Текст книги "Венок Альянса (СИ)"

Автор книги: Allmark

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 87 страниц)

– А как же ваша свобода, принц? Что же будет, когда вы встретите ту, которую полюбите?

Винтари рассмеялся.

– Возьму её второй женой, конечно. А кроме того – я дам тебе развод, как только попросишь. Но ты права, я идиот, я подумал лишь о себе… Что будет, если ты встретишь того, кого полюбишь, будучи замужней женщиной…

– А я уже встретила, принц. И… знаете, когда любовь озаряет вашу душу, даруя столь совершенное счастье и навсегда похищая покой… Когда это случится, вы поймёте меня. Одна часть меня в панике от одной только мысли, что я могу больше не увидеть его прекрасного лица, что чужие, мерзкие руки посмеют взять то, что предназначено лишь ему… Мне хочется, подобно той девушке из легенды, наложить на себя руки. Но другая часть меня знает, что всегда его светлый образ будет со мной, ничто не выжжет его из моего сердца. Моя гордость центаврианки предписывает мне быть сильной. Моя гордость рейнджера не позволяет мне сдаваться без боя. Моя вера требует от меня жертвы. И если я отправлюсь туда, где мне будет темно – я просто буду светить… столько, сколько смогу. Его свет поможет мне в этом. В любой неволе я буду продолжать делать своё дело – столько, сколько смогу. Я буду пытаться добиться хотя бы места учительницы. Я буду помогать всякому, нуждающемуся в моей помощи, всем, чем только смогу. Я по крайней мере, воспитаю порядочными людьми своих детей, если они у меня будут.

Винтами уронил лицо в ладони, пытаясь охладить бросившийся в лицо жар – увы, и руки горели тем же огнём. Слишком много этого всего, слишком много пробудилось дремавшего… Разве не было этого пусть краткого мгновения, когда, любуясь изящным профилем Амины, слушая её весёлый голос, распекающий его за допущенные в тексте ошибки, он думал – может быть, вот она, настоящая любовь? Нет, наверное, такого мгновения не было. Страшно об этом думать, страшно представлять такую любовь. Перед ней, намного более низкого рода, чем он, к кому он имел право обращаться без всяких уважительных эпитетов, он чувствовал слишком большой трепет. Полюбив её, он никогда не посмел бы признаться в этом, как если б это он был бедным провинциальным аристократом, а она – принцессой. Да, глядя на энтил’зу и её мужа, на Табер и её возлюбленного, он не решился бы признаться в любви рейнджеру. Это слишком серьёзно, это слишком хрупко и интимно. Это именно то, где центаврианин, призванный брать от жизни всё, должен остановиться и спросить себя: достоин ли? Заслужил ли? Чем можешь оплатить? Ничем и никогда. Неужели любовь должна быть такой – без права на признание, без права быть вместе?

– Это звучит прекрасно, Амина, если б мы говорили хотя бы просто о Центавре, а не о Дантории. Я имел сомнительное счастье немного общаться с ним и его семьёй. Он не позволит тебе «позорить его имя», работая учительницей. Он просто запрёт тебя в доме. В богатом особняке, в золотой клетке. Приставит к тебе сотню слуг, готовых не спускать с тебя глаз. Он не позволит тебе сорить его деньгами, жертвуя их на сиротские приюты и школы для бедных. Поверь, он и твоими собственными деньгами, твоим приданым, тебе не позволит сорить. Он не позволит тебе ни одного действия, необходимого для твоих религиозных церемоний. И едва ли он допустит, чтоб твоё влияние на детей было достаточным. И как считаешь, кто из твоего рода сможет решиться вступиться за тебя? Твой отец, известный своей мягкостью и неконфликтностью, или твоя мать, полагающая, что именно так всё и должно быть устроено в семье, а может, твои сёстры, счастливые в браке главным образом потому, что мужья купают их в золоте?

Девушка сникла.

