Текст книги ""Фантастика 2025-47". Компиляция. Книги 1-32 (СИ)"

Автор книги: Дмитрий Ясный

Эпилог

Я курил, смотрел в окно, наблюдал за неподвижной фигурой пулеметчика в зеленом костюме химзащиты на посту у ворот и ждал приезда полковника. В стекле отражалось моё бледное осунувшееся лицо и воспаленные от бессонницы глаза. Седины в отражении на стекле видно не было, волосы у меня светлые, только в зеркале можно увидеть обсыпанные серебряной мукой виски. Надя умерла неделю назад. Её тело, как и тела всех умерших загрузили в открытый кузов «Урала», а мне не позволили присутствовать при этом. Даже издалека увидеть. Я тогда долго слепо смотрел на резиновые рыла защитных масок автоматчиков, а потом плюнул им под ноги и ушел к себе в комнату. Один из них ушел со мной. И сейчас его сменщик неподвижно сидит в углу комнаты, поблескивая стеклом маски и только хрип воздуха из фильтров выдает, что он живой человек. Глупейший самообман. От Серой смерти нет защиты. Я же ходил без маски и без защитного костюма – вирус меня не трогал. Как бешеный пес с жалкими остатками памяти, он обходил меня стороной, убивая окружающих. Он убил и маму с сестренками. За три дня до смерти моего солнышка. Я тогда сидел у постели любимой и держал в руках её ладонь.

– Олин! Новые материалы по очагам эпидемии.

– Положите на стол.

Сводки, копии рапортов, статистика. Хм, динамика распространения вируса на удивление обнадеживающе низкая. Еще копии рапортов. Лист с машинописными строками: «Приложение к рапорту от 27 числа…. Олина А.П., Олины Алина и Марина Павловы, скончались двадцать шестого в семнадцать тридцать в Пермском лагерпункте?2. Тела кремированы. Объект Кай не извещен согласно распоряжению „Алого“. Рапорт составлен капитаном….».

Я вернулся к постели Наденьки. Крепко обхватил обжигающую жаром ладонь солнышка. Что это? У меня капают слезы? Это хорошо, они холодные. Может быть, Наде будет чуть-чуть полегче. Солнышко умерла утром.

Интересно, где же полковник? Что его задерживает? По моим расчетам он должен был появиться на спецобъекте еще позавчера. В том, что он приедет, я был абсолютно уверен. Он обязательно выберется из начавшегося хаоса, на танке прорвется, но найдет возможность посмотреть мне в глаза и задать свои наивные вопросы. Интересно, какой из них будет первым – почему или зачем?

Я почти угадал. Полковник прибыл на БМП. Закопченном, с исцарапанными бортами. Начались бои в городе? Вполне возможно, у нас тогда стреляли в друг друга все кому не лень. А кому не из чего было стрелять, резали.

– Оставьте нас, сержант. Это приказ.

Фигура в углу зашуршала, залязгала навешанным на нее железом и, распространяя по комнате неприятный запах нагретой резины, исчезла за дверью.

А вот с вопросами я ошибся. Полковник их не стал задавать. Он прошел к креслу, тяжело рухнул в него, потом встал обратно, принялся неловко возиться с многочисленными застежками и лямками защитного костюма. Бросив в угол резиновую шкуру, он извлек из кармана намокшего под мышками и на спине кителя небольшую фляжку. Сделал два долгих глотка. Откашлялся, вытирая ладонью выступившие слезы.

– Вчера у меня умерли обе дочери и жена.

– Мои соболезнования.

Полковник меня не слышал.

– Они собирались следующей осенью поступать в художественный, в Строгановку. Света очень хорошо рисовала, особенно ей удавались портреты, а Лена лепила из пластилина фигурки зверей. Света подарила мне на день рождения картину, где мы с женой стоим на фоне Кремля. С фотографии перерисовала. А Лена забавную лисичку. Она стояла у меня в кабинете на полке шкафа. И сейчас там стоит. А их больше нет.

Я молчал. Что тут говорить?

Полковник сделал еще один глоток, потряс пустой флягой, вытряхнул на подставленную ладонь остатки. Прозрачные капли собрались в маленькую прозрачную лужицу и стекли на пол сквозь пальцы.

