Текст книги "Сталин. История и личность"

Автор книги: Роберт Такер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 79 (всего у книги 95 страниц)

Но таких рьяных доносчиков было немного – значительно больше людей доносили не в столь широких масштабах. Они оказались движимы весьма различными мотивами. Одни доносили из страха, что на них самих будет подано заявление, если они не выдадут человека, рассказавшего в компании политический анекдот. Другие доносили на людей из неприязни к ним. Третьи рассчитывали получить комнату или квартиру человека, на которого доносили, поскольку после его ареста семья подлежала выселению. Некоторые хотели устранить соперника в борьбе за спортивную славу или ради достижения иных целей. Было немало и таких, кто из карьеристских соображений доносил на людей, стоявших ступенькой выше на служебной лестнице и мешавших их карьере.

Бек и Годин отмечают рвение, с которым многие студенты доносили на своих профессоров, младшие сотрудники на старших, рядовые партийцы на ответственных работников, и считают такой порожденный амбициями «бунт подчиненных» наиболее характерной чертой того времени⁷³. Евгений Гнедин вспоминает, как честолюбивые молодые люди, включая таких новичков в советской дипломатии, как Малик, Царапкин, Подцероб, встречались в расположенной по соседству с НКИД пивной и намечали жертвы из числа своих шефов, а затем на собраниях парторганизации Наркоминдел обличали этих людей в «связях с врагами народа» (например, со своими арестованными коллегами)⁷⁴-

Да не подумает читатель, что революция сверху перерастала в революцию снизу Ибо никакой «бунт подчиненных» не был бы возможен без поощрения доносительства Сталиным и его сообщниками. Более того, имеются свидетельства, что некоторые доносы инспирировались сверху. Когда профессора древней истории из Киевского университета Година (Штеппу) обвинили на партийном собрании в «троцкизме» (при этом упоминалось его социальное происхождение: он, дескать, сын священника), то выяснилось, что главный доносчик – некто Ефроменко, ассистент на кафедре Година и его любимый аспирант, – действовал согласно соответствующим указаниям. Иными словами, студентам поручали критиковать своих преподавателей, имея в виду, что впоследствии они займут их места⁷⁵

НКВД был осведомлен о жизни миллионов людей через спецотделы, существовавшие на всех предприятиях и во всех учреждениях. Царапкины, малики и их коллеги могли получать материал для своих доносов в спецотделах тех учреждений, где они работали, и в них же получать подтверждение того, что объекты для клеветы выбраны ими удачно.

Неиссякаемым источником организованного доносительства снизу был легион секретных осведомителей – самых разных людей, принуждаемых НКВД стать его внештатными помощниками. Оставаясь работать на своих прежних местах, они продолжали быть в курсе содержания бесед своих сослуживцев, разговоров дома и т. д. Теперь же их просили распознавать и разоблачать козни замаскировавшихся врагов. Осведомителям было трудно справляться с даваемыми им поручениями: ведь никаких козней не существовало и в помине, и единственное, что они могли услышать, так это голоса недовольных, критикующих, скажем, закон, запрещающий аборты, или рассказывающих политический анекдот. Наставники из НКВД обучали осведомителей искусству «интерпретации» подслушанного ими, распознавания скрытого смысла высказываний, которые в действительности не содержали ничего предосудительного. Так, осведомителя учили видеть в жалобе иностранцу на плохие жилищные условия свидетельства «шпионажа». Позволившие себе шутки в адрес Сталина превращались в «подстрекателей террора», а товарищеские компании, основанные на личной дружбе, – в «антисоветские организации»⁷⁶. В итоге секретные осведомители оказались втянутыми в мир искусственной паранойи.

Пэ:

Маневр нопьеносца ыт л

В последние месяцы 1937 г. все новые жертвы террора исчезали по ночам, а днем общественная жизнь сосредоточилась на торжественных приготовлениях к выборам в Верховный Совет, которые проводились по новой Конституции. Избирательная кампания подчеркнуто обыгрывала популистскую политику Сталина, делая упор на роль беспартийных. Все внесенные в списки кандидаты в депутаты причислялись к «блоку коммунистов и беспартийных». В избирательном округе в Москве, где баллотировался Сталин, на первом же собрании по выдвижению кандидата выступила беспартийная избирательница, обратившаяся к нему с просьбой: «Товарищ Сталин, не откажи, будь нашим депутатом в Верховном Совете»⁷⁷. _г;

К

Официальное утверждение, что предстоящие выборы будут подлинно демократическими, увенчанными тайным голосованием, породило известные ожидания. Тем более что в печати был опубликован образец избирательного бюллетеня, в котором, судя по инструкции, при голосовании нужно было оставить только одно имя. Из этого следовало, что, как на это намекнул в 1936 г. Сталин в беседе с Роем Говардом, будет выдвинуто по нескольку кандидатов на одно место.

