Текст книги "Венок Альянса (СИ)"

Автор книги: Allmark

сообщить о нарушении

Текущая страница: 70 (всего у книги 87 страниц)

– У тебя так пока и не восстановились эти… Я не помню, как они называются и для чего служат… Всё время тянет назвать их вибрисами…

– Они нам дополнительно, чтобы чувствовать запахи и температуру.

– Ну да, как вибрисы у кошки. Господи, скорее бы ты стал прежним, Аминтанир…

Юноша сжал её руку.

– Я никогда не стану прежним, Виргинне. Я видел его.

– Кого?

– Наисветлейшего. Он был со мной тогда, он был в моём огне, близко-близко. Он был похож на тебя.

– Скажешь тоже.

– Это странно, хотя мы никогда не считали, что он должен быть похож на нас, но, наверное, это правильно, что он похож на тебя, он весь из света… Это даёт очень много сил, Виргинне. Силы умирать, силы жить.

Андрес, расхрабрившийся уже настолько, что ходил не только без костыля, но и без трости, утверждая, что она ему ну совсем не в стиль, совместно с Раулой проверял работоспособность аппаратуры.

– Что самое ценное лично для меня, наверное, что я увожу отсюда – это настоящую старинную рысын. Ей не менее пятиста лет, говорит Абай-Абайу, костяной панцирь, роспись натуральными красками – трава, толчёный камень, яд какой-то там местной гюрзы… То есть, лизать её не рекомендуется, наверное, а жаль, так хотелось – цвет у этого яда такой милый, притягательный… А звук у неё до чего волшебный! Натурально, если не богом себя чувствуешь, то кем-то к нему очень близким, этот звук просто, кажется, заполняет, разливаясь, всю вселенную, не верится, что звук не может преодолеть безвоздушное пространство… Абай-Абайу сказал, что я достоин этого инструмента, а он – меня. Ну, в умелых руках, ясное дело, сами знаете что балалайка, всё же пальцев у меня побольше, чем у них…

– Андрес, вы удивительный человек, – улыбнулась Раула, – посреди войны, в снегу, под землёй, под снарядами – организовывали местную самодеятельность! Теперь, с вашей лёгкой руки, бреммейрская молодёжь ходит и распевает испанские революционные песни.

– Не вижу, что не так. Где ж и когда ж ещё петь, как не под пулями? У меня так сразу и голос прорезается, и руки чешутся… Не только ж к автомату они у меня чешутся, должны понимать. А песни – что песни? Подлинное искусство интернационально, оно переходит от одного народа к другому, однажды имя автора, если оно и было известно, забывается, и песня становится народной, песни переводят на другие языки, перекладывают на заимствованную мелодию собственные тексты – так было у нас, так теперь здесь. Это тоже создаёт единство, если угодно. Вы могли бы напеть мне какие-то песни вашего мира, попробовали бы подобрать…

– Ну, во-первых, песен своего мира я и не знаю, не близка была, знаете ли, к народной культуре… во-вторых… вы рехнулись, что ли, Андрес? У меня ж что голос, что слух стоят друг друга.

– Разве не всякая песня, идущая от сердца, прекрасна? Как и всякая женщина, особенно женщина с оружием?

– Андрес, мы на чужой планете, язык вы едва знаете… Где и чего вы умудрились напиться, откройте секрет, пожалуйста?

Когда Виргиния взошла на трибуну, стадион взорвался восторженным воем.

– Где-то я уже это видел, – улыбнулся Гелен.

– Граждане Бримы… Свободные граждане Бримы! Освободительная война, длившаяся столько трудных дней и ночей, наконец окончена. Тиран повержен, столпы, державшие его трон, разбиты. Вы возвращаетесь к мирному труду, мы возвращаемся к звёздам. Мы улетаем с верой, что наши и ваши жертвы, пролитая кровь, пережитые опасности и потери не будут напрасными. И любя вас всем сердцем, маленький, удивительный, прекрасный народ, я не могу не сказать вам – вам дан прекрасный шанс построить свою новую жизнь наилучшим образом. Избрать подлинно народное, мудрое правительство… Я знаю, что вы просты и чисты сердцем, я очень хорошо почувствовала это в том, как вы приняли меня, приняли всех нас, когда слово «чужак» звучало как «новый друг», ни в чьих глазах не было отчужденности и недоверия, на ваших устах не было недоговорок, в ваших словах не было двойного дна. А ведь у вас было много оснований больше никогда не верить пришельцам… И я прошу вас, в этой чистоте, в этой доверчивости – не будьте слепы, будьте бдительны! Не позвольте больше никому, как Бул-Буле, воспользоваться вашим неверием в злой умысел, не проглядите, вовремя вырвите любые ростки зла, всходящие на вашей земле!