– Значит, лекарства не было? Это все один и тот же вирус? И ты просчитал все заранее. Не важно, взяли бы мы тогда Азамата или нет. Ты был полностью уверен, что мы начнем его производство, стараясь подстраховаться, опередить тех, за океаном, потому что у нас не было полной уверенности в том, что мы перехватили все негативы. Поэтому ты пришел к нам. Ты был уверен, что вся мощь государства будет работать на твой замысел.

– Да. Я мог бы стать ученным, спортсменом, выехать за границу и сбежать там. Потом передать данные о вирусе тем, за океаном. Но, тогда бы вы не начали производить модификанта и все повторилось бы в самом худшем варианте.

– Вот как….. Это вариант, значит, лучший?

Я промолчал. Смысл сотрясать воздух ответом, который известен и так? Полковник растер лицо ладонями, спросил, растягивая паузы между словами:

– И ты знал, был уверен абсолютно и полностью, что при первых признаках эпидемии мы начнем всеобщую вакцинацию?

– Да, я был уверен. Просчитал все. Не было у вас выбора. Из-за вашего затянувшегося со Второй Мировой противостояния, постоянного антагонизма, паранойи в квадрате на государственном уровне, вы могли поступить только так и никак иначе. Теперь выживут только те, у кого организм примет вирус как симбионта. И будут жить долго, в этом я вас не обманул. Вирус, тот, что создали вы, более лоялен к реципиенту. Дает шанс и борется со своим собратом. Тот, другой, не модифицированный, шанса не дает.

– Даже так?

– Именно так. С его помощью мы и выжили. Повторная вакцинация.

– И сколько вас тогда выжило?

– В Африке, примерно, один из двадцати. В Европе двадцать два процента с тремя десятыми, в Америке тридцать один и шесть, в Японии сорок один с пятьюдесятью семью – у них всех как раз всеобщая «чипизация» недавно прошла.

– Что прошло? И откуда такая точность?

– Штрихкод гражданам нанесли или по-простому – маячки им вживили. Под кожу. Не слышал: «положено будет начертание на правую руку их или на чело их, и что никому нельзя будет ни покупать, ни продавать, кроме того, кто имеет это начертание, или имя зверя, или число имени его»?

– Слышал.

– Ну вот. Сервера остались целыми. Вот оттуда такие точные данные. Смешно, но началось все с дискотек – ультрафиолетовые печати на руку, браслеты цветные на запястья, бейджики. А закончилось чипами под кожу. Ладно, это сейчас не важно. В Китае выжило тридцать процентов, но потом их стало намного меньше. Вначале они с нами схлестнулись и огребли малым тактическим, потом японцы припомнили им старые долги. Цинань, Чженчжоу, Нанкин, Шанхай – там тогда только на танках высшей защиты можно было появиться. Нет – я отрицательно мотнул головой на незаданный вопрос – ядерной войны не было. Американцы ждали, когда мы сдохнем, мы, точнее те, кто был тогда у власти – боялись начать. Потом стало некому. Только «Дмитрий Донской», подводный ракетный крейсер, отстрелялся. По трупам. Да, в Австралии не выжил никто. Что-то у них там произошло непонятное. Когда мы туда добрались, из живых никого не было. Одни кенгуру и кролики.

– А в СССР?