Такому впечатлению способствовало и то, что, за немногими исключениями, во всех 1143 избирательных округах Сталин, как и другие его коллеги по Политбюро, фигурировал вместе с местным (предварительно отобранным властями) кандидатом. Однако накануне выборов каждый член Политбюро согласился на регистрацию только в одном округе. В результате, когда 12 декабря 91 млн избирателей отправились голосовать, в бюллетенях значилось лишь по одному кандидату в каждую из двух палат Верховного Совета. Хотя в бюллетенях и была напечатана инструкция оставить лишь одну кандидатуру, а остальные вычеркнуть, потребность заходить в кабину для тайного голосования возникала только у тех, кто намеревался вычеркнуть эту единственную кандидатуру. Неудивительно, что кандидаты «блока» собрали почти 90 млн голосов. Больше голосовать было не за кого.

Одиннадцатого декабря Сталин произнес речь, в которой дал согласие баллотироваться в одном из московских избирательных округов. «Предстоящие выборы, – сказал он, – это не просто выборы, товарищи. Это действительно всенародный праздник наших рабочих, наших крестьян, нашей интеллигенции. Никогда в мире еще не бывало таких действительно свободных и действительно демократических выборов, никогда!».

Вскоре после выборной кампании «Правда» опубликовала необычную статью с критикой огульного доносительства. Ее автором был тот самый Кольцов, который в нацистской книге «Большевизм и евреи» был назван «Фридляндом-Коль-цовым», одним из самых видных в области журналистики «евреев в окружении Сталина». В статье Кольцов писал о студенте одного московского института, который был исключен из партии, а затем и из учебного заведения по доносу, обвинившему его в двурушничестве, карьеризме и подхалимстве. Вместо того чтобы проверить обвинения – а, как утверждал Кольцов, они не имели под собой никаких оснований, – секретарь институтской партийной организации спровоцировал его исключение из партии как «врага народа». Люди, подобные этому партийному руководителю, заявил Кольцов, готовы оболгать, опорочить, исключить и уволить ни в чем не повинных, лишь бы защитить себя. Но партия, правительство, суд и общественность вырвут когти у тех, кто клеветой и бессердечностью нарушает права граждан, омрачает их спокойную трудовую жизнь⁷⁸.

Месяцем позже последовала статья Кольцова о людях, писавших ложные доносы. Он разделил их на три группы: копьеносцев, готовых наносить удары своими клеветническими копьями направо и налево, только бы предстать политически благонадежными людьми, отвлечь внимание от собственных темных делишек и своего прошлого; карьеристов, доносящих ради своего продвижения по службе; бездушных бюрократов, которые в целях самозащиты принимают экстренные меры, получив клочок бумажки от любого копьеносца. НКВД, писал в заключение Кольцов, найдет пути, чтобы безошибочно выявить всех подобных клеветников, которых этот орган справедливо считает людьми, ненавидящими советский строй⁷⁹

Поскольку к этому времени сформировались легионы доносчиков, действовавших под нажимом сверху, статьи Кольцова могли появиться на страницах газеты только в том случае, если они были заказаны ее редактором по указанию свыше. Кольцов, несомненно, был счастлив выполнить подобное задание, надеясь, что его материалы предназначены возвестить о близком конце кампании террора, которая так его озадачивала и беспокоила. Два дня спустя после опубликования второй статьи в прессе появилось пространное постановление Центрального Комитета, увертюрой к которому они, должно быть, были. Постановление предварял заголовок-. «Об ошибках парторганизаций при исключении коммунистов из партии, о формально-бюрократическом отношении к апелляциям исключенных из ВКП(б) и о мерах по устранению этих недостатков».