Три корабля – безнадёжно разбитая «Сефани» осталась у берегов северного континента памятником войны – сюрреалистичным слоёным бутербродом бороздили гиперпространство, всё дальше удаляясь от Бримы. Аламаэрта, вернувшийся к управлению «Золотым даром», заканчивал проверку систем – точнее, ознакомление с обновлениями в системах. У стен, исписанных накалином, толпились остальные лорканцы, удивлённо переговариваясь.

– Как ни тяжело, где-то нам придётся расстаться. Вы идёте в свой мир, мы – в свой, и там нам предстоит много работы. Всё, нами увиденное, нами испытанное, нашу скорбь по потерянным товарищам, нашу радость от обретённого смысла мы должны теперь передать согражданам. Мы, да и вы отсутствовали дома… страшно сказать, более полугода, нас наверняка сочли погибшими… Да и господин техномаг, наверное, пожелает теперь продолжить свои странствия по вселенной? Хотя наш мир был бы рад принять его гостем у себя.

– Представить свою жизнь не странствием я, наверное, уже не могу. Хотя ваш мир интересен мне, и позже, наверняка, я навещу его. Пока же я предпочёл бы изучить его дистанционно. Телепатский мальчик Андрес во многом прав, путешествовать одному становится чертовски скучно. Малютка Виргиния навела меня на хорошую мысль… Я не отказался бы пригласить в попутчики и ученики маленького Аминтанира – если, конечно, ваш мир не обеднеет без ещё одного жреца. Тем более, я чувствую теперь ответственность за него.

Савалтали просиял.

– Это было бы большой честью для нас и прекрасным будущим для юноши! Думаю, и его семья будет гордиться, когда узнает. Первый из нашего народа, кто станет техномагом! Но, конечно, решать ему и только ему. Ни мы, ни род не имеем права принять решение за него. Не после всего, что мы пережили, не после всех изменений в каждом из нас…

Виргиния посмотрела сначала на остальных лорканцев, потом на Аминтанира с некоторым сомнением, но решила это сомнение не озвучивать. Будет ли действительно довольна семья, что их чадо таки сбилось с предначертанного ими для него пути? Во множестве миров благоговеют перед техномагами, главным образом потому, что боятся их. А что у лорканцев на этот счёт? У тех самых лорканцев, которым всю жизнь достаточно было их драгоценного Наисветлейшего с его заповедями, которым за то только спасибо, что они свой путь к спасению не пытались навязать всем (а ведь у них могли б быть для этого некоторые возможности, если б они не относились так бездумно к наследию прежних жильцов своего нового дома)? Вполне возможно, они будут в ярости. Савалтали и Лаванахал – не последние люди по своему рангу, но ведь и не верховные. Станут ли вообще их слушать, с их новым откровением о божьей воли и божьей сути, или объявят сумасшедшими, поддавшимися растлевающему влиянию иномирных безбожников? Они-то, конечно, полны воодушевления…

А Аминтанир – достаточно понимает, на что соглашается? Гелен стал ему очень дорог за эти месяцы, но станет ли ему так же дорог этот чёртов Кодекс, чтобы снова пережить прикосновение огня? Хотя может быть, всё как раз наоборот, чем она думает, и огня он, заглянувший за край, больше не боится…

Кэролин чувствовала, что теперь храм встречает её как свою. Может быть, потому, что сама она узнавала ладонью, не глядя, каждую трещину и скол на мраморных колоннах, может быть, потому, что издали чувствовала, ещё не видя, приветственную улыбку Софинела.

– Ты рано сегодня, Кэролин.

– Мне не спалось. Почти совсем не спалось, а перед рассветом мне уснуть и не удаётся, давно.

– Час перед рассветом очень полезен для размышлений. О чём же ты размышляла, Кэролин?