– Не было тогда никакого СССР. Закончился он, весь и полностью. В 1991 году. На развалинах могучей империи появилось новое государство – Российская Федерация. Наша Раша. Сырьевой придаток развитых стран. Осколок. Огрызок. Россиян тогда выжило один из десяти. Почти всех меньше. В том, что мы не разделили судьбу африканцев, целиком ваша заслуга – минимальное количество наркоманов, педерастов, других извращенцев, больных СПИДом, раком. И псевдозаслуга будущих выборных правителей, не развивавших медицину, не содержащих различные благотворительные и гуманитарные фонды. У нас было меньше всего слабоумных, калек, детей с патологией развития, людей с генетическими отклонениями, живущими только на таблетках. Генофонд был чище. Ну и у людей было больше самостоятельности, привыкли ни на кого не надеяться. Безвластие, хаос и паника тоже немало жизней унесли. И поэтому в новом, Чистом мире остались только одни здоровые и сильные духом. Человечество сбросило всю накипь и грязь, что накопилось за века. Знаешь, сколько тогда было мнящих себя разумными, но ведущими себя хуже животных? Семь с половиной миллиардов! Вдумайся в эту цифру! Семь с половиной миллиардов! Из них более трети не людей, а паразитов, гнили на двух ногах. Вас же сейчас всего четыре миллиарда и больше половины из них здоровые, сильные люди. Люди будущего мира. Чистого мира. И у вас нет того безвластия, нет зажравшихся чиновников и трусливых, безответственных правителей, что бросили свой народ на произвол судьбы и закрылись в неприступных бункерах с замкнутым циклом жизнедеятельности. Именно они все объекты гражданской обороны, что вы строили и наполняли запасами – бункера, бомбоубежища, склады долго хранения пустили с молотка. Продали за зеленные бумажки. В бункерах хранили памперсы, а в бомбоубежищах запчасти для скутеров. У вас не так, вы справитесь, вы выстоите.

Полковник молчал, слушал меня, не поднимая головы. Потом повернулся ко мне всем телом, поднял на меня наполненный странным блеском взгляд. Слезы?

– Значит, говоришь, мир будет чище?

– Да, чище. Светлее, просторнее, свободнее. И еще. Этот вирус создали и выпустили в мир не мы. Они. Те, за океаном. Они тоже вначале думали, что это лекарство. Панацея. Потом подумали, что это универсальное оружие. Ошиблись в обоих случаях. Так что, я лишь опередил события.

– Вот как….. – полковник выпрямился в кресле, поднял голову. Я мысленно поежился – не хорошо смотрит и пленка слез не позволяет понять смысл – Что ж, возможно ты и прав, осудив миллиарды людей на смерть. И я, пожалуй, помогу тебе в этом. Сделаю мир чище.

Полковник вскинул руку и, в мои глаза уставилась черная дыра пистолетного ствола. А потом она плюнула мне в лицо огнем. И моей последней мыслью было: «Черт, как нелепо все закончилось. Ведь мы даже не договорили».

P.S

– Ну, что скажете, доктор? Он будет жить?

– Будет. Знаете, это какое-то чудо! За всю свою многолетнюю практику, я в первый раз сталкиваюсь со столь удивительным казусом. Пять выстрелов практически в упор и два из них лишь повредили мягкие ткани плеча. Третья пуля прошила тело насквозь, не задев ни одного важного органа. Останется только безобразный шрам, что-то вроде запятой. Четвертая пуля прошла в миллиметре от сердца. Пятая пробила легкое, но это мелочи, месяца через полтора ваш товарищ будет как новенький.

– А полковник?

– А полковник – нет.

Дмитрий Ясный
Здравствуйте, я Лена Пантелеева!

Пролог

Во рту насрали кошки. Нет, не так. Они здесь жили, эти блохастые когтистые твари. Ели, спали, спаривались и безобразно орали в мартовские дни. И они выпили всю воду. Из всех мисок, стаканов и умывальника.

Правая рука упрямо нашаривала холодный пластик бутылки на поверхности прикроватной тумбочки, но лишь бессильно хватала воздух. Да что такое! Где эта проклятая вода? Черт, как пить хочется и начало утра сегодня какое-то мерзкое, с первых лучей солнца незадавшееся. То бредовый кошмар приснится, что переселился в младенца, то, что потом…

А потом я и вспоминать не хочу. Не то, что не могу, а именно не хочу. Горло давит, руки к холодной стали тянет.

К любой – заточенной, бритвенно острой. Или лучше к вороненой, с дарственной табличкой на рукоятке. С такой хитрой рифлёной рукояткой, с безгильзовым магазином в ее нутре. Саму рукоятку плотно обхватить, срез ствола вдавить в кожу до красного рубцового пятна и сведенный злой судорогой часто-часто дергается палец на спусковом крючке. До голодного клацанья затвора и кислого тумана порохового дыма. И безобразного пятна мозгов на стене. Ибо это они, серые предатели, самостоятельные нейроны, крутили нарезанный перед моими глазами кошмар из черно-белых кадров. Трудно жить, когда на тебе не один миллиард жизней. Твоими собственными руками и в землю. На семь метров вглубь, в длинный общий ров. Или в топку крематория. Всего пара миллиардов жизней, надежд, мечтаний, ненависти, горя, ненависти, бессилия и боли. Вместе с мамой, сестренками и твоим нежданным счастьем. Ангелом, мечтой, смыслом жизни. Любимой женщиной. Своими собственными руками, сам, сознательно…