Постановление было принято на очередном пленуме Центрального Комитета, имевшем место несколько дней назад. Сообщалось также о выводе Пос-тышева из состава кандидатов в члены Политбюро и об избрании кандидатом в члены Политбюро Хрущева. Информации о том, кто выступил на пленуме, не было.

Приведя факты, аналогичные тем, о которых писал Кольцов, постановление резко осуждало не названных по имени руководителей ряда местных партийных комитетов за автоматическое одобрение массовых исключений из партии коммунистов, не совершивших никаких проступков. В нем приводились некоторые примеры. Так, на Украине была уволена с работы преподавательница биологии после того, как местная газета опубликовала впоследствии оказавшуюся клеветнической заметку, утверждавшую, что ее брат – националист. Организуя повальные репрессии, карьеристы в рядах партии, отмечалось в постановлении, хотели отличиться и обеспечить себе продвижение по служебной лестнице, обезопасить себя от обвинений в недостаточной бдительности. Они были готовы исключить из партии десятки коммунистов, лишь бы продемонстрировать свое усердие. Некоторые из них, говорилось в постановлении, оказались замаскировавшимися врагами, пытавшимися скрыть свою враждебность криками о бдительности. Одним из таких впоследствии разоблаченных врагов был секретарь Киевского обкома партии Кудрявцев, который, придя на собрание, мог задать вопрос: «А вы написали хоть на кого-нибудь донос?». В итоге около половины членов киевской городской партийной организации стали жертвами доносов, которые в большинстве случаев оказались лживыми. Настало время, призывало постановление, сорвать маски с подобных Кудрявцеву двуличных людей и таким образом покончить с бездушно-бюрократическим отношением к апелляциям исключенных из партии, а также ликвидировать остатки замаскировавшихся врагов в рядах партии⁰⁰.

Возникает вопрос: означало ли это постановление, как высказывалось предположение, оборонительную кампанию, предпринятую партийным чиновничеством для того, чтобы отвлечь Сталина от репрессий?⁰¹ Отнюдь нет. Это был маневр, задуманный Сталиным ради того, чтобы снять с себя ответственность за массовые репрессии, которым он и его помощники придали умопомрачительный характер. Все осужденные постановлением явления приписывались карьеристам, бездушным бюрократам, а также замаскировавшимся врагам, хотя на самом деле они были реакцией на исходящие сверху требования писать доносы. Теперь в этом обвинялись местные власти⁰².

Приняв постановление, Сталин не только снял ответственность с себя. Он использовал этот документ для уничтожения ряда высокопоставленных должностных лиц в провинции, которые служили ему рычагами для проведения кампании террора. Вернувшись домой с февральско-мартовского пленума 1937 г., многие из них, по-видимому, полагали, что его решение о развертывании чистки подталкивало их на расширение кампании по разоблачению врагов народа. Они, несомненно, нажали на своих подчиненных в областных и районных органах, подталкивая их на соответствующие действия. Уступая требованию коварного диктатора доказать свои способности как организаторов чистки, они, вполне понятно, не обратили внимания на слова, сказанные им в заключительном слове на пленуме, о необходимости тщательно изучать каждое дело об исключении, его предупреждение о недопустимости «бездушия». Принятое постановление показало, как они ошиблись. Они оказались беззащитными перед выдвинутыми в нем обвинениями в бездушной огульной чистке.

Главной мишенью сталинского постановления был Постышев. После его неудачных попыток остановить патологическую доносчицу киевлянку Николен-ко, а затем выступления на февральско-мартовском пленуме в защиту своего сотрудника, ставшего жертвой чистки, судьба Постышева была предрешена. Через две недели после окончания пленума он был освобожден от должности второго секретаря ЦК Компартии Украины и назначен секретарем Куйбышевского обкома партии. Постышеву также объявили негласныг^выговор за защиту врагов народа⁸⁵ (вполне возможно, что в их число входили люди, на которых доносила Николенко). Заняв новый пост, Постышев испытал на себе нажим и был вынужден проводить чистку столь сурово, что Куйбышевскую область упомянули в январском постановлении как вопиющий пример области, в которой людей огульно изгоняли из партии без всяких на то оснований⁸⁴. В постановлении указывалось, что органы НКВД не находили каких-либо оснований для ареста исключенных из партии в Куйбышевской области. Поскольку инквизиторские методы, к которым прибегали органы НКВД по всей стране, фабриковали «основания» для арестов бесчисленного множества совершенно неповинных людей, можно с уверенностью утверждать, что неспособность куйбышевского НКВД найти такие «причины» предписывалась инструкциями из Москвы.

