Текст книги "Венок Альянса (СИ)"

Автор книги: Allmark

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 87 страниц)

Для проведения церемонии была поставлена специальная юрта в степи, церемония начиналась в час перед рассветом. Двое жрецов держали безумного тучанка – он уже понял, что вырваться не удастся, только что-то неразборчиво бормотал, подвывая. Одет он был довольно необычно – в некое подобие мешка, в прорези торчали только голова и концы рук и ног. Третий жрец, распевая молитву или заклинание, подошёл с ритуальным ножом и сделал надрезы на запястьях и щиколотках, внимательно проследил, как стекает кровь – прямо на ничем не застеленный земляной пол, затем пережал раны. Перед тучанком пронесли несколько предметов – чашу, хлеб, цветок, шкуру животного, провели сначала ребёнка, потом юношу (или девушку, тут Винтари не поручился бы), потом старика, потом семью с ребёнком.

– Восстанавливают простые понятия, – шепнул Дэвид Винтари, – основы. Это единый ритуал, с древних времён, то есть, это возвращение к истокам, к родовой памяти…

Шин Афал пела, фриди Шонх вместе с жрецами держал ментальный контакт. Жрец сделал ещё по одному надрезу на руках и ногах сумасшедшего, дал ему выпить чего-то из чаши, после чего вытащил его из мешка.

– Они очищают его от искажённой памяти, от повреждённого сознания. Выпуская больную кровь, вливая новую…

– Так это там кровь в чаше?

– Смешанная с целебным отваром, помогающим ускоренно восстановиться после кровопотери… А ты думал, почему они убивают, чтобы исцелиться? Они верят, что информация в крови. За жизнь человека она напитывается всем, что видел и слышал этот человек… По их представлениям, душевнобольной – тот, чья кровь впитала много плохого, значит, необходимо её обновить. Убивая, они ведь мажутся кровью жертвы, пьют её… Не знаю уж, как, но им это действительно помогает. Правда, полностью нормальными они становятся не всегда, лучший способ – это всё же церемония. Но её должны проводить достаточно опытные, слишком много всяких важных деталей… Здесь каждое слово значимо.

Тучанка вывели из юрты – как раз навстречу рассвету.

– Это символизирует рождение. Человек как бы рождается второй раз… Он наг, но чувствует тепло мира, который принимает его. Видит солнце, степь… Это главное. Сейчас последнее кровопускание, самое длительное. Случается, от слабости они первое время не могут подняться на ноги, но сознание, что интересно, проясняется.

– Выпустили дурную кровь – и безумие отпустило?

– Ну да. Новая кровь, благодаря целебным отварам и песням жрецов, нарождается уже здоровой.

– Я, помнится, читал, на Земле одно время существовало некое псевдопсихологическое учение, полагающее, что все проблемы и болезни человека – от периодов боли и беспамятства с самого детства… Интересно, ведь создатель с тучанками вроде не был знаком…

– Ну, не настолько это и псевдопсихолгично, если разобраться, хотя за уши всё равно притянуто… Но человеческая душа потёмки, мы ведь до сих пор не знаем почти ничего о подсознании, о тех законах, по которым строится наше мышление… Может быть, полное рассекречивание разработок и экспериментов Пси-Корпуса даст ответы на все пока безответные вопросы… Ну, а нам пора. Нам ещё отоспаться надо, если хотим присутствовать и следующей ночью. Фриди и Шин Афал точно будут. Безрассудство с их стороны, конечно, таких больных тут больше пятидесяти, но они рвутся помочь, чем могут…

– Одна церемония – один тучанк? Оптом никак?

– Никак. Тут всё должно быть направлено на больного. А этот ещё тихий, многие вырываются, дерутся, кусаются, голосят, сбивая поющих… Иногда случается, кто-нибудь из жрецов гибнет… Тени ушли более двадцати лет назад, а их наследие до сих пор отлавливают по заброшенным городам – они прячутся в руинах, забрасывают приближающихся камнями, копьями… У многих сумасшедших родились дети… Это сложнее всего – восстановить песню сознания, повреждённую с детства…

Винтари закусил губу, помолчал, нервно переступая с пятки на носок.

