Текст книги "Сталин. История и личность"

Автор книги: Роберт Такер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 55 (всего у книги 95 страниц)

В 1933 г. поэт Осип Мандельштам написал эпиграмму на Сталина в шестнадцать строк:

Мы живем, под собою не чуя страны, г< >

И.Р'Г'

л,;' ч;

•■иг-.: I:

..и ц-чм

Наши речи за десять шагов не слышны, ч, ал < .ел А где хватит на попразговорца, – и-.ог.щ у

Там припомнят кремлевского горца. .нлч.ну к

"К

Его толстые пальцы, как черви, жирны, -юп

А слова, как пудовые гири, верны. ■. , щ.п

Тараканьи смеются усища,

И сияют его голенища.

А вокруг него сброд тонкошеих вождей, и •>

Он играет услугами полулюдей,

Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,

Лишь один он бабачет и тычет. ПЛТНЛ

Как подкову дарит за указом указ —

Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, <рвУ г

кому в глаз.

Что ни казнь у него, – то малина.

И широкая грудь осетина.

Заучивая стихи наизусть, москвичи читали их друг другу Конечно, они попали на Лубянку, причем вторая строфа звучала уже иначе:

' Только слышно кремлевского горца – шхц эн

н Душегуба имужикоборца. игу п•••••». йо

Мандельштама арестовали. Когда Бухарин, в то время редактор газеты «Известия», обратился к Ягоде с целью заступиться за поэта, тот продекламировал стихотворение наизусть².

Антисталинские настроения наблюдались и среди рабочих. Об этом стало известно из обнаруженных в Смоленском архиве документов ОГПУ. Одной из задач ОПТУ, как и царской полиции, было выявление общественного мнения для подготовки соответствующих донесений высшему руководству. В датированном 27 марта 1931 г. совершенно секретном документе ОГПУ, в котором речь шла об отношении населения города Рославля к высылкам, утверждалось, что рабочие «в основном» одобряют эти меры, но есть и отрицательные суждения, некоторые рабочие ведут разговоры о добром старом времени и говорят, что, «будь Ленин жив, ничего бы этого не было». Один рабочий, глядя на портрет Ленина, сказал, что, «если бы Ленин был жив, он разрешил бы свободную торговлю, и жить нам было бы полегче. А потом он начал бы коллективизацию, но не насильно, а убеждением, по доброму согласию»³.

Н.К. Крупская, человек из когорты старых большевиков, разделяла взгляды рабочих, недовольных сталинскими методами коллективизации. Выступая на партийной конференции Бауманского района Москвы в мае 1930 г., она сказала, что коллективизация проводится «не по-ленински», что ее методы не имеют ничего общего с ленинским планом кооперации. Руководство ЦК, утверждала Крупская, проводя коллективизацию, не советуется с народом и рядовыми членами партии и не имеет права ставить собственные ошибки в вину партийным и советским органам на местах. Сталин направил на конференцию Кагановича, который заявил, что, будучи членом ЦК, Крупская не имеет права осуждать линию, проводимую Центральным Комитетом. «Пусть Надежда Константиновна Крупская не думает, – сказал Каганович, – что, если она жена Ленина, она одна может толковать ленинизм»'’, и добавил, что Крупскую следует осудить. Ее действительно осуждали со всех сторон. Быстро растущий молодой партийный функционер Хрущев, в то время слушатель Промакадемии, находившейся в Бауманском районе, безоговорочно поддерживавший Сталина, много позже вспоминал, каким нападкам подверглась на конференции Крупская, как от нее «сторонились как от зачумленной» и как ему было жаль Крупскую, перед которой он преклонялся³.