– Но что же… Что же мне делать…

И это прекрасно, боги, прекрасно, что они не влюблены друг в друга. Если б единственные на Минбаре центаврианин и центаврианка полюбили друг друга – это было б слишком пошло. Снова его оценка женщины вошла в противоречие с центаврианской традицией, показав чувство возвышенное и лишённое даже намёка на эротику. Восхищение, уважение, сочувствие, приязнь – без желания обладания. И свежесть этого чувства не сравнима ни с чем.

– Убивать себя – не вариант точно, от смерти потом так просто не вылечишься. Ты рейнджер. Не сдавайся, дерись! Докажи Дантории, что он недостоин тебя, что если ты и выйдешь замуж не по большой любви – так уж точно не за него. И … откройся ему.

– Кому?

– Да уж не Дантории. Тому, кого ты любишь. Ты подобна цветку тлол, что большую часть своей жизни держит свои лепестки плотно сомкнутыми, будто сросшимися. Ты скрываешь свою веру, и ты скрываешь свои чувства. Но знаешь ли ты, что однажды и цветок тлол распускается, и тогда его чудный армат далеко разносится за пределы сада? Кто знает, как сложится. Быть может, это будет твоей последней возможностью рассказать о чувствах. Это как ночь перед боем, Амина. Есть лишь этот миг.

Приняться снова за работу не получалось никак – мысли и эмоции не давали. Всё то, что он узнал, и в большей мере то, чего он пока не знал, что только смутно угадывалось за разрозненными фактами. «На Центавре что-то происходит»… На Центавре всё время что-то происходит, и хоть бы раз что-то хорошее. Не стоит и спрашивать, как вообще там узнали, где сейчас находится Амина, если её имя пока не успело прогреметь по вселенной, вообще лагерь Эйякьян ничем не выделяется в ряду других кроме того, что находится возле Тузанора. Не стоит и спрашивать, откуда сведенья о происходящей на Центавре подковёрной борьбе. Разведка. Чего стоит разведка для миров, которые практически не контактируют между собой, тоже не надо объяснять. И это естественно, коль скоро стороны едва ли могут ожидать друг от друга приязни и дружелюбия. Нет, отсюда он видит несомненным, что Альянсу делать нечего, как нападать на Центавр, а вот оттуда многие вещи видятся иначе. Вот если подумать – а почему проблемную новобранку оставили здесь, а не услали куда-нибудь на дальние рубежи, которых и на карте-то не найдёшь? С одной стороны – в центре, под боком, её уберечь легче… Только вот анлашок – не то место, где кого-то берегут. Может быть, резонное допущение, что Амина с её жалостной историей – разведчик Центавра? Держи друга рядом, а врага ещё ближе… А может, чтоб её саму использовать для получения сведений о Центавре? При её простодушности, она и ненамеренно выдаст всё… Тогда главный вопрос – простодушна ли Амина. Сколько общего с реальностью имеет его впечатление о ней как о девушке умной, но слишком искренней и честной? а сложившееся впечатление о Шеридане, Ивановой, Альянсе в целом? Недостойно центаврианина так говорить, быть может, но если это впечатление ложно, то лучше умереть с этой иллюзией вместе, чем пережить её смерть.

Если б Амина была хитра, она б ухватилась за его предложение. Что там, любая нормальная центаврианка на её месте ухватилась бы за него с визгом восторга! Трона ему, может, и не увидать, ну так и синица в руках, как говорят земляне, не дурной вариант – солидное состояние и в перспективе управление колонией тоже завидный куш для дочери главы маленького городишки… Кого б там ни любила Амина, он совершенно точно иномирец, и даже если это землянин – для Центавра это гарантированный скандал. Возможно, кому-то и нужен скандал…

Но скорее – прав он, отходя от привычных шаблонов восприятия. Иногда бывает так, что цели, проблемы, потребности одного человека, его одинокая, отчаянная борьба удачно ложится на волну общих исторических процессов, вскрывает противоречия, дошедшие до критической точки ещё до его рождения, и служит не удобным поводом для тех или иных сил, хотя и это тоже, а спусковым крючком для выстрела, который всё равно должен был однажды прозвучать… И как ни пытается разум избежать, ускользнуть от этой темы – приходится признать, ты не можешь отменить неизбежное, ты можешь только определить своё отношение к нему.

