноября Ленин получил телеграмму от Михаила Фрунзе, большевистского лидера и члена ЦК, совершавшего поездку по Кавказу, в которой говорилось о существующей среди грузинских коммунистов оппозиции планам федерирования и об их недовольстве тем, как эти планы навязываются. В записке Сталину, посланной через два дня, Ленин одобрил его проект постановления, но предложил сформулировать «чуточку иначе». В частности, в редакции Ленина говорилось о необходимости признать федерацию закавказских республик принципиально абсолютно правильной, «но в смысле немедленного практического осуществления преждевременной», т. е. требующей нескольких недель обсуждения, пропаганды и проведения снизу через Советы. Центральным Комитетам трех закавказских республик предлагалось поставить вопрос о федерации на обсуждение партии, рабочих и крестьянских масс, организовать агитацию за федерацию через съезд советов каждой республики, а в случае сильной оппозиции своевременно проинформировать Политбюро. В тот же день Сталин принял поправки Ленина, но предложил вместо слов «несколько недель» записать: «известный период времени». Он пояснил, что нескольких недель не хватит, чтобы вопрос о федерации решить в грузинских Советах, которые «только начинают строиться»²⁹. Проект резолюции Ленина с этой поправкой Политбюро одобрило на следующий день.

Но ни сопротивление грузинских коммунистов плану федерации, ни раздоры Орджоникидзе с их лидерами на этом не кончились. Незадолго до возвращения в Грузию в качестве наркома земледелия Махарадзе 6 декабря 1921 г. передал Ленину и ЦК докладную записку, в которой утверждал, что экономическое объединение Закавказья было проведено сверху без предварительной подготовки и «в порядке боевых приказов». Что же касается федерации, то это, по его мнению, представляло собой формальный акт политического объединения, точно так же навязанного сверху, который ничего не давал и означал «лишь создание на верхушке еще одного лишнего бюрократического аппарата, крайне непопулярного в глазах масс и совершенно изолированного от них»⁵⁰. Тринадцатого декабря Сванидзе направил личное письмо своему высокопоставленному родственнику следующего содержания:

«Дорогой Иосиф! В последнее время не было ни одного заседания ЦК, которое бы не начиналось и не кончалось бурными сценами между Серго и Буду... (Орджоникидзе) колотит нас тяжелой дубинкой авторитета Центра, к которому, кстати, мы питаем не меньше уважения и доверия, чем товарищи из Кавбю-ро... Об одном прошу убедительно, примирить как-нибудь Серго и Буду, если это объективно возможно. Научи их относиться друг к другу с уважением. Р.5. Я бесконечно буду тебе благодарен, если ты вырвешь меня из этой атмосферы и дашь мне возможность работать в какой-нибудь иностранной миссии»⁵¹.

Просьба Сванидзе относительно работы за границей была удовлетворена (его назначили советским торговым представителем в Берлине), однако нет свидетельств того, что Сталин постарался примирить Орджоникидзе и Мдивани. Действуя по старой привычке за кулисами и предоставляя другим сражаться в открытую, он был главным действующим лицом конфликта.

К концу 1922 г. федерация все же стала реальностью. Но когда осенью того же года возник вопрос о Конституции, конфликт вспыхнул с новой силой. Мдивани и его друзья, недовольные сталинским планом «автономизации», весьма приободрились, обнаружив в беседах с Лениным, что он также против такого плана и за союз (по форме) равноправных советских республик. Мдивани встретился с Лениным 27 сентября, чтобы обсудить проблему выработки Конституции, а через два дня у Ленина состоялся разговор с тремя сторонниками Мдивани: М.С. Окуджавой, Л.Е. Думбадзе и К.М. Цинцадзе. В этой беседе Ленин поинтересовался: «Если “автономизация” плохо, а как “Союз”?». Обрадованные грузины ответили, что если маленькая Грузия и Российская Федерация вступят в СССР на равных, то этим они будут «козырять» перед массами⁵². Состоявшийся 5-6 октября 1922 г. пленум ЦК одобрил ленинский план образования СССР при условии, что и Российская Республика, и Закавказье войдут в него в качестве федераций. Хотя грузинская оппозиция, таким образом, получила лишь частичное удовлетворение, ее лидеров обрадовало, что в борьбе с теми, кого некоторые выступавшие на октябрьском пленуме клеймили «великодержавни-ками», у них есть такой мощный союзник, как Ленин. В этой связи один из грузин заявил: «Мы по Ленину, они за военный коммунизм»⁵⁵. «Они» относилось прежде всего к Сталину и Орджоникидзе.

