Текст книги "Венок Альянса (СИ)"

Автор книги: Allmark

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 87 страниц)

Один из группы, выделяющийся наиболее пёстрой одеждой и наиболее пышными ожерельями из костей, зубов, перьев, обточенных камушков сделал шаг вперёд и запел. Приветственная песнь, догадался Винтари. Сочинённая специально по случаю их прибытия. В дороге он немного пролистал справочник по языку, но больше для общего развития – запомнить что-то из этого за время пути нечего было и надеяться. Однако у него было ощущение, что он всё понимает. Надо полагать, и исполнитель, и его спутники параллельно транслировали значение прямо в его сознание. Не словами, а образами, даже ощущеньями. Да, с телепатией такого вида и уровня он не сталкивался. Они проникали очень глубоко, при том ощущение было совершенно иным, не сравнимым ни с чем. У любого телепата, центаврианского то будь, земного, минбарского – и при сканировании, и при транслировании чувствовалась его личность, даже если он не планировал представляться полным именем. Чувствовалось отдельное “я”, которое за этим стояло. Здесь же он словно смотрелся в большое зеркало. Зеркало мира… Пение по общепринятым меркам едва ли могло считаться благозвучным, но странным образом очаровывало. И казалось, что обращено было именно к нему. Словно ему, в беседе при знакомстве, рассказывали…

По дороге он думал – тучанкам ведь, можно сказать, повезло. Их мир легко мог погибнуть, стёртый ворлонским “планетоубийцей”, если бы размещённый здесь его отцом гарнизон Теней в полном составе не был вызван в сектор, охваченный сражением. Какое дело было метрополии до далёкой Тучанкью, до оставшихся там их сограждан, когда сама Прима Центавра могла перестать существовать…

В песне было и об этом. “Они пришли к нам, они были здесь, они стали частью нашего мира, частью нашей Песни… Они меняли нашу Песню, Песня меняла нас. Чернее самой тьмы, они ненавидели нас, и охотно убили бы, но заставили служить им. Чёрное солнце взошло над нами, и нигде не укрыться было от его лучей… Они пели свою Песню, и сотни, тысячи сходили с ума, и мы не могли всех спасти, и кому-то приходилось убить всех, а потом убить себя, чтобы спасти остальных, остановить их волну… По мёртвым городам ходили уцелевшие безумные, и их крики вторили песне чёрного солнца…”

Он понимал. Он пытался понять. А потом он почувствовал, что ему придётся понять… Он уже слышал о влиянии Теней на сознание человека, который видел их слишком близко – хорошо, если через какое-то время прекращались эти сны, полные чистого, неизбывного, концентрированного ужаса. Он помнил его в глазах своей няньки, мечущейся по комнате и шепчущей молитвы, и был безмерно благодарен ей за то, что она не дала ему получить представление об этом ужасе. Что Тени остались для него да, древней, да, могущественной расой, способной на огромные разрушения, способной подчинять себе… Но не этим выворачивающим нутро чёрным сверлом. А как они воздействовали на тех, для кого нормальное свойство – соприкасаться сознанием?

“Они пришли, они стали частью нашей жизни, частью нашего мира, хотя их не должно было здесь быть никогда. А теперь, когда они ушли, нам нужно учиться жить без них… Пройдёт время, и изменится наша Песня, снова станет чистой от тьмы, и сейчас мы слагаем её, эту новую Песню. Друзья вы ей или враги?”