Софинел не был фриди, не был телепатом вообще, но говорить с ним было удивительно легко. Он читал её мысли именно в старинном, почти забытом смысле этого слова, это было глубокое, отеческое понимание, порождённое возрастом, мудростью, опытом. Бесчисленные морщины на маленьком добром лице казались тёплыми лучиками, лёгкие, сухонькие руки, держащие её руки, излучали какую-то глубинную, единую для всех и всего нежность, что-то от самого истока понятия жизни, родственности, заботы. Она не могла бы думать, что таким мог бы быть сейчас её отец или дед, которого она едва помнила, но ей и не нужны были какие-то конкретные определения для своего отношения к старому жрецу, для его отношения к ней. Просто рядом с ним она чувствовала себя так, словно пришла в дом детства, сидела на кровати, на которой спала маленькой, грелась теплом очага и могла поведать все свои сомнения, все горести тому, кто всегда поймёт, всегда утешит.

– Я думала… обо всём. Хотя всю свою жизнь я была очень много предоставлена самой себе, о многом я смогла подумать только сейчас. Я искала… смысл. Нет, не причину, почему произошло то или иное, и даже не хорошее в этом… Потому что очень много вещей, в которых хорошее не найдёшь, как ни старайся… Но смысл должен быть всегда. Это самое главное. Важнее, чем достичь какой-то цели, важнее даже, чем достичь того, чтоб в твоей жизни происходило только хорошее, или хотя бы чтобы не происходило плохого. Когда шли месяц за месяцем, а вестей от Алана всё не было, когда «Белая звезда», ушедшая к границам изведанного, в который раз не ответила на вызов… я почувствовала, что совершенно потерялась. Я находила смысл, спасение в том, чтоб поддерживать миссис Ханниривер, которая стала за это время моей близкой подругой, я говорила ей, что «не отвечают на вызовы» не значит «погибли», что может быть, они потерпели аварию где-то, и их ещё найдут, обязательно найдут и вернут… Мы ведь знаем, сколько было такого – люди возвращаются через годы… Но я понимала – я сама уже не очень-то в это верю, я стараюсь, чтоб мой голос звучал убедительно, я старалась ей передать веру, а у меня ничего не оставалось. Когда прошло полгода, она решила вернуться на Землю, сказав, что, по-видимому, нет особого смысла в том, чтоб она прождала здесь ещё неделю или месяц. Но если для меня важно полагать своё пребывание здесь неким залогом их возвращения – то она понимает меня в этом. Зная, что мои более чем скромные средства подошли к концу, она оплачивала моё проживание, и продолжает оплачивать сейчас… Но она всё же уехала, и я снова осталась предоставлена сама себе. А быть одна я не могу, это я уже поняла. Кэролин говорила, что я всё время думала только о ком-то, чужими проблемами забивала свои, а мне хорошо бы научиться жить для себя. Я много думала над её словами… И поняла, что не смогу никогда. И дело даже не в том, кто и что мне когда сказал… Дело в том, что такая я есть. Такой уж мой смысл. Раньше я думала – это для того, чтобы не замечать свою боль… Теперь я понимаю, что чужая боль всегда страшнее.

Старый минбарец кивнул.

– Твоя боль не покинула тебя совсем, но уже не закрывает чёрной тучей всё твоё небо. Ты перестала себя винить за всё, чего не смогла – не защитила отца, не спасла возлюбленного, не уберегла сына. Ты поняла, что если бы даже точно знала, что не защитишь, не спасёшь, не убережёшь – ты всё равно была бы в их жизни, всё равно делала бы всё возможное. Но у них своя судьба. Мы становимся сильными тогда, дочка, когда понимаем, что не всё зависит от нас, что, может быть, несмотря на все наши старания, кончится всё плохо, очень плохо… но не сдаёмся, не уходим с пути, не перестаём делать, что должны. Только тогда мы понимаем, что, и насколько, нам нужно.