Вот и висит, и тянет к земле непомерный груз, кислотной тучей ложится на глаза и понимаешь, что жить-то нельзя с таким гнетом и уйти легко непозволительно. Тут нужно платить и платить вечно. Всем, что у тебя есть. Расплачиваться долго, бесконечными часами. Днями не выйдет – сердце не выдержит. Хреновенький мотор у меня, после ста семи лет пробега без капиталки.

По ушам больно бьет звуковая волна, треплет перепонки, превращается в незнакомый, с бархатной хрипотцой голос:

– На! Леха твой, заботливый расстарался. Гэйда, подруга, пальцы жим!

В ладонь суется что-то холодное, округлое, распространяющее давно забытый аромат с эффектом щипания носа. Пиво? Да ну, откуда…

Режим у меня, у старого пердуна. За меня и мое здоровье жизнью кое-кто ответит, если что-то случится – это преемник мой постарался. Вырастил, волкодава старый волк, как теленка в мультике, а он его и того, от должности отстранил и трон отобрал. Сам сейчас на нем сидит.

Да и бог с ним, если он конечно существует этот равнодушный всепроститель. Ведь заботится обо мне Алекс, и хорошо заботится. Не забывает старика и учителя. Хотя, еще бы он не заботился! Первый старейшина после Серого финала, тот, кто пережил и помнит. Это я с маленькой буквы произношу, а у него не забалуешь. Не произнес с придыханием – три часа тебе на сборы и на первый же экранолет что идет в Австралию. На рудники, остатки выживших негров контролировать. Месяца на три, для начала. Рассказывали мне, какие он драконовские порядки завел, жаловались, плакались, о былых заслугах напоминали. Зря жаловались, зря напоминали, я с ним полностью согласен – сейчас иначе нельзя. Это когда нас мало было, каждого выжившего оберегали и ценили, генофонд, мать его, берегли. Сейчас же расплодились, кроли двуногие. Несокрушимым здоровьем и долголетием обзавелись, симбионты, мля. Огнестрельное ранение в живот как с добрым утром проходит, отмороженные пальцы новые вырастают. Регенерация на бодром марше. Вот некоторых и заносит невесть куда. Поэтому Алекс прав, когда их с небес на землю роняет и потом еще раза два повторяет экзекуцию – моя школа, не ленится мальчик и это правильно. Ну да бог с ними, с бывшими моими общинниками, шевелиться надо, пить хочется неимоверно. Но не получается, давит что-то сверху на тело неподъемное.

Так, похоже, вновь дежавю, неожиданный повтор, дубль два. Сейчас я буду проверять, работают ли у меня пальцы ног, начну с мизинца и буду ждать включения визора. Одно, только, мешает – холодный высокий стакан с пивом в руке. Не было его тогда и реален он слишком. Почти ледяной, тяжелый, стекло толстое и совсем не стеклопластик по весу. И голос чужой в ухо сверлом лезет:

– Может тебе ведро поставить, подруга? Я дверь-то заперла, ельня ермолаевская не втырится – незнакомый голос потускнел, тон изменился на чуть покровительственно-презрительный – Тьфу, все забываю, что ты у нас из благородных, по-нашему не ботаешь! Короче, никто из мужиков не вопрется нагляком. А, семь архангелов и святые мученники! Не войдет никто, то есть говорю. Блюй свободно, подруга, желчь она ядовитая, и оно лишнее в организме. Да и горе у тебя, тяжкое горе. Тошнит ведь? Наверняка с прибавкой ты, я такое чую. Засадил, Ленька, небось, оставил семя свое никак? Молчишь? Ну-ну, молчи, молчи. Я, же Леньку, кобеля, будто не имала по себе, будто не знаю его уговоров – «Живем сейчас, и больше нет другого времени для нас». То-то ты и бледная такая, врачу бы тебя показать, что бы живот твой пощупал.