Заключительный акт политического падения Постышева был разыгран на январском пленуме 1938 г. Пленум состоялся в дни, когда члены Центрального Комитета собрались в Москве для участия в открытии первой сессии избранного в декабре 1937 г. Верховного Совета. К этому времени чистка выкосила уже многих членов ЦК. На его «очередном пленуме» присутствовало лишь 28 человек, пятнадцать из которых, включая Постышева, были членами или кандидатами в члены Политбюро. С докладом об ошибках, допущенных при исключениях из партии, выступил Маленков. И хотя в то время он не был даже членом Центрального Комитета, а лишь возглавлял отдел руководящих партийных органов, Маленков во всем, что касалось организации террора, фактически являлся правой рукой Сталина. А то, что он не входил в состав ЦК, и объясняло, почему в сообщении о пленуме его имя в качестве докладчика названо не было.

После информации о числе ошибочно исключенных из партии в Куйбышевской области Постышев был подвергнут допросу с пристрастием. Разве в руководстве Куйбышева нет «честных» людей, спросил его Николай Булганин, в то время кандидат в члены ЦК. Вряд ли найдешь хотя бы одного, ответил Постышев и добавил: «А что же вы удивляетесь?». В словах Постышева прозвучал явный намек на то, что, одобряя массовые исключения, он лишь следовал сложившейся практике. Молотов обвинил Постышева в преувеличениях. Берия спросил его, сколько членов Куйбышевского обкома партии осталось невычищенными. Постышев ответил: двадцать пять из шестидесяти одного. Маленков завершил дискуссию обвинением Постышева в том, что он не признает свои ошибки, «как это записано в решении Политбюро, где ваши действия признаны по всем последствиям явно провокационными»⁸⁵ Допрос Постышева и окон-нательное решение были заранее предопределены. Вскоре после пленума он был арестован, а затем расстрелян.

Январское постановление было делом рук Сталина – не чем иным, как маневром копьеносца. Вслед за кратким затишьем в кампании исключений, за потоком статей, опубликованных в прессе на темы постановления, и восстановлением в партии ряда исключенных из нее лиц, входивших в нижние эшелоны власти, террор возобновился с прежней силой. Сообщение же о начинающемся в Москве 2 марта 1938 г. новом открытом процессе положило конец теплившейся надежде на скорое прекращение массовых репрессий.

Инквизиция

Поток доносов нарастал, а с ним множились и аресты. Тюрьмы – и в больших городах, и в провинции – были до предела забиты. В некоторые камеры, первоначально предназначенные для содержания двадцати заключенных, втискивали по сто и более арестантов. Для размещения новых заключенных возводили временные бараки. Под тюрьмы переоборудовались самые различные здания – от монастырей до бань. Восковые фигуры, выставленные в некоторых превращенных в музеи тюрьмах, в том числе в старинной Лефортовской в Москве, заменялись живыми людьми, как только эти здания начинали использовать по их прежнему назначению⁸⁶.

Каждую камеру снабжали парашей, которую ежедневно мыли, но зловоние в камере не исчезало. Вновь прибывших размещали рядом с парашей, и они перемещались все дальше от нее по мере того, как прежние обитатели камеры покидали ее с окончанием следствия. Если заключенного вызывали из камеры «с вещами», это означало его перевод в другую тюрьму или отправку в лагерь. Вызов «без вещей» был страшным предзнаменованием предстоящего расстрела.

Оставшиеся на воле имели очень смутное представление о том, что творилось в тюрьмах, за стенами которых исчезали их родственники, друзья, сослуживцы, соседи. Лишь о немногом частично можно было догадаться по ужасающему виду выпущенных из тюрем – а таких приходилось по одному на тысячи арестованных. Из официальных данных, опубликованных в послесталинскую эпоху, и по воспоминаниям выживших жертв чистки стало известно, что же происходило в тюрьмах на самом деле. После того как «замаскировавшихся врагов» арестовывали, их одного за другим «разоблачали» в ходе допросов. Подследственных вынуждали, во-первых, сознаваться в двурушничестве и подрывной деятельности против режима, а во-вторых, назвать соучастников своих преступлений.