Осенью 1929 г., зимой и весной 1930 г. Сталин получил более 50 тыс. писем с мест. В некоторых из них члены партии выражали свое критическое отношение к статье «Головокружение от успехов». Одно такое письмо, опубликованное в «Правде» 9 июня 1930 г., в послесталинское время цитировалось советскими историками как типичное. Письмо прислал участник коллективизации, рабочий из Днепропетровска по фамилии Белик. «Товарищ Сталин! – писал Белик. – Я, рядовой рабочий и читатель газеты “Правда", все время следил за газетными статьями! Виноват ли тот, кто не сумел не послушать создавшегося шума и крика вокруг вопроса, кто должен руководить колхозами? Мы все, низы и пресса, проморгали этот основной вопрос о руководстве колхозами, а т. Сталин, наверное, в это время спал богатырским сном и ничего не слышал и не видел наших ошибок, поэтому и тебя нужно одернуть. А теперь т. Сталин сваливает всю вину на места, а себя и верхушку защищает»⁶.

Многие высказывали в частных разговорах то, о чем Белик открыто написал Сталину. Один партиец из Клинского района Московской области в связи со статьей «Головокружение от успехов» говорил, что произошло именно то, о чем он предупреждал с самого начала, но местные власти никак не реагировали – боялись ослушаться указаний из Москвы. Теперь, жаловался этот партиец, над ним смеется вся деревня, и он хотел бы уехать оттуда навсегда⁷.

Некоторые должностные лица даже осмеливались сообщать Сталину о происходивших «перегибах», а позже обращать его внимание на возмущение, с которым статья была воспринята на местах. А.М. Назаретян, один из партийных руководителей Закавказья, неоднократно предупреждал Сталина, что методы принуждения чреваты нежелательными последствиями. В конечном счете Сталин его же и обвинил в «последствиях» и отозвал в Москву. Снятый с работы, Назаретян с женой и детьми перебивался без всяких средств к существованию несколько месяцев, пока за него не заступился Орджоникидзе. Зная, что, если дело дойдет до Политбюро, Орджоникидзе выступит в защиту этого известного и уважаемого в Закавказье старого большевика, а Киров и Куйбышев его поддержат, Сталин согласился назначить Назаретяна на второстепенный пост на Урале⁸.

В Центральном государственном архиве Октябрьской революции хранился документ, свидетельствующий об осуждении сталинского курса и лично Сталина некоторыми рабочими Москвы и подмосковного промышленного города Подольска. Антисталинский манифест за четырьмя подписями был принят на собрании 273 рабочих, состоявшемся в Подольске 19 сентября 1930 г. В манифесте говорилось, что Сталин, опьяненный властью, потерял всякую способность к здравомыслию. За последние два года его «преступная деятельность» свела на нет все достигнутое благодаря Ленину и теперь грозит привести к полной деградации власти пролетариата. В целях сохранения этой власти высказывалось требование немедленно сместить Сталина и отдать его под суд «за бесчисленные преступления против пролетарских масс»⁹. Судьба авторов этого манифеста, в то время не опубликованного, неизвестна.

Пусть подконтрольно, но инакомыслие проявлялось и публично. В преддверии XVI съезда ВКП(б) были напечатаны традиционные предсъездовские политические тезисы, а 9 июня 1930 г. в «Правде» появился «дискуссионный листок» с откликами с мест. Один из них вызвал большой резонанс. Некий Мамаев, член партии из Саратова, утверждал, что коллективизация вообще была преждевременной в связи с нехваткой сельскохозяйственной техники. Ряд критических стрел был выпущен Мамаевым непосредственно в Сталина. Последний, утверждал Мамаев, совершенно правильно сосредоточил внимание на принудительной коллективизации, но, к большому сожалению, уже после того, как были совершены грубейшие ошибки. «Невольно вытекает вопрос: у кого же закружилась голова?». Защищая исполнителей на местах, Мамаев восклицает: «Надо сказать о своих собственных прострелах и не учить этому низовую партийную массу» – и делает вывод: «Выходит, царь хорош, а чиновники на местах негодные».