“Мне… Жаль. Не знаю, поверите ли вы. Не знаю, считаете ли, что я тоже в ответе за это, или просто ждёте понимания… Вы позвали меня, хотя знали, что я, единственный из всех, не имею отношения к Альянсу. Не житель мира-члена Альянса, не рейнджер… Может быть, вы хотели спросить с меня за всё? Ведь вы знаете, чей я сын…”

На какой-то момент ему подумалось – а может быть, в этом была их цель? Может быть, они хотят исцелиться таким образом – убив их, выпить их сознание, забрать их Песню… Он знал, что тучанку, потерявшему рассудок, необходима кровь, необходима чужая жизнь, чтобы его вернуть. Нет, нет, это вряд ли, в таких случаях они выбирают тех, кто как можно дольше прожил там, где всё это происходит, для такой роли не годятся только прибывшие чужаки… Да и зачем им такой яркий межрасовый скандал, остаться в изоляции посреди ставшей враждебной галактики – куда они смогут податься, на кого надеяться, настроив против себя весь Альянс, не на один же Центавр, тем более отказавшийся от них под благовидным предлогом… Хотя, может ли он быть уверен, что такое соображение остановило бы их? Они другие, у них другие приоритеты…

Пожав протянутую ему для приветствия руку – то ли тут их обычаи были схожи с земными, то ли они позаимствовали его для удобства общения – он вспоминал подготовленную в дороге, так и не законченную приветственную речь, а они кивали – быть может, угадывая его слова прежде, чем он произносил, а быть может, просто поощряя само намерение…

Он оглянулся на спутников – такое ли действие произвела и на них эта песня? Сложно было сказать это определённо… Дэвид был бледен, Амина, кажется, пошатывалась, лица фриди были мрачноваты и торжественны.

Исполнив короткий странный танец, встречающие сделали знак следовать за ними…

Для размещения их отвезли в ближайший к космопорту городок. Уже на подъезде к нему Винтари посетило странное сравнение – город-призрак. Городов-призраков он никогда не видел, хотя слышал, конечно, что такие есть. Вот, теперь один такой видит воочию. Город, покинутый его жителями. Конечно, здесь не произошло какой-нибудь ужасной трагедии, жители мирно уехали… Просто город ближайший к космопорту, это естественно, что он опустел одним из первых. Хотя, трагедия произошла. Не прямо здесь, и не в этот момент, и не с ними… Но ощущение, отпечаток трагедии жил и в этих стенах, в этих притихших садах, в нависшем сумрачном небе. Центаврианские постройки здесь… Это смотрелось даже не то чтоб как-то неправильно и неестественно – даже напротив, дома казались странным образом… одухотворёнными… Может быть, потому, что были, как-никак, частью этого мира, стояли на этой земле, были построены из того камня, что она родила… И цветы в этих садах, вьющийся по заборам тёмный плющ – хоть и были завезены с Центавра, выросли тоже на местной почве…

У въезда они заметили небольшую группу встречающих – видимо, встречающих их, и затормозили. Ещё издали Винтари понял – это не тучанки, это центавриане. Это было видно хотя бы по одежде, резко отличающейся от традиционных одеяний тучанков – замысловатых балахонов из лоскутов кожи, шкур и ярких тканей. Старик, девушка, кто-то ещё за их спинами…

– Приветствую вас в городе Лафере, ваше высочество, – проговорила девушка, выступив вперёд, – мы будем счастливы, если вы поселитесь по соседству на эти дни, что вы будете здесь. Обитаемы остались только два дома, вы и ваши спутники имеете неплохой выбор… Если будет угодно, мы всё покажем вам здесь.

Винтари бережно взял протянутую руку девушки. Такие изящные, тонкие пальцы – лёгкие, практически невесомые, как кружево рукава. Пожалуй, уже одних этих белых, тонких пальцев хватит для беспредельного восхищения, а она удивительно красива, у неё волшебный, приятный голос. Сколько же лет этому прелестному созданию? Почему она одна из всей семьи вышла сюда? Старик – похоже, слуга, судя по одежде и невысокому гребню, вернее, его жалким остаткам, второй мужчина – тоже едва ли родственник…

– Меня зовут Рузанна Талафи, я здесь… вроде как, получается, главная. Я надеюсь, вам понравится здесь, ваше высочество. Я выросла здесь, и люблю эту свою вторую родину… Пойдёмте.

