Текст книги "Венок Альянса (СИ)"

Автор книги: Allmark

сообщить о нарушении

Текущая страница: 71 (всего у книги 87 страниц)

– Не знаю. В самом деле, не могу сказать вот так с ходу, что я могла б оставить. То есть, наверное, это же не рассудочный выбор – вот это мне пока пригодится, а это ладно, забирайте, это что-то, что происходит само, да? Ну, откуда мне знать, что во мне произошло бы там. Но точно не отказаться от поиска, это определённо. За эти месяцы у меня была возможность много подумать-поанализировать… В смысле, возможностей-то как раз мало было, обстановка редко располагала к философии, но если это всё же случалось… При всех сложностях, которые я прекрасно осознаю – я всё ещё уверена, я хочу дойти до конца, я хочу знать. Знаешь, мой папка – я скучаю по нему иногда, очень сильно… Он любил меня. Если б у бреммейров были именно более привычные нам патронимы, это было б конфузом на самом деле. Мой папа не проявил во мне каких-либо своих сильных черт, он не был воином. Да и политиком… Мне кажется, в политику он скорее… играл, слишком ко многому относился наплевательски, и именно это, кажется, делало нашу семью крепкой. Он мог опоздать на заседание и объяснить это тем, что клёв уж очень уж хороший был, или что у него собака как раз ощенилась… И не дай бог ему б кто-то сказал, мол, нашёл важную причину! Как-то раз сказал Джефферсону, секретарю министерства культуры, что Джемма, наша собака, по его мнению, в его кресле принесла бы больше пользы. Это бы ничего, если б он это не с трибуны сказал… А, собаки это вообще тема отдельная… Гелен, да и Аминтанир, часто расспрашивали меня о родителях, так вот, я им рассказывала. Ехали они как-то… дай бог памяти, куда ж… На какое-то заседание, всея правительства континента… Как полагается, колонна машин, электромобили сопровождения, мигалки… Так вот, один из электромобилистов сбил собаку. Не насмерть, в смысле, собака крупная, полукровок ретривера. Бедро только сломала. Так он остановил кортеж, уволил того электромобилиста и развернул процессию в сторону ветклиники. В общем, газеты после этого месяц, что ли, не затыкались, видеофон у нас дома тоже… А у Джеммы так появился супруг. Скажи, какой нормальный политик так поступил бы? Он ничерта не понимал в том, что кому можно говорить, что нельзя. А может, и понимал, но ему плевать было. Мама как-то сказала, что из политиков прошлого он напоминает русского Хрущёва, разве что – не лысый… Они прекрасно понимали друг друга, по-моему, всегда. И даже ругались как-то… удивительно слаженно. В общем, знаешь, мне иногда даже… не то чтоб стыдно, но я чувствую, что очень сложно б было объяснить кому-то, чего же я ищу… зачем… ну, то есть, что меня не устраивает… Я стала именно такой, какая я есть, именно потому, что выросла в этой семье, потому что мои родители оба с юных лет умели чудить и многое мне спускали, я привыкла к вседозволенности… Я не боялась давать отпор, потому что ещё в двенадцать лет, когда одноклассницы-нормалки, недовольные тем, что я учусь с ними, начали провоцировать меня на конфликт, папа просто сказал: «Да дай им в глаз, и все дела». Я не боялась лезть в авантюры, потому что мама говорила: «Дочь, не бойся браться за то, чего не умеешь, помни, Ноев ковчег построен любителем, профессионалы строили “Титаник”.» Я – вполне их дитя, я этим довольна… Не знаю… может быть, есть что-то ещё. А может быть, опять же это моё… ещё ярче, чем у мамы, выраженное – лезть туда, где страшно. Я выросла в этой семье безбожницей, но это лучше, чем, может быть, если б у меня была та же религия, что у Виктора в начале нашего знакомства…

Андрес молчал, блестел болотными огнями в зелёных глазах, слушал.