– Я стала приходить сюда, сперва ища утешения. А обретя его, выплакавшись, я стала искать смысл. Новый смысл. Мне нужно было найти смелость подумать, как жить дальше, если Алан не вернётся никогда. Я вспоминала о той женщине, Мелиссе, о том, как она превращала свою скорбь, свою веру в действие. О всех тех людях, кто, пережив потерю, обретали новый смысл в заботе о других. Новых близких. Я думала, что я бы так никогда не смогла… Но ведь именно это я делала всегда. У Кэролин есть Милли и Джо, которым она нужна, у меня же не осталось никого… Тогда я поняла, что просто должна кого-то найти. Кого-то, или что-то, что будет моим новым делом, новым смыслом – не ради того, чтоб забыться, не ради того, чтоб, помогая кому-то, компенсировать свои потери – а потому, что иначе не могу. И я стала приходить сюда уже за такой возможностью. Чтобы учиться у вас, помогать вам. Но мне, честно говоря, даже не нравится говорить «помогать вам», потому что это вы помогали мне. Что бы я ни делала – учила языки, читала священные тексты, прибиралась в помещениях храма или вместе с вами посещала больницы – я была счастлива. Я ничем не помогла бы Алану, если б просто сидела и скорбела в ожидании, я, конечно, и сейчас ему помочь не могу… но могу помочь другим, и я не могу отказываться от такой возможности. Я так благодарна вам. Вы, минбарцы, удивительный, мудрый народ. Вы называете вещи своими именами. У нас для того, чтоб посвятить жизнь служению обществу, надо пережить что-то значительное, что как бы оправдывает это, стать монахом или миссионером… Вы дали мне возможность быть самой собой. Теперь я знаю, чего я хочу.

Софинел улыбнулся, погладив женщину по руке.

– Я видел это в твоём сердце с самого начала, Кэролин, как только ты вошла сюда. Но важно было, чтоб ты сама увидела это.

– У вас найдётся для меня задание, Софинел? Такое задание, которое позволит мне… Не подумайте, что я не счастлива здесь, что всё то, что я здесь, под вашим руководством, делаю – это мало, или не удовлетворяет моему честолюбию, и если вы скажете, что всё должно идти, как идёт – я приму это. Но мне, пожалуй, хотелось бы большего. Сделать что-то такое – для вас, ещё для кого-то, для всех – что выразило бы полноту моей благодарности, что стало бы руководством в жизни, наполнило её смыслом…

– Кэролин, я думаю, что ты готова. Не знаю, сочтёшь ли так ты сама… Помнишь, были дни, когда я не мог приходить сюда для очередного урока, или не мог сопровождать тебя в наших обходах? Ты мало знаешь о внешней политике, о новостях… Кое-что слышала, конечно… Может быть, я упоминал, что Комитет, возглавляемый Деленн, сейчас оказывает помощь одному миру… Этот мир серьёзно пострадал – не от внешней агрессии, а от собственного неразумия. Около десяти лет назад моради избрали ужасный, гибельный для них путь. Они отреклись от всего – литературы, живописи, религии, науки, всего, что составляло их культуру, их духовную жизнь, и сосредоточились на том, что казалось им путём силы – военной науке, гонке вооружений. И не потребовалось войны ни с каким другим миром, они сами погубили себя. Однажды оказалось, что они изобрели слишком много слишком опасного оружия. Цепная реакция ядерных взрывов едва не уничтожила их цивилизацию, почти отбросила их в каменный век. Сейчас они бедствуют… Альянс узнал об этом случайно, но сразу организовал сбор гуманитарной помощи для них. Я предлагаю тебе отправиться с одним из кораблей в мир Моради. Им нужны не только продовольствие и медикаменты, не только средства для восстановления разрушенных жилищ. Им нужно утешение, доброе слово, слово о мире, о надежде. Ты получила неплохую подготовку здесь, и можешь стать миссионером в этом мире. Будет очень трудно – не только потому, что это мир, погружённый в руины, и не все погибшие погребены, потому что во многих городах некому их погребать. Они несчастны – и они обозлены. Ты можешь столкнуться с агрессией… Хватит ли тебе терпения и сил, будешь ли ты готова… что не все твои усилия дают плоды?

– Я готова, Софинел. Когда отправка?

– Сегодня. Да, увы, ты не успеешь собрать свои вещи и попрощаться…

– Это и не требуется. Я надеюсь, Софинел, вы, по крайней мере, сможете проводить меня до космодрома?

Пожилой жрец поднялся, всё ещё не выпуская рук Кэролин.