– Ты не ездил со мной тогда… Знаешь, я рад. Этот городок только недавно вернули миру цивилизации – доловили последних, может быть, даже вот этот был из них… Это было непростая задача – городок далёкий, да ещё такими буераками окружён… Буераки до сих пор очищают от отходов… Теперь город восстанавливают, многие здания просто сносят и ставят новые. Говорят, оттуда столько костей вывезли… Случайные прохожие там бывали редко, но вот полгорода они порешили ещё двадцать лет назад, а потом разделились на несколько лагерей, сложно сказать по каким признакам объединялись, кто-то по окрасу кожи, кто-то по родству маний, и убивали друг друга… В тех зданиях, где они жили, всё пропитано кровью. Даже стены украшают кровавые надписи…

– Надписи? У тучанков же нет письменности, они и не видят надписей!

– Нормальные – да… Кто бы знал, зачем они делали это, сами пояснить как-то не готовы. Знаешь, мне показалось, я узнал что-то вроде дракхианских значков. Возможно ли такое? Если их безумие вызвано Тенями, их влиянием на сознание – кто знает… У некоторых из этих безумных артелей была манера – пришивать к трупам чужие отрубленные конечности, мазать их целиком в чём-нибудь чёрном… Похоже, они символизировали Теней для них…

– Шин Афал как-то сказала: Тени ужасны тем, что понять их невозможно. Логика говорит нам, что тот, кто ненавидит всех и вся, стремится как можно меньше с этим всем и вся соприкасаться – либо уж тотально уничтожать. Но они активно вмешивались в жизнь младших рас, они называли это заботой… Стравливая расы между собой, они получали удовольствие тем большее, чем более жестокой бывает разгоревшаяся война, чем больше в ней жертв… Чем больше преступлений против человечности и морали готовы совершить ради достижения победы. Но ведь даже от своих фаворитов они не скрывали той чёрной бездны, что представляют собой их души, не могли не пугать, не подавлять…

– Может быть, потому, что такое не скроешь? Рядом с нагретым предметом ощущаешь тепло, рядом с глыбой льда – холод… Это свойство. А вот тем, кто брал их в сторонники, подумать бы, неужели они хотели бы эволюционировать в некое подобие вот этих созданий, при одном только приближении которых, говорят, мозг взрывается потоком избранных кошмаров? Те, кто говорят, что жизнь – борьба, что что-то получить можно, только победив, а для победы ты должен быть готов идти по головам, ещё безумнее тех тучанков, что хотя бы пытаются бороться со своей манией… им бы стоило хотя бы побывать в таком городе. Там недалеко от города есть поле… Обычное поле, раньше на нём, может, что-то полезное росло… А теперь там растут травы, пропитавшиеся кровью. Там зарыто слишком много тел… Ещё в конце шестидесятых центавриане… решали проблемы как умели… На ближайшей плантации случился бунт, началось, кажется, с того, что кто-то попал под молотилку, видевшие это попадали в обморок, ну и… было много жертв, и немеряно пострадавших рассудком… Свезли туда их всех, добивая по дороге…

Дэвид с тревогой взглянул в лицо друга – бледное, усталое, в свете разгорающегося рассвета кажущееся измотанным.

–Знаешь, вот я был бы рад, если б и ты туда не ездил.

– Я должен…

– Я тебя сейчас стукну! Сколько раз тебя просить, чтоб ты не брал на себя чужие грехи, не брал ответственности, которая не твоя? Или тут нужно не просить, а требовать? Действительно, теперь я счастлив, что обстоятельства помешали Андо присоединиться к нашей миссии. Двоих вас таких мне б было не выдержать!

Винтари потёр лицо.

– Знаешь, мне, видимо, тоже нужна такая вот церемония… Рождение заново, восстановление простых понятий в чистоте и незамутнённости. Чтобы смотреть на поле и не думать, сколько в нём зарыто тел… Думать о том хорошем, что оно видело – о песнях у костра, о свадьбах, рождении детей, праздниках… Думать о жизни, а не смерти…

Следующим вечером Винтари пришёл в комнату Дэвида с бутылкой. Бревари. Бутылка была старинная, фигурная, вся в печатях. Нежа её благоговейно, как святыню, он развалился на кровати, благо, скинув предварительно туфли.