Удивительно ли, что они с Дэвидом всё больше стали понимать друг друга, всё ближе становились по мере его взросления? Можно сказать, связаны круговой порукой преступления – оба жаловались на недостатки своих миров и закрывали глаза на сомнительное поведение друг друга. Правда, для Дэвида Земля мир второй и необязательный, а вот теперь уже второй претендент на трон Центавра показал себя как совсем не патриота…

Ну и Нарн с ним, если честно. У него своё понятие патриотизма, и в нём не прикрытие очевидных недостатков, а отчаянное сопротивление им – естественная реакция патриота. Те, кто хвалит Центавр таким, какой он есть, кто пытается скрыть и замолчать то, от чего вся их несчастная родина стонет непрерывным стоном – те, видимо, на враждебные державы как раз и работают. Раз хотят, чтоб величие Центавра оставалось глупой, пустой фразой, вызывающей усмешку у своих и чужих…

Винтари беззвучно рассмеялся, оформив в голове эту мысль. Опасная грань, да… Но кажется, он её уже перешёл. Когда решил, что будет служить величию родины так, как сам считает нужным. И если его осудят, заклеймят, проклянут за это – что за беда, для сына проклятого императора? Есть особая сладость в том, чтоб поддержать чужих, а не своих, встать под сенью флага Альянса, с распущенными, без гребня, волосами. Амина останется здесь. Останется. Даже если весь Центавр будет против… полно! Двор – это не весь Центавр.

– Вы здесь, Диус? Или… я не вовремя нарушил ваше уединение?

Хорошо, что это Дэвид. Очень хорошо. Кому-то другому было б сложно объяснить, но их давно сроднило то, что сложно говорить взрослым, мудрым, патриотам своего мира.

– Очень вовремя. Я как раз думал о том, что… помните, первое время я постоянно пытался обратиться к вам как… к равному по рангу, так скажем. К счастью, вы не посчитали, что я пытаюсь вас проклясть.

– О чём вы?

– Не важно. Теперь я думаю, что вам повезло в сравнении со мной. У вас есть Земля, которую вы ненавидите, и Минбар, который вы любите. У меня есть Центавр, который я и люблю, и ненавижу разом.

– Не всё так просто, Диус, но если вы видите это так, пусть будет так.

Не так это, конечно. В этой же беседке было уже несколько их разговоров, когда Дэвид рассказывал о своих обидах на земной мир, а он – о своих, на родной. Об этом, надрывном и больном, говорить почему-то становилось всё легче и легче. Но тяжелее говорить о… лёгкой обиде на несбывшееся. В самом деле, куда проще было бы всё, если б они любили друг друга. О, десяти тысячам Данторий было б его не остановить, он как дрался бы как безумный за такую девушку. Но теперь его останавливает то, что кто-то есть в её сердце, и это не он. Первые месяцы здесь – вот не слышал этого Арвини – бывало непросто. Юность в их мире – пора развлечений, порой безудержных, разнузданных, однако все слова мудрого старика запоздали. Тогда, когда органы под тонким минбарским покрывалом тёплыми летними ночами свивались, как сумасшедшие змеи – в чём центаврианину проще, чем землянину, знал он, так это в возможности самоудовлетворения – быть может, они возымели бы эффект. Тогда временами на него накатывала безумная лихорадка, и знай он тогда об Амине – верно, это было б непреодолимей притяжения магнита, это виделось бы судьбой. Разве не прекраснейшей романтической историей это могло б быть, разве было б хоть одно сердце, которое она б не тронула? Но Амины не было тогда в его мире, и пожалуй, это скорее хорошо, чем плохо. И он, после быстрой, чисто механической разрядки принимался за работу – за языки, за практику чтения или словари… Медитации, конечно, ерунда, это для минбарца медитация спасение, а центаврианину нужна деятельность. И теперь он способен постичь счастье, всё ещё неведомое многим жителям его мира – жажду видеть женщину не любовницей, а другом. Этого Дэвиду пока не понять, просто по возрасту.