Сколько лет этой непрошеной матери Терезе? Полста? Двадцать? Сорок? Голос то молодой, то седой от прожитого. И вообще, кто она и где я? На прошлый кошмар не похоже – чувствую, что не просто все шевелится, а бурлит желанием наклониться к ведру или присесть над тянущей по нежным местам стылым сквозняком пахучей дыркой. Странно. Не мои это желания, чужие, от чужой личности, это я уже различаю, спасибо прошлому кошмару. Опыт, мля. Пропить его никак не получится. Пропить? Вот-вот, пропить. А не пьяный ли я до изумления? Что-то все мои симптомы схожи с тяжелым отравлением алкоголем. Значит, нужно избавить организм от токсинов, выровнять баланс жидкости, а остальным займется серый вирус и сам организм. Они, в паре, способны на разные чудеса. Страшноватые, правда, чудеса, но факт остается фактом, способны.

Тело послушно согнулось над ведром, запачканные рвотной массой губы шевельнулись, выталкивая из пустыни рта слова вопроса:

– Поссать где можно?

– Так в ведро и ссы. Я и вынесу, одна гадость. Я знаш, чё за ранетыми на японском фронте носила? Ох, не приведи Господь тебе то увидеть! Несешь, а ноги мягкие, в глазах от запаха двоится и даже титьки обвисают! На карачках, бывало, неопытные волонтерки, шлюшки добровольные, с непривычки, до канавы ползли. А что делать? Выносить надо. Антисанитария! Доктор, из благородных, как и ты, заяснил – бактерии там, в гное, тело жруть и гнить мясо у солдатушек заставляют. Вот и несли. А если не несли, то я им помогала. За ухо хвать, по жопе раз и бегут тут же! Плевать я хотела, что «полосатка» георгиевская у ей на платье, знаю я, как их давали – пуля вж-ж за сто аршин и нате медальку. Белые ангелочки, сучки! Пикнички с офицерьем и енералами под музыку! Ох, прости, Господи, понесло меня что-то… Так что давай, не стесняйся, я и за тобой понесу-вынесу – голос дрогнул, что-то прозрачное, живое было сейчас в нем. – Ты это, не волнуйся сильно, хорошо все у тебя будет, доча!

И что сейчас делать? Искать свой нежно-салатного цвета любимый туалет с подогревом и автоматическим ароматизатором или послушаться неизвестного голоса? На хрен! Не донесу. Привычные движения, ткань пальцами мнется, дергается, а результата все нет. Голос со стороны комментирует, цинично, расхлябисто, насмешливо:

– Дурочка с переулочка! Подол-то подыми, подруга, да стаскивай бельишко! Забыла, чай, што штаны свои коверкотовые сдернула вчера сама, после первой стопки, вальхирия! Ты же вчера Ленькино любимое платье надела – поминки, память, символ, дык, говорила. Нас всех аж слезой пробило, а Леха твой Сирому стволом зуб передний выбил за ухмылку поганую. Ты с Лехой-то решай давай, подруга… То есть, счас нет, облегчись сперва, а вот потом надо. Или и Сирый в расход уйдет, как и Маза. Ты же сама, подруга, знаешь, мужики оне все как один волки – грызутся всегда. А Леха твой кошак лесной, росомаха. Не «серый» он, всех пожрет и не подавится. Чужой он нам и сам знает это. Да только вот ты его зацепила, не уйдет он никуда. Ленька-то жив был, молчал этот нерусь, а вот убили мужа твово, и он себя счас зверем с каждым кажет, кто супротив тебя или смотрел плохо. Так что ты это, давай решай – либо с ним, либо нет его.