– В некотором роде, наверное, с зажимом я рассталась ещё и как с последними колебаниями. Это ведь не только память и связь… Это некое в то же время напоминание, предостережение – не лезь, не ищи от добра добра… тем более когда знаешь, какое оно добро… Но когда мы умными-то были? Может быть, детское какое-то… неверие, что он может быть… ну, что в нём совсем ничего хорошего… Как же – он ведь мой, мой!.. Хотя думала – ведь и Виктор, наверное, во время своих партзаданий, мог кому-нибудь так нечаянно кого-то сделать… Это ничего не значит, глупости…

Золотистая жидкость снова сравнялась в чашках, замерцала, отражая едва уловимое мерцание лампы.

– Смерть, говорят, обнуляет счета. На самом деле – отнюдь не всегда, но в случае Виктора – пожалуй, да. Если говорить о том, кто как мог бы умереть – насчёт Виктора я чувствовал, что мы его живым не довезём. Что смерть – лучший способ уйти… Тут не в трусости дело, а в логике жизненного пути.

– За Виктора, да. Лично мой счёт к нему закрыт. Он спас Аминтанира… Это, конечно, не извиняет того, что он сделал, но это искупает. Надеюсь, и всё то, что мы сделали для Бримы и Арнасии, искупает всё то, что испытали наши близкие за эти полгода…

На следующий день с космодрома в Тузаноре стартовал транспортник «Ладонь Валерии», направляющийся к миру Моради, а ещё через день радары военной базы «Энш» на Лири – одной из лун Минбара – первыми поймали сигнал «Белой звезды-44», уже полгода считавшейся пропавшей без вести…

========== Часть 6. СЕЙХТШИ. Гл. 2. Хрустальное эхо ==========

Гл. 2 Хрустальное эхо

Вероятно, прибудь «Белая звезда-44» на Минбар чуть более месяца ранее – это было бы самым значительным событием в общественной жизни этого мира. И может быть, прибудь она чуть более месяца позже – это тоже было бы так. Но судьбе было угодно распорядиться так, выбрать именно это время. Когда они спускались по трапу, когда Виргиния бросила только первый взгляд на толпу встречающих – здесь не было её матери, но она уже и не ожидала её здесь увидеть, слишком много времени прошло, чтобы, даже с упрямством Кэролин Ханниривер, продолжать верить и ждать – она почувствовала это. Словно, кроме всех этих людей и минбарцев, и, кажется, представителей ещё каких-то рас – она не обратила внимания – на взлётной полосе присутствовал кто-то ещё, кто-то безмерно огромный, кто-то, представляющий собой персонификацию скорби, некий мифический ангел смерти, распростёрший серые, как непогода, крылья над всем космодромом, над всем городом, над всем миром. Не нужно было прилагать усилий, чтобы почувствовать это – то самое, что дрожало в голосах рейнджеров и военных, с которыми они говорили по вновь ожившей связи, что пульсировало в мыслях каждого. Столь немыслимое, столь осязаемое, не личная потеря – потеря для всех…

На Земле немыслимо было подобное – в дне сегодняшнем, не в каком-то легендарном переложении. Так, должно быть, отправляли в последний скорбный путь ладью с телом великого героя, полководца, короля в древних балладах, так, может быть, коммунисты прощались с Лениным или Фиделем. Больше, чем человек, больше, чем занимаемая им должность. Он был для них оплотом, был духом эпохи…

Она узнала среди встречающих Деленн – собственно, не узнать бы не могла, Деленн такая одна… Она не слышала, о чём она говорит с Ли и Шу’Далом, что говорит ей подошедшая Далва… Андрес и И стояли рядом. Всего трое их, телепатов, вернулись из этого путешествия живыми…

«Словно попали на похороны. Словно… как в сказках, где герой ненадолго зашёл в гости к гномам, выпил с ними чарочку-другую, приятно посидел за весёлой байкой… А когда вернулся – оказалось, что миновало сто лет, и вся его семья тлеет на погосте, и сквозь прохудившуюся крышу обветшалого дома прорастает бурьян… Всё не так, конечно, но ощущение похоже. Тот же вопрос – зачем же, с каким же смыслом я вернулся?»