Новый поворот дела настолько приободрил грузинских представителей, что, вернувшись домой, они снова подняли вопрос о федерации, предложив на пленуме Тифлисского комитета партии, чтобы Грузия вступила в СССР в качестве самостоятельной республики. Орджоникидзе был вне себя и на заседании, состоявшемся 20 октября или на следующий день, заявил: «Верхушка ЦК КП (б) Грузии является шовинистической гнилью, которую надо немедленно отбросить». Этой же ночью семь человек из числа присутствовавших, включая Маха-радзе, вызвали по прямому проводу Москву и продиктовали оказавшемуся на другом конце А. Енукидзе резкую жалобу на Орджоникидзе для передачи Ленину через Бухарина и Каменева (они явно не доверяли И.В. Сталину). На другой день грузинский ЦК девятью голосами против трех высказался за то, чтобы ходатайствовать о непосредственном вступлении Грузии в СССР. Однако Ленин, передав жалобу в Секретариат, т. е. по сути Сталину, направил грузинам телеграмму, в которой еще раз подтвердил решение октябрьского пленума и упрекнул за выпады против Орджоникидзе. Сталин же 22 октября телеграфировал Орджоникидзе: «Мы намерены покончить со склокой в Грузии и основательно наказать Грузинский ЦК Сообщи, кого мы должны еще перебросить из Грузии, кроме отозванных четырех. По моему мнению, надо взять решительную линию, изгнав из ЦК все и всякие пережитки национализма. Получил ли телеграмму Ленина, он взбешен и крайне недоволен грузинскими националами»⁵⁴. В этот момент Грузинский ЦК в полном составе подал в отставку. Несогласное большинство послало Ленину телеграмму, в которой извинялось за резкий язык первого своего послания, но снимало с себя всякую ответственность за конфликт. Тем временем Орджоникидзе, опираясь на мощную поддержку Сталина, приступил к чистке грузинской партии, удаляя оппозиционеров с государственных постов.

Но к этому моменту в высших партийных кругах Москвы поняли, что в Грузии сложилась ненормальная ситуация. Каменев и Бухарин предложили в Политбюро поручить ЦК создать комиссию по расследованию. Не будучи в состоянии возразить, Сталин сделал ловкий ход, заявив, что самым подходящим кандидатом на пост руководителя комиссия является Дзержинский, в то время поправлявший здоровье на берегу Черного моря в Сухуми. Енукидзе, которого Ленин прочил на эту роль, предусмотрительно отказался. В итоге Секретариат назначил Дзержинского председателем, а В.С. Мицкявичуса-Капсукаса и Л.Н. Сосновского – членами комиссии. Ленина, помнившего отрицательное отношение Дзержинского в прошлом к лозунгу национального самоопределения, состав комиссии не обрадовал, и при голосовании, проведенном среди членов Политбюро по телефону, он воздержался. Сталин, Каменев, Калинин и Зиновьев поддержали предложение, а Троцкий заявил-. «Не возражаю». Только что вернувшийся из зарубежной поездки Мдивани высказался против такого состава комиссии, особенно против Сосновского. Сталин пошел навстречу и заменил Сосновского одним из своих сторонников – украинцем Мануильским⁵⁵. «г, ЮЦ.-.И л. ...