Процессия двинулась по улице. Винтари с удивлением заметил, что девушка знает язык аборигенов – она переговаривалась с ними такими же отрывистыми воюще-лающими звуками, просто невероятными для устройства гортани у их расы… Хотя, ведь тучанки умудряются говорить на человеческом… Главным образом она, впрочем, указывая на тот или иной дом, рассказывала о покинувших его обитателях, историю постройки этого дома, историю этой семьи… Сложно сказать, насколько хорошо она говорит на языке тучанков, но на земном говорит так же хорошо, как на родном.

Определиться с домами оказалось на практике совсем не просто, в конце концов выбрали чуть ли не методом считалочки, поскольку по одному размещаться как-то совершенно бессмысленно и нерационально, селиться решили по пятеро-шестеро, поблизости от оставшихся обитаемыми домов. Дом Фенно, который заняли Винтари, Дэвид, Зак, Брюс и Иржан, был соседним с Рузанной Талафи, по другую сторону от неё поселились Тжи’Тен с Аминой, оба аббая и дрази-рейнджер Ташор, а в соседнем с Фенно доме Макари – Шин Афал, иолу, юный дрази, оказавшийся женщиной, Штхиуккой, и рейнджер-землянин (вернее, строго говоря, проксимец) Майкл Дир. Фриди и седой бракири поселились на другом, практически, конце города рядом с доктором Чинкони, с которым сразу нашли какие-то общие темы.

Заснуть на новом месте оказалось сложно. Винтари думал о местных – насколько успел с ними пообщаться… Они обещали зайти утром, провести церемонию совместной трапезы. Ночь и день на Тучанкью – зыбкие понятия, эти существа не спят, постели в их домах используются редко, для отдыха. Им не мешает темнота, они и в ней отлично ориентируются. Разумеется, эти их свойства нещадно эксплуатировались и теми и другими оккупантами… Потом они, конечно, поняли, что выматывать до потери сознания этих рабов себе дороже – после этого для любой работы они были уже бесполезны. Даже минутная потеря сознания приводит тучанка к безумию. Потому что Песня Сознания не должна прерываться ни на миг…

В одной книге у Дэвида, об обычаях малых земных народов, он читал о таком – “что вижу, то пою”. У некоторых малоразвитых, преимущественно кочевых племён была манера – в дороге описывать в песне всё, что видели – степь, деревья, реку, небо… Что-то подобное, только в более широком масштабе, происходило и здесь. Песня Сознания – это описание всего мира вокруг, всех, кто есть вокруг, всех событий, что произошли. Единая летопись сознания, единая координатная сеть, в которой существует личность. Разрывая её хотя бы ненадолго, существо дезориентируется, и в лучшем случае потом не может вспомнить, кто оно и откуда… Песня передаётся из поколения в поколение, связует элементы общества воедино. Это сложно представить, как им, наверное, сложно представить жизнь других рас… Найдут ли они взаимопонимание? Предыдущим обитателям этого дома это не удалось… Раз уж им велено было отбыть на родину… Не удивительно – глава семейства Фенно, по словам Рузанны, относился к местным жителям исключительно как к рабам… Интересно, почему Рузанне и ещё некоторым разрешили остаться? За какие-то заслуги или просто за отсутствие вреда? И почему они остались? Ведь Тучанкью откровенно не рай земной… Хотя, может быть, понимание, что на Приме их никто не ждёт…

В комнате было темно, очертания предметов едва различимы. У Тучанкью нет луны, даже звёзды здесь увидеть можно крайне редко. Винтари рассеянно пытался по памяти восстановить обстановку в комнате. В этом не было, правда, ничего сложного – обстановка вполне обычная центаврианская. Они, видимо, ничего из мебели не забрали, а ведь трудов стоило доставить это всё сюда… Даже статуи богов в стенных нишах остались.

Эта комната, кажется, принадлежала дочери Фенно…

Он проваливался в сон медленно. Словно бы из переливающейся в углах темноты протягивались к нему руки, слепо касались его… Странно, было совсем не страшно.