Заметке Мамаева, по всей вероятности, позволили появиться в подцензурном партийном органе лишь для того, чтобы был повод осудить высказанную в ней точку зрения. Уже на следующий день в редакционной статье «Правды», явно написанной заранее и озаглавленной «Кулацкая агентура внутри партии», Мамаева заклеймили как «кулацкого агента», а его выступление в защиту партийных низов было названо, конечно, «самой бессовестной» ложью. Вероятно, статья с ее яростно-обличительным тоном и требованием «без остатка выжигать каленым железом пролетарско-большевистской самокритики» взгляды, высказываемые Мамаевым и ему подобными, достигла цели – внушить партийным массам мысль о недопустимости критики в адрес сталинского руководства.

Оппозиционные течения

Подавить антисталинские настроения в более высоких звеньях партийной иерархии оказалось труднее. XVI съезд, срежиссированный как демонстрация единства партийных верхов в горячей поддержке Сталина, в лучшем случае проявил показное сплочение рядов партийного руководства во время кризиса.

Вскоре выяснилось, что оппозиционные течения в партии имели место. В конце 1930 г. стало известно, что «подпольную фракционную работу» против генеральной линии партии вели две группировки. Лидерами так называемого

оппозиционного «право-“левого” блока» (слово «левый» брали в кавычки, чтобы подчеркнуть, что в дейсгвительности никто не мог быть левее проводников генеральной линии) были, с одной стороны, С.И. Сырцов, в то время кандидат в члены Политбюро, член ЦК и предсовнаркома Российской Федерации, и, с другой стороны, первый секретарь ЦК КП(б) ЗСФСР В.В. Ломинадзе и член ЦКК Л.А. Шацкин. Хотя Сырцова изображали правым уклонистом, а Ломинадзе и Шацкина – псевдолевыми, в действительности все трое, ранее поддерживавшие Сталина, теперь критически относились к нему и его политике.

Судить о том, за что конкретно они выступали, можно лишь по обличительным статьям, сопровождавшим извещения о снятии этих большевиков с их высоких постов. Ясно одно: они усомнились в том, что курс, избранный Сталиным, вел страну к социализму, и пришли к убеждению, что его политика способствовала расцвету бюрократизма. В Закавказье бюрократы, по мнению Ломинадзе, проявили «барско-феодальное отношение к нуждам и интересам рабочих и крестьян». Темпы индустриализации, считали оппозиционеры, следовало снизить, чтобы трезво управлять процессом без подстегивания и неоправданных затрат. Сырцов называл столь превозносимые успехи пятилетки «очковтирательством», а Сталинградский тракторный завод – «потемкинской деревней»¹⁰. «Блок» обвинили в заговоре с целью изменить партийную линию и сменить руководство. По свидетельским показаниям, Ломинадзе даже говорил о необходимости сместить Сталина на очередном съезде¹¹. Можно представить себе гнев Сталина – ведь он лично покровительствовал этому молодому грузину и назначил его своим представителем в Коминтерне в конце 20-х годов.

К 1932 г. положение в стране, и прежде оставлявшее желать лучшего, еще более ухудшилось. Резко повысились цены, рабочий класс воспринимал бесконечные призывы к трудовому героизму без прежнего энтузиазма. Основные продовольственные и промышленные товары распределялись по карточкам, да и те не всегда можно было отоварить. Даже в Москве, население которой пользовалось некоторыми привилегиями, отмечались массовые проявления недовольства на промышленных предприятиях. Теперь, когда деревня голодала, да и в городе продуктов питания недоставало, когда в подсобных хозяйствах промышленных предприятий повсеместно начали разводить кроликов, чтобы хоть как-то накормить рабочих, когда загнанные в колхозы крестьяне, лишенные стимулов к производительному труду, работали вяло, а многие при первой возможности стремились «улизнуть» из колхоза, у здравомыслящего человека не могло оставаться сомнений в том, что сталинская коллективизация обернулась катастрофой. Даже низшие и средние звенья советской бюрократии в значительной мере утратили оптимизм первых трех лет пятилетки и испытывали похмелье от «хозяйственного Октября», как выразился некий анонимный автор из Москвы в «Бюллетене оппозиции». Другой аноним писал, что в глазах всех, кроме немногочисленных представителей высшего слоя бюрократии, Сталин был уже «павший идол». По мнению того же автора, средний советский чиновник, отказываясь проявлять энтузиазм в отношении Сталина, тем самым отходил от него, пусть пассивно и выжидательно, и сближался с партийными массами. В подтверждение автор отмечает, что «23-го февраля 1932 г. появление Сталина [в Большом театре] было встречено... холодным молчанием»¹².