Голос бурчал, взрывался маленьким грязевыми фонтанчиками в голове, серой ватой обкладывал голову. Я старался не слушать это непонятное, шумное, пахнущее низкокачественным табаком и мерзким алкоголем темное, шевелящееся пятно. Я искал, искал, искал и не находил. Его не было. Нет, не так. Все с большой, мать его дребезжащей от напряжения буквы. Его не было! Млять…

Другое там было. Падение вниз изящных, не моих, пальцев, блядское, неудержимое скольжение по шелку аккуратно подстриженной шерстки, впадинка, влажный бугорок, жаркая развилка. Дальше двигаться страшно. Не буду. Хватит. Уже все понял. Стоя? Давай, пописаем стоя, разумеется – все ноги сырые будут, индианка из трущоб Бомбея, блин. Приседай на корточки, «подруга», давай, шевелись, а вот после падай, так как ноги уже не держат и только переполненный мочевой пузырь их строит, заставляя исполнить естественную надобность женского организма. Вот так. Я женщина. Кого спросить почему? Туда, вверх, я и слова не обращу, не ответят. А вот вниз… Твоя шутка, рогатый? Начало кругов ада? Можешь молчать – все и так понятно – просто умереть, для меня, выпустившего в мир серый вирус, было бы слишком просто. Согласен.

Журчание, неописуемое облегчение и мое тело падает обратно в жаркую пропасть перин. Мягко, темно – здесь я спрячусь. Ненадолго. Потом приму реальность такой, как она есть. Если, по-простому – любой.

Часть первая

Снова весна. Из форточки тянет свежим, странным в сочетании холода и тепла, воздухом. Взбалмошно орут галки или вороны. Точно неясно, слишком далеко мечутся в синеве за окном черные крылатые точки. Делят что-то. Утро, десять часов. Напольное чудовище с маятником и длинными черными цилиндрами гирь, возвестило об этом жутким металлическим боем минут двадцать назад. Напугало почти до обморока, а теперь затаилось. Но я продолжаю контролировать периферией взгляда его полированные бока и подумываю, что было бы неплохо сунуть столовый нож этому часовому монстру между шестеренок. Сунуть и провернуть, с наслаждением слушая хруст зубчиков. Время по солнцу будем определять, а это чудо инженерной мысли в утиль, в лом. И так все нервы в раздрае, в голове полный сумбур, весь на взводе и не сплю с рассвета, а еще оно меня боем курантов заставляет подпрыгивать чуть не до потолка. А потолки в комнате высокие, с лепниной. Окно почти в полстены, на подоконник можно забраться с ногами и уютно там устроиться. В окно смотреть, чай пить, кутаясь в пуховую шаль и поджимая пальцы ног в теплых вязанных носках. Но в кресле, в углу, будет лучше – там атласные подушки-думки и мохнатый клетчатый плед на спинке висит. Еще в комнате есть кровать, я на ней лежу, три «венских» стула с изогнутыми по-лебяжьи спинками вокруг стола под, шкаф и комод. Или, скорее, сундук. Темно-коричневый, железные кованые уголки по краям, на каждом отделении врезан замок, перекрывающийся накидной петлей, бронзовые «ракушки» ручек. Серьезно выглядит, солидно. Одним топором полный час ломать, это точно. Рядом с ним ажурное белое трюмо с зеркалом. Гармония здесь и рядом не проходила, мебель разная по стилям и чужая этой комнате. Покупали все это и расставляли другие люди, не те, ранее тут жившие. Чужие, не звано пришедшие.