Отчаянием назвать было сложно. Скорее… Бессилие, горе по утрате, ожидаемой, возможно, настолько, насколько вообще можно подобного ждать. Словно грустные серые волны друг за другом бежали его воспоминания, словно перебираемые старые фотографии… Но потом вдруг словно рокочущая волна вздымалась – боли, протеста, горечи, и разбивалась о гранит… И падали, рассыпаясь ворохом сухих листьев, старые фотографии…

Из тех, кто подошёл к ним, она узнала одного – несомненно, это Дэвид. Дэвид тоже такой один, у кого же ещё, кроме него, сквозь гриву чёрных волос могут пробиваться зачатки костяного гребня. Девушка – похоже, центаврианка, а вот странное существо, поддерживающее под руку человеческого мужчину, кажется, слепого, Виргиния идентифицировать не сумела. Существо выглядело несколько пугающе – у него не было лица. Только маленький, невыразительный рот выделялся на передней стороне головы. Вероятно, органами зрения им служит что-то другое…

– Вы Виргиния? А вы, вероятно, И? Сюда в этот час пришли не многие, но здесь и не поместились бы все, кто переживал, молился, ждал вашего возвращения. Кто теперь вздохнёт с облегчением…

Андрес опустил взгляд.

– Так себе облегчение-то вышло… Мы оставили на Бриме, кажется, половину состава.

Было видно, как Дэвид сглотнул горький комок.

– Да, я… знаю. Андо погиб. И Алан… Полагая, что вам не менее больно, чем мне, говорить об этом, всё же я хочу знать, как это произошло. Но сначала моя мать хотела бы поговорить с вами.

– Да, понимаю. Думаю, и моя мать хотела бы поговорить со мной… Я даже не знаю, что из этого должно бы страшить меня больше. Сейчас, признаться честно, мне даже не верится, что это не сон. Что я действительно ступила на Землю Минбара и чувствую минбарский ветер в своих волосах, это казалось уже недостижимым, как звёзды над головой в таком мире, как Брима…

– Я Рузанна, Рузанна Талафи, – хорошенькая центаврианка протянула ей руку, – мы сожалеем, что ваше возвращение, как и наше, состоялось в столь неудобный, тяжёлый момент. Что отравляет радость и облегчение от встречи, от того, что вы живы… Я прибыла вместе с Дэвидом и Диусом, хотя мой дом на Тучанкью, потому что просто не могу не быть с ними рядом в это время. Хотя и понимаю, что слова утешения бессильны здесь. Я поняла, что и вы пережили боль потери там, в том мире, откуда вы вернулись, и не один раз. Нет ничего ужаснее войны… Ужасно то, что вам пришлось пережить.

Она здесь не из простого дружеского сочувствия, сразу поняла Виргиния. Кто-то из тех, о ком она говорит, очень нравится ей, но она совсем не уверена в возможности взаимности…

Существо без лица по-птичьи повернуло голову, из-за спины высунулись гибкие отростки, сканируя окружающее пространство и лица собеседников.

– Я шиМай-Ги, женщина-пилот. Я тоже прилетела, сопровождая возлюбленного, – на этих словах Рузанна покраснела и бросила на прямолинейную тучанк укоризненный взгляд, – глаза у Май-Кыл видят всё хуже, и он просил меня был рядом. И я счастлива буду узнать этот мир, хотя, конечно, очень печально, что мы прибыли сюда именно тогда, когда он скорбит об утрате своего великого вождя. И вдвойне печально, что и вы, оставившие в чужом мире могилы друзей, вернулись к тем, кто вас ждал, в пору траура. Если будет позволено, я исполню для вас Песню Вереска – это наша погребальная песня, но она не только погребальная, в ней обещание возрождения для такой души, которая жила честно и смело, которая любила и воспевала красоту на земле!

«В разных культурах, в разных мирах существует такой образ, как Вестник смерти, – вспоминал Фрайн Таката лекцию принца Винтари, – правда, не во всех случаях это именно Вестники, в том смысле, что не всегда они являются прежде смерти, как предупреждение самому умирающему или его близким, иногда правильнее определить их скорее как Плакальщиков, сопровождающих смерть, но не возвещающих её. Можно выделить следующие общие признаки таких существ в разных мифологиях…»

Сейчас Такате казалось, что, может быть, Дева Илсуна, девушка-птица из мифологии дрази, спустилась на крышу самой высокой башни резиденции, закрыла крыльями лицо и завела свою тихую, горестную песню, и из-под перьев падают слёзы, и катятся вниз, сверкая бриллиантами в свете остановившейся над шпилем кометы-колесницы – никому не видимой, но всё озаряющей своим мертвенным, торжественным светом.