Эта процедура, через которую проходили заключенные, напоминала средневековую инквизицию. «Вымогательство признания являлось основным звеном инквизиционной судебной процедуры», – пишет один советский историк. И далее: «Чтобы спастись, подсудимый должен был сперва признать себя виновным в предъявляемом ему обвинении, затем выдать подлинных или воображаемых сообщников»⁸⁷

Задача привести юридическую теорию в соответствие с инквизиционной практикой легла на плечи Вышинского, который к тому времени в дополнение к своим прочим обязанностям стал главным советником Сталина в области юриспруденции, а также гонителем прежних советских юристов-теоретиков и ярым критиком их концепций. В марте 1937 г., выступая на собрании пар-тайного актива прокуратуры, Вышинский высказал мнение, что в делах о государственных преступлениях главным и решающим доказательством вины подследственного является его признание. В обоснование такой позиции он заявил: «Надо помнить указание т. Сталина, что бывают такие периоды, такие моменты в жизни общества, и в жизни нашей в частности, когда законы оказываются устаревшими и их надо отложить в сторону»⁸⁸.

В течение месяца после февральско-мартовского пленума, а быть может, несколько дольше методы для вымогательства признаний, катами бы они ни были жестокими, пыток в прямом смысле слова, т. е. причинения физических страданий избиениями или иными способами, тем не менее не включали. Все сводилось к словесным оскорблениям, угрозам, в том числе и в отношении родственников подследственного, а также к допросам на «конвейере». Наиболее сильные и стойкие жертвы – такие, например, как Евгения Гинзбург, – все еще могли уклоняться от признания своей «вины». Будучи арестованной в середине февраля 1937 г., Гинзбург была обвинена в организации террористической группы из числа членов секции татарских писателей, в которой состояла. Ей угрожали, ее уговаривали. Семь бессонных суток ее допрашивали на «конвейере» сменявшие друг друга следователи. Решительно отказавшись признать свою вину, Гйнзбург позже считала, что ей повезло, поскольку следствие по ее делу закончилось до того, как в апреле начали прибегать к физическим пыткам⁸⁹

Мы располагаем свидетельством самого Сталина, что пытать начали в 1937 г. В шифрованной телеграмме, разосланной им 20 января 1939 г. партийным властям и органам НКВД по всей стране, Сталин указал, что «метод физического воздействия» стал применяться в 1937 г. по разрешению Центрального Комитета, что подобные методы используются «буржуазными разведками» и нет никаких причин требовать большего гуманизма от «социалистической разведки», что «метод физического воздействия должен обязательно применяться и впредь, в виде исключения, в отношении явных и неразоружающих-ся врагов народа как совершенно правильный и целесообразный метод»⁹⁰. К 1937 г. слова «Центральный Комитет» в таком документе означали, что речь идет о самом Сталине.

В середине июля 1937 г. Гйнзбург, после пребывания в течение некоторого времени в пересыльной тюрьме в Казани, была переведена в московскую Бутырскую тюрьму, где в первый же день подружилась с двумя молодыми немка-ми-коммунистками – Гретой и Кларой, – содержавшимися с ней в одной камере. Они рассказали Гинзбург о пытках. Клара легла, подняла юбку и показала ужасные рубцы на бедрах и ягодицах. «Это – гестапо», – сказала она. Потом, выставив перед собой посиневшие и распухшие руки, промолвила: «Это – НКВД». Всю ночь через открытые окна камеры они слышали вопли пытаемых, ругань и крики палачей. И это повторялось из ночи в ночь с одиннадцати часов вечера до трех утра.

Первого августа Гйнзбург доставили в Лефортово, где заседала военная коллегия Верховного суда. После продолжавшегося семь минут «процесса», две минуты которого ушли на частный разговор, она была приговорена за участие в террористической группе к десяти годам одиночного заключения. Во многих других случаях приговоры выносились особыми совещаниями НКВД заочно⁹¹.