Не очень веря в объективность комиссии, Ленин попросил своего заместителя в совнаркоме Рыкова отправиться в Тифлис и провести независимое расследование. В конце ноября 1922 г., перед началом работы комиссии Дзержинского, на тифлисской квартире Орджоникидзе произошел крайне неприятный инцидент. Рыков беседовал с неким А.А. Кобахидзе, единомышленником Мдивани. Когда Орджоникидзе вмешался в разговор, Кобахидзе упрекнул его в том, что он имеет собственного белого коня, и затем допустил оскорбительное выражение, за что пришедший в ярость Орджоникидзе ударил Кобахидзе по лицу³⁶. В опубликованных после смерти Сталина мемуарах Анастас Микоян пояснил, что белого коня Орджоникидзе подарили горцы, когда тот вернулся на Кавказ. Приняв подарок (к чему обязывал кавказский обычай), Орджоникидзе передал коня в конюшню Реввоенсовета и выезжал на нем только во время парадов в Тифлисе. Кобахидзе же несправедливо обвинил его чуть ли не в коррупции³⁷

Узнав от Дзержинского об инциденте, Ленин реагировал так, будто он сам получил пощечину. Его также привело в негодование сообщение о том, что на открытом заседании Сталин и Орджоникидзе пренебрежительно назвали большинство грузинского ЦК «уклонистами» и говорили о необходимости выжечь каленым железом националистические настроения³⁸. Ленин считал, что это переходит всякие границы. Он не мог смириться с мыслью, что члены его правительства так вели себя по отношению к малому народу. Поступок Орджоникидзе он счел недопустимым, а фигура Сталина, для грубых манер которого Ленин не раз находил оправдания, стала принимать зловещие очертания. Наконец-то в душе Ленин встал на сторону грузинской оппозиции. Докладывая 12 декабря о результатах работы комиссии, которая в начале месяца провела в Тифлисе четырехдневные слушания, Дзержинский старался обелить Сталина и Орджоникидзе. Но это не успокоило Ленина. Он дал указание Дзержинскому вернуться в Грузию и собрать более подробную информацию об инциденте между Орджоникидзе и Кобахидзе. Вскоре после этого, 16 декабря, Ленина вновь разбил паралич. Оправившись в достаточной степени, чтобы ежедневно понемногу работать, Ленин 30-31 декабря продиктовал записку «К вопросу о национальностях или об “автономизации”». Эта последняя работа Ленина по национальному вопросу содержала суровое обвинение Сталина.

Начав с признания собственной вины в том, что не вмешался достаточно энергично в вопрос об автономизации, Ленин напомнил о своей беседе с Дзержинским и о факте рукоприкладства Орджоникидзе. Если дело зашло так далеко, заявил Ленин, то можно себе представить, «в какое болото мы слетели». Видимо, вся эта затея автономизации оказалась в корне неверной и несвоевременной. Как говорили сторонники автономизации, продолжал он, требовался единый аппарат. Но откуда исходили эти уверения, если не оттого самого «российского аппарата», который заимствован у царизма и только подмазан чуть-чуть советским мирром? Существовала огромная опасность, что ничтожный процент советских или советизированных рабочих «будет тонуть в этом море шовинистической великорусской швали, как муха в молоке». При таких условиях, писал Ленин, объявленная свобода выхода из союза не способна защитить российских инородцев от нашествия того великоросса-шовиниста, в сущности подлеца и насильника, каким является типичный русский бюрократ.