“Тебе понравилась трава нашей степи… Это очень хорошо. Ты полюбил свой мир после того, как увидел его поля. И наш полюбишь…”

Вспоминалось солнце Примы, оно пропитало собой тогда, казалось, всё… жужжание незримым насекомых в густой высокой траве, пыль на лице и одежде, и саднящие царапины от чертополоха, и смех Лаисы… Во многом с телепатами сложно, но в одном удивительно легко – их можно порадовать, поделившись хорошими воспоминаниями. Они способны вместе с тобой греться этим солнцем, вдыхать те же запахи, почувствовать то же счастье. И чувствуешь себя при этом так, словно, не поделись ты этим – как раз тогда чувствовал бы себя обделённым…

Рассветы на Тучанкью очень неявные. Тёмное небо не вспыхивает таким ярким радостным светом, как на Приме или Минбаре. Нет здесь ни тех красок, ни той неудержимой быстроты и силы. Он не входит в комнату, он не прорывается в неплотно задёрнутые шторы, решительно отбирая обрывки недосмотренных снов. Скорее, просто чувствуешь, как что-то неуловимо изменилось в воздухе. Пожалуй, это стоит того, чтоб попытаться поймать если не первый луч, то второй и третий… Подумав, что Минбар его всё-таки испортил, привив несвойственную раньше любовь к ранним подъёмам, он прошёл через гостиную – дом ещё спал – и осторожно отворил дверь в сад.

Было, действительно, ещё практически темно. Только смутное белёсое зарево занималось на горизонте, над зубчатой каймой деревьев и крыш. Звезда, вокруг которой вращается Тучанкью, достаточно яркая, да много ли толку – её свет едва пробивается сквозь окружающие планету газопылевые облака. Казалось невероятным то, что, при таком свете, здесь вообще может что-то расти и жить, тем более видеть, что здесь сумели прижиться центаврианские растения. Хотя видимо, они генмодифицированы специально под суровые условия с недостаточностью солнечной радиации и совершенно иной почвой. Запах тот же, но цветы бледнее, мельче… Как это, наверное, удручало хозяйку дома, которой хотелось гордиться настоящим центаврианским садом… Интересно, что само понятие сада вообще есть не во всех культурах, и может сильно различаться. Вот тучанкам, например, в голову не приходило высаживать специально перед своим домом какие-то растения, у дрази сада как понятия, пожалуй, не могло возникнуть ввиду сильной скудости того, что вообще можно было назвать декоративной флорой, их растениеводство долгое время было сугубо утилитарным… Пожалуй, наибольшую близость в садово-парковых культурах он заметил между Землёй, Центавром и Минбаром. Но если на Центавре сад был местом отдыха и развлечений, полем эстетики, моды, был немыслим без ярких красок и причудливых форм стрижки кустов, то на Минбаре это было местом уединения и размышлений, духовной жизни. Туда выходили для медитаций, размышлений о жизни, вселенной, вечном, преходящем, гармонии и дисгармонии. Большинство древних минбарских городов, к коим относились и Йедор и Тузанор, были целиком высечены в кристаллических породах, и там, где слоёв почвы не образовывалось естественным образом ветровыми наносами, а сад всё-таки хотелось, его создавали искусственно, высекая котлован от трёх метров и глубже, заботливо укладывая слой за слоем так, как они расположены в естественных условиях, а затем просто разбрасывали семена, оставляя им возможность прорасти там, где им случится упасть. Часто сады создавались там, где сквозь камень естественным образом пробивался родник, иногда его приходилось высекать. Для родниковой воды прорубали канал, выкапывали небольшое озерцо, иногда, если сад был ярусным, получался мини-водопад…

Всё-таки, конечно, нужно быть минбарцем, чтобы, зависнув над капелькой на лепестке цветка, получить какие-то великие откровения, но сейчас Винтари казалось, что он близок к чему-то подобному. Тихие цветы, всё ещё объятые утренним сумраком, слегка покачиваясь на лёгком ветерке, что-то, казалось, шептали. А вот это дерево, надо сказать, не центаврианское. Центаврианские, наверное, и нереально сюда переселить, всё-таки корневая система дерева к совершенно иным условиям адаптируется труднее. В основном, как он знал, упор делался на мелкие плодоовощные культуры, с гораздо меньшим жизненным циклом, которые можно было выращивать в специально оборудованных крытых оранжереях или под открытым небом, но первого урожая от которых не приходилось ждать десять лет.