– Диус, я рискну предположить, о чём вы думаете. Правда, я мало знаю об этом, но невозможно совсем ничего не знать. Я… я очень хочу верить, что войны между нашими мирами не будет.

– Дэвид, побойтесь своих богов, о чём вы говорите. Какая война!

– Это не так уж смешно, если честно. Для войн порой достаточен любой малый предлог, говорит история многих миров… На самом деле, конечно, я хотел спросить – если Амина уедет, можете ли вместо неё стать учителем центаврианского для рейнджеров. Но сказал вот это…

– Амина учит рейнджеров центаврианскому языку?

– Языку, культуре, всему… Только вы могли б делать это вместо неё. Это очень важно, вы должны понимать, ваш мир столько времени был в изоляции, и неизвестно, сколько ещё будет, и чего будет стоить возведение мостов с нуля, если… если это затянется надолго?

– Я предпочитаю не рассматривать пессимистичные сценарии. Полагаю, Амина будет продолжать заниматься, чем занималась.

В голосе, наверное, уверенности было больше, чем внутри, но теперь непременно нужно сделать так, чтоб… Пусть это и покажется кому-то шагом против собственного мира, но пока сердце говорит, что это верный шаг – он будет твёрдым.

– А если бы… всё же случилась такая война? Что было бы тогда, Дэвид?

Он часто вспоминал потом эти сверкнувшие чистым безумием глаза, думая – не безумием ли он сам называл то, что их сроднило? Не сам ли он помогал взращивать безумие?

– Тогда я запру, свяжу, спрячу вас… но не позволю отправиться на эту войну. И сам стану вашим сторожем.

–Забавно… Нет, я знаю, что вы ненавидите войну. Но… Вы ведь помните, что вы сын военного?

– Помню. Очень хорошо помню.

Винтари как раз совещался с Шериданом по поводу его планируемого письма Дантории – поскольку Амина прямо и категорично не отказывала ему во вмешательстве, он решил всё же прибегнуть и к этому средству, и в достаточно резкой и непреклонной форме потребовать от Дантории «оставить в покое девушку, которую он планирует сделать своей невестой».

– Планировать и сделать – это ведь не одно и то же, так, господин Шеридан? Я выражаю намерение – и если Дантория сохранил остатки рассудительности…

В этот момент в кабинет вбежала Амина. Лицо её настолько ярко светилось радостью, неподдельным счастьем, что Винтари невольно встал, дабы приветствовать эту новость стоя.

– Всё разрешилось, господин Шеридан, ваше высочество! Разрешилось так, как мы и не ожидали… Совершенно правы те, кто говорит, что вселенная устроит для нас путь, если только быть честным и непреклонным в выбранном пути… Они оставят меня в покое. Я не нужна им больше. Как оказалось, я – незаконнорожденная!

– Впервые вижу, чтобы этому так радовались, – пробормотал Винтари, садясь.