Не было принято никаких мер, говорилось далее, чтобы защитить меньшинство от подобных типов. «Я думаю, – заявил Ленин, – что тут сыграли роковую роль торопливость и администраторская увлеченность Сталина, а также его озлобление против пресловутого “социал-национализма”». «Озлобление, – продолжал он, – вообще играет в политике самую худую роль». Дзержинский, по

*

словам Ленина, во время поездки на Кавказ также отличался своим истинно русским настроением. Здесь Ленин в скобках заметил, что обрусевшие инородцы всегда пересаливают по части истинно русского настроения. «Русское рукоприкладство» Орджоникидзе нельзя оправдать никаким оскорблением, как это пытался сделать Дзержинский. Будучи человеком, наделенным властью на Кавказе, он не имел права терять выдержку. Орджоникидзе следовало примерно наказать, а Сталин и Дзержинский должны понести политическую ответственность за великорусско-националистическую кампанию. Рассматривая проблему в более широком плане, Ленин утверждал, что нужно отличать национализм большой угнетающей нации от национализма нации угнетенной, нации маленькой. В обращении с национальными меньшинствами лучше пересолить в сторону уступчивости и мягкости. Вред от разъединения аппаратов национальных с аппаратом русским был бы неизмеримо меньше, чем тот вред, который проистек бы от грубого и несправедливого отношения к собственным инородцам не только для Советской России, но и для всего Интернационала, для сотен миллионов народов Азии, вот-вот готовых к выступлению. Тот грузин, который не проявляет сугубой осторожности и предупредительности, пренебрежительно бросает обвинение в «социал-национализме», который сам является настоящим «социал-националистом» и грубым великорусским держимордой, тот грузин, в сущности, нарушает интересы пролетарской классовой солидарности³⁹.

В порядке дальнейшей подготовки к докладу по национальному вопросу, с которым Ленин предполагал выступить на предстоящем XII съезде партии, он к концу января попросил своего секретаря Фотиеву достать для него материалы расследования комиссии Дзержинского в Грузии. При этом она столкнулась с трудностями. Вернувшийся из второй поездки Дзержинский отослал ее к Сталину, который отказался передать материалы и заметил, что она (т. е. Фо-тиева) нарушает установленный режим, согласно которому Ленину не следовало давать информацию по текущим вопросам⁴⁰. На заседании, состоявшемся 1 февраля, на котором Сталин не скрывал своего нежелания удовлетворить просьбу Ленина, Политбюро приняло решение позволить Ленину ознакомиться с материалами. Получив их, Ленин назначил комиссию в составе трех секретарей (Фотиева, Гляссер и Горбунов) для изучения грузинского инцидента. Доклад этой комиссии, поступивший к Ленину 3 марта, побудил его предпринять дальнейшие шаги. Пятого марта он продиктовал письмо Троцкому с просьбой разобраться с грузинским делом на намечавшемся предсъездовском пленуме Центрального Комитета. «Дело это, – писал Ленин, – сейчас находится под “преследованием” Сталина и Дзержинского, и я не могу положиться на их беспристрастие. Даже совсем напротив. Если бы вы согласились взять на себя его защиту, то я бы мог быть спокойным». На другой день он отправил следующую записку лидерам грузинской оппозиции, Мдивани и Махарадзе (в копии Троцкому и Каменеву): «Всей душой слежу за вашим делом. Возмущен грубостью Орджоникидзе и потачками Сталина и Дзержинского. Готовлю для вас записки и речь»⁴¹. В тот же день его состояние вновь резко ухудшилось, а 10 марта Ленин перенес еще один приступ, который подвел финальную черту под его активной жизнью.

Вместе с письмом от 5 марта Троцкий получил копию ленинских заметок по национальному вопросу, составленных 30-31 декабря. Через Фотиеву он попросил разрешения ознакомить с материалами Каменева, который готовился выехать в Грузию. Поговорив с Лениным, Фотиева вернулась с отрицательным ответом. «Владимир Ильич, – заявила она, – говорит: “Каменев сейчас же все покажет Сталину, а Сталин заключит гнилой компромисс и обманет!”». На вопрос