Он не подходил ни к кому из этих людей – он чувствовал, время слов утешения ещё не пришло. Покуда не допела свою печальную песнь Дева Илсуна, пока не погас свет кометы и колесница богини не продолжила свой неспешный, неизменный путь по вселенной. Прошёл месяц, и рыдания замерли на губах оплакивающих, но их эхо срывается с множества новых уст – тех, кто прибывает из далёких миров, с дальних рубежей. И те имена в траурных рамках, которые привезли с собой вернувшиеся почти с того света – это тоже эхо. Долго, долго ещё оно будет дробиться, звенеть, отражаясь от множества стен, множества сердец…

Он не умирал здесь, не отсюда его душа отправилась в иной, таинственный и, стоит верить, лучший мир. Но Дева Илсуна прилетает не к умирающему, не его оплакивает. Она выражает сострадание горю близких, испытавших самую страшную в мире разлуку. И свет колесницы богини, обращённый к живым, призван напомнить – вы встретитесь вновь… Но когда глаза застилают слёзы, невозможно увидеть этот свет…

Деленн баюкала Дэвида, лежащего головой у неё на коленях. Замершие поодаль Райелл и Шин Афал были безмолвны, слов не было сейчас, пожалуй, и в их мыслях. Молитвенная внутренняя тишина…

– Когда ты родился… Когда твой отец первый раз увидел тебя… Смешно и восхитительно было смотреть на него, как много эмоций умещаются в один момент в человеке, сколько всего отражается на его лице. Он коснулся тебя так осторожно, кажется, сперва одним только кончиком пальца. Ты ведь был такой маленький, крошечный, что сам он себе показался огромным и неуклюжим, ничего не умеющим. Я уговорила его не бояться, взять тебя на руки, и смотрела, как на его лице расцветает понимание, что он стал отцом, что у него на руках – его сын. Когда я была совсем ещё девочкой, я видела иногда в храмах семьи воинов с детьми, видела, как лица суровых несгибаемых воинов, отмеченные шрамами, преображаются, когда они смотрят на своих детей, и думала, что это высшее счастье, которое может дать женщина мужчине. Нет, даже не детей как таковых… Возможность вот этого преображения, новой любви, вошедшей в жизнь, новой жизни, которая доверчиво тянется к родительской силе и мудрости, как росток к солнцу…

Диус сидел рядом, опустив лицо в ладони. Он вспоминал усталое, улыбающееся лицо на экране межпланетной связи, и ему казалось слишком невероятным, что больше не увидеть этого лица, не услышать этого голоса… Нет, можно увидеть, можно услышать… Видеозаписи сохранили… В них он навсегда жив…

– …Один раз он зашёл ко мне с какими-то бумагами, долго, как мне казалось, думал, как объяснить суть того дела, с которым пришёл… И тут сказал, что проходил мимо зала и увидел вас с Диусом за какой-то логической игрой. Он не видел, во что именно вы играли, ты загораживал стол собой… Но он заметил выражение лица Диуса. «Я узнал в нём себя в его годы, – сказал он, – я делал такое же серьёзное, вдумчивое, прямо торжественное лицо, когда чувствовал, что проигрываю. Как будто именно сейчас он обдумывает гениальный ход, который принесёт ему неожиданную и блестящую победу»…

Когда Рузанна вошла в тёмную комнату, она не сразу заметила, что там есть кто-то ещё. Потом лунный свет обрисовал привыкающим глазам силуэт Шин Афал в тени длинных тёмных штор.

– Простите… – центаврианка поколебалась, уйти ли, или подойти с утешением – что из этого юная минбарка скорее может воспринять как бестактность? – потом всё же подошла, – я не знаю, могу ли я… найти нужные слова… Может ли тепло моей дружеской руки что-то значить в этот момент…

Девушка подняла огромные, блестящие от слёз и внутреннего огня глаза.