– Но ведь это действительно чудесно! Какой-то недруг Дантории, да украсят боги его дни всеми благами, решил расстроить его брак, для чего взялся раскапывать скандальные тайны. Ну, о самом Дантории копать было уже неинтересно… и он взялся за меня. Уж не знаю, как он это сумел раскопать… Семейной тайной было то, что я дочь своего отца, но не своей матери. Тайной от меня в том числе… Отец в письме сейчас объяснил мне. Это было тогда, когда их с матерью отношения переживали глубочайший кризис. Отчаявшись преодолеть эту холодность, отец решил, что брак этот, несмотря на наличие двух моих сестёр, уже не спасти. Он уехал по каким-то делам в колонию, а по возвращении собирался развестись. Мать, хоть и не любила отца, отчаянно не хотела терять статус. И она сообщила ему, что беременна, хотя это и не было правдой. Она планировала купить ребёнка у каких-нибудь бедняков, хоть на время, но обман сработал бы. Но вышло даже лучше – умерла при родах служанка, с которой отец, уставший от холодности матери, состоял в любовной связи. Мать присвоила её ребёнка – то есть меня – выдав за своего. Верные ей слуги и врачи покрыли обман. После моего рождения отношения их потеплели, возможно, я напоминала отцу свою настоящую мать… Подозрения у отца возникли лишь через несколько лет. Дело в том, что по материнской линии в семье моей приёмной матери наблюдался специфический недуг – в возрасте от 12 до 16 лет с ними всеми, со всеми девочками, случались приступы длительных обмороков. Так было с моей матерью, и её матерью, и её сёстрами, и моими сёстрами. Но этого так и не случилось со мной. Отец встревожился, гадая, не означает ли это, что меня ждёт что-то ещё более страшное… Он пригласил других врачей меня обследовать… И постепенно выяснил правду. Он простил мою приёмную мать, потому что успел полюбить её, а от меня предпочёл скрыть правду. Теперь же, когда этот… доброжелатель… раскопал правду и предал гласности… Дантория, конечно, сказал, что не желает связывать своё гордое имя с ублюдками, и потребовал объяснений. Отец заявил, что это клевета, в которой есть лишь доля правды. Что моя мать потеряла только рождённого ребёнка и жестоко горевала из-за этого, и он принял в дом сироту, чтобы утешить её горе, и воспитал её как собственную дочь, что удочерение произведено по закону и я полноправный член рода Джани. И что теперь, конечно же, даже если Дантория принесёт извинения, он ни за что не даст согласие на мой брак с человеком, который поверил гнусной сплетне, и впредь будет тщательно и пристально изучать любого кандидата в мужья для своей приёмной дочери, потому что напрасно, как дворянин, считал, что каждый человек с именем есть человек с честью. Ещё и взыскал с Дантории и его доброжелателя приличную компенсацию… Я полагаю, ко мне ещё долго никто не посватается. И я не потребуюсь ещё долго никому из них… – Амина перевела дух после своей быстрой речи, и вдруг опомнилась, густо покраснела, – простите меня, пожалуйста, за то, что вывалила это всё на вас! Ворвалась, как неразумное дитя, да ещё и… о таком… Моя нескромность непростительна!

– Ничего в этом нет страшного, – улыбнулся Шеридан, – ты высказала то, что было у тебя на сердце, потому что не могла не поделиться… Потому что мы ведь не чужие тебе. Откровенность, в горе или в радости, сближает и очищает. Тебе нечего стыдиться, что бы ни происходило в твоей семье более двадцати лет назад – это дело прошлого, а ты живёшь здесь и сейчас. Здесь и сейчас, где не имеет значения, сколько веток на твоём родословном древе, а имеет значение лишь, кто ты сама. К тому же, твой род мастерски отразил нападки клеветников и проявил мудрость, избавив тебя от союза с недостойным. Быть может, не всё безнадёжно в ваших отношениях? Ты ведь планируешь теперь поговорить с ним?

– Да. Я собираюсь сделать это сегодня, он обещал позвонить… я хотела бы просить вас присутствовать. Потому что вы, это правда, не чужие мне.

Когда состоялся сеанс связи с Центавром, Винтари встал поближе к Амине – чтоб её отец видел его, чтоб, если они там всё ещё колеблются – это тоже могло послужить аргументом… Кроме него и Шеридана, в комнате присутствовали зет Рикардо и Тжи’Тен.