В то время действовало положение 1922 г., согласно которому максимальный срок отбытия наказания составлял десять лет тюремного заключения. Однако в конце 1937 г. указ, подписанный сломленным Сталиным советским президентом Калининым, увеличил максимальный срок до двадцати пяти лет⁹². Фактически это был завуалированный смертный приговор, м уц

Вполне вероятно, что в шифрограмме, разосланной Сталиным в 1939 г., повторялись основные формулировки приказа, отданного «Центральным Комитетом» в 1937-м. Если так, то последний делал обязательным применение пыток к «явным и неразоружающимся врагам народа». Итак, все арестованные как «враги народа» были «явными», а «неразоружающимися» оказывались те из них, кто отказывался в этом сознаться. Следовательно, готовность признать свою вину обычно помогала жертве избежать пыток – за исключением тех особых случаев, когда Сталин приказывал все равно прибегать к ним.

Такой вывод подтверждается информацией из различных источников, согласно которым следователи сперва пытались убедить заключенных повиниться. Многие – особенно простые рабочие и крестьяне, которых в тюрьмах называли «болтунами», – сознавались, скажем, в том, что жаловались на дефицит товаров. Их приговаривали за «контрреволюционную агитацию» к заключению в лагерях на срок от трех до семи лет. *

Известны также случаи, когда высокопоставленные жертвы, например знаменитый авиаконструктор А.Н. Туполев, узнав от заключенных о пытках, которым они подвергались, тут же сознавались, желая избежать подобной участи⁹³. Пытали – обычно избивали (кулаками, ножками от стульев, резиновыми дубинками) – тех, кто упорствовал и не поддавался угрозам в отношении себя или своих близких. Многие заключенные решали признаться, слыша ужасные крики пытаемых.

С самого начала следствия арестованного считали виновным. Как говорили сотрудники НКВД, «НКВД некогда не ошибается». Любые заявления о невиновности рассматривались как политическое выступление против режима. Оставалось лишь определить степень вины заключенного и его готовность признать эту вину формально, подписав письменный протокол, фиксирующий детали преступления. От подследственного требовалось помочь облечь мифическое преступление в плоть фактов. Если НКВД располагал своим вариантом, то с ним заключенного знакомили позже, а иногда и вообще этого не делали⁹⁴. Следователь начинал с того, что излагал характер обвинения, а затем вымогал относящиеся к делу подробности. Так, следователь, допрашивавший арестованного молодого школьного преподавателя истории Павла Гольдштейна, сперва назвал имена Нана и Лева (речь шла о двух молодых русских, реэмигрировавших из Маньчжурии после продажи в 1935 г. Советским Союзом Китайско-Восточной железной дороги и обучавшихся соответственно у отца Гольдштейна по классу скрипки и у его мачехи – по классу фортепиано). Затем следователь приказал Павлу Гольдштейну рассказать, как отец познакомил его с «агентами японской разведки» и как они «завербовали» его. Дело, следовательно, сводилось к тому, что Нана и Лева были японскими шпионами, а старший Гольдштейн и его сын Павел вступили в их шпионскую банду⁹⁵.

Заставляя заключенных сотрудничать со следователями, стряпая дела на самих себя, на них оказывали нажим, а в случае необходимости пытали. Некоторые подследственные, включившись в игру, старались заручиться советами сокамерников и получали их. А дабы облегчить задачу тем, кто не обладал достаточной фантазией, необходимой для сочинения признаний, таким на помощь из камеры в камеру переводили «консультантов»⁹⁶. Творческое воображение направлялось на придумывание зловещих заговорщических мотивов для совершения арестованным преступлений. Таким образом, описывая механизм фабрикации признаний, мы вновь встречаемся с параноидальным образом мышления. Так, НКВД состряпал дело против одного молодого человека, его звали Василий Константинович. Он занимал первое место среди филателис-

* 715

тов северокавказского города Холодногорск. Обвинение строилось на том, что в его коллекции была немецкая марка с портретом Гитлера, а британская марка с изображением королевы Виктории стоила дороже советской марки с портретом Ленина. Следователь упрекал Василия за то, что «королева наших классовых врагов» оценивается им дороже Ленина, а Гитлер стоит еще больше. Его вынудили сознаться в том, что он возглавлял занимающуюся преступной антисоветской агитацией контрреволюционную организацию, хитроумно замаскировав ее под «общество филателистов»⁹⁷. В 1937 г. в России был положен конец всей филателии.