– Отправка завтра, дитя. Я не мог бы не сообщить тебе… хоть сколько-нибудь заранее. Но я должен был увидеть, что ты действительно готова. Ты сама должна была увидеть. Такие решения принимают, не обдумывая и взвешивая, не имея отсрочек – такие решения принимают в сердце, и они должны быть искренними. Сейчас – или никогда. Если ты не готов сейчас, но будешь готов через день или даже через полчаса – ты не готов. Ты можешь собрать свои вещи, и можешь попрощаться, с кем захочешь. Но смотри, не прощайся слишком с многими, и не бери много вещей – иначе их потеря в том мире может вызвать у тебя скорбь. Завтра мы вместе отправимся к космодрому, а дальше, увы, ты отправишься одна… Но я спокоен за тебя. Ты сильна и телом, и духом, и я немного завидую тебе – моё тело уже недостаточно крепко, чтоб выдержать дальний перелёт и трудную работу… Но к счастью, небо послало мне тебя.

Вечером того дня, когда «Золотой Дар» и корабль техномага отсоединились, чтобы продолжить путь каждый по своей дороге, в каюту Андреса зашла Виргиния, пряча под длинным тёмным плащом, унаследованным у Гелена, пузатую зеленоватую бутыль – переданный ей Джеком Харроу запоздалый презент от Ромма, очень хорошо умевшего находить взаимопонимание с местными на интересующие его темы.

– Подумала я тут, что пить в одиночестве – всё-таки дурной тон, а собутыльников, как ни крути, вариантов мало. Сам Харроу, наверное, мог бы, но ему, кажется, Далва запретила алкоголь ввиду каких-то особо тяжких антибиотиков…

Андрес с интересом воззрился на поставленную, ввиду отсутствия иных вариантов, прямо на пол бутыль.

– Так-то и мне какие-то антибиотики вводили… правда, наверное, не такие злые. Или мне просто забыли об этом сказать. А что это хотя бы? Ты уверена, что это можно людям?

Виргиния расположилась рядом на полу, подвернув ноги по-турецки.

– А, точно не знаю… название не запомнила, в смысле. Какой-то местный самогон, Ромм его на островах где-то надыбал, вот подарил одну Харроу. Кажется, что-то подарил и лорканцам, но они у меня с употреблением алкоголя, откровенно говоря, не ассоциируются, скорее увезут домой в качестве сувенира. Я подозреваю, Ромм алкоголь смог бы найти даже на За’Ха’Думе. Фамилия обязывает. Ну, по крепости как виски, с его, опять же, слов, я пока не пробовала… Как раз и распробуем вместе, если ты не против, конечно. Вообще я, может, сейчас наивную чушь гоню, в тебя в этом отношении тоже почему-то верится… У тебя ёмкости-то какие-нибудь найдутся?

Андрес неопределённо пожал плечами и полез шариться в сумке, стоящей под изголовьем наклонной платформы, откуда вскоре извлёк две расписные бреммейрские плошки.

– На винные бокалы не похоже ни в малейшей степени, но кто их знает, этот народ, может, из такого как раз и пьют? Сервировку стола не случалось наблюдать ни разу, при мне из чего только не ели-пили, в том числе из пустых коробок от чего-нибудь…

Жидкость оказалась приятного золотистого, чуть с зеленью, цвета, с пряным цветочным запахом, и на эту первичную оценку очень даже располагала.

– Как раз, если уж так говорить, и помянуть есть, кого.

Виргиния скинула плащ – движениям он всё-таки мешал, и осталась в бреммейрской накидке поверх арнассианской брони – штуки, без сомнения, красивой и пафосной, но от холода защищающей мало, да и по внешнему виду для непривычного больше напоминающей какое-то эротичное бельё, чем военную форму. Но что поделаешь, для военачальника – а она, с ума сойти, военачальник – правильнее всего оставаться в той форме, в которой его прославила его армия. Да переодеться особо, в общем-то, и не во что, разве что позаимствовать запасную форму у рейнджера сходной комплекции.

– Это да. Ну, первый тост предлагаю всё же за то, что выбрались. Не все полегли, а в этом ничего невозможного не было…

А вот на вкус оказалось горьковато, обожгло горло.

– Да, за победу. И за то, чтоб, сколько б ни было ещё в нашей жизни крутых виражей – помнить вот это всё до седого маразма, – Виргиния фыркнула, проглотив свой глоток аборигенского пойла. Дааа, эту штуку явно нужно пить не смакуя… Хотя бреммейры, может, и смакуют, поди пойми их вкусовые пристрастия.