– Моя дорогая дочь… – голос пожилого центаврианина был тих, но Винтари мог поклясться, что в нём не было ни раздражения, ни тем более презрения, а скорее усталость, – наконец я вижу тебя, хотя бы на экране… Я должен многое тебе сказать, и не знаю, смогу ли… Я готовился к этому разговору долго – и всё равно не чувствую себя готовым… Я должен признаться тебе, что я, всегда последовательный в своих решениях и поступках, здесь претерпел слишком много… метаний и сомнений, испытал слишком много противоречивых чувств. Когда ты сбежала… Первое время я просто злился. Твоя мать могла бы подтвердить, нечасто можно увидеть, как я мечусь по дому, кричу и топаю ногами, но тогда был именно такой случай. Я был разгневан – и потому решил не искать тебя. «Ну и пусть уходит из нашего дома эта недостойная! – сказал я, – пусть, если так мало ценно для неё всё то, что я ей дал, пропадёт там в неведомых краях, погубит свою жизнь… Не стану ей мешать!» После того, как злость схлынула, меня охватила тоска… Ты всегда была светом моей жизни, Амина. Цветком весны в осени моей жизни, отрадой моей старости. Не каждый отец бывает так счастлив, любуясь, как растёт его дочь, радуясь её красоте и талантам. Ты знаешь, в жизни для меня было лишь две цели – благо моего города и благо моей семьи. Моего большого гнезда и моего малого гнезда. Я не считал, что должен замахиваться на большее, решать судьбы, вести народ… Каждый должен делать своё дело, кто-то большое, кто-то малое. Но я не считал, что моё дело – забота о моём городе и о моей семье – это мало. Это те кирпичи, из которого строится благополучие всего мира, и качество каждого кирпича определяет качество стены. И охваченный тоской, я всё спрашивал себя, в чём же была моя ошибка, что я сделал неправильно, или чего не сделал, что ты так поступила… И признаюсь, моё согласие на твой брак с Данторией было продиктовано, в немалой степени, желанием, чтоб он нашёл и вернул тебя, чтобы мы наконец смогли поговорить. Это было недостойной слабостью с моей стороны – что я не хотел заниматься этим сам, не хотел отступить от своей гордости… Сейчас я думаю о том, что, говоря, что ты погубишь себя, едва сам не погубил тебя ещё вернее и хуже… Сейчас, моё дорогое дитя, я хотел бы послушать, как ты там, какова твоя жизнь вдали от родного дома.

Амина вышла вперёд, молитвенно стиснула руки на груди. Винтари заметил в её глазах слёзы – так она была взволнована.

– Отец, ты знаешь, мне всегда хотелось служить и быть полезной. Быть полезной родному дому, быть полезной Центавру… Такой ты меня родил и воспитал, и я не могу быть другой. Я не хочу, чтобы ты или кто-нибудь думал, что я ушла потому, что не хочу быть центаврианкой, что выбросила родину из моего сердца. Нет, другие, возможно, пусть так думают… но только не ты. Не бывало утра, когда бы я проснулась без мыслей о тебе и родном доме. Но иногда быть всего полезней можно, будучи вдали от родного дома. Мне повезло стать анлашок, членом организации, о которой во вселенной ходят восторженные легенды. Я горжусь тем, что я первая центаврианка в их рядах. Каждая похвала в мой адрес – это похвала и Центавру тоже, тебе, воспитавшему меня, земле, которая меня вскормила. Всё, что я приобретаю здесь – я приобретаю и для Центавра, для всего мира. Да, я не вышла замуж, как ты того хотел, огорчила тебя, нарушив твою волю… Поверь, мне так хотелось, чтоб ты однажды понял меня. Быть может, я и проявляю излишнюю амбициозность, не подобающую роду Джани, но мне было мало того, что мне могли дать там, я желала знаний, желала действий. И сейчас я хочу и дальше, как все эти два года, представлять наш мир в анлашок, и если однажды беда подойдёт к родному порогу – хочу быть в первых рядах тех, кто сможет дать отпор, защитить.

– Моё возлюбленное дитя… Нет, наверное, отца, который не был бы разгневан и огорчён, когда нарушают его отцовскую волю. Но нет, пожалуй, и такого отца, который не был бы горд за ребёнка, достигшего успеха. Проявившего настойчивость и волю. Я слышал, что служить в анлашок трудно… И я долго не хотел этого признавать, но я горжусь тобой. Конечно, мне хотелось бы видеть тебя здесь, дома, живущей по нашим правилам и традициям. Мне не хотелось бы слышать о своей дочери, что она ослушница и отступница… Но если мы делаем только то, что нам позволяется, в чём нам готовы помочь – велика ли наша доблесть, наша ли это доблесть? Ты поступила вопреки – и преуспела. Так может быть, ты и в самом деле будешь полезней там, будучи голосом нашего мира и примером того, насколько сильны и мужественны могут быть центавриане?