– Раз уж сегодня мы, в порядке заслуженного отдыха, никуда не едем – хотел бы воспользоваться таким случаем и отпраздновать наконец… Вот это диво мне презентовала леди Ваниза. Сорт и выдержка таковы, что если продать это – можно, наверное, купить небольшой дом… Но продавать и покупать я не хочу, всё-таки это подарок, к тому же напомнивший мне, что последний раз я пил что-то подобное… Чёрт, не вспомнить, когда… Ты выпьешь со мной?

Дэвид воззрился на него, поверх кипы бумаг, в которой сейчас возился, удивлённо.

– Я минбарец, Диус.

– Слушай, вот это тот случай, когда в ущерб гордости или чему там ещё следует вспомнить, что минбарец ты – меньше, чем наполовину. И поскольку физиологически ты большей частью всё же человек, от минбарца буквально детали – думаю, ничего тебе не будет.

– Но я никогда не пил…

– Вот именно – никогда. Я понимаю, почему на Центавре ты избегал этого правдами и неправдами, там мы все старались не рисковать… Откуда предубеждение-то взялось, на чём основано? Хотя, и не будь его… На Минбаре найти выпивку это надо потрудиться, даже центаврианину… Я думаю, основная причина всегда сложных отношений Центавра и Минбара именно в этом – как дружить с теми, с кем невозможно выпить?

– Нарны пьют побольше вашего, а дружба у вас пока на троечку.

– Да ну тебя! Тащи стаканы, в общем. Они где-то в гостиной должны быть. Я хотел по дороге прихватить, но у меня уже была в руках бутылка, а держать это всё лучше аккуратно… Хорошие бокалы стоят не как дом, конечно, но как машина – запросто… Лучше бери такие высокие, узкие… Впрочем, не заморачивайся. Главное – не из горла.

Дэвид с сомнением отложил листы с записями, которые как раз приводил к единому удобочитаемому виду.

– Диус, ты уверен, что хочешь рискнуть? А если я стану агрессивным и наброшусь на тебя?

– Отобьюсь. Я старше и сильнее. И вообще, кроме нас с тобой никого дома нет. Иржан у леди Ванизы – у них сегодня как раз карточный вечер, Таката где-то гуляет с доктором, фриди на очередной церемонии… Да и фриди, сам понимаешь, точно не собутыльники… В общем, найди ёмкости, можешь заодно найти какие-нибудь фрукты – хотя мне, откровенно, кажется, что лично я обойдусь и так.

Дэвид пожал плечами и покорился. В конце концов, он знал, что распитие спиртного занимает важное место в культуре центавриан, а сейчас Диусу, наверное, просто необходимо снять накопившийся стресс, возможно, излить под воздействием возлияния душу… И если уж он выбрал для этой роли его – стоит, надо думать, оценить это очень высоко…

Фрайн Таката в это время действительно гулял с доктором Чинкони. В центаврианских кварталах особой ночной жизни не было – в колониальном аграрном мирке не развернёшься с индустрией развлечений, пара баров, ныне безнадёжно пустующих, голографический кинотеатр, которому теперь тем более не выжить… В остальном городе ночная жизнь была всегда, хотя, разумеется, вовсе не в типичном центаврианском понимании. Кинотеатры были у тучанков невозможны в той же степени, что и библиотеки, а вот просто театры были. Формат, правда, имели для иномирца немного непривычный. Были и не то чтоб бары, больше это было всё же похоже как понятие на средневековый трактир… Оба, впрочем, сейчас затруднились бы сказать, что отправились искать, и есть ли вообще у их прогулки цель… Вроде бы, хотели, конечно, куда-нибудь зайти, что-то посмотреть, но так и ходили – от фонаря к фонарю, по боковым, более тихим улицам.

– А вы почему не пошли на посиделки у леди Реми, господин Чинкони?

Старый доктор только махнул рукой.