В глазах простого народа, который не мог знать, что принятые в последнее время партийные решения были по сути решениями Сталина, сложившееся положение дискредитировало всю партию. «Большевизм теряет популярность, – писал в дневнике Мате Залка, эмигрировавший в СССР молодой венгерский коммунист. – Газеты фальшивы, все сваливают на заграницу... Ложь “Правды", это страшно. Наш рубль стоит 1 коп. Это не кризис, хуже. Мы боимся говорить правду»¹3. Сознание того, что народу неизвестна личная роль Сталина в принятии ведущих к катастрофе решений, не давало покоя некоторым высокопоставленным руководителям, – когда как партийцы среднего звена с горечью недоумевали: почему же Сталин молчит?

С точки зрения кризисного положения 1932 и 1921 гг. вполне сопоставимы. Те, кто в той или иной мере обладали политическим сознанием, ожидали, что Сталин, как некогда Ленин, выступит с откровенной оценкой сложившегося положения и укажет новый курс – путь к его исправлению. Все ожидания, однако, были напрасны, и едва ли можно удивляться, что у некоторых политических деятелей сложилось убеждение в необходимости отстранения Сталина от руководства для блага всей страны.

Одну из образовавшихся антисталинских групп возглавляли А.П. Смирнов, В.Н. Толмачев и Н.Б. Эйсмонт, члены партии, соответственно, с 1896, 1904 и 1907 гг. Смирнов, главная фигура в группе, был секретарем ЦК и наркомом земледелия РСФСР (с 1928 по 1930 г.). Январский (1933) пленум ЦК одобрил решение ЦКК о выведении Смирнова из состава ЦК и исключении из партии Толмачева и Эйсмонта за создание «подпольной фракционной группы» с целью изменения политики в области индустриализации и коллективизации. Спустя многие годы после смерти Сталина выяснилось, что все трое выступали за его смещение и пострадали именно за это. При обсуждении этого вопроса на заседании ЦК Сталин заявил: «Ведь это враги только могут говорить, что уберите Сталина и ничего не будет»¹⁴.

Двадцать первого августа 1932 г. и бывший московский районный партсекре-тарь Рютин, и около 10 его единомышленников собрались в загородной квартире одного из участников встречи, чтобы обсудить и отредактировать обращение «Ко всем членам ВКП(б)», несколько копий которого ходило по рукам.

Обращение, состоящее приблизительно из семи страниц, – страстный обвинительный акт. В нем Рютин обвинял Сталина в отходе от ленинизма, установлении личной диктатуры и проведении политики, поставившей страну на грань катастрофы. Сталин обвинялся Рютиным в безрассудных темпах индустриализации, дезорганизующих экономику, ведущих к обнищанию народа и подрывающих его веру в социализм, в ужасающем положении в деревне из-за коллективизации, обернувшейся массовым террором, главным образом против середняков и бедняков. Поголовье скота составляло едва ли более 30% поголовья в 1927 г., миллионы крестьян стали бродягами, ищущими пристанища в перенаселенных городах. Вырисовывалась перспектива голода в 1933 г., истинный ленинизм становился запрещенным учением, живую большевистскую мысль душили, на народ надели намордники – никто не мог и рта открыть, печать стала чудовищной фабрикой лжи. Сталин и его окружение, далее писал Рютин, узурпировали права партии и продвигали проныр и угодливых карьеристов, всегда готовых изменить взгляды по указке свыше. Самый умный и ловкий провокатор не мог бы сделать большего дня дискредитации ленинизма и социалистического строительства. Опасения Ленина полностью оправдались – сталинское руководство губительно для дела коммунизма, и с ним необходимо покончить как можно скорее.