Шаг вперёд сделал Рикардо.

– Позвольте мне сказать… Я руководитель отряда, в котором состоит Амина Джани, и могу вас заверить – у меня было немало, конечно, поводов для гордости среди учеников, но сказать вам, что Амина – один из таких примеров, я б не мог. Амина – это в большей мере не моя гордость, а… ваша. Гордость учителя – суметь обучить трудного ученика, преодолеть барьеры непонимания, страха, комплексов, свойственных молодости. Амина не такова. Она с радостью и энтузиазмом берётся за любое задание, рутинные дела не вызывают у неё скуки, а сложные – протеста. Она сочетает в себе любознательность с дисциплинированностью и исполнительностью, что с точки зрения учителей, поверьте, просто подарок. Она обнаружила потрясающие способности к языкам, что позволяет ей, в частности, оказывать неоценимую помощь принцу Винтари в его трудах, а её дружелюбие и отзывчивость служит прекрасным примером для остальных членов отряда. В отряд входят представители разных рас, он один из самых пёстрых по составу, и очень важно найти то, что всех бы объединяло. Сейчас всех объединяет тревога за Амину и желание, чтобы она осталась с ними. Несомненно, вы могли б гордиться своей дочерью, если б она вернулась на Центавр и, как примерная центаврианка, вышла замуж и заботилась о семье. Но такие дочери есть в каждом роде. Однако гораздо больше вы можете гордиться первой центаврианкой-рейнджером, которая сумела стать образцом в отряде и примером для других представителей рас. Такая девушка есть только в роде Джани.

– Отец, я хотела бы быть твоей гордостью, а не твоим позором. Конечно, если ты настоишь на моём возвращении, на моём замужестве – не за Данторией, конечно, а пусть и за самым достойнейшим из центавриан… Мне ничего не останется, как подчиниться. Но в большей мере, чем даже тебе, я подчиняюсь долгу, зову своего сердца, и если смирение моё порадует тебя, то моё следование долгу – едва ли. Следование своей вере и своей любви. Я полюбила, отец, полюбила горячо и на века, как бывает, когда пленяешься не красотой лица, а красотой души, когда тот, кого ты любишь, един с тобой в деле жизни и вере… И любой, кто стал бы теперь моим мужем, получил бы лишь моё тело, но не мою душу. Конечно, ты можешь сказать, что это в целом нормально и жертвовать личным во имя общественного…

Пожилой центаврианин прервал её.

– Дочь моя, теперь ты меня послушай. Мне важно было послушать тебя, прежде чем сказать то, что скажу. Для нашего разговора император Моллари выделил мне непрослушивающийся канал, и времени у нас не так много… Он был, честно говоря… не вполне в ясном сознании, и не всё из того, что он сказал, я понял… Но если император сказал, что это важно – я должен подчиняться. Он сказал, что не может говорить прямым текстом… Что я, как отец, если дорожу жизнью дочери, должен изыскать любые причины, чтобы она не вернулась на Центавр. Чтобы не только семья, но и никто другой не вздумал требовать её возвращения. «Пусть окажется, что она умерла, сменила пол, беременна от нарна – что угодно, что лучше, чем то, что ждёт её здесь. Потому что даже я не смогу гарантировать её безопасность – они не допустят, чтоб хоть один рейнджер ступил на эту землю» – так он сказал. Не спрашивай меня, кто такие эти они – я сам этого не знаю. Я только знаю, что если кто-то или что-то угрожает самому императору, так что он в приватной беседе не может сказать всего, что хотел бы – значит, опасность, нависшая над нами, серьёзнее, чем все дворцовые склоки и подковёрная борьба за власть. И приехав сейчас на родину, Амина, ты погибнешь, но родине не поможешь. А оставшись там, можешь помочь. Выясни, что происходит…

– Как я выясню, если вы там, а я здесь?