– Что мне делать там? Пусть уж молодёжь балуется… К тому же, я боюсь, не начал бы кто-нибудь из отцов и матерей семейств сватать ко мне дочурок – сейчас эти посиделки для них, как-никак, практически одна из немногих возможностей присмотреть партию…

– А ваше сердце, я так понимаю, занято…

– Да ну вас, господин Таката, какие в моём возрасте амурные дела? Я просто не хочу, чтоб какой-нибудь девчонке испортили жизнь. То есть, думаю, конечно, моё слово тут будет всё же решающим, я всё же уже не маленький мальчик, за которого всё решает род, но сама попытка потрепать нервы, скандал… Скандалы мне сейчас ну совершенно…

Таката улыбнулся, подчёркнуто глядя не в сторону центаврианина, а на горящий впереди фонарь.

– А я думал, всё дело просто в том, что вы любите леди Талафи…

– Господин Таката!..

– Ну скажите, что я не прав. Я извинюсь.

– Да какое это имеет значение? Я вообще не уверен, что это нужно называть любовью… Ну, в том смысле, который пытаетесь вложить в это слово вы. Может быть, просто глядя на неё, я вспоминаю сына, ушедшего так скоропостижно и трагично, мою дорогую Люциллу, свою юность…

– На дочь или на напоминание о юности не так смотрят, господин Чинкони, уж поверьте мне, смею считать, что я что-то понимаю в чувствах. Ваша покойная Люцилла, судя по вашим рассказам, была женщиной, несомненно, великолепной, но опять же судя по вашим рассказам, вы успели оплакать и схоронить эту любовь, рана в вашем сердце заросла, на могиле распустились новые роскошные цветы…

– Ну и пусть себе распускаются, кому они мешают-то. Рузанна мне даже не в дочери годится, мало не во внучки, куда мне питать надежды? Великолепие её юности привлечёт к ней достаточно более подходящих кандидатов.

Однако Таката тоже был упрям…

– Мне сдаётся, вы говорите это без всякого удовольствия и даже без всякой искренности, доктор Чинкони. Что в глубине души вы готовы растерзать любого, кто к ней приблизится, а может, даже и не очень в глубине. Вы дорожите ею, вы боготворите её, вы хотели бы защитить её, вы больше всего боитесь, что какой-нибудь проходимец погубит её, да и просто – что она не будет счастлива, что ей могут навялить нелюбимого и нелюбящего… Почему вы не даёте себе вовсе никакого шанса? Разница в возрасте, конечно, понимаю, смущает вас… Но разве возраст преграда для вас, чтобы любить? Многие женщины предпочитают мужчин старше себя… Я, может быть, не говорил вам, но женщина, с которой у меня был роман, отнюдь не была моей сверстницей. Между нами было пятнадцать лет разницы.

– А между мной и ей – три раза по пятнадцать, даже больше. Нет, нет, это безумие.

– Но вы сами не дали ей возможности увидеть в вас не только замену отцу, не только старшего друга и интересного собеседника. Однако поверьте, и это немало, и из этого вырастает настоящая большая любовь, на всю жизнь.

– Сколько той жизни осталось-то…

– Сколько бы ни осталось – вся ваша. Она ещё не кончена, ваша жизнь, её срок не отмерен и вам не предъявлен. Вы говорите о возрасте… Так подумайте, пристало ли вашему возрасту, вашему жизненному опыту – расточительно выбрасывать в мусорную корзину всё то, что вам осталось.

– Принц любит её…

– А это-то вы с чего решили? Потому, что сами любите её, что не представляете, как можно её не любить? Не спорю, принц, возможно, увлечён ею… Но рано говорить о большой любви, они слишком недавно встретились. Вы же знаете её всю жизнь.

Чинкони набрал в грудь побольше воздуха, чтобы ответить настырному бракири подобающей тирадой, но тут оба остановились как вкопанные. Прямо перед ними перед дверью какого-то заведения стоял мальчишка. Лет, должно быть, четырнадцати. Сперва они подумали, что это землянин, и разом подивились, откуда бы ему тут взяться. Нет, одежда центаврианская… Но вот причёска для центаврианина более чем необычная – волосы были заплетены во множество косичек.