Размышляя, он дошёл до конца сада, и очнулся, увидев перед собой забор. Забор был решетчатый, весьма простой ковки, впрочем, на взгляд Винтари, здесь выпендриваться перед кем-то было и излишне. За забором в предрассветной мгле повиделось какое-то движение, мелькнуло светлое платье…

– Принц, это вы?

– Рузанна?

– Неужели вы тоже любитель ранних прогулок? Я-то часто выхожу по утрам в сад, привыкла. Просыпаюсь рано, да и продолжаю традиции матушки по уходу за цветами, хотя так же хорошо, как у неё, у меня, конечно, не получается…

– Ваша мать, я так понимаю, серьёзно занималась цветоводством? Такие пышные кусты, и аромат…

– Это в большей мере заслуга отца. Семья агронома, знаете ли… Когда кто-то увлечён чем-то настолько, это не может не влиять на всех вокруг. Мой отец любил своё дело, для него не было большей радости, чем вырастить что-то там, где до этого ничего не росло, он любовно изучал природу Тучанкью, мечтал возродить погибшие виды растений, вывести жизнеспособные гибриды с центаврианскими растениями… И ему многое удалось. Поэтому к нашей семье здесь всегда относились хорошо, поэтому мне разрешили здесь остаться, одной из немногих.

– А вам самой – разве не хотелось вернуться на родину?

Девушка улыбнулась.

– Куда – на Девону? Я её почти не помню. Я была совсем маленькой, когда мы переехали сюда, когда отца сюда перевели, всё семейство считало это чем-то вроде ссылки, а он напротив, был рад и горд. Мои родители выросли, поженились и прожили первые несколько лет совместной жизни на Девоне, но я-то всю сознательную жизнь прожила здесь. Я уже не могу представить над собой другого неба, хотя небо Девоны я, мне кажется, помню… А на Приме меня и вовсе никто не ждёт. Я не хотела бы сейчас встречаться с родственниками, которых никогда не знала, которые мне чужие… И здесь дело моего отца. Пусть я не получила подобающего образования, я могу делать хотя бы что-то. Помогать собирать урожай в оранжереях, ухаживать за этим садом…

– Но ведь здесь почти не осталось ваших соотечественников, леди Талафи.

– Зато остались лучшие из них. Я очень люблю беседовать с доктором Чинкони, это замечательный человек, вы убедитесь в этом. Он так умён, начитан, за свою жизнь побывал почти во всех наших колониях и в некоторых иных мирах… Врач его квалификации тоже мог неплохо устроиться на Девоне и даже на Приме, но он был рад возможности остаться. К тому же, он не хотел покидать могилу сына…

“Но всё же, общество у вас здесь будет не слишком разнообразным” – подумал Винтари, но вслух говорить не стал.

Небо светлело, белёсое пятно расползалось по горизонту, подсвечивая края сизых туч. Где-то вдалеке послышался тихий гул.

– Что это?

– Готовятся. У них первый облёт как раз на рассвете.

– У кого?

– Самолёты, принц. Местные называют их дхалу, а земляне, кажется, кукурузниками… Вон там, – она махнула рукой влево, – их ангары, а дальше – поля… Они сейчас “отдыхают”, их засеяли травами, которые должны обогатить почву. Года через три посадят корнеплоды, потом, через несколько циклов – злаки… Отец обнаружил, что такая цикличность во многих районах происходила естественным образом, культуры сами сменяли друг друга. Таким образом ресурсы восполнялись на 100% – то, что потреблял один вид, выделял в процессе жизнедеятельности или последующего перегнивания другой. Поэтому тучанки даже не уделяли земледелию столько внимания, как, например, скотоводству. Конечно, пока сложно предсказать, может ли экосистема снова вернуться к этим циклам… Эти поля, например, три года только очищались от погребённых в них отходов. Если с металлоломом, пластиком и стеклом было проще, то слитая с заводов отработка… Ионы тяжёлых металлов, производные нефти… Для этого пришлось перекупить одну аббайскую разработку, искусственная культура на основе мха, способная вытягивать из почвы яды… Год потребовался только для того, чтоб модифицировать её под местные условия… Я вас не утомляю, ваше высочество?