– Ты рейнджер, у тебя есть доступ к информации, к которой нет доступа у меня. Император, хоть и не мог говорить прямо, дал несколько намёков-ключей. Он сказал: «Скоро наследнику будет шестнадцать. Это должны видеть. Есть те, кто способен видеть. Жаль, что я тогда не смог выпить с Шериданом». Я не знаю, что это значит. Ещё он сказал: «То, чего нет у нарнов и чего скоро не будет у нас. Чего нет подле меня, хотя должно быть». И сказал так же: «Их высочество помнит, что сделал некогда его отец и что сделал я. Он должен понять, что у господ остаются слуги». Так вот, я поручаю тебе, Амина, разобраться, что всё это значит, и найти способ помочь Центавру. В том, что император Моллари – да, стар, да, злоупотребляет спиртным, но никак не сумасшедший – я уверен. Я никогда до сего дня не был во дворце… Но уж точно не думал, что он произведёт на меня столь тягостное впечатление. Впечатление, как будто сами стены недобро наблюдают за тобой… Я никогда в жизни не видел призраков, дитя моё, но думаю, даже призрак покойного предыдущего императора не мог бы… создать такую атмосферу… Разве что была бы сотня таких призраков. Амина, я объявлю теперь, что дозволяю своей дочери находиться на Минбаре и учиться в анлашок. Более того, император велел, чтоб принц Винтари прислал свою книгу лично мне, и я займусь её изданием… пока я это могу. Вскоре они доберутся до этой записи… Доверенные люди перемонтируют её, избавив от всех нежелательных упоминаний, секретность разговора будет объяснена лишь щепетильностью ситуации и защитой чести древнего рода. Но я всё равно попаду под прицел, и тогда едва ли смогу много… Но если до тех пор я смогу устроить так, чтобы ещё хотя бы один молодой центаврианин покинул Центавр и присоединился к рейнджерам – и это будет хорошо. Чтобы вы вернулись, когда будете знать, что делать… Если же на меня начнут давить, требуя твоего возвращения, я поспособствую обнародованию причин, которые заставят их отступиться, и это должно быть что-то посерьёзнее того, что ты не дочь твоей матери. Скажи, Амина, ты что-то упомянула о вере… Ты прониклась местным духом? И кто твой избранник? Он человек, минбарец?

– Он нарн, отец. Но я не понимаю…

– Это годится. Итак, я буду вынужден признать, что моя дочь оставила нашу веру и традиции и обесчестила своё имя с нарном. После этого формальные поводы к твоему возвращению отпадут сами собой. Ты очень помогла мне – ты обеспечишь, чтоб мои слова не были… пустой клеветой… Чтоб они оказались постыдной тайной, вышедшей наружу, только тогда им поверят. Пусть род Джани и будет подвергнут позору – но это даст вам необходимое время… Ради спасения империи можно пожертвовать честью рода. Это самое малое, что я могу сделать.

– Отец…

Губы старого центаврианина дрожали. Тжи’Тен опустил голову – похоже, тоже скрывая наворачивающиеся слёзы.

– Не думал я, что так повернётся, моя дорогая. Но сейчас именно то время, когда мало значат наши желания. Я думаю о том, что мне придётся сказать много скверных, жестоких слов о тебе, и сердце моё заранее обливается кровью… но я должен, Амина. Возможно, это последний мой откровенный разговор с тобой, дочка. И я хочу, чтоб ты знала – я благодарен твоей матери, леди Лукусе, за то, что она сделала. Сам я не посмел бы… А она подарила мне высшую радость – позволить тебе вырасти дворянкой, получить образование, подарила нам объятья друг друга… Я люблю тебя и горжусь тобой, дочь моя.

Когда сеанс связи был окончен, долго царила тишина. Все пятеро сидели вокруг стола, погружённые в хаос мыслей.

– Я ждала, что отец не поймёт меня, осудит, проклянёт… – нарушила наконец тишину Амина, – не ждала я его… радости… такой.