Другой пример можно почерпнуть из тюремного опыта сына Якира в Астрахани. Он сообщает, что все священники в Астрахани и Сталинграде, числом около сорока человек, были объявлены участниками антисоветской организации «гелиодорцев» на том основании, что архимандрит Царицына Гелиодор прислал некоторым из них письма из-за границы, куда он бежал во время Гражданской войны. В другом случае человек, которому неквгда довелось жить со своими родителями в Польше, был обвинен в шпионаже на том основании, что он, отправляясь на Волгу якобы ловить рыбу, на самом деле будто бы подсчитывал проплывающие по реке пароходы, а добытые данные передавал польской разведке⁹⁸.

Заключенные – а многие из них были высокообразованными и сообразительными людьми – приходили к выводу, что содержание сфабрикованных обвинений определялось «объективными данными» обвиняемых, как, например, статус ответственного партийного чиновника, или старшего офицера, или бывшего красного партизана времен революции и Гражданской войны⁹⁹. Другими факторами могли стать иностранное происхождение или связи с заграницей. Именно это обстоятельство становилось основанием для того, чтобы заставлять человека признаваться в том, что он шпион. Так, арестованного в 1937 г. свояка Сталина, латыша по национальности, Реденса, занимавшего высокий пост в московском НКВД, вынудили признать, что он шпионил в пользу Латвии¹⁰⁰. В конечном счете отдельные заключенные наловчились настолько, что, узнав некоторые данные о том или ином новом заключенном, могли тут же предсказать, по какому разделу ст. 58 он будет обвинен. Когда, например, заведующий кафедрой биологии и заместитель директора Московского зоопарка профессор Кальмансон рассказал своим сокамерникам – а среди них был Иванов-Разумник, – что родился в Болгарии в семье эмигрантов, обучался в немецких университетах, приехал в Москву в 1930 г. с женой-немкой и переписывался с родственниками за рубежом, они тут же зачислили его в категорию «шпионов». Арестанты, однако, онемели от изумления, когда, вернувшись с первого допроса, Кальмансон сказал, что его обвинили во «вредительстве»: в минувшем году в зоопарке погибло 16% обезьян, за рацион которых он отвечал. (Причиной для обвинения была, по-видимому, опубликованная накануне статья Кальмансона, в которой он критиковал поддерживавшего связи с НКВД директора зоопарка.)

Когда Кальмансон разъяснил, что причиной падежа была погода и что за тот же срок в Лондонском зоопарке пало от туберкулеза 22% обезьян, следователь не задумываясь тут же парировал: «А это значит, что и в Англии есть вредители». Затем, поразмыслив, добавил: «Мы не можем брать пример с Англии». На следующем допросе следователь лишь вскользь упомянул обвинение во вредительстве, заявив: «Ну а теперь займемся главным – вашей шпионской деятельностью в пользу Германии»¹⁰¹.

Когда требовались признания, то находились кровожадные специалисты по пыткам, которые были готовы сделать все, лишь бы сломить волю жертв и за-

ставить их сознаться. Один из таких людей, Родос, долго пытал Косиора и Чу-баря. На XX съезде партии Хрущев о нем сказал: «Это – никчемный человек, с куриным кругозором, в моральном отношении буквально выродок»¹⁰². Подобные черты были, несомненно, присущи многим «выдвиженцам» в органах безопасности. Безусловно, аналогичная кампания по самопродвижению, в ходе которой карьеристы доносили на своих коллег и начальников, имела место и среди молодых следователей. Для продвижения по службе р НКВД нужно было проявить изобретательность в измышлении заговоров и прослыть экспертом в деле убеждения заключенных признать свою вину или же уметь пытками вырвать у них такие признания.

Вряд ли кто-нибудь из арестованных был способен вынести пытки, которым подвергались упорствующие. Одним из таких немногих был комдив Горбатов. Когда его на четвертый день пребывания в Лубянской тюрьме вызвали на допрос, следователь, дав ему ручку и бумагу, сказал: «Опишите все совершенные вами преступления». Молодой офицер ответил: «Мне нечего писать». Эти же слова он повторил другому следователю. Сокамерники Горбатова, в том числе комбриг и ответственный сотрудник Наркомата торговли, рассказали ему, что они написали абсурдные признания своей вины, и о том, какие ужасные пытки пришлось им перенести.