– Так больно, когда в день и час великой скорби… Ты ничего не можешь сделать…

– Вы о Дэвиде? – Рузанна вздохнула, – я понимаю вас. Именно здесь, именно сейчас – ничего нельзя сделать. Никакие слова утешения, никакие действия не закроют произошедшее от взора того, у кого эта потеря вырвала часть сердца. Можно только быть рядом. Пусть молча, пусть только обнимая или только поднося чай или завтрак, о котором сам он может не вспомнить… Кажется, что это так мало, что боль за него может разорвать сердце… Когда умерла моя мать, мой отец жил ещё три дня. Но я знала – он уже не жив… Он ходил иногда по дому – неслышно, как призрак, как тень себя самого, и я почти видела – смерть держит его за руку, и её словам он внимает, а не моим. Потому что она обещала ему скорую встречу с любимой, а я… Что я могла ему сказать? Что всё будет хорошо, что у него есть я, что жизнь продолжается? Я знала, что отпущу его. И не потому, что та же болезнь, что сразила мать, забирала и его. Потому, что любящие сердца стремятся к воссоединению, и счастье для них – воссоединиться. Но я – не умерла, хотя боль моя была беспредельна, как чёрная беззвёздная ночь. Дети продолжают жить, когда умирают их родители. И Дэвид будет. И Диус… тоже…

Шин Афал стиснула переплетённые пальцы.

– Хоть и говорят, что нам не даётся того, чего мы не способны вынести – сейчас это то, что не вмещается в моё сознание, что оставляет меня поверженной и растерянной, не в силах найти не то что слов, а даже оформленных мыслей. Не наступило бы такого момента, когда Дэвид был бы готов принять смерть отца, как не наступило бы такого момента и для Деленн. Но пережить две потери, два потрясения подряд… Это было слишком жестоко. Это то, чего я не могу понять и принять.

– Вы говорите… о том друге Дэвида, который погиб в мире, из которого вернулась потерянная «Белая звезда»?

– Да, об Андо. Вы не были знакомы с ним, а по рассказам, боюсь, можно составить минимум два разных представления о нём. Впрочем, он действительно был… противоречивой фигурой.

– И он был дорог Дэвиду.

– Да. И это то, чего ни я, ни кто-либо ещё не может в полной мере понять. Я знала Андо до центаврианской кампании, он жил в резиденции, и когда я навещала Дэвида, мы так или иначе пересекались… Он был довольно резким и, кажется, всё время под властью чего-то, что открыто ему одному. Кто-то считал это одержимостью, кто-то потерянностью. Но там, на Центавре, вероятно, многое изменилось… во всех, и в нём тоже. Иногда Дэвид удивлял меня, рассказывая об Андо что-то такое, что просто не мог знать…

– Не мог?

Минбарка отвернулась, водя ладонью по глубоким складкам тяжёлых длинных штор.

– Дэвид знал о смерти Андо до того, как корабль вышел на связь. Не знаю, как такое возможно. Точнее, знаю, но… Что с этим делать – представления не имею. То есть, ничего сделать уже и нельзя. Их связь, чем бы она ни была, оборвала смерть. Но если он, действительно, знал его мысли, видел его сны, чувствовал каким-то образом его жизнь, протекавшую в сотнях световых лет от него – так, что, как я полагала, путал их со своими – то почувствовал и смерть… Ощутил, как свою. И я уже ничего не могу. Даже представить… Могу только ждать и верить, что он сможет с этим справиться, и что у меня когда-нибудь достанет сил понять.

Виргиния и Андрес сидели на истёртых, пригретых солнцем ступенях храма. Они ждали Софинела, старого жреца – наставника Кэролин, чтобы расспросить о её жизни всё это время, о последних днях, проведённых на Минбаре. Больше-то, в общем-то, они уже ничего не могли сделать.