Один из участников августовского собрания оказался доносчиком – 30 сентября нагрянули чекисты, обыскали квартиру и обнаружили оригиналы этих двух документов. Рютин и другие члены группы были арестованы. Спустя две недели решением Президиума ЦКК еще 20 человек были исключены из партии как члены «контрреволюционной группы Рютина». Среди исключенных были Зиновьев и Каменев, тайно хранившие по экземпляру текста обращения, а также философ и историк В. Тер-Ваганян, П. Петровский (сын председателя ЦИК Украины), давний грузинский товарищ Сталина по партии Сергей Кавта-радзе, писательница Полина Виноградская, А. Слепков, Д. Марецкий, философ Ян Стэн¹⁵. В течение нескольких лет все эти люди были уничтожены.

Сталин, конечно, прочел обращение и пришел в такую ярость, что никак не мог удовлетвориться арестом Рютина и исключением рютинцев из партии. На заседании Политбюро он потребовал вынести Рютину смертный приговор как террористу. Члены Политбюро молчали, наконец заговорил Киров: «Нельзя этого делать. Рютин не пропащий человек, а заблуждающийся... черт его разберет, кто только не приложил руку к этому письму... не поймут нас люди...»¹⁶. Сталин, вероятно чувствуя, что большинство его не поддерживают, настаивать не стал. Рютин получил десять лет, но этим, конечно, дело не кончилось.

Сталин не мог оставить Рютина в покое. Сочтя условия содержания заключенных в Суздальском политизоляторе недостаточно суровыми, он распорядился о переводе Рютина в Верхнеуральскую тюрьму, где режим был строже. Позже Рютина привезли в Москву, где давлением и пытками его пытались заставить выступить в роли одного из обвиняемых на открытом процессе по делу о государственной измене. Рютин отказался и был казнен в 1937 г. по личному распоряжению Сталина. Погибли два сына Рютина, авиаинженеры, жену выслали, и в 1947 г. она была убита в лагере недалеко от Караганды, двадцатилетнюю дочь Рютина с маленьким ребенком вышвырнули без вещей из московской квартиры на улицу¹⁷

Не создавая серьезной угрозы власти Сталина, платформа Рютина глубоко уязвила его самолюбие. Представить Сталина злым гением революции, тогда как он видел себя героическим вождем ее второго этапа, значило нанести ему глубокую и болезненную рану. Можно понять, почему Сталин назвал рютинс-кое обращение призывом к покушению на его жизнь. Он не мог рассматривать критику в свой адрес иначе как покушение на свое достоинство, смертельный удар по самому чувствительному месту – вере в свое предназначение стать величайшим гением в истории. При таких обстоятельствах он мог поступить только так, как поступил: потребовал казнить Рютина не как своего врага, а как врага революции.

Большевини-староверы ^

Сталину пришлось бороться не только с активной оппозицией в лице таких деятелей, как Рютин: многие старые большевики не одобряли то, что происходило в стране в начале 30-х годов. Им, усвоившим учение Маркса и Ленина о социализме, было трудно, а то и вовсе невозможно согласиться, что страна уже вступила в стадию становления социализма. Сталин тоже знал марксистско-ленинскую теорию, но для него главным был вопрос о строительстве государства.