Я спустил ноги на холодный пол. Ковра здесь нет. Или продали хозяева или у них экспроприировали этот квадрат шерсти, от которого остался невыцветший прямоугольник на крашеных суриком досках. Поджал пальцы. Они у меня красивые и ухоженные, педикюр сделан умело. Пятки по-младенчески розовые, без мозолей. Стопа изящная, кожа смугловатая, сказываются татарские корни. И вообще я красавица с ног до головы, утром себя в зеркало тщательно рассмотрел или рассмотрела? Скорее всего, рассмотрел. Слишком по-хозяйски, с оттенком пренебрежения – мое мол, куда денется – себя рассматривал. И ощупывал себя такими движениями, что скорее поглаживал. Остановился, выдохнул, понял, что придется тело держать под контролем. Тело женщины, а вот сознание у меня мужчины. А у женщин все как арфа настроено – тронь и сладкой дрожью отзовется, а тут руки с мужскими повадками. И плевать, что руки свои – по чужому они чувствуются. Так что, жесткий контроль обязателен. Иначе выйдет нарциссизм наоборот. Но хороша, чертовски хороша бывшая хозяйка этого тела! Стройна, грудь больше третьего размера, энергично вздернута вверх. Соски полупрозрачную ткань кружевной ночнушки во-вот прорвут. Ноги идеальны, хм, верх их тоже. Юна, здорова – запах от тела идет одуряющий – смесь аромата спелых яблок и тепла солнца. И лицо красивое, точенное, с чуть поднятыми скулами и ярко-вишневыми восхитительными губами. Было. Испортил я его. Вначале взгляд оставил неприятный осадок – мой взгляд, холодный, отстраненно стылый. Безжалостно оценивающий. Рептилия замшелая, блин, из зеркала посмотрела. Потом черты лица как-то хищно заострились акульими плавниками, портя все впечатление и заставляя настораживаться. Неприятное зрелище, ненужное и вредное. Получается, мимика моя тоже ни к черту и её тоже под контроль. Трудно мне с вами придется, Леночка Доможирова в девичестве, венчанная гражданка Пантелеева. Дурочка юная. Мне сейчас двадцать три года и на дворе тысяча девятьсот двадцать четвертый год, март, двадцать второе число. Место моего нахождения Россия или, точнее, СССР, город Петроград. Вчера было сорок дней со дня гибели в перестрелки моего мужа пред богом и людьми, Леонида Пантелкина. Отмечали, поминали. Да, а почему я Пантелеева? Так это Леня, погибель души бывшей хозяйки тела, настоял – романтик херов, поэта Есенина поклонник. Мразь редкостная, наркоман, бандит и бывший чекист в одном флаконе, но Леночка в него влюбилась полностью и без остатка. Глупенькая бабочка, что с неё взять? Тем более с круглой сироты и «бывшей».

У мадмуазели Елен, как её величали гувернантки, папа был контр-адмирал Александр Михайлович Доможиров. Скончался он в 1902 году, а мама, Мария Ивановна, умерла в 1913, весной. Старший брат Сашенька, единственный наследник рода Доможировых и последняя опора Леночки, погиб в 1915 на броненосце «Слава» при обороне Рижского залива. Потом случилась революция. Всероссийский хаос, пьяные матросы, злые хмурые рабочие, патрули, баррикады, стрельба, пожарища, кровавый ужас и вечный, непреходящий, отнимающий разум страх. Стрельба днем, стрельба ночью, стрельба по окнам просто на зажжённый свет. Трупы у исклеванных пулями стен, трупы в канавах, трупы в темных углах. Раздувшиеся и безобразные в голом бесстыдстве в стылых водах каналов. Они цеплялись безжизненными конечностями за опоры мостов, касались иссиня-бледными руками ступеней спусков с набережных. Чудилось, что им не хочется исчезать в свинцовых водах Финского залива, и они вот-вот сейчас встанут и пойдут по домам, оставляя на брусчатке темные сырые пятна.

Страшно. Вместо будущего непроглядная серая хмарь и снова всепоглощающий страх. Уже привычный, родной. Работа учетчицей в домовом комитете на подоконнике в углу, машинисткой в совете, продажа сережек, цепочек, постельного и нижнего белья, штор. «Уплотнение» родной квартиры сознательным пролетариатом и насильственное переселение в полуподвальную комнатушку. Вещи из квартиры забрать не позволили – ни посуду, ни люстру, ни платья, ни оставшуюся шубку. Толкали немытыми ладонями в грудь и спину, дышали смесью перегара и жареных семечек в лицо, харями потными лыбились, грозились ЧКа. Злое слово «лишенка» жгло раскаленным клеймом сердце и заставляло сжиматься в страхе душу.

Ушла молча, на последней ступеньке загаженного «парадного» присела – ноги не шли, и расплакалась – люстру было особенно жалко, уже сговорилась за муку и картошку её отдать.

Шубку Леночки недолго поносила жена ответственного работника. Леня, злое солнце Леночки, вернул ей с кровавым пятном на подкладке и прорехой в области печени. Поплакала она тогда, да и выкинула испорченную вещь. А вот люстру она видела год назад на рынке. Продавал сверкающий хрусталь на бронзовых позолоченных ветвях угрюмый мужик со злым взглядом и огромным родимым пятном на лбу. Лене об этом не сказала – зачем? Опять кровью все будет заляпано, Ленька по-другому не умеет.