– Напротив, вы так увлечённо рассказываете!

– Благодаря отцу, в этом была наша жизнь. Он не был из тех, кто может дома молчать о работе. Наверное, потому, что работа была для него жизнью, а не нудной обязанностью… Иногда он водил нас на те поля, показывал колонии этого модифицированного мха, рассказывал, как это работает… По-детски радовался, когда видел, как на освобождённом месте пробивается первая хилая травинка. Увы, пока расти там самостоятельно даже трава не может, хиреет на обеднённой почве. Поэтому приходится регулярно поливать её сверху удобрениями. Потом, перегнивая, она вернёт сторицей…

Винтари следил взглядом за двумя голубоватыми огоньками, скользящими по краю утреннего неба. Так неторопливо, величаво, что казались вовсе не принадлежащими современному техногенному миру, казались частью мира этого, чудного и странного.

– Красиво, да? Я наблюдала это как-то с крыши дома… Особенно красиво, когда по краям полей зажигаются костры для ориентировки пилотов…

– Разве им это требуется? Я думал, они идут по приборам.

– Не требуется в том случае, если пилот не тучанк. Машины старые, и под их особенности не адаптированные точно. Многих приборов они просто не видят. То есть, не способны читать их показания. Прежде эту работу им и не поручали, но когда стало известно, что колония получает независимость, им пришлось учиться… Некоторые пилоты остались здесь, чтобы учить их… Они все – энтузиасты, из таких, каким был и отец. И хотя они больше не обязаны, они продолжают болеть душой за то, чтобы дело, которое они здесь делали, не пошло прахом. Им нравится летать… Нравится, что, поднимаясь в небо, они приносят помощь земле. И нравится дарить другим такую же возможность. Знаете, они таковы, что если бы встретили на пути корабли Теней, то просто попросили бы их уйти с дороги, не загораживать поле..

– А вы… вы видели их, Рузанна? Теней?

Девушка заметно помрачнела.

– Один раз, издали. Их базы располагались, к счастью, многим дальше от нас, ближайшая в той стороне, на западе. Я видела их полёт как раз на фоне заката… Не знаю, куда они летели, может быть, просто разминались, я не стала досматривать их полёт до конца. Даже издали они производили впечатление… не знаю, какой-то особенно сильной и неприятной угрозы. Знаете, такое ощущение, словно кто-то ненавидит тебя ни за что. Одно из немногих моих воспоминаний с Девоны – мы с родителями уже в космопорту, ждём посадки на свой рейс. И там была семья… Нарны. На родителей я не обратила внимания, как и они на нас, впрочем. Они сидели довольно далеко, и не смотрели в нашу сторону. А мальчик – как мне казалось, моих лет – бегал по залу и тут увидел меня. Так вот, он посмотрел на меня с такой злобой, с такой нескрываемой ненавистью… Нет, он не подошёл, не сказал ни слова, просто посмотрел – и убежал. А я едва не плакала от страха и обиды. Это было так… больно, чувствовать, что тебя ненавидят. С первой встречи, с первого взгляда, когда ты ещё ничего не сделал. Ты просто посмотрел – а на тебя посмотрели так, будто ударили. Будто рады б были убить этим взглядом. Ненависть, презрение, желание толкнуть, уничтожить… Так вот, встретившись с Тенями, я поняла, что та ненависть была совершенно ничем. Что её и ненавистью-то называть нельзя. То, что чувствовалось от Теней, было в сто раз страшнее, бесчеловечнее, это было абсолютным… Это как сравнивать горящую спичку и солнце, принц. Мне было так страшно от самого того, что они живут на белом свете. С такой ненавистью…

– Иногда мне даже жаль, что я их – не видел…

– Что вы говорите! Нельзя так говорить! Для тех, кто их видел, тем более видел близко, жизнь разделяется на до и после.