Троцкого, означает ли это, что Ленин не считает больше возможным заключать со Сталиным компромисс «даже на правильной линии», Фотиева ответила: «Да, Ильич не верит Сталину, он хочет открыто выступить против него перед всей партией. Он готовит бомбу»⁴². Однако в итоге на «гнилой компромисс» пошел сам Троцкий, который проинформировал Каменева о том, что он против снятия Сталина, исключения Орджоникидзе и перемещения Дзержинского с поста наркома путей сообщения. Троцкий лишь потребовал изменить политику в национальном вопросе, покончить с преследованиями грузинских оппонентов Сталина и административным гнетом в партии, проводить более твердый курс на индустриализацию и на «честное сотрудничество» в руководящих органах⁴³.

Сталин был только рад в полной мере удовлетворить требования по всем пунктам и принять конкретное предложение Троцкого, касавшееся включения в тезисы по национальному вопросу (подготовленные Сталиным к предстоящему съезду) резкого осуждения великорусского шовинизма и идеи «России единой и неделимой». В Политбюро он даже предложил поручить Троцкому как «наиболее популярному члену ЦК» выступить на съезде вместо Ленина с основным докладом⁴⁴. Троцкий со своей стороны согласился оставить за Политбюро право решить, следует ли вообще ознакомить съезд с записями Ленина. И Политбюро постановило вместо публикации материалов в качестве документов съезда зачитать их на закрытых заседаниях отдельных делегаций (эти материалы не публиковались до 1956 г.). Все это подготовило почву для довольно скучного XII партийного съезда, который собрался в апреле. Учитывая, что Троцкий безмолвствовал, Сталин без труда выдержал дебаты по национальному вопросу. Подчеркивая в соответствии с договоренностью особую опасность великорусского шовинизма, он одновременно крепко ударил и по своим грузинским противникам. Порицая «грузинский шовинизм», он использовал свой конфликт с «товарищами-уклонистами» для иллюстрации справедливости утверждения, что «оборонительный национализм» некоторых республик имел тенденцию превращаться в национализм «наступательный». Сталин обвинил грузинскую оппозицию в том, что ее сопротивление плану создания федерации обусловлено желанием в националистических целях извлечь выгоду из «привилегированного положения» Грузии в Закавказье. И, пересказывая историю с собственным предложением Ленину относительно предоставления больше времени для продвижения плана через грузинские советы, Сталин представил дело так, как будто он, а не Ленин призывал к осторожности в данном вопросе. В одном из своих выступлений на съезде он, имея в виду группу Мдивани, с насмешкой заметил, что «у некоторых товарищей, работающих на некотором куске советской территории, называемом Грузией, там, в верхнем этаже, по-видимому, не все в порядке»⁴⁵.

С записями Ленина (в некоторых выступлениях названными «письмом» по национальному вопросу) съезд ознакомили на заседаниях делегаций, однако документ не был опубликован, что во многом ослабило его политическое воздействие. Тщетно ссылался на Ленина Мдивани как на «школу Ильича по национальному вопросу»⁴⁶. Тщетно лидер украинских большевиков Николай Скрып-ник жестоко критиковал присутствовавшее на съезде «партийное болото», т. е. тех, кто, голосуя за резолюцию по национальному вопросу, в глубине сердца оставался великодержавником. Не много удалось сделать и Бухарину, говорившему в защиту грузин. «Я понимаю, – заметил он, – когда наш дорогой друг, т. Коба Сталин, не так остро выступает против русского шовинизма и что он как грузин выступает против грузинского шовинизма». Затем Бухарин испросил позволения в качестве лица негрузинской национальности сосредоточить огонь на российском шовинизме. По его словам, сущность ленинизма по национальному вопросу заключалась в борьбе с этим главным шовинизмом, который генерировал другие, местные формы шовинизма, возникшие в качестве ответной реакции. С тем чтобы «компенсировать» свое прошлое великой державы, продолжал Бухарин, великороссу следовало поставить себя в неравное положение в смысле уступок национальным течениям. В национальном вопросе соображения хозяйственной целесообразности и административной эффективности должны отойти на второй план. Ведь спиливать телеграфные столбы на баррикады и передавать крупные имения помещиков мужикам с экономической точки зрения было также неразумно. Так почему же Ленин с такой бешеной энергией забил тревогу по поводу грузинского вопроса и не сказал ни слова об ошибках местных уклонистов? Будучи гениальным стратегом, заметил Бухарин, он понимал, что нужно бить главного врага. Поэтому не было смысла говорить теперь о местном шовинизме, который являлся темой второй фазы борьбы.