– Какая-то дикая ирония, а… Она улетела дня за два до того, как прилетели мы. Немного не могла подождать…

– Жизнь вообще полна иронии. Но мне кажется, что-то есть в этих словах Деленн. Она не стала говорить чего-то вроде того, что птенцам приходит пора покидать гнездо, или что у родителей, когда дети вырастают, есть право пожить для себя… Она сказала, что нам нужно помнить, что мы не только дети и родители, мы – души, приходящие в этот мир получить свой опыт, совершить то, что должны совершить. И если не получим, не совершим – получится, что страдания наши и наших близких были напрасны. И может быть, чья-то цель и назначение – в том, чтоб служить своей семье, и этого будет довольно… Но Кэролин уже не могла служить своей семье – семьи у неё не осталось. И было правильнее не решить, что теперь она бесполезна и жизнь её бессмысленна, а отдать своё служение другим. Наречь своим больным, страдающим сыном больной, страдающий мир.

– Но ведь она не верила, что Алан погиб…

– Она не хотела в это верить. Не могла в это верить. Хотя и веры в скорую встречу у неё не осталось… Но она поверила, что если Вселенная отняла его из её рук – значит, ему пора… Пора, быть может, к собственному служению. Да, она прониклась философией минбарцев, для неё неудивительно, наверное… Нам сложно такое понять. Сложно понять, что у них дети, с ранних лет редко видящие родителей, не чувствуют себя обделёнными, не считают, что родители им недодали… Мы, земляне, другие, мы жадные. Нам нужно как можно больше родительского внимания, родительского тепла. Хотя, сколько бы его ни было, мы всё равно потом жалеем о потерянном времени.

– А твои родители, Андрес? Они ведь уже умерли?

– Да… Я не видел своих стариков больше никогда с того времени, как ушёл в подполье. Так было нужно, навещая их, я подвергал бы их ненужной опасности. Не моё решение разлучило нас, мой П10 разлучил нас. Решение людей, лишённых совести и морали, ещё до моего рождения, разлучило нас. Я мог бы, конечно, согласиться на приём препаратов… Но я видел, что эти препараты делают с людьми. Один из тех детей… смешно, наверное, я говорю «тех детей», хотя это мои братья и сёстры… У него способности проснулись раньше, чем у меня, ещё в детстве. Он, как и я, был единственным ребёнком, родители просто не смогли с ним расстаться. И он проходил… эту терапию… Однажды он попал под машину – потому что шёл по дороге и просто не замечал ничего вокруг. Мои родители не заслужили того, чтоб нянчиться с ребёнком, который постепенно становится тихо помешанным, равнодушно смотрит на отца, на мать, на любимые с детства книги, на друзей, с которыми уже не пойдёт играть в футбол – потому что и футбол уже больше не радует, не влечёт его… Так кажется только тем, кто не видел – что приём препаратов легко и просто превращает телепата в нормала. Первые года три это, может быть, и так… Но мы родились с этим, это часть нас, любимая или проклятая. Препараты подавляют мозговую деятельность, то есть, медленно, но верно превращают человека в идиота. И они никогда не стремились улучшить эти препараты, сделать их менее вредными… Потому что им никогда этого не хотелось. Им вовсе не нужно было давать телепатам возможность беспечально наслаждаться жизнью нормалов, любой путь, кроме Пси-Корпуса, должен был быть путём страданий. Кроме того, для высокорейтинговых они могли этого выбора просто не дать, на подобное… расточительство они шли слишком неохотно. Ту же мать Алана, он рассказывал, они просто похитили, силой отобрали у отца.

– Когда я была маленькой, и ещё не знала, кто я такая, подумать не могла… Родители, конечно, знали о маркерах телепатии, но зачем было мне-то об этом сообщать? После того, как в нашем доме звучало что-нибудь о телепатах – о войне, о каких-то новых заявлениях или акциях Корпуса… Я думала – как же так? Вроде бы, ведь это чудесная способность… Ты всегда знаешь, как тот или иной человек к тебе относится. Ты можешь подойти к мальчику, которому нравишься, но он стесняется это сказать, и предложить ему дружбу, можешь подойти к человеку, который не знает, как решить свои проблемы, и дать ему денег…

– Ты так и поступала с тех пор, как у тебя открылись способности?