Несомненно, он считал насаждаемую сверху революцию «Октябрем социалистического строительства». На Январском (1933) пленуме ЦКВКП(б)) Сталин не только объявил, что СССР стал мощной и независимой индустриальной державой, но, по его словам, «итоги пятилетки показали, что вполне возможно построить в одной стране социалистическое общество, ибо экономический фундамент такого общества уже построен в СССР»; «Мы утвердили во всех сферах народного хозяйства принцип социализма, изгнав оттуда капиталистические элементы»¹⁸. ч И1ЧЫЧ1 •а*м-1’^г– ^ '■•■Ь

Именно в это время голодала деревня и миллионы людей гибли от непосильного труда в лагерях. Да и многие на новостройках не имели достойного человека жилья: большей частью это были холодные и темные бараки. «Суров был еще быт советских людей. Помнится, как скромно были одеты тогда наши труженики, – пишет автор монографии, опубликованной в 1962 г. – По промтоварным карточкам непросто было получить новый костюм, новое платье. Многие участники семейных встреч приносили с собой и продукты... Кончались вечеринки рано: 1 января было рабочим днем, и новую пятилетку следовало начинать по-ударному»¹⁹.

Это ли был социализм, о котором мечтали старые большевики? Если бы Сталин даже и мог сколько-нибудь внятно объяснить, как можно сочетать методы государственного строительства, подобные методам Петра I, с построением социалистического общества, то и тогда едва ли многие из них могли бы воспринять такое объяснение. Для большинства старых большевиков социализм был не просто сочетанием индустриализации с государственной собственностью, плановым хозяйством и искоренением капиталистических элементов. Многие из них считали, что построение социализма должно вести к улучшению жизни рабочих, а не их обнищанию, что социалистическое строительство вовсе не обязательно должно осуществляться путем массового террора против крестьян, что социализм должен обеспечить не меньшее, а большее равенство, не большее, а меньшее засилье бюрократии, что при социализме должно быть больше народного самоуправления, подобного тому, о котором говорил Ленин, рисуя картину «государства-коммуны», что возрождение таких пережитков царизма, как каторжные работы, барщина и паспортная система, не имеет ничего общего с построением социализма. Многие поддерживавшие Сталина старые большевики были склонны представлять себе социализм именно так – и им такое представление было присуще не менее, чем тем, чьи политические симпатии были на стороне Троцкого, Зиновьева, Шляпникова или Бухарина.

Понимая, что большинству давних соратников по революции нелегко увязать марксистско-ленинские представления о социализме с царившими повсюду лишениями и вопиющим неравенством, Сталин искал возможность дать этим товарищам хоть какое-то теоретическое обоснование этого. Выступая перед делегатами XVII конференции ВКП(б) в феврале 1932 г., Молотов, которого некоторые партийцы уже называли «сталинской дубинкой», объяснил им, что социализм не обязательно влечет за собой материальное изобилие. Необходимо, заявил советский премьер, «дать отпор рассуждениям вроде того, что социализм – производство для потребления. Однобокость и неправильность этой формулировки очевидна»²⁰.

Правильность этой формулировки не подвергалась сомнению целым поколением российских социалистов. Многие большевики, никогда не поддерживавшие Троцкого, согласились бы с тем, что он написал в марте 1932 г.: «Разве это не чудовищно? Страна не может выйти из товарного голода. На каждом шагу поставки прекращаются. Дети остаются без молока. Но официальные оракулы объявляют: страна вступила в период социализма. Можно ли более злостно опорочить само слово социализм?»²¹.

Судьба тех, кто осмеливался высказываться в подобном духе, была незавидной. Одного директора хлебозавода в Москве, старого большевика, вызвали свидетелем по делу рабочего, укравшего немного хлеба и привлеченного к ответственности по сталинскому закону о хищениях государственной собственности от 7 августа 1932 г. В ходе судебного разбирательства директор не сдержался и воскликнул: «Да если бы мы давали рабочим хлеб, они бы не воровали!».

Вскоре он был сослан и позже разделил судьбу жертв массового террора конца 30-х годов. Многие его современники, конечно, думали так же, но держали язык за зубами²².