– Наверное, надо всё же какую ни есть закусь найти… Где-то у меня тут было это сушёное – мясо не мясо, поди разбери. Насовали гостинцев, как будто нам до Минбара месяц лететь, минимум.

– Не каркал бы ты лучше, а? Я на том шаттле тоже надеялась на Минбар быстро долететь.

– Ну, будем честны, на львиную долю эта маленькая задержечка – твоя заслуга. Да, наверное, не стоит об этом сейчас, настроение портить… Сколько вою-то будет. Одни лорканцы чего стоят. Они, конечно, сказали, что снимают претензии… Но то были наши лорканцы, до сих пор считавшиеся пропавшими без вести. А что там остальные – даже думать не хочется.

Виргиния поболтала в стакане золотистую жидкость и осушила залпом.

– А, плевать. Честно, плевать. Ну, что они мне сделают? В тюрьму посадят? Я там уже была. Убьют? Ой как страшно. Типа, мне должно быть стыдно за то, что угнала корабль и полгода с ним где-то путалась? Извините, ни капли раскаянья. Ну, что по поводу всего этого думает матушка – мы, конечно, узнаем по приезде… Лучше сразу уши затыкай, первое время это будет непечатно… Но вообще-то, именно она меня учила не бояться делать то, что хочется и что считаешь нужным, не бояться безумствовать и совать голову в пекло. Если б не она с её педагогически сомнительным примером – я б, наверное, такая не получилась. Ну, нормальная бы в заварушку у арнассиан не полезла, и уж тем более не оказалась бы на Бриме. А папашка, чего-то мне кажется, мной всё же гордился бы. Несмотря на, а может, и благодаря тому, что говорили бы другие. О нём самом, в конце концов, много чего говорили, а ему только по кайфу было… Перед вами всеми, конечно, есть за что прощения просить, я вас во всё это втравила. Хотя как посмотреть – не просила ж я продолжать меня искать упорно все эти месяцы, можно было уже и плюнуть десять раз…

– Ну, я лично не пострадавший, – Андрес допил и свою чашку, – жив, почти цел, костыли – это ненадолго… С моим, в конце концов, прошлым я отнюдь не кисейная барышня.

– Но у живых что толку просить прощения, живые живы. А у мёртвых не попросишь.

Она потянулась за бутылью и наполнила ёмкости снова доверху, порадовавшись, что, несмотря на некоторое уже опьянение, не пролила ни капли. Ну, с другой стороны, после тяжеленных лорканских пушек на Арнассии и Бриме удержать в одной руке эту бутыль вообще ничего не стоило.

– За Ромма, за него. Пусть море упокоит не стареющее сердце…

За героев надо бы, конечно, пить до дна, но размеры чашек не коньячные, а крепость вполне себе такая…

– И за Сонару, естественно…

– За геройский экипаж “Махатмы”.

Виргиния жадно вгрызлась в предложенную Андресом закусь. До чего вкусно они здесь мясо готовят. Не, с арнассианами, конечно, не сравнить, но зато и без некой арнассианской специфики…

– И за геройский экипаж “Сефани” вообще. За весь их путь – через леса, болота, острова с их бурной анархией… За Блескотта, беднягу, если в раю нет сигарет, то в рай совершенно незачем. За этих храбрых лорканцев…

– Начиная с первого – Синеасдана. Точнее… Наверное ведь, это не настоящее имя. Возможно ведь узнать… Ну, если лорканцы захотят поднимать эдакий-то скандал ради того, чтоб бреммейры знали имена своих героев…

Виргиния подвинула ближе бутыль и уставилась на неё задумчиво, оценивая свои ощущения – пьяной она бы себя пока не назвала, но и трезвой тоже. Приятный туман в голове и тепло, разливающееся по телу, помогали притерпеться к не самому изысканному вкусу напитка, впрочем, через какое-то время вкус этот начал даже нравиться. Было в этом вкусе даже что-то… правильное, уместное. В этой терпкости были все эти четыре месяца засад, совещаний, сражений, братских могил в мёрзлой земле многочисленных отвоёванных провинций, пепел костров, у которых вместе с ними грелись освобождённые из тюрем и с заводов, что были сродни тюрьмам… Что-то более лёгкое и приятное здесь как-то и не пошло бы. Да, вечная память и благодарность Ромму ещё и за этот последний подарок.