– Ну да. То есть, это понятно – не могут телепатами быть все, и тем, кто не телепаты, обидно, что ничего такого не могут… Но тут уж извините, музыкальным слухом тоже одарены не все. Надо учиться не завидовать. Сейчас вот я вижу – многие расы нормально уживаются с телепатами, не создавая проблем себе и им, это только Земле надо было пойти особенно мрачным путём…

– Неужели ты никогда не боялась того, что кто-то узнает твои тайны?

– Узнает – ну и что дальше? Разболтает – тумака получит. И вообще, тайны можно узнать и другим путём, без телепатии.

– Есть и более опасные способности – гипноз, телекинез…

– Есть пистолет – тоже опасная штука в руках психа. Вообще в руках психа и молоток опасен, и авторучка… Запрещать из-за этого молотки и авторучки или выдавать их по лицензии – уже маразм. Вообще люди боятся телепатов именно потому, что много врут. Минбарцы вот не врут, у них это законом прописано, потому и телепатов не боятся.

Андрес приобнял Виргинию, прижимая к себе.

– Да, человек тварь трусливая и завистливая. Для него нестерпима мысль, что кто-то его превосходит.

– Большинство людей так или иначе верит в бога. Их не беспокоит, что бог намного во всём превосходит их? Помнится, маменька сказала об этом однажды кое-что очень такое… меткое…

– Кстати, о маменьке. Ты ведь с нею уже говорила?

На лице Виргинии появилась сложноописуемая гримаса.

– Говорила… Если резюмировать – я самая потрясающая тварь во вселенной. Ну, там ещё много было всяких выражений, ты много потерял, что не слышал, ругаться маменька умеет. Деньги на перелёт обещала скоро выслать, тут, правда, вопрос, отпустят ли меня восвояси… Мне, вообще-то, солидное обвинение светит. Скоро я пожалею, что не стала правителем всея Бримы или Арнассии, это б дало, наверное, эту… дипломатическую неприкосновенность. Ну, есть в этом и хорошие стороны, пусть ещё немного Милли порадуется, что я исчезла с горизонта. …Шучу, шучу, конечно. Не собиралась выставлять её монстром каким-то. Но я действительно бешу её очень, она ж у нас вся такая правильная, серьёзная. Мы шутили, что она в нашей семье подкидыш…

– Надеюсь, с тобой всё же не будут слишком суровы. Потому что ты немножко помогла спасти парочку миров, так-эдак, и потому что если уж так говорить, в угоне вашей с Аминтаниром вины поровну. Идея была твоя – ну, или твой запал, но без его знаний ты бы вряд ли далеко улетела. Правда, Аминтанир благоразумно свалил в техномаги… До сих пор не могу понять – а почему ты этого не сделала?

Виргиния ответила широкой, несколько нервной улыбкой.

– Наверное, потому, что я не шучу некоторыми святыми вещами, Андрес. Впрочем, не думай об этом особо. Если уж край припрёт, ты ж понимаешь, я и здесь могу угнать что-то не очень сложнозамороченное и отправиться искать мир, в котором для меня найдётся пристанище… Но я тебе этого не говорила.

Дверь не была заперта.

– Маренн, опять не ту сумку взяла? – Ганя обернулся, едва не упав с конструкции из двух стульев, на которой он балансировал, пытаясь дотянуться до верхней полки, – а, это вы, рейнджер Дормани?

– Мы собираемся ехать за Лаисой и малышом. Поедешь с нами?

– А этого что, тоже с собой потащим? – он кивнул на восседающего на детском стульчике Уильяма, – а кроме того, у меня тут готовка вообще-то в разгаре… Да зачем же они эти чашки так высоко засу-ну-ли…

– Подождём Маренн, она ведь скоро вернётся?

– Да много она понимает, Маренн… То есть, конечно, понимает, да, но его-то она так, как я, не знает. Давайте уж, это ж всё равно не долго, а мы пока тут всё приготовим… Как всё разом-то получается! Вечером к нам ещё Маркус обещал прийти…

– Ты сердишься на них, на Сьюзен и Маркуса? – сам не ожидая от себя, спросил Крисанто, – получается, они вас обоих бросили… Что ещё печальнее – бросили Уильяма на тебя.