– Молодой человек… Молодой человек, не поздно ли вы гуляете? Оно конечно, с преступностью в Кайкараллире, как я слышал, как-то совсем глухо, но всё же на месте ваших родителей…

– А вам-то что? – мальчик обернулся и вскрикнул от ужаса, отшатнувшись, – что с вашим лицом?

Таката, кажется, не обиделся совершенно.

– Да ты, сынок, никак, никогда бракири не видел? И правда, откуда б им тут взяться… Ты ведь тут всю жизнь прожил?

– И манерам вас, молодой человек, явно не учили, – проворчал Чинкони, – всё-таки со старшими разговариваете.

– А, вот оно что… бракири… Вы, видимо, из этой группы приезжих? Манеры – для лицемеров!

– Свежо, революционно… Однако я всё же возьму на себя смелость проводить вас до дома. Поздний час даже на Тучанкью не время находиться не дома в ваши годы.

– Да ну? Могу себе представить, где вы были в мои годы.

– В колледже, сынок, чего и тебе бы пожелал. Меня разгульная жизнь мало коснулась, о чём ни капли не жалею.

– Моему отцу всё равно нет дела, где я нахожусь. Он сам сейчас не дома, упёрся вместе со всеми к леди Реми, хотя и ворчит всё время, что леди его замучила домогательствами.

– Так, юноша, подробности ваших семейных драм нам, посторонним лицам, знать вовсе не обязательно, – Чинкони мягко, но настойчиво положил руку мальчику на плечо, – показывайте дорогу к вашему дому.

– Я думаю всё же, вы не совсем правы, господин Чинкони, – вклинился Таката, – прекрасно понимая вашу заботу о моральном облике и будущем молодого человека, хочу сказать – не будет вреда, если он нажалуется нам на то, что его гнетёт, может быть, ему станет легче, если он выскажет свои обиды. Ведь разве не за поиском собеседника он вышел? Мы, думается, не худший вариант.

– Вот только жалеть меня не надо, а!

Хотя в крике мальчика было, пожалуй, чересчур злости, Таката снова не обиделся.

– А я думаю, именно жалость тебе и нужна. Кто бы что ни говорил, в жалости нет ничего плохого, она отличает нас от животных. Конечно, на это обычно возражают, что есть жалость, а есть сострадание, сопереживание… Но по-моему, это всё словоблудие. Спишите это на незнание языка, и всё.

– Да чего вы ко мне привязались, какая вам-то разница?

– Может быть, потому, что я видел очень много родственников, которые дулись и обижались друг на друга всю жизнь, считали стену непонимания возведённой ещё до сотворения мира господом богом, всю жизнь не могли просто сделать шаг навстречу друг другу, а потом очень жалели об этом. Потому что, когда я писал о таком в своих книгах, мне потом приходило множество писем, в которых люди писали о том, что в их жизни было подобное, а ещё среди этих писем были и такие, в которых мне писали о том, как мои книги помогли успеть всё исправить вовремя, найти долгожданный путь друг к другу…

– Да поймите вы, моему отцу ничего такого не нужно! Я сам, вообще, ему не нужен. Я так думаю, он вообще не замечает, есть я дома или нет.

Ведущую партию явно взял Фрайн Таката, Чинкони даже удивился, обнаружив себя сидящим за столом в одном из тех трактиров, мимо которых они проходили. Таката, выжимая из себя все имеющиеся языковые знания, уже делал заказ…

– Да с чего вы решили, что я так уж страдаю из-за этого? Это у нас давно, это нормально. Отец всегда меня ненавидел.

– Милый мальчик, было время, когда я сам так думал, но потом я понял, что обычно у родителя нет никаких причин ненавидеть того, кому сам дал жизнь, просто их любовь мы не всегда можем назвать любовью.

– Не знаю, что там у вас, а у моего отца – есть. Моя мать умерла при родах. А он её очень любил… Ему таких трудов стоило на ней жениться, неравный брак, все были против, они аж сюда от своих семей сбежали… Он вообще детей не хотел, знал, что у неё слабое здоровье… А я взял и завёлся… Он говорил врачам – спасать, если что, мать… Они и спасали… А всё равно она умерла, а я выжил. Они совсем немного вместе прожили… Вот и за что ему меня любить? Да честное слово, и я плачу ему тем же. Мне вообще на него плевать.