– Как-то несправедливо, что именно я должен был избежать встречи с кошмаром очень и очень многих.

– Не стоит здесь рассуждать, что справедливо, что нет, как мне кажется. Несправедливо, что они вообще существовали, хорошо, что их больше нет.

Они молчали какое-то время, наблюдая разгорающийся рассвет. Он постепенно переставал быть призрачно-бледным, в нём появлялись живые краски. Тучи медленно меняли очертания, перемещаемые воздушными потоками.

– Здесь никогда не бывает ясно, да?

– Что? А, вы о тучах… Нет, очень редко. Отец говорил, что природа Тучанкью это само по себе удивительное чудо – то, что здесь что-то живёт, что-то растёт при том, что солнце почти закрыто газовыми облаками вокруг планеты и тучами в её атмосфере. Но это не единственное… Куда печальнее – кислотные дожди. Здесь они редкость, а на востоке выпадают часто. Они не опасны для жизни, кислоты слабые, но весьма неприятны для кожи, и лучше, чтоб не попадали в глаза и на слизистые. Надо сказать, местные растения от них почти не страдают, они способны усваивать эти кислоты, а вот центаврианские гибли бы, если бы не были защищены куполами…

– Иногда бывает, то, что кажется невыносимыми условиями для нас, совершенно нормально для других.

– Я надеюсь, принц, не будет слишком фамильярным, если я приглашу вас на чай? Надеюсь, мы сможем зайти достаточно тихо, чтобы не разбудить Эрзу…

– Эрзу – это…

– Слуга, вы видели его рядом со мной вчера. Его одного из всех слуг я не смогла убедить вернуться домой, самый старый слуга семьи, воспитывавший ещё моего деда, вы можете себе представить, что это значит… В последние годы он болеет, что неудивительно для его возраста, поэтому я стараюсь ходить по утрам очень тихо, на рассвете сон самый чуткий…

Винтари подумал, что это достаточно необычно – когда представительница пусть мелкой, но знати не то что позволяет, а убеждает слуг воспользоваться возможностью вернуться в родной мир и ходит по дому на цыпочках, чтобы не будить старого больного слугу, но вслух этого, опять же, говорить не стал. Мало он разве уже видел необычного?

Дом после свежести утреннего сада казался окутанным сонным теплом, как облаком. Они прошли через большую комнату, обстановку которой Винтари плохо разглядел в темноте, и оказались в смежной – маленькой, при заметной захламлённости неожиданно уютной.

– Родители называли это “малой гостиной”, здесь отец любил принимать коллег – поближе к рабочем кабинету, к книгам, которые они обсуждали… И я сейчас очень люблю бывать здесь, перечитывать его записи и то, что читал он – конечно, что могу, многие книги тут на древних языках… Побудьте тут, я принесу с кухни чай.

Оставшись один, Винтари осматривался, насколько позволяло опасение что-то нечаянно задеть, опрокинуть. Да, хотя в отдельных деталях чувствовалась… покинутость, некоторое запустение, было понятно, что те или иные вещи не брали в руки, не использовали очень давно, в общем и целом сперва казалось, что хозяева здесь, и вышли совсем ненадолго.

В обстановке не было роскоши, не было блеска. Но был уют, обжитость, какая-то… удивительная мягкость. В мелких затейливых цветочках на стенах, в узорах накидок на креслах, в потёртом лаке мебели, потрескавшейся позолоте на корешках книг.

Рузанна вернулась с чаем в тот момент, когда он разглядывал висящие на стене два портрета.