Это была смелая попытка Бухарина изменить направление дискуссии, однако нисколько не похожая на ту «бомбу», которую Ленин якобы намеревался взорвать, чтобы нанести удар Сталину. Бухарин сам намекнул об этом, заявив съезду: «Если бы т. Ленин был здесь, он бы задал такую баню русским шовинистам, что они бы помнили десять лет»⁴⁷

Прошло более трех лет, прежде чем Троцкий, в то время уже сражавшийся ради спасения собственной политической карьеры против превосходящего противника, решился атаковать Сталина по национальному вопросу. Записи Ленина обсудили за закрытыми дверями на пленуме ЦК в июле 1926 г., их отпечатали вместе с секретными материалами совещания, и они начали циркулировать в отдельных копиях. В конце того же года, в период серьезной конфронтации между Троцким и Сталиным на расширенном заседании Исполкома Коминтерна, Троцкий публично обвинил Сталина в том, что он совершил крупные ошибки в национальном вопросе. На это Сталин ответил:

«Это неверно, товарищи. Это – сплетня. Никаких разногласий по национальному вопросу с партией или с Лениным у меня не было никогда. Речь идет тут у Троцкого, должно быть, об одном незначительном инциденте, когда тов. Ленин перед XII съездом нашей партии упрекал меня в том, что я веду слишком строгую организационную политику в отношении грузинских полунационалистов, по-лукоммунистов типа Мдивани, который был недавно торгпредом во Франции, что я «преследую» их. Однако последующие факты показали, что так называемые «уклонисты», люди типа Мдивани, заслуживали на самом деле более строгого отношения к себе, чем это я делал, как один из секретарей ЦК нашей партии... Ленин не знал и не мог знать этих фактов, так как он болел, лежал в постели и не имел возможности следить за событиями. Но какое отношение может иметь этот незначительный инцидент к принципиальной позиции Сталина?»⁴⁸.

Однако Троцкий был в состоянии подкрепить свои обвинения многими упоминавшимися выше материалами, и он поступил именно так в известном партийном документе – в «Письме в Истпарт», о котором пойдет речь ниже, в девятой главе.

.ал– ь.нгкщ л\’л

Несостоявшаяся чистка

Двенадцатого декабря 1922 г. Ленин, выслушав Дзержинского, доложившего о результатах расследования в Грузии, на следующий день провел двухчасовую беседу со Сталиным, которая оказалась последней⁴⁹ Приступ болезни, последовавший 16 декабря, явился началом периода резко ограниченной активности, продолжавшегося до начала марта, т. е. до того момента, когда Ленина парализовало в результате нового удара. Принимать непосредственное участие в политических делах он больше не мог, однако, преодолевая сопротивление лечащего врача, желавшего установить ему режим абсолютного покоя, Ленин добился разрешения ежедневно диктовать для своего так называемого дневника. После того как Сталин, Бухарин и Каменев 24 декабря проконсультировались с докторами, было решено, что Ленин может диктовать ежедневно в течение 5-10 минут (позднее этот промежуток времени увеличили), но что эти записи не должны носить характер почтовой корреспонденции, что ему не следует принимать посетителей и что окружавшие Ленина люди не должны информировать его о текущих политических событиях⁵⁰.