Многие большевики, будучи марксистами-ленинцами, свято верившие в социализм, не могли примириться и с растущим классовым неравенством. Некоторые руководители отказывались пользоваться привилегиями, одевались как рабочие и стояли в очередях за продуктами. Когда в 1932 г. таким образом протестовало начальство текстильных предприятий в Иваново, присоединившееся к забастовавшим текстильщикам, прибыл Каганович, который не только организовал подавление забастовок, но и наказал руководство. По словам одного хозяйственника, позже в лагере рассказавшего, как все это было, заключенному Джозефу Бергеру, Каганович заявил, что политика партии предусматривает такие привилегии, как спецмагазины, и отказ от их услуг равнозначен выступлению против партийного руководства²³.

В 1935 г. в Мариинском лагере в Сибири Василий Юркин, старый русский интеллигент и большевик с 1914 г., говорил Бергеру, что нельзя мерить одной мерой революционный период и сегодняшний день: жестокостей Гражданской войны избежать было нельзя, но то, что происходит сейчас, «привело бы Ленина в ужас». Заключенный того же Мариинского лагеря Белоусов, большевик и председатель Союза металлистов, еще в 1905 г., признался Юркину и Бергеру, что испытал облегчение, когда в 1935 г. его наконец арестовали. Белоусов никогда не примыкал ни к какой оппозиции, хотя многое из того, о чем он читал в газетах, не имело ничего общего с его представлениями о партии и социализме. Член Общества старых большевиков, Белоусов молчал – как и другие его товарищи по Обществу. Их и его руками было построено государство, в котором они вынуждены теперь жить, затаив в себе ужас посильнее того страха, который приходилось порой испытывать при царском режиме. Бергер пишет, что признания, подобные белоусовскому, он еще не раз слышал от заключенных в разных тюрьмах и лагерях²⁴.

Сталинским уверениям в успехах социалистического строительства могли поверить молодые коммунисты, но никак не такие старые большевики. Конечно, Сталин не мог не знать об этом (ему докладывало ОГПУ, были и другие источники информации) и не мог не прийти в ярость. Ведь получалось, что не верили в него как в лидера, под чьим руководством должно было осуществиться ленинское пророчество о превращении России нэповской в Россию социалистическую. Сомневавшиеся в успехе социалистического строительства не понимали, что, отказываясь признать социалистическим построенное под руководством Сталина общество, они бросали ему вызов, стерпеть который он не мог: в глазах Сталина такой вызов был равнозначен открытой дискредитации его имени. Многие революционеры старшего поколения не осознавали нависшей над ними опасности стать изгоями в обществе, управлявшемся именем их революции.

Смерть жены

По всей вероятности, Сталин ожидал, что 1932 г. станет годом его триумфа. Вышло иначе: мало того, что в партийных кругах ширилось недовольство его курсом, оно проявилось в его собственной семье.

Когда в 1929 г. Сталин отпраздновал свое пятидесятилетие, Надежде Аллилуевой-Сталиной, которую близкие звали Надей, еще не исполнилось тридцати лет. Десятью годами ранее, выходя замуж за Сталина, она уже была партийной активисткой и идеализировала его. Сталин, видный старый большевик, был для нее воплощением революции. Хоть жить с ним было нелегко, их брак продолжался, несмотря на неизбежные трения. Как преданная жена, Надя была рядом со Сталиным и стала хорошей хозяйкой подмосковной дачи в Зубалове, где часто гостили их друзья и родственники²⁵.

В 1930 г., уже имея двух детей – Василия и Светлану, Надя поступила в Промышленную академию на факультет искусственного волокна, оставаясь при этом хозяйкой Зубалова. Серьезная и прилежная студентка, она не хотела щеголять своим высоким положением и ездила на занятия на трамвае. Среди тех, с кем она подружилась в это время, был секретарь парторганизации академии Никита Хрущев, который впоследствии утверждал, что не был репрессирован и сделал политическую карьеру во многом благодаря Наде, хорошо отзывавшейся о нем в разговорах со Сталиным²⁶.