Потом, после выселения, было мытье посуды в столовой петроградского отделения Рабкрина и противно-слюнявое приставание заведующего. Расцарапала до кровавых борозд небритые жирные щеки, больно получила кулаком в живот, затем выгнали со скандалом, а на её место взяли девушку правильного, рабоче-крестьянского происхождения без ненужных заморочек в половых сношениях. Практическое применение аналогии «стакана воды» выбило из голов девиц пролетарского происхождения все понятия о приличии и стыде. И вообще, все это пережитки буржуазного прошлого, так что скинем оковы царизма вместе с трусами. «Ноги шире, раз и два, сгинет гидра буржуа!». «Эй, коммунисты! Кричите – ура! К вашим услугам любая дыра!».

Тогда ей помогли бывшие мамины друзья, петроградские масоны. Пристроили продавать вещи в лавке на другом конце города, у Кантемировского моста. На хорошую еду не хватало, но и с голода она не умирала. В общем, хлебнула лиха, моя Леночка от души. За все это время ее не раз обворовывали, грабили, унижали. Два раза чуть не изнасиловали, убегала, и о, чудо – рабочий патруль спас, а на третий у обдолбанных кокаином двух революционных матросов их члены не встали. Несмотря на все её старания – жить очень хотелось. Измучили, избили, в канаву бросили. Но не убили, слава богу. Черная нескончаемая полоса. До сих пор непроизвольно тянет блевануть от воспоминания зловонного вкуса прокисшей мочи во рту и сердце сбивается от призрака пережитого ужаса. Господь спас тогда, охранил от страшной доли. Он и от тифа с испанкой уберег, и в тот самый день на базар подсказал идти. На рынке с Пантелеевым моя Леночка и встретилась. Колечко она, последнее, мамино продавала. Недорого просила – крупы кулек, да масла подсолнечного сколько дадут. И тут на её горизонте появляется красивый, уверенный, сытый Леонид во время очередной раздачи части награбленного беспризорникам. Были у него такие заскоки. Шествовал уверенно в сопровождении подельников своих, в костюме английском под расстёгнутым пальто. С бутоньеркой в петлице, херов позер. Заметил Ленька Пантелеев под грязью и черным платком всполохи красоты, отмыл, накормил, вытащил из подвальной клетушки, поселил на чистой, теплой квартире. Часто потом приходил. Не как к «марухе» приходил, а с цветами и обязательно с шоколадом, строго французским. В рестораны он ее не водил, объяснял, ласково улыбаясь, что не хочет марать её ножки тамошней грязью. Через три месяца предложил тайно обвенчаться. Лена согласилась не раздумывая. Она еще и ребенка от него хотела, дурочка.

Может, этот Ленька чувствовал, что ему недолго осталось? Пытался что-то исправить, но не смог? Впрочем, мне на его предчувствия, попытки и Леночкины желания совершенно наплевать, своих проблем выше крыши. И о том, почему я очутился в 1923 году, почему жив и нахожусь в теле Леночки, будем думать позже, а сейчас краткий анализ ситуации.

Жив, здоров уже хороший толстый плюс. Знаю, кто я и где я, знаю многих людей и нелюдей, с которыми вчера вместе поминал покойного благоверного. Остатки, непойманные, это Ленькиной банды. Девятерых расстреляли шестого марта, а вот эти трое уцелели. То есть двое – Мазы, в крещении Бориса, бес его знает, как там дальше, уже с нами нет. Женщина, что ухаживала вчера за мной, Агафья Ивановна Мазурова, бывшая гросс-маман проституток. Сейчас она занимается скупкой краденного, и мы живем у нее на квартире. Прячемся от ГПУ. Агафья сперва не хотела пускать, скалой в дверях стояла, но меня пожалела и сняла цепочку с двери. И к лучшему, иначе бы её либо прирезали или она кого-нибудь из своего монструозного полицейского «Смит-Вессона» положила. Женщина-кремень, но полукорец или полукитаец Ли Хо был из стали и просил за меня. Агафья уступила. Добрая женщина и умная, знает, когда отступать. Опасная. Оба они хороши, и Ли и гражданка Мазурова, с обоими как с минами на взводе придется себя вести – то, что их Леночка перестала быть дурочкой, не скроешь. Особенного от влюбленного в Леночку желтолицего азиата Ли.