– И за Андо и Алана, конечно. Самая большая боль этой войны. Совсем мальчишки, жизнь только начиналась. Вот перед мисс Сандерсон, перед Офелией мне ответ держать. Ну что ж, я к этому готова.

– Ответ каждый держит за себя сам, – Андрес небрежно, но с ювелирной точностью наполнил опустевшие чашки поровну, – если речь о взрослых людях, а не о детях, конечно. А называть этих парней детьми ты никакого морального права не имеешь. Особенно Андо. По законам его мира – давай не забывать, что он только биологически землянин – он взрослый мужчина. У него семья. Он уже немного герой войны, знаешь ли, хотя там война была иного характера, большую часть времени. Он знал, куда шёл, знал, что делал, и он многое сделал. Да, отчасти он оставался потерянным, страдающим ребёнком, но только не в этом, не в этом. Алан – ну, возможно… Вся жизнь под материнской опекой, только это не его вина. Пожалуй, воин он не меньше, чем Андо, просто носить в себе такое всю жизнь и не свихнуться окончательно, не наложить на себя руки – это кое-чего стоит. И попросту – они-то ни минуты не сражались именно под твоим началом. Когда “Сефани” сбили, и им пришлось выживать в лесу, потом выбираться на континент – они это делали по необходимости и скорее уж тогда под началом Гарриетта. На тот момент, как сводный флот мятежных островов выступил против флота Бул-Булы, не было чёткой связи с Сопротивлением на континенте, не было даже ясного понимания, как там вообще дела… Они не твои солдаты, и ты не отправляла их на смерть. Андо сам отправился на выручку нашему кораблю, Алан сам громче всех голосовал за то, чтоб продолжать поиски вас с Аминтаниром. И за эту воронку ты тоже не отвечаешь ни в малейшей степени.

– Знаю. Да и… Кой чёрт, какой смысл искать, кто будет отвечать за всё? Такая вот цепочка получается – просто Алан и Виктор оказались на одном корабле, и встретились сера и селитра… Из-за этой ведь заминки мы и поймали сигнал лорканцев, так бы проскочили, и кто-нибудь другой слушал их рассказы о Наисветлейшем, и Аминтанир просто вернулся бы под отчий кров, потому что кому, кроме меня-дуры, оно было б надо… А потом вы вынырнули из этого Колодца и надо ж вам было ещё три дня упорно торчать, и дождаться, пока на вас напорется Гелен, и вы решили, не теряя времени, отправиться к Бриме, чтоб не с пустыми руками на Минбар возвращаться… Каждый каким-нибудь решением свой вклад внёс. Может, то просто меня гложет, что об Андо я вообще мало знаю. Особо не успели пообщаться. И вот – никогда не узнаю. Просто немыслимо, как при своей непостижимой силе он мог погибнуть. Хотя самая беспредельная сила не означает бессмертия. Хотя вообще… тут стоит вспомнить, почему мы так и не зазнакомились поближе, почему, будь он сейчас жив, я едва ли решилась бы его теребить. Не наша вина, конечно, что это стоит между нами…

– Если ты о…

– Ох же я свинья… Хотя, брюки центаврианские, им не страшно, сколько на них бревари было пролито… Нет уж, извини, ты сам, может, и считаешь великодушно, что всё это дело прошлого и нас не касается, надо преодолеть, надо жить дальше… А от всех такого же ждать как-то оснований нет. Двадцати лет ещё не прошло, это живая история живых людей. Я всегда была как-то вне этого, так сложилось, не могло иначе сложиться. Не только потому, что когда была война, я была ещё ребёнком… и способности у меня не проснулись ещё… Я слышала эту историю в общих чертах – как большинство простых людей на Земле, вернее, не простых как раз, мы-то с нашим положением могли позволить себе комфорт и безопасность. Помню, как-то за обедом… кто-то из гостей поднял эту тему – какой хаос тогда творился, сам понимаешь, торговля, все курсы попадали, они так страдали все… «Из-за этих чёртовых телепатов…». Мать, помню, резко оборвала говорившего, сказав, что телепаты телепатами, а она б на месте Литы тоже решила закатать Корпус под асфальт, и пусть кто-нибудь из женщин что-нибудь возразит… И знаешь… Тогда, в последнем сражении, когда я увидела Аминтанира в огне, мне показалось… Я просто вспомнила Литу в этот момент… Я не рассуждала особо, мне некогда было, это не какие-то связные мысли, просто чёткая вспышка: «Вам этот огонь вернётся». Конечно, это нельзя сравнивать, я не влюблена в Аминтанира. Но ты сам понимаешь, это то, что остаётся в душе навсегда, меняет её необратимо.