Возможно, контакты с другими слушателями академии в сочетании с коммунистическим идеализмом, находившимся в резком контрасте с каждодневной действительностью начала 30-х годов, настроили Надю против принятого политического курса и мужа как его главного проводника. Светлана Аллилуева позже писала, что ее мать «своим сердцем поняла, в конце концов, что отец – не тот новый человек, каким он ей казался в юности, и ее постигло здесь страшное, опустошающее разочарование»²⁷ Основываясь на том, что гораздо позже рассказывали ей старая няня, некоторые родственники и близкая подруга Нади Полина Молотова (жена Молотова), Светлана Аллилуева пишет, что мать была в глубокой депрессии в последние дни перед смертью (9 ноября 1932 г.): «...няня слышала, как мама все повторяла, что “все надоело”, “все опостылело”, “ничего не радует”»²⁸. Об угнетенном состоянии жены Сталина незадолго до ее смерти пишет в своих воспоминаниях и Александр Бармин, советский дипломат-невозвращенец, который видел ее с братом Павлом Аллилуевым на Красной площади 7 ноября 1932 г.-. «Она была бледна, выглядела усталой, казалось, все происходившее мало ее интересовало. Было видно, что брат ее чем-то глубоко опечален и озабочен»²⁹.

Подавленное настроение жены на устроенном 8 ноября празднестве у Ворошилова по поводу годовщины Октября, вероятно, раздражало Сталина. Как вспоминает Светлана Аллилуева, он сказал жене: «Эй, ты, пей!». По другому свидетельству, он затушил в своем бокале папиросу и щелчком бросил в жену через стол⁵⁰. «Я тебе – не “ЭЙ”» – вскрикнула Надя, встала и ушла с банкета. Полина Молотова тоже вышла, они вместе несколько раз обошли вокруг Кремлевского дворца, и, когда Полина решила, что Надя более или менее успокоилась, они разошлись по домам. По словам дочери, утром Надю нашли мертвой в ее спальне в кремлевской квартире. Она застрелилась из маленького пистолета, привезенного братом в подарок из Берлина (Павел Аллилуев был прикомандирован к советскому торговому представительству в Германии в качестве военного представителя). Оставленное ею письмо содержало как личные, так и политические обвинения против Сталина. Сталин был потрясен самоубийством жены, а ее обвинения он воспринял как предательство и пришел в ярость. На гражданской панихиде он подошел на минуту к открытому гробу, вдруг оттолкнул его от себя руками и, повернувшись, ушел прочь. На похороны Сталин не пошел и никогда не был на могиле жены на Новодевичьем кладбище³'.

В 30-е годы среди старых большевиков ходила и другая версия смерти жены Сталина. Поговаривали, что Сталин ее застрелил или задушил в приступе ярости во время ссоры, вернувшись с банкета поздно ночью³².

В любом случае, нет сомнений, что Сталин несет ответственность за смерть жены. Эта смерть, как бы она ни произошла, была актом протеста против сталинского произвола. По словам Светланы Аллилуевой, Сталин до конца жизни мучительно искал причину этой трагедии и винил в ней кого угодно, кроме самого себя.

Рождение теории заговора ‘

Уход жены из жизни как укор Сталину стал последним из испытанных им в 1932 г. ударов, и конец этого года стал для него временем внутреннего кризиса. Еще в юности Сталин был склонен к замкнутости; теперь он более, чем когда-либо, ушел в себя и превратился в совершенного затворника. Он перестал ездить в Зубалово и начал строить себе дачу в Кунцево, в которой жил до конца своих дней. Кремлевскую квартиру Сталин сменил – он не мог оставаться там, где умерла Надя. Сохранив некоторые связи с детьми и родственниками, он уже не был постоянно, как раньше, при Наде, окружен тем обществом, душой которого она была. Этим он лишил себя возможности получать беспристрастную информацию из непринужденных разговоров окружающих о происходящем в стране. Затворничество явилось отражением внутренней перемены в Сталине. По словам дочери, «все катастрофически переменилось изнутри. В самом отце что-то сломалось»³³.