– Скажи, а с ним или с тобой хоть раз случалось что-то серьёзное, чем вы могли бы проверить… это ваше «плевать»? Кстати, а почему у тебя такая причёска?

– Да просто… ему назло. Одежду мою любимую он выкинул, а волосы – что он с ними сделает? Не налысо ж обреет.

– Мальчик мой, из-за тех, на кого плевать, не уходят ночами слоняться по улицам. Когда плевать – живут припеваючи, даже не помышляя, что что-то не так. Тем, на кого плевать, не делают назло. Ты пытаешься привлечь его внимание, значит, тебе не всё равно. Но действуя так, ты мало чего добьёшься. Большинство людей не понимают языка подсознания. Раз уж ты сам не понимаешь… Ты несправедливо рано лишился матери, у тебя нет даже воспоминаний о ней. Не отнимай у себя хотя бы отца. Ты, конечно, можешь считать, что мы просто два старых дурака… Но что мешает тебе хотя бы попытаться? Чувства – это самое ценное, что в нас есть, они всегда стоят шанса.

Чинкони показалось, что эту последнюю фразу Таката сказал не столько мальчишке, сколько ему…

– Но скажи, почему, если ты хотел отпраздновать, ты не пошёл на посиделки к леди Реми? Я думаю, они позаботились бы… о максимальном размахе…

– Дэвид, или ты скажешь, что пошутил, на тему того, что не понимаешь, или я обижусь.

– Это ты сейчас минбарца во лжи обвинил?

– Это я сейчас полуземлянина подозреваю в том, что он издевается. Если я захочу пирушку, я повод найду, но свой день рождения в качестве такого предоставлять не готов. Знаешь, он мне кажется что-то слишком личным делом, чтобы… Чтобы таким вот образом проверять, насколько эти мои соотечественники оторвались от добрых отечественных традиций, услышу ли я здесь к себе все те интонации, тошнотворный коктейль страха, подобострастия, жадности, лести, от чего я, в общем-то, сбежал… тонких намёков о древности и почтенности того или иного рода, красе и добродетели той или иной девицы… и вообще лишних напоминаний о моём статусе, о каких-нибудь их, прости господи, ожиданиях… Я просто не хочу отравлять этим свой праздник. Раз уж он праздник… Я плохой центаврианин, это верно. Истинный центаврианин способен радоваться и пить счастье на всю катушку, пока у него есть такая возможность, именно потому, что всё конечно, мысль о том, что в любую минуту можно получить удар в спину, не мешает ему пить до дна, плясать до упаду, наслаждаться до потери сознания, он всё принимает как должное, таким, как оно ему даётся… Я же всё время оглядываюсь, я стремлюсь к покою, а он невозможен… Я хочу лишь, чтоб меня принимали как меня самого, но проблема, наверное, в том, что с моими соотечественниками я до конца в это не поверю, даже если это будет так…

Дэвид покачал головой. На самом деле – вообще не стоило задавать такого вопроса. Если Диус сейчас не говорит о том, что он видел и пережил там, то едва ли ему хотелось бы молчать об этом в компании леди Реми и её друзей. Можно понять, что его накрыл наконец настоящий нервный срыв. Он долго держался, а ведь даже быть просто под постоянным прицелом этих безглазых взглядов, отвечать на все вопросы и знать, что от твоих ответов зависит многое – это очень тяжело, для любого из них. Но не каждый здесь чувствует такую личную ответственность. В самом деле, хорошо, что хотя бы на такие же мучения Андо не приходится смотреть. Если б только не казалось всё чаще, что вместо Андо эти чувства испытывает здесь он…

– Мне кажется, леди Ваниза, или вы… недовольны тем, что я здесь? – Рузанна подняла глаза, в которых почти стояли слёзы. Сюда, в её рабочий кабинет, шум из гостиной почти не долетал, она уж тем более никому не могла помешать, сидела, спокойно работала…

– Да, недовольна… – леди тяжело опустилась в кресло, – недовольна! Не здесь тебе надо было быть, не здесь! Да вижу, тебе пока прямым текстом не скажешь, намёки-то не дойдут… Я, знаешь ли, это бревари принцу дала не для того, чтоб он его выдул в одиночку…

– Ну, меня он пригласить забыл, знаете ли.