Обстоятельному совещанию с врачами предшествовал, возможно спровоцированный, неприятный инцидент. С особого разрешения немецкого невропатолога, профессора Ферстера, консультировавшего врачей Ленина, он 21 декабря продиктовал Крупской короткое письмо Троцкому. В нем выражалось удовлетворение благоприятным исходом борьбы за сохранение монополии внешней торговли и содержалось предложение Троцкому не останавливаться, а «продолжать наступление», для чего поставить на предстоявшем партсъезде вопрос об укреплении внешней торговли⁵¹. Узнав о письме, Сталин, которого, должно быть, тревожили признаки враждебного к нему отношения Ленина, пришел в ярость. Воспользовавшись тем, что Центральный Комитет возложил на него персональную ответственность (по-видимому, в силу занимаемого поста генерального секретаря) за соблюдение установленного для Ленина врачебного режима, Сталин позвонил Крупской, грубо обругал ее и угрожал Контрольной комиссией (органом, утверждавшим партийную дисциплину) за то, что она нарушила врачебное предписание. На следующий день, 23 декабря, Крупская направила Каменеву следующее письмо:

«Лев Борисович, по поводу коротенького письма, написанного мною под диктовку Влад. Ильича с разрешения врачей, Сталин позволил себе вчера по отношению ко мне грубейшую выходку. Я в партии не один день. За все 30 лет я не слышала ни от одного товарища ни одного грубого слова, интересы партии и Ильича мне не менее дороги, чем Сталину. Сейчас мне нужен максимум самообладания. О чем можно и о чем нельзя говорить с Ильичем, я знаю лучше всякого врача, т.к. знаю, что его волнует, что нет, и во всяком случае лучше Сталина. Я обращаюсь к Вам и к Григорию (Зиновьеву) как более близким товарищам В.И. и прошу оградить меня от грубого вмешательства в личную жизнь, недостойной брани и угроз. В единогласном решении Контрольной комиссии, которой позволяет себе грозить Сталин, я не сомневаюсь, но у меня нет ни сил, ни времени, которые я могла бы тратить на эту глупую склоку. Я тоже живая, и нервы напряжены у меня до крайности»⁵².

Мы не знаем точно, когда Ленину стало известно об этом инциденте, но он о нем узнал. И 5 марта 1923 г. вместе с письмом Троцкому, в котором просил его взять на себя защиту грузинского дела в ЦК, Ленин продиктовал короткую записку Сталину, помеченную грифом «Строго секретно» и «Лично», но посланную в копии Каменеву и Зиновьеву. В записке говорилось.-

«Уважаемый т. Сталин!

Вы имели грубость позвать мою жену к телефону и обругать ее. Хотя она Вам и выразила согласие забыть сказанное, но тем не менее этот факт стал известен через нее же Зиновьеву и Каменеву. Я не намерен забывать так легко то, что против меня сделано, а нечего и говорить, что сделанное против жены я счи-

таю сделанным и против меня. Поэтому прошу Вас взвесить, согласны ли Вы взять сказанное назад и извиниться или предпочитаете порвать между нами отношения. т;:л ¹' ?■ '

С уважением Ленин»⁵³.

Затем Ленин попросил Володичеву пока письмо не посылать, очевидно желая, чтобы Крупская предварительно с ним ознакомилась. Прочитав письмо, она в большой тревоге пошла к Каменеву. «Владимир только что продиктовал стенографистке письмо Сталину о разрыве с ним всяких отношений, – сказала она и добавила: – Он бы никогда не пошел на разрыв личных отношений, если б не считал необходимым разгромить Сталина политически»⁵⁴. Шестого марта Володичева в дневнике дежурных секретарей записала, что Крупская просила этого письма не посылать, но что она (т. е. Володичева) настояла на выполнении распоряжения Ленина и 7 марта передала письмо лично Сталину, который тотчас же продиктовал ответ, содержавший требуемые извинения⁵⁵.