К горлу подступил ком – всё-таки до сих пор ещё её не отпускало это воспоминание… Тогда некогда было ужасаться, позже было не до того – а ужас этот внутри жил…

– Я ещё хотел спросить тебя – как это ты решилась расстаться с зажимом? Как-то это связано с Андо, или это… ты решила отказаться от поиска?

– От поиска я не откажусь, только нужен ли для этого зажим? Ничего особенного в нём как таковом не было, серийное производство, собрать такие по всему миру – на тонну, наверное, этот металлолом вытянул бы. Мы сами наделяем вещи значением, и вот он перерос своё исходное значение. Для них это важный символ, сокровище их новосозданного музея, святыня для грядущих поколений… Помнишь, как ты мне рассказывал, что у вашей организации флаг был рыжий? Как пламя, как её волосы… Это сильно, согласись – Лита в Венесуэле никогда не была, но её там знали… Не как человека пусть, как символ… Но думаю, это её устраивало, насколько она знала… Мне сложно даже осмыслить такое отношение. Но это что-то куда более мощное, масштабное, чем у меня. Это уже их, не моё.

Андрес задумчиво поболтал остатками жидкости в чашке.

– Там, в Колодце Вечности, мы все что-нибудь оставили. Кто что, мы беседовали об этом потом – не все со всеми, то есть, конечно. И я думал потом – а что оставила бы ты, окажись ты там вместе с нами?

Виргиния разгрызла кусочек мяса, который некоторое время катала во рту.

– А ты что оставил?

Соратник опрокинул в себя очередной богатырский глоток.

– Одиночество.

– Что?

– А ты думала – смысл был в оставлении какой-нибудь вещи? Ну да, мы вообще как-то мало об этом говорили, как-то в избытке было других тем. А лорканцы гораздо больше могли говорить о том своём откровении, которое их там накрыло. Они оставили там своё прежнее понимание бога.

– Определённо, интересное место… Даже жаль, что я там не была. Интересно, что я бы там оставила…

– А я вот рад, что ты там не была. Не всегда люди расстаются с тем, что им осознанно уже претит, что они готовы оставить, и только ищут подходящую мусорку… Блескотт – он, наверное, оставил там свои терзания из-за странных и неуместных чувств. Хотя возможно ли такое оставить… И мне моё одиночество было на самом деле дорого, хотя я и не могу сказать, чтоб я им наслаждался. Это казалось мне частью моей жизни, моей личности, слишком важной частью. И всё же я признал, что я готов сделать шаг в сторону от того, что привычно… От той депрессии, которая владела мной после войны, которая едва не уничтожила мою личность, распилив на что-то больное, невразумительное, хаотичное, не связанное ни во что жизнеспособное. Жизнь, превратившаяся в затянувшуюся агонию элемента, пережившего своё время, потерявшегося, ненужного, неприменимого, одиночество, которое даже не выбрал, а видел единственным вариантом существования… В этом, конечно, мне помог и Андо, как некий катализатор переосмысления. Кто ещё из нас – оставшееся не у дел оружие… Но он хотя бы своё одиночество оставил раньше меня. Это не самый лёгкий процесс, но нужный всё же. Но я не хотел бы, чтоб ты оставила свой поиск, как бы бессмысленно это ни казалось со стороны, это важно для тебя сейчас… Или свою безрассудность, граничащую с безумием. Вообще ничего… Да, я думал об этом, что это могло б быть – так, как думают о том, что не должно происходить. Так, как я иногда размышлял, кто как и когда может умереть, какой будет его смерть… Ты ведь понимаешь, это очень далеко отстоит от пожелания смерти. Ты очень цельная. Наверняка, ты посмеёшься над тем, что кто-то считает тебя лишённой внутренних разломов, но для меня это так.