– Самой надо было пойти! Есть у людей такое хорошее выражение… как это.. “Если гора не идёт к Магомету – то Магомет идёт к горе”.

– Да, у землян вообще много интересных поговорок, есть вот ещё – “насильно мил не будешь”.

Леди Ваниза только раздражённо отмахнулась.

– Мужчины – они тугодумы порой, их тоже подталкивать надо. В том, что именно чувств касается… Если просто флирт, завоевания – тут конечно, они на коне и с шашкой наголо! А когда их внутри что-то задевает – тут они прячутся в раковину, как моллюски. Мне вот этого Эфанто, например, иногда хочется по голове чем-то тяжёлым огреть… Чтоб уж оправданий больше не было, грубой силой завалили, не отбился… У меня ведь и другие варианты есть, и я ведь уже не девочка, не в нашем возрасте играть в эти игры, то ли хочу, то ли нет… Но я настырная, я не отступлюсь! Выйти за Нарисси, в конце концов, всегда успею…

– С вами, леди Ваниза, всё, может быть, и понятно, но я принцу не нужна совершенно.

– Да уж конечно! А чего он тогда здесь торчит? Переводы делать ходит? Ну так и эти все тогда приходят в карты поиграть… Только вот мои старые дураки кроме меня мало кому нужны, а принц молодой, красивый, партия, конечно, неоднозначная, но заинтересоваться многие могут… Уже заинтересовались… Я б сама заинтересовалась, но на мне он даже спьяну не женится… Рузанна, девочка моя, ну если не тебя, кого ему выбирать? Минбарку какую-нибудь?

– Пожалуй, я понимаю их, почему многие здания они сносят до основания и возводят на их месте новые, почему меняют здесь всё… По мне так немыслимо бы было здесь жить, пока это место дышит пережитым, кричит о пережитом! По-моему, правильно б было сравнять здесь всё с землёй, предать забвению. Кажется, что всё это залито кровью… Я знаю, что кровь смыли дожди, что уже третий год здесь ведут работы, расчищают, перестраивают… Но всё равно – посмотри на эти остовы, от них веет ужасом. У меня на родине есть поговорка – «Если бог разрушения избрал какое-то место своим домом, никто больше не будет здесь жить».

– Штхиукка… То есть, Штхейн, я помню, я обещала тебя так называть, я пытаюсь… Нет, я думаю, они правы, попытайся это понять. Дело даже не в том, что нерационально оставлять какое-то место вот так, пустующим, не приносящим пользы, дающим приют одичавшим животным и сумасшедшим. Дело именно в… преодолении. Переписывании песни. В том, чтоб на пепелище вырастить цветы, построить храмы, услышать детский смех. Только тогда оно перестанет быть пепелищем. Страх и отчаянье побеждаются только надеждой.

– Наверное, ты права, Шин. Я не знаю, почему это так действует на меня. Это вот зрелище… Эти дома, вывороченная арматура словно переломанные кости, эти дороги, ямы будто раны – это всё как будто кричит от боли, взывает о помощи… А я не могу помочь. Отправляясь в новый мир, мы смутно надеемся, что его жители не совершали наших ошибок, что они чище, мудрее, что у них меньше боли и зла…

Шин Афал, перебирающаяся через завал, образованный обрушившейся стеной здания, оглянулась. Минуту назад она думала о том, как необычно выглядит Штхиукка в этом одеянии – просторной накидке с капюшоном, разновидности местной традиционной одежды. Она и сама странно чувствовала себя в этом, но они решили, что отправляться на прогулку в старый город, ещё не обжитый заново, не отреставрированный район лучше в чём-то подобном. А теперь она подумала, что и говорит Штхиукка очень необычно для дрази, обычно их речь более примитивна, и высокой образностью не богата… Штхиукка действительно очень образованна для своих лет, для тех условий, в которых она жила. Может быть, потому, что ей рано пришлось столкнуться с необходимостью бороться, а в борьбе знание – вещь куда более нужная, чем патроны. Тем более когда это борьба с предрассудками, с невежеством, борьба за свободу выбора.