– Это ваши родители? Удивительно искусно нарисовано…

– Да. Это ещё с Девоны, в нашем доме был слуга, очень увлекавшийся живописью, в общем-то, он посвящал ей всё свободное время, которого после переезда в дом моих родителей у него прибавилось – отец, в отличие от его отца, уделял совсем мало внимания поддержанию достойного вида и порядка своего жилища… Строго говоря, что-то волновать его начинало только тогда, когда беспорядок мешал его работе, но в своём кабинете он разрешал прибираться разве что моей матери. Так что слугами он, несмотря на эксцентричность и странные повадки, свойственные увлечённым своим делом учёным, был любим… Он никогда их ничем их не нагружал, чаще всего, кажется, он даже не помнил о их существовании. Иногда, знаете ли, он даже прогонял их, если они шумом уборки, мельтешением мешали его размышлениям, велел им идти куда-нибудь заниматься своими делами… Об этих портретах он не просил, слуга сам нарисовал их, а мама увидела их случайно и распорядилась повесить в гостиной. Вскоре после этого отец дал ему денег и велел идти получать образование, которое позволит ему заниматься живописью на профессиональном уровне. Сказал, что слуг себе как-нибудь найдёт ещё, а хороший живописец для Республики будет более ценен.

Винтари следил за ловкими движениями Рузанны и думал о том, в какой же удивительной атмосфере она выросла. То, как жила семья Талафи, их быт, уклад… сама мысль о подобном возмутила бы его мать до потери чувств. А эта семья совершенно не страдала, напротив, была невероятно счастливой, это чувствовалось в каждом слове Рузанны…

– Давно вы потеряли ваших родителей?

Девушка улыбнулась, светло и печально, передавая ему изящную фарфоровую чашечку.

– Скоро уже три года. Они ушли один за другим, отец пережил маму всего на три дня…

– Мне очень жаль.

– Это не было неожиданным, эта болезнь не оставляет шансов дожить до старости. Не могу сказать, что я приняла их смерть… Иногда я невыносимо тоскую, мне хочется увидеть их сию минуту, хотя бы услышать их голоса из другой комнаты… Иногда кажется, что они вышли лишь ненадолго, что я ещё чувствую запах маминых духов, чувствую тепло, садясь в отцовское кресло – будто он только недавно встал оттуда… Но я помню, что они ушли тихо, с достоинством, зная и принимая свою судьбу, будучи благодарными ей за отпущенное, и им было, за что благодарить… Они любили друг друга, любили меня, любили всё то, что их окружало. Несмотря на раннюю кончину и на все мучения, которые принёс им их недуг, они могли считаться действительно облагодетельствованы небом. Они поженились совсем юными, в день маминого совершеннолетия, а решён их брак был задолго до того. И многие тогда считали это решение безумным… А отец говорил, что это одно из немногих здравых решений, принятых семьёй. Они полюбили друг друга, с первой встречи…

– Это действительно счастье.

– Для семьи это было выгодной сделкой – поженив кузенов, они не выпустили деньги из семьи и как-то пристроили двух безнадёжно больных. А их удивляло, когда их считали несчастными, невезучими… Наверное, они там жалеют и меня – что мне пришлось расти здесь, они не понимают, почему я здесь осталась… А здесь всё дышит любовью и счастьем. Только здесь вещи по-настоящему имеют смысл… В этом чайнике мама заваривала отцу чай, приносила ему в кабинет или сюда, в гостиную. Он любил, когда чай заваривала именно она, говорил, что она делает это совершенно по-особенному. А для неё было самой большой радостью что-то делать для него… Она до самого последнего дня заваривала ему чай. Даже когда ей было уже тяжело вставать с постели…

Винтари снова посмотрел в лицо женщины на портрете. Если он сделан ещё до приезда семьи Талафи сюда, вероятно, ему около двадцати лет… И уже тогда в хрупком, изящном личике женщины читалась затаённая боль, след болезни, след борьбы с этой болезнью – борьбы длиною в жизнь, безнадёжной, обречённой на провал… В лице мужчины та же бледность, те же тени под глазами, но может быть, потому, что он старше и сильнее, или из-за этого тихого упрямого огня в глазах это менее заметно. Фамильное сходство дополняется чертами общей болезни, такая страшная красота…