– Ничего не бросили, это моё собственное решение, – лохматая голова Гани скрылась в недрах стола, – это моё дело, моя обязанность. Он ведь мой брат. Он человек, маленький, слабый, о нём заботиться нужно… А они – у них свои дела, они люди значимые, им не до того, чтоб возиться с пелёнками.

– Ты действительно так считаешь?

– Разумеется! Мы, дилгары, такие вещи понимаем. У нас никому в голову не пришло бы ожидать от воина или чиновника, что он будет посвящать много времени своему потомству. Достаточно того, что он породил их, передал им свои достойные восхищения качества. А взрастить их, в подобающем уважении к родительскому примеру – задача воспитателей. Детям и ни к чему много наблюдать своих родителей, они должны относиться к ним с почтением и трепетом, а не видеть их в домашней обстановке, обычными людьми… Минбарцы в этом плане мудрее землян, они с ранних лет отдают детей воспитываться при храмах, мастерских или военных школах, а сами могут целиком и полностью посвятить себя своему служению.

– Да… специфические у вас взгляды. Но ты ведь… скучаешь по ним? Тем более зная, что Маркус-то ещё будет вас навещать, а Сьюзен вы, может быть, не увидите больше никогда?

– Конечно, скучаю. Они показали мне другой способ жизни – вместе с родителями, это было необычно и в чём-то неправильно, но это было и очень хорошо. Они ведь, к счастью, не какие-нибудь обычные люди, и они никогда не оставляли своих обязанностей ради семьи. Сьюзен, конечно, отказалась от поста анлашок-на, но теперь у неё новая, не менее важная миссия. Она будет нужна там, потому что она очень сильная, умная женщина, воин и организатор, у меня на родине такое ценилось. А Маркус сможет теперь отдать своей работе столько времени и сил, сколько потребуется, потому что заботу о Уильяме я возьму на себя. Ну, и матушка Лаиса, конечно – она тоже очень сильная женщина, уж вы-то это понимаете. Мы сумеем воспитать Уильяма в почтении к родителям и их делу. Вы беспокоитесь, не будет ли он в чём-то обделён? Не думаю. Я достаточно понимаю Уильяма – он ещё, правда, не говорит связных слов, но сёстры научили меня понимать его, и всё-таки я провёл с ним очень много времени – ему хорошо здесь.

– Своеобразный мальчуган, – усмехнулся Крисанто, занимая водительское место рядом с Франсуа, – даже дилгарскую идеологию как-то сумел приспособить под обстоятельства… Надо, в самом деле, быть Лаисой, чтоб не сойти с ума в этом межрасовом детском саду.

– Человечек, дилгарёнок и получеловек-полуцентаврианин… Ну да… А ты… уже видел этого мелкого, сына Лаисы? И… как он…

– Выглядит-то? Как младенец. Лысый, без зубов, орёт очень громко. А на кого больше похож, на него или на неё – понять пока сложно, сколько там той мордашки…

– Да не, я не об этом, – Франсуа старательно пялился на дорогу, усмехаясь в усы, – он… ну… больше центаврианин или человек? Ну, то есть, внешне, конечно, это очень похоже, но…

– Знаешь ли, гребень у них в любом случае позже отрастает, клычки тоже.

– А…

– А этого – три, если ты об этом, пошляк. Ну, один обычный, человеческий, и два отростка по бокам, над бёдрами. Врач беспокоится, не сказалось бы это потом какими-нибудь осложнениями, от чрезмерной нагрузки на кровеносную систему – сердце-то одно, как у землян… Правда, строения не совсем земного.

Франсуа был одним из тех рейнджеров, что остались на Лорке, для сопровождения лишившегося рассудка Дерека Вандермейера. Теперь, осознавая, что мимо него прошелестело, как причудливо распоряжается судьба жизнями людей, он старался как можно больше общаться с сослуживцами и прочими, вернувшимися с Бримы, и Крисанто для него, навещающего в госпитале Гарриетта, был лучшим попутчиком.