– Наверное, мне следует попросить прощения, Шт… Штхейн, что привела тебя сюда. Мне было важно увидеть, прикоснуться к боли этого мира, потому что я хочу помочь ему. Но я не подумала, как это подействует на тебя.

– Важно для тебя – важно и для меня, Шин. У нас здесь одна миссия. Кроме того, я не могу отпускать тебя в такое место одну.

Минбарка улыбнулась. Они постояли рядом, глядя на панораму старого города – картину разрухи, запустения, залитую закатным светом. Словно переломанные кости, словно раны… Как верно…

– Город-призрак… Я читала о городах, так и не отстроенных после войны – после артобстрела, ядерного удара… Иногда уже некому больше было отстраивать… Я иногда думаю – может быть, души погибших всё ещё где-то здесь, бродят по этим улицам, думая, что это какой-то страшный сон, от которого они не могут проснуться…

Они остановились и замолчали разом. Перед ними, прижавшись спиной к полуразрушенной стене, сидел ребёнок-тучанк. Совершенно голый, грязный, израненный, он тихо скулил, обнимая руками колени, уткнувшись в них лицом. Они не сразу заметили его, цвет его кожи был неотличим от цвета стен. Шин Афал со всех ног бросилась к нему.

– Дитя, что с тобой случилось? Откуда ты? Ты поранилось? Сможешь подняться? – она осторожно коснулась головы ребёнка, – не бойся, мы поможем тебе.

– Шин…

Шин Афал не успела узнать, что хотела ей сказать Штхиукка. Ребёнок поднял на неё обезображенное лицо, в следующий момент на стену перед ними упали две тени… И удар по голове погрузил её в темноту.

– …тебе смешно, а мне ещё месяц после этого кошмары снились! Будто меня на ней таки женили, и вот она приводит меня в спальню, сбрасывает одежду, а там у неё… Что, что такое?

– Да нет, просто… Пытаюсь осмыслить, что ты ведь ребёнком был…

– Ну да, я прекрасно понимал на самом деле, что прямо сейчас меня на ней никто не женит, да и вообще в её случае это «мечтать не вредно»… Но кошмары есть кошмары…

– Да не, я о том, что… Ну, ты уже всё знал о том, что…

Винтари усмехнулся. Он понимал две вещи – что он пьян и что ему хорошо. Второе проистекало из первого, но не напрямую. Мало просто заполучить бутылку первосортного алкоголя в свои дрожащие лапы. И даже мягкие подушки, которыми была завалена широкая центаврианская кровать – обычно Дэвид их все убирал, складывал горкой в углу, в таком количестве они ему были точно не нужны, но сейчас выразил готовность приобщиться к центаврианскому понятию комфорта – не обязательное условие. Главное – что хотелось говорить. И не только в обычном понятии излияния души, то есть жалоб, а просто говорить… Озвучивать мысли, не задаваясь вопросом их своевременности или значительности – это ведь и есть дать отдых мозгу. Вспомнить не только важное, но и что-нибудь малозначительное, вроде этой дурацкой истории ещё из детства… Кажется, столько ерунды сразу он вообще кроме Дэвида никому не говорил…

– О том, как у вас это говорят… ну, что детей не аист приносит? Нет, ну чёрт возьми, а потом ты обижаешься, что я считаю ваше воспитание чересчур… ну… Хотя нет, с тобой никогда не было всё безнадёжно, я ещё помню это «с исключительно познавательными целями»… Только тогда я по-настоящему и оценил минбарское коварство! «С познавательными целями», как же… Ксенопорнография-то… Господи, ты б знал, как я боялся, что мне всё-таки надерут уши, если застукают нас за этим увлекательным просмотром!

Дэвид рассмеялся, его взгляд искоса показался даже каким